Текст книги "Виртуоз"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)

Бутон в душе наливался, в нем трепетали готовые раскрыть– »« лепестки, и сила, наполнявшая дивное соцветие, была любовь, обожание, неведомое прежде благоговение. Бог знает к кому. И к ним степенным монахам, и к тем, кому были явлены знамения, и ко всему безымянному множеству народа, верящего и страдающею, уповающего, как и он, на спасительное благодатное Чудо, и к этой прелестной женщине, источавшей лучистую лазурь и пленительную нежность.

В дверях трапезной появился молчаливый служитель. Настоятель отец Феофан поймал его взгляд.

– Владыко, дорогие отцы, любезный Алексей Федорович, нам дают знать, что трапеза готова. Приглашаю к столу, – и повел в соседнее помещение, где был накрыт стол. Алексея усадили рядом с владыкой, напротив настоятеля. Было много фарфоровых блюд и стеклянных ваз, всевозможных белых и красных рыб, затейливых салатов, обильных овощей и фруктов. Перед каждым стоял винный кубок, чаша, серебряный сосуд. На стене висела икона Царя Мученика, большая, искусно написанная, – красная перевязь на груди, горностай на плечах, скипетр и держава в руках, золотой нимб вокруг головы.

Служитель обходил стол, держа стеклянный графин с темным церковным вином. Наполнял стоящие на скатерти сосуды. Перед Алексеем тускло сиял серебряный кубок с орнаментом и выбитой надписью: «Чаша сия». В него из стеклянной губы графина полилась густая темно-алая струя, наполнив кубок до верха.

– Братья мои, – митрополит Арсений поднялся, сложив перед собой большие пухлые руки. – Мне радостно видеть в нашем православном монастыре дорогого, высокого гостя. Вас, Алексей Федорович. Церковь предчувствовала ваше появление, о нем тайно молились в обителях, на него было указано многим молитвенникам, тем, кто мечтает о возвращении на нашу Святую Русь исконного правления, естественной для русского народа монархии, столь жестоко и страшно уничтоженной большевиками-безбожниками.

Вы, многоуважаемый Алексей Федорович, должны знать, что в лице православной церкви вы найдете надежного союзника и заступника. Мы не повторим ошибок тех иерархов, которые не осознали мистической, промыслительной сути событий начала прошлого века, когда Государь на какой-то миг остался в одиночестве перед лицом многочисленных и коварных врагов, был ими схвачен и зверски замучен. Нас вразумило страшное прозрение. Мы до сих пор несем не отмоленный грех цареубийства. Наш любовное, преданное отношение к вам – часть искупления той вины… Братья, – он повернулся к монахам,– давайте помолимся страстотерпцу Государю Императору.

Монахи встали, обратили лица к иконе Царя. Ладно, в три голоса, нараспев, с рокотами и воздыханиями, стали читать молитву:

– Царства земного лишение, узы и страдания многоразличные, кротко претерпел еси, свидетельствовав о Христе даже до смерти от богоборцев, страстотерпиче великий Боговенчанный царю Николае, сего ради мученическим венцом на небесах венча тя с царицею, и чады, и слуги твоими Христос Бог, Его же моли помиловати страну Российскую и спасти души наши.

Пророкотали молитву, крестились. Алексей, осеняя себя, чувствовал, как из образа веет тепло, переносит в грудь незримый оттиск царского лица, алой ленты, золотого нимба. Оттиск горел в груди благодатным сиянием, вызывал благоговение, нежность, слезное обожание.

– Теперь, Алексей Федорович, перед тем, как мы вкусим этих яств и отведаем пития, хотелось бы услышать ваше вразумляющее слово. – Владыка Арсений поклонился Алексею, смиренно потупил глаза, поднимая высокий, полный вина кубок. Остальные, и Алексей вместе с ними, подняли свои чаши.

Алексея охватила робость. Что мог он сказать этим многомудрым людям, чьи знания и помыслы исходили из необъятной, не поддающейся уразумению тайны. Не было слов. Но он чувствовал, как в самой сердцевине души, где наливался алый бутон, рождается таинственное побуждение, властное поощрение, заставлявшее открыть уста:

– Благодарю вас, благодарю от сердца за внимание, которое вы мне оказали. Ваша мудрость, ваша доброта, ваше драгоценное время, которое вы мне уделяете, – я не заслуживаю этого. Я, Алексей Горохов, простой человек из провинции, вдруг удостоился такой чести. Здесь присутствует недоразумение, ошибка, но я не стану ее исправлять, потому что вам, людям духовным, все виднее. Я действительно связан с Государем Императором глубокими узами, как и многие русские люди. Это узы любви, раскаяния, боли и родственной близости. Мы все наследники Царя Мученика, все провинившиеся его дети, неразумные, часто злые, во многом еще нераскаявшиеся…

