Текст книги "Виртуоз"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Ему аплодировали. Множество рабочих вскидывали руки, славили его. Оператор снимал ликующую толпу, взволнованного Алексея, корпус лодки.

Грянул оркестр. Привязанная к веревке, полетела к рубке бутылка шампанского и с пеной раскололась. Черные створы ворот стали медленно раздвигаться. В высокую узкую щель хлынул свет. Ворота раздвигались все шире, открывая солнечный светлый прогал, где сияла вода, летали чайки, туманилась далекая дельта. Ветер ворвался в цех, колыхнул на лодке Андреевский стяг. Лодка дрогнула, чуть заметно сдвинулась с места. Стала скользить вдоль стапеля, тяжко, с тревожным шорохом. Быстрей и быстрей, удаляясь от скопленья людей, которые торопились ей вслед, кидали на палубу букеты цветов и венки. Из-под лодки, от смазанных маслом полозьев, валил дым. Лодка удалялась и светлый квадрат ворот. Коснулась воды. Мягко сошла, с тяжким плеском проваливаясь в глубину и тут же всплывая. Вода расступилась двумя черно-стеклянными гребнями. Волны вернулись и пенно ударили в лодку. Черная, глянцевитая, облизанная водой, озаренная солнцем, она качалась на воде, и два маленьких стучащих буксира подходили к ней, натягивали буксирные тросы, начинали тянуть на открытую гладь.

Алексей ликовал. Чувствовал мистику русской истории, предначертание судьбы.

После банкета, взволнованный, утомленный, он был доставлен в гостиницу, где его неохотно оставили одного министр Данченко, директор завода, представители флота, каждый изъявляя знаки верноподданного обожания. Он засыпал, продолжая слышать ликующие крики, славословия в свой адрес, бодрый гром оркестра. Уносил все это в тревожный и сладостный сон, где синела студеная вода, летали чайки, и лодка, черная, глянцевая, оставляла за кормой серебряный след.

Его разбудил стук в дверь. Он не сразу встал, озирая темный номер и мутное окно, за которым не гасла белесая северная ночь. Отворил дверь. На пороге стоял священник отец Михаил, без облачения, в плаще, с черным клином опадавшей бороды.

– Я не мог не прийти, – глухо произнес священник. – Я пришел за вами. Мы должны сейчас пойти на завод, в мой храм, и там отслужить молебен по убиенным монахам. Сегодня день поминовения убитых монахов, – его выпуклые, лосиные глаза пылали в темноте болью и страстью. В них была истовая непреклонная воля, которой невозможно было перечить.

– Какие монахи? – спросил Алексей, стоя босиком на полу?

– Когда начали строить завод, монастырь разорили, а монахов расстреляли. Похоронили тут же, на территории завода. Завод вырос на костях монахов. Сегодня день поминовения. Вы, будущий царь, должны принять участие в заупокойной службе. Кости должны успокоиться. Иначе и ваше царство, возведенное не костях мучеников, падет, как предшествующее. Мы должны вместе отслужить литию и успокоить кости мучеников.

Священник не просил, а требовал. Знание, которым он обладал, было выстраданным и несомненным. Алексей не стал расспрашивать. Оделся, вышел вслед за священником из гостиницы, где их ждала неказистая легковушка. Отец Михаил сел за руль. Они миновали спящий город, подъехали к заводу, где строгая охрана пропустила их сквозь электронные турникеты. Шли в сумерках по безлюдной территории, пока ни достигли старинного крыльца и узорного оконца в стене, в котором туманно горела лампада.

Храм помещался в тесном, не отремонтированном помещении, на стенах была синяя несвежая краска, кое-где прилепилась кафельная плитка, торчали обрезки труб, свисали оборванные провода. И только в уголке висел большой старый образ Георгия Победоносца, аналой пестрел бумажными разложенными иконками, стоял сияющий, из дутого металла подсвечник, горела повешенная на крюк лампада.

– Присядьте, – священник пододвинул Алексею табуретку, сам же присел на шаткий стул. – Вот и все, что осталось от Николо Карельского монастыря. Память о дивной обители.

– Как расстреляли монахов? – Алексею было холодно, как в склепе. Толстые стены тянули из мерзлоты ледяные соки. И только вокруг лампады сберегалось едва ощутимое тепло, тихо сиял одуванчик света.

– Монастырь тут был красивейший по всему Северу. Его основали Соловецкие старцы. До него добирались лодками по Двине и по морю. Он стоял на болотах, как чудный град, как образ русского рая. У монахов здесь рос виноград, вызревали дыни. Тут писались иконы, северные письма, все в цветах и ягодах, красным по золоту, голубым по изумруду. На болотах жили тетерева, на озерах гнездились журавли и лебеди. Когда пели монахи, казалось, в воздухе витает райская песнь, и на эту песнь слетаются херувимы…

Отец Михаил говорил твердо, без умиления, не желая увлечь и растрогать гостя, – свидетельствовал о потерянном рае, выполняя завет.

– Сталин выбрал для завода это место. Пожаловали к монахам комиссары. «Убирайтесь, будем ваши церкви взрывать». Монахи говорят: «Взрывайте вместе с нами. У нас в старых книгах написано, что подступит к нашим стенам антихрист, будет стены ломать. Ваш Сталин – и есть антихрист». Всех монахов погнали в скит, где жил старец. Он говорит: «Братия, пришла пора Христе Богу душу предавать. Помолимся на прощанье». Их во время молитвы расстреляли и тут же в скиту зарыли. Монастырь взорвали, и на месте скита построили цех, где самые большие атомные лодки на воду спускали. Можно сказать, на монашьих костях. С тех пор у этих лодок много случалось аварий. И «Ленинградский комсомолец», и «Курск», и другие. Весь советский атомный флот, который построен на монашьих костях, – где он теперь? Сгнил, лодки стоят у пирсов на базах, и из них радиоактивная грязь вытекает. Пока монахов не отроют, не отпоют по-христиански, не покаются за содеянное злодеяние, никогда ничего путного здесь не будет. Вам, как будущему царю, придется эти кости отмаливать, чтобы они не поднялись из своих могил и не порушили царство. Давайте помолимся за упокой душ праведников.

Отец Михаил надел золотую епитрахиль. Взял из ящика пучок церковных свечей, по числу убиенных монахов. Закрепил в подсвечники и зажег. Свечи жарко, чудесно запылали, превращав подсвечник в яркий шар серебра. Оба они с Алексеем встали перед аналоем, и священник рокочущим голосом отслужил литию. Алексей видел его бледный лоб, фиолетовые глаза, черную бороду, сквозь которую просвечивала золотая парча.

Сидели перед пылающими свечами, в каждой из которых трепетала душа убиенного мученика.

– Но ведь новая Россия искупила грех России прежней, – произнес Алексей.– Оплакала мучеников, претерпела много страданий. Строит империю, спускает на воду лодки «царской серии». Как знать, не восторжествует ли в России монархия?

– Новый царь вернет в Россию «Райскую Правду». Без «Райской Правды» не быть ни царю, ни России.

– «Райская Правда»? – Алексей уже слышал о загадочной «Формуле Рая» из уст горбуна-ракетчика.

– «Райскую Правду» не всякий поймет. А если поймет, то не всякий выскажет. А если выскажет, не всякий с собой понесет. Великий русский поэт Кузнецов понял «Райскую Правду», начал ее высказывать, но ему не позволили.

– Какой Кузнецов? Как не позволили? – Алексея тревожили невнятные слова священника, пугали его огненные глаза, отражавшие блеск свечей.

– Великий русский поэт Юрий Кузнецов, Данте нашего времени, написал поэму «Ад» и в ней запечатал зло. Начал писать поэму «Рай», чтобы воспеть добро и святость. Но его схватили и упрятали в сумасшедший дом. Напечатали в газете, что он умер от разрыва сердца, но он живет на Урале в доме умалишенных под Невьянском и все пишет свою поэму. Отправьтесь к нему, и он вам откроет «Райскую Правду».

– Но разве сегодняшнее торжество не вселяет надежды? Разве мы не отринули зло?

– А вы ничего не поняли? – священник поднял глаза, в которых дрожали слезы.

– А что я должен понять?

– Не поняли, что вас обманули?

– В чем же обман?

– Нет никакой «царской серии». Лодки, которые вы видели, остались недостроенными от советских времен. Эту лодку, на которой написали: «Царь Михаил Романов», ее по договору с американцами надлежало пустить на слом, разрезать автогеном. Ее после спуска отвели в сухой док и уже режут под надзором американцев. Вас просто ввели в заблуждение.

– Не верю! – ужаснулся Алексей, вспоминая красоту и мощь корабля, ликующих строителей, преданные взгляды директора, золотого орла на черной могучей рубке.– Никогда не поверю!

– Тогда пойдемте со мной.

Они покинули утлый храм. Направились сквозь заводской пустырь, мимо заброшенных цехов, вдоль округлой акватории, млечной, под негаснущей голубой зарей. Впереди возвышалась огромная стена, чернея на бледном небе. Вдоль стены наверх, отмеченная тусклыми лампами, вела лестница. Перед ней на земле стояла группа людей, краснея сигаретами. Проходя мимо, Алексей услышал английскую речь.

– Это док, – сказал отец Михаил. – Поднимайтесь осторожнее. Лестница может быть скользкой.

По сваренным железным ступеням, вдоль серой бесконечной стены, они поднимались к небу. Останавливались, переводили дыхание. Достигли верхнего уровня. Вышли на стену. Алексей с колотящимся сердцем сделал несколько шагов и заглянул вниз, по другую сторону стены. Под ногами открылась пропасть, глубокий провал с удаленной, мерцавшей водой. В пропасти висела лодка, черная, как гигантский кит, застрявший среди бетонных конструкций. В черном теле зияли огненные надрезы, из которых сыпались искры, изливалась красная жижа, пламенела белая плазма. Лодку резали на части, на сочные ломти. В распилах шипело, скрежетало, словно огненная пила рассекала позвонки, раскраивала скелет. Один из распилов пришелся на название лодки «Царь Михаил Романов». Другая огненная щель рассекала начертанную мелом надпись: «Не валяй дурака, Америка». Третий разрез вонзился в золотого орла. Лодка сотрясалась, издавала мучительный, похожий на стенание звук. Алексей округлившимися, полными ужаса глазами смотрел на истребление лодки.

Виктор Викторович Долголетов, он же Ромул, принимал приехавшего из Швейцарии финансиста, которому доверял размещение своих средств в иностранных банках. Владея акциями Газпрома, сталелитейных компаний, алюминиевых и никелевых корпораций, Ромул постоянно пополнял свое многомиллиардное состояние, размещая деньги в швейцарских банках, в «Барклае», в «Банк оф Америка», «Дейчебанке», а также в офшорных банках Кипра и Каймановых островов. Он приобретал ценные бумаги на фондовых рынках Европы, Америки, Азии, пользуясь рекомендациями опытных игроков, к числу которых принадлежал приехавший из Женевы советник. У советника был голый череп, складчатый затылок черепахи, пронзительные васильковые глаза и вислая розовая губа, свидетельствовавшая о тайных пороках. Он обстоятельно, с множеством примеров, предупреждал Ромула о неизбежном и очень скором, мировом финансовом кризисе.

Объяснял характер американской «финансовой пирамиды», не выдерживающей бесконечных внешних заимствований. Чертил графики ипотечных кредитований, приближавших американскую экономику к краху. Констатировал исчерпанность рынков, переоценку доллара, аномально высокие цены на нефть, рисуя картину ужасающего коллапса, который неизбежно сметет мировую финансовую систему.

– Что же вы предлагаете делать? Отказаться от банковских вкладов? – допытывался Ромул.

– Не надо класть яйца в одну корзину.

– По вашему совету я уже выбрал десяток корзин.

– Надо выбрать еще.

– Советуете Гонконг?

– Кризис сметет Гонконг.

– Советуете банк Токио?

– Кризис сметет банк Токио.

– Советуете Сингапур?

– Кризис сметет Сингапур.

– Что же вы советуете?

– Рассовываете деньги по карманам.

Это была еврейская шутка, которая на минуту развеселила Ромула.

– Так все-таки, что же делать?

– Кризис минует, а русская нефть останется. Потери неизбежны, но они не смертельны. Вкладывайтесь в недвижимость.

Он стал предлагать услуги по покупке золота в слитках, антиквариата, включая картины мастеров Ренессанса и русские иконы. Советовал приобретать большие участки земли в различных районах мира – саванну в Кении рядом с Национальным парком, территории Сахары с подземными линзами пресной воды, австралийские предгорья с неразведанными запасами олова, и конечно угодья русского Нечерноземья, – будущую продовольственную базу планеты.

– А как обстоят дела у президента Лампадникова? Ведь он держит свои деньги в Европе.

– Артур Игнатович просил у меня совета. Я посоветовал ему рассовать деньги по карманам.

Вторично повторенная еврейская шутка, розовая слизистая оболочка губы, складчатая кожа на шее советника вызвали у Ромула легкую гадливость, которая не укрылась от васильковых глаз коммерсанта.

Еще большую гадливость и близкое к истерике раздражение испытал Ромул, просмотрев телевизионный сюжет, где ненавистный провинциал из Тобольска присутствовал на спуске стратегической лодки. Был окружен ликующими рабочими, славящими его, как будущего царя. Его выступление было похоже на тронную речь.

Всякие сомнения отпали. Налицо был заговор. Лукавый и вероломный Лампадников нарушил священную клятву дружбы. Отказывается уступать ему кремлевское кресло. Заслоняет его от народа лжецарем. Воздвигает самозванца, который должен привлечь к себе народные симпатии и отвратить эти симпатии от него, Духовного Лидера, Виктора Долголетова.

Он не стал звонить Виртуозу и Рему, не стал набрасываться на руководителя телеканала Муравина. Впервые пришла ему в голову, жарко обожгла мысль о верных воинских частях. О преданных офицерах двух подмосковных дивизий. О командирах десантных полков, получавших из его рук награды за Чеченскую войну. Ему стало сладко и жутко. Он представлял шелестящий бег по московскому асфальту юрких «боевых машин пехоты» и тяжкое лязганье танков.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Алексей, еще с вечера, вернувшись в свою просторную квартиру на Тверской, бросился звонить Марине, но так и не дозвонился. Разочарованно упал на кровать, видя, как на лепном потолке плывут водянистые медузы – отражения ночных автомобилей. Ночью ему снилась огромная, висящая в небе лодка, из пламенеющих разрезов клокочут, бурлят, опадают на землю бесчисленные огненные ручьи, и под этими огненными водопадами стоят молчаливые монахи.

Проснулся поздно среди солнца и городского шума. Тверской бульвар за окном был в круглых ярко-зеленых вершинах, краснели на клумбах тюльпаны, из переполненной площади на бульвар переливались машины. Он тут же позвонил Марине:

– Где же ты была? Я вернулся! Так хочу тебя видеть! – упрекая, любя, с нетерпеливой настойчивостью, он звал ее к себе.

– Родной мой, какое счастье, что ты вернулся. Я была на ночных съемках. Не вынимала телефон из сумочки. Ты жив, здоров?

– Приезжай ко мне сейчас, не откладывай. Ты где? Я пришлю машину.

– Я в Останкине. У меня могут быть съемки.

– Скажи начальству, что это царское повеление. Высылаю к тебе машину.

Он позвонил шоферу Андрюше, и тот бодро, молодецким голосом, пообещал:

– Не волнуйтесь, Алексей Федорович. Мигом доставлю, как в сказке про Конька-Горбунка!

Алексей принялся ждать, представляя, как машина ныряет в московских улицах, проскальзывает в узких зазорах, приближается к Останкинской вышке, причаливает у стеклянного входа. Из прозрачного вестибюля, щурясь на солнце, подхватывая летящий по ветру пучок золотых волос, выходит Марина. Усаживается на сиденье, поправляя на коленях свое лучистое, из таинственных тканей платье. Машина мчит ее среди слепящего блеска, прорывается сквозь запруды. Пробирается к высокому, сталинскому дому на Пушкинской площади, где он нетерпеливо расхаживает по комнатам, прислушиваясь к металлическим шелестам лифта. Он чувствовал огромный, в витринах, особняках, небоскребах город как место ее обитания. Словно ясновидец, видел в нем драгоценную светящуюся точку – вел ее по невидимой карте, приближая к себе.

В подъезде глубоко звякнул лифт. Тихо зарокотало, закрутилось в каменных недрах старинное колесо. Эта приближалась она. С каждой секундой увеличивалась его счастье, его страх, почти ужас, заставлявший останавливаться сердце. Хотелось кинуться прочь, спрятаться или, напротив, броситься ей навстречу, обнять на лестничной площадке, у лифта. Раздался звонок, и пока длился звук, Алексей чувствовал их стремительное сближенье, словно в мир влетал метеорит. Марина стояла перед ним с изумленным, любимым, беззащитным лицом, словно была не уверена, ту ли выбрала дверь. Он не видел ее лица, а только чудесный туманный одуванчик света. И в этот свет потянулись его руки, его губы, его счастливые бессвязные возгласы. Они кинулись друг к другу, слепо и безрассудно целуясь, говоря бессмысленные слона. Он увлекал ее из прихожей в комнату по длинному коридору, и она на ходу теряла туфли, легкий плащ с пояском, шелковистую полупрозрачную блузку, под которой, слепя и пугая его, открылась белая, мягкая под его губами грудь. В спальне они упали, обнявшись, поверх китайского покрывала с белым цветком. Целуя ее лоб, глаза, золотистый венчик волос и снова глаза и губы, и подбородок, и горячую шею, боясь смотреть на близкую, с темным соском грудь, он думал, пораженный: «Неужели? Такое возможно? Она? Мы вместе! Так чудесно! Люблю! Невозможно!»

Он ее обнимал, чувствуя сладость, бесконечное, неутолимое блаженство. Глаза его были закрыты. Под ними белое мельканье, скольженье. Сильные, страстные рывки в блестящей лыжне, в которую вонзаются красные лыжи. Сухой, хрустнувший под лыжей цветок, голубые кристаллики инея, льдистая цепочка следов. Он приближается к синему лесу. Все ближе, выше, скользя над вершинами, над гроздьями малиновых шишек, над взлетевшей лазурной сойкой. Белая высота, где с каждым рывком и вздохом приближается несказанное счастье. Высоту нельзя удержать. Стремительное падение вниз. Неразличимо слепящий блеск, словно вспышка поглотила все виденья прошлой и будущей жизни. Сожгла все пространство, в котором жил и еще предстояло жить. Взрыв звезды и гаснущая пустота, ни земли, ни неба. Под веками густая темно-синяя неподвижность, в которой гаснут осколки звезды.

– Ты здесь? У тебя глаза закрыты? Твое сердце бьется? – Он почувствовал, как ее рука коснулась бровей, прошелестела около уха, скользнула по плечу и легла на грудь. – Милый, отзовись.

– Не знаю, что это было.

– Что, милый?

– Сначала я мчался по снежному полю, как в юности, на красных отточенных лыжах. Накатанный блеск лыжни, сухие, торчащие из-под снега соцветья, удар лыжи по сухому цветку, иней опадает с цветка, мгновенье держится в воздухе, повторяя узоры соцветья. Лисий след с обледенелым донцем, в котором, словно в стеклянной рюмочке, блестит голубая искра. Поле выпуклое, сияющее, с далеким туманным лесом. Меня подхватывает на воздух, помещает на небесную дугу, закручивает в солнечную спираль, а потом бросает вниз. И пока я лечу, в ослепительной вспышке мне показывают мое будущее. Но в ней столько блеска, так сжаты виденья, что я не могу рассмотреть. Какие-то воды, дворцы, огненные вензеля, то ли гербы на фасаде, то ли отраженье в воде. И такое упоение, такое страдание, невозможность рассмотреть эти пророческие видения с промелькнувшей опасной тенью. А потом тишина, тьма, как было до сотворения мира. Или, напротив, когда мир сжался в искрящуюся точку, взорвался и исчез. А что видела ты?

– А у меня были аллеи с красными и голубыми деревьями. Клумбы с огненными, сложенными из цветов монограммами. Фонтаны, окружающие брызгами мраморные статуи. Улетающий в ночное небо фейерверк. Чудесная музыка – клавесин, свирель, лютня. Дамы в великолепных кринолинах с раскрытой грудью, кавалеры в напудренных париках. Какие-то шуты и карлики носят разноцветные фонари. А вдали за деревьями великолепный дворец с золотыми горящими окнами. Мы с тобой танцуем менуэт, и я чувствую у себя на талии твою крепкую руку. – Она тихо смеялась, то ли делилась с ним своими сладкими миражами, то ли пересказывала содержание какой-то картины из «Мира искусств».

– В этих вспышках человеку дано угадать свое будущее, – свой триумф или свое поражение. В это последнее мгновение сладость такая, словно ты достиг высшего блаженства. И такая боль, будто тебя мучают в застенке, перед тем как казнить. Но тебе не дано расшифровать эту огненную точку, растянуть ее по времени, разглядеть спрессованные кадры. Остается только предчувствие, тайна собственной жизни и смерти.

– В Москве есть один удивительный ученый, профессор Коногонов. Он изучает тайны мозга. Он построил такие чувствительные приборы, что с их помощью проникает в подсознание и угадывает потаенную человеческую сущность, о которой человек сам не догадывается. Он разгадывает сны, галлюцинации, фантазии сумасшедших и художников. Уж он бы разгадал твои видения.

– А вдруг там какая-нибудь колокольня Ивана Великого, на которую тебя загоняет бешеная толпа и сбрасывает вниз, на кровли, кресты, булыжную мостовую, как Лжедмитрия?

– Нет никакой колокольни, нет никакого Лжедмитрия. Ты – истинный наследник престола, и в тебе течет царская кровь. Твои красные бегущие лыжи – это твои успешные продвижения к триумфу. Белое чистое поле – это белая святая Россия. Черное сухое соцветье – это козни твоих врагов, которые ты сметаешь ударом лыжи. Лисьи следы – это придворные интриги, в которых ты развираешься, как опытный следопыт. Взлет по небесной дуге – это той божественный промысел. А лучистая звезда – это звезда твоей царственной победы, которая загорится на русском небе.

Она гладила его грудь, будто рисовала на ней невидимую буквицу. Закрыв глаза, он чувствовал, как на груди возникает узор, – ветвящиеся цветы и плоды, среди них волшебная птица. И когда она убрала руку, на груди продолжал гореть едва ощутимый ожог.

– Я стремился к тебе. Мне не хватало тебя. Я нуждался в твоих советах.

– А я так гордилась тобой, мой любимый. Смотрела по телевизору все сюжеты. Как ты присутствуешь при пуске ракеты, и генералы, ракетчики чествуют тебя, а ты выводишь на ракете алой краской «Царевич Алексей». И на северном огромном заводе, среди кораблей, когда ты гладишь рукой огромную черную лодку, словно послушное тебе морское чудовище. Ну, прямо как библейский сюжет об Ионе в чреве кита. Рабочие, простой люд, приветствовали тебя, видели в тебе надежду, будущего царя. Эти сюжеты показывали по главному каналу, в самое престижное время. Значит, люди в Кремле сочувствуют тебе, содействуют возрождению в России монархии.

– Вот здесь-то и кроется главная загадка. Не было никакой ракеты, а картонный муляж, который был начинен петардами и шутихами. А все эти ракетчики и генералы – это лицедеи, артисты московских театров. Не было никакой новейшей лодки, которую спустили на воду, а было уничтожение могучего советского крейсера, который распилили по требованию американцев. Меня хотели обмануть, а вместе со мной телезрителей. Нет никакой могучей ракетной техники, могучего подводного флота, а одна видимость, блеф, обман. Россия лишена обороны, ее можно взять голыми руками. Кругом ложь, преступление, предательство. И меня зачем-то вталкивают в эту ложь, громоздят обман ча обманом.

– Подожди, мой милый. Ты, наверное, не все понимаешь. В телевидении важна телевизионная картинка, эффектно сияний сюжет, не важно – реальный или мнимый. Тот, кто помогает тебе в твоем восхождении, хотел показать тебя в самые выигрышные моменты. Если он и пошел на обман, то ради другой, высшей правды. Правды твоего восхождения.

– Нет, здесь кроется чудовищный обман. С самого начала, когда меня силой привезли в Москву из Тобольска, навязали эту роль. Шутник, безвредный Марк Ступник, убит. Меня убеждают, что я наследник дома Романовых. Создают вокруг меня какой-то бутафорский спектакль, привлекают почтенных профессоров, церковных иерархов, высоких чиновников. Спектакль разрастается от действия к действию, от сцены к сцене, и я не знаю, чем он кончится. Какой-нибудь чудовищной финальной сценой, где меня убьют. Мне чудятся ужасные вещи.

– Нет, мой милый. Ты не должен бояться. Я не могу ничего объяснить, я слишком мало знаю. Но я вижу, как вокруг тебя копятся могучие силы, как ты наполняешься энергией, своей собственной и той, что тебе дарят люди. Тебе нужна стойкость, вера. Ты слишком быстро взрастаешь, и твои сомнения – это сомнения бурного роста. Я чувствую, как меняется твоя суть, как в тебе рождается новая личность. Хочу вдохновить, поддержать тебя.

– Мне мерещится во всем этом жестокий и мрачный замысел. Беспощадная, бесчеловечная хитрость. Какое-то страшное преступление, страшная для России беда. Еще есть время. Есть несколько недель, может быть, месяцев. Давай убежим. Они обманывают нас, а мы обманем их. Соорудим какие-нибудь чучела, какие-нибудь манекены. Уложим их в кровать или посадим у окна. Пусть снаружи наблюдают и думают, что мы здесь. А мы будем уже далеко.

– Ну, куда же мы убежим, милый мой?

– Боже мой, велика Россия, необъятна Сибирь. Можно скрыться без следа, уйти от них волчьими тропами.

– Как же убежать от судьбы? Твоя судьба не злая, не ужасная. Твоя судьба светлая, великая, царственная. На тебе перст Божий. Целый век тебя ждала Россия, вымаливала, выкликала. Столько людей на тебя уповает. Стольким людям ты внушил надежду на новое русское царство, справедливое, православное, благодатное. На тебя смотрят живые. К тебе тянутся души убитых. Тебя призывает на царство ни чья-нибудь капризная прихоть, ни чья-нибудь отдельная воля, а сама Россия. Ты должен искупить грех цареубийства. Должен исправить больную огреху отречения. Превозмочь предательство царедворцев, великих князей, генералов, вероломство иерархов церкви. Твое восхождение на престол соединит разорванное русское время, прекратит вековечную русскую рознь. Мы снова станем богооткровенным единым народом, имеющим своего Царя Помазанника. Я вдохновляю тебя. Люблю тебя. Молюсь за тебя.

Она целовала ему грудь. Вдыхала свою нежность, женскую прелесть, молитвенную страстную волю. Голова начинала кружиться. Смолистая дощатая лодка плыла по летней реке. На днище деревянный черпак. Блестки рыбьих чешуек. Весла в деревянных уключинах погружаются в воду, булькают, толкают лодку в темной тяжелой воде, пробираясь сквозь вязкие водоросли, глянцевитые листья, желтые цветы кувшинок. Тускло блеснула рыба. Порхнула голубая стрекозка. Весла туго дрожат, лодка скользит быстрее, вперед, на вольную ширь, на светлую гладь. И вдруг из поды слепящий шар света, голубая молния, огромное зеркало с бесчисленными отражениями, – лица, дома, проспекты, узорные решетки, дворцы. Плавятся, рассекают друг друга, ломаются на множество ярких осколков. Осыпаются, гаснут. Скользнула неясная тень. Пустота. Испепеленное пространство и время.

Она коснулась пальцами его лба, чертила легкие круги, нежные вензеля, витиеватые монограммы. Возвращала ему зрение, память, дыхание.

– А сейчас что видел?

– Сначала лодку, уключины, тесаные весла с красными лопастями, которые вырывали из воды буруны, и они уплывали по воде ленивыми кругами. Синяя стрекозка села на желтый цветок кувшинки. Хлюпнула, тускло блеснула рыбина. Выплывал на середину реки, и вдруг что-то взметнулось, ослепительное, в грохоте, блеске. Так бывает в ночном экспрессе, когда навстречу несется состав. Его прожектор врывается в купе, как шаровая молния, отражается в зеркалах, мечется в бессчетных отражениях. В этих вспышках и блесках какие-то лица, дворцы, города, озаренные дали. Их невозможно разглядеть, невозможно запомнить. Состав проносится, зеркала осыпаются осколками, и ты лежишь, ошеломленный, во тьме где-нибудь между Читой и Иркутском, и не знаешь, что это было.

– Быть может, так же ночью, где-нибудь между Читой и Иркутском, просыпался цесаревич Николай Александрович, когда совершал путешествие на Дальний Восток. Это видение подарила тебе родовая память. Профессор Коногонов умеет проникать вглубь родовой памяти и отыскивать в сознании сына видения отца, а в сознании внука угадывать переживания деда. Наверное, если верить этой теории, у современного человека в родовой памяти таятся видения Адама, когда он еще не был изгнан из Рая. Нам ведь снятся райские сны.

– Нас волнуют райские сны, тревожит «Формула Рая». Люди ищут «Райскую Правду», а за это их помещают в темницы, запирают в сумасшедшие дома. Ты ничего не слышала о «Райской Правде»?

– Это что-то от староверов, от русских скитальцев? Беловодье, Голубиная книга, не так ли?

– Я открою тебе страшную тайну. Мне ее поведали сразу два человека, в разных местах. Горбун, ракетчик, когда мы разглядывали остатки бутафорской ракеты. И священник, из бедного, чудом уцелевшего храма на территории завода, в месте, где были расстреляны монахи. Один рассказал мне, что Юрий Гагарин жив, не погиб в самолетной аварии, а посажен в тюрьму, в колонию строгого режима, на Урале, потому что в космосе, куда он летал, он увидел чертежи рая, ему открылась «Формула Рая». А она не нужна была правителям, и они возненавидели Гагарина. Если бы Гагарин показал людям чертежи Рая и открыл им «Формулу Рая», Советский Союз уцелел и мы бы жили сейчас в процветающей счастливой стране. Другая история – о русском поэте Юрии Кузнецове. Его называли «русским Данте». Он написал поэму «Ад», и все рукоплескали ему. Но потом ему открылась «Райская Правда», и он начал писать поэму «Рай». Все от него отвернулись, а правители схватили его и упрятали в сумасшедший дом, тоже на Урале, объявив народу, что он умер.

– Разве этому можно верить? Это часть спектакля, который с тобой разыгрывают.

– Нет, это истина. Вокруг меня крутились лицедеи, а эти двое, горбун и священник, были подлинными. Горбун мне сказал, что «Формула Рая» ждет человека, через которого она будет явлена миру. Ни Гагарин, ни Кузнецов не сумели ее явить. Значит, сумею я. Никакое царство, никакая Империя не устоит без «Формулы Рая». Я должен ехать на Урал, отыскать их обоих, узнать от них «Райскую Правду».

– Но это опасно. Тебя тоже могут схватить, заточить.

– Если мне суждено стать русским царем, если в Россию вернется монархия, она должна покоиться на «Формуле Рая». Иначе не устоит.

– Мне страшно за тебя, милый.

– Поедем со мной. Возьмешь оператора, мы проникнем в колонию и в сумасшедший дом и расскажем людям о живых Гагарине и Кузнецове.

– Мне невозможно. Начальство поручило мне сделать передачу о потомках великих русских поэтов, писателей, государственных деятелей. Они приезжают в Москву со всей России и изо исех стран мира. Я работаю над этой передачей.

– Тогда я поеду один.

Он смотрел на нее, лежащую рядом. Ее нагота была ослепительной и целомудренной, как у тех, кто, не ведая своей наготы, нежится на отмелях теплых морей, дремлет на первозданных цветах, качается в гамаках, сотканных из душистых стеблей. Она лежала на покрывале, на большом шелковистом цветке, и солнце из-за шторы золотило рассыпанные волосы. Окруженные светящейся кромкой, дышали ее полуоткрытые губы. Мочка уха, просвечивая, казалась сочной ягодой. Немигающие глаза чуть прищурились, и в них таинственно, влажно мерцали зеленые капли. Белые груди были окружены мягкими голубоватыми тенями, и над каждым соском горел крохотный нимб. Дышащий живот был залит ровным светом, и в ложбинке пупка притаилась смуглая тень. Золотистый лобок казался солнечным зайчиком. Длинные ноги были вытянуты лениво и сонно, погружены в прозрачную тень. К ним медленно приближалась солнечная бахрома, и в этом смещении света, в перемещении невидимого за окошком светила чудилось вращенье земли. Он смотрел на нее, как на чудо, ниспосланное ему за несуществующие заслуги и несовершенные подвиги, в знак высшего благоволения.