Он испытывал необъяснимое воодушевление, будто говорил не он, а растущий в душе бутон. Лепестки, желая раскрыться, оказывали на его душу и разум неизъяснимое воздействие, слова сами рождались на устах, выстраиваясь в неожиданные фразы:

– Мы знаем, как трудно живет наш народ, как он болеет и мучится. Какая тяжелая и грозная у нашей любимой России судьба. Столько бед, столько крови, столько несправедливости. Но и столько побед, столько величия, столько неугасимой веры. Какая-то хворь поселилась и мутит нас, ссорит друг с другом, отвлекает от главного смысла, от главной задачи, – сделать Россию счастливой, правдивой и благодатной…

Он видел, как внимательно слушают его монахи, как вставшие у дверей служители издалека внимают ему. Оператор направил на него глазок телекамеры, которая считывала прямо с губ рождавшиеся слова. Женщина, не отрываясь, смотрела глазами, подняв золотистые брови, то ли в восхищении, то ли в мучительном сострадании, и он чувствовал их неясную общность, неразгаданную схожесть их судеб, которые вдруг коснулись друг друга, чтобы через миг навсегда расстаться.

– Ужасное убийство Царя, беззащитной Царицы, прекрасных царевен, больного и милого отрока – злодеяние, за которое надо мстить, искать потомков убийц, потомков, затеявших на Руси кровавую смуту, рубивших саблями священников, стрелявших из пушек в крестьян, кинувших за колючую проволоку лучших людей страны. Но все это так, если Царь – обычный земной человек. Но он – святой. Он – на небе. Он с неба видит виноватых и правых и всех прощает. Он взывает не к отмщению, которое продлит нашу русскую пагубу, нашу русскую смуту, а к прощению, к забвению обид, к взаимному примирению. Он, святой, спасал нас во время войны. Он, святой, спасет нас во время нашего больного и хрупкого мира…

Алексей чувствовал, как душа наполняется восхитительным светом, близким к обмороку счастьем. Женщина в лазурном платье превратилась в облако лучистого света. Кубок с темно-красным вином пламенел у глаз. Надпись «Чаша сия» была живой, струилась, приближалась к губам.

– Или, может быть, я ошибаюсь? Может быть, все не так? – слабея, боясь потерять сознание, слыша восхитительную музыку, чувствуя, как в сердце открылся алый прожектор, из которого плещет божественный свет, он пригубил чашу.

– Боже правый! – воскликнул отец Феофан. – Икона государя мироточит!

Все обратили глаза к иконе. Из нее густо, многими струями, изливалась тягучая алая влага. Из глаз, из красной перевязи, из летящего в небе ангела. В золотистом поле иконы открывались скважины, и из них начинала течь густая, как варенье, кровь, чертила на иконе длинные струи, капала на пол.

– Чудо, великое чудо! – крестился митрополит Арсений. – Вы, Алексей Федорович, были услышаны Государем. Он встретил вас, как наследника. Вы – престолопреемник. Господи Правый!

Он вышел из-за стола, низко, до земли, поклонился Алексею, так что усыпанная бриллиантами панагия коснулась пола. Монахи кланялись вслед за митрополитом. Камера снимала мироточащий образ Царя, склоненных монахов, изумленного, почти бездыханного Алексея.

Экс-президент Виктор Викторович Долголетов, он же Ромул, весь вечер провел в обществе конструктора ракетных систем, который рассказывал Ромулу о новой баллистической ракете «Порыв». Новейшая русская ракета была способна облететь вокруг земного шара и нанести удар по Америке с любого направления, в обход противоракетных установок противника. Серийное производство «Порыва» предполагалось начать к моменту возвращения во власть Долголетова, когда во всю мощь зазвучит имперский голос возрожденной России, претендующей на утраченные окраины. Америка, истощенная кризисом, окажется не способной противодействовать российской экспансии, а русское Развитие обеспечит стране современные технологии, новейшее вооружение, новые политические аргументы в международной политике.

– Мы преодолели, Виктор Викторович, отставание в элементной базе, и теперь все комплектующие «Порыва» выполняются в России.

– А этот строптивый хохол с лицом, похожим на рашпиль, обещал перекрыть нам поставки с «Южмаша», без которых в России якобы не взлетит даже сигнальная ракета. – Ромул рассматривал фотографию опытного образца «Порыва», готового к стартовым испытаниям, – волны хвойной тайги, бетонная чаша старта, белый бивень ракеты. – Правда, что Украина может начать производство собственных баллистических ракет?

– Разве что из сала, Виктор Викторович. Обстрел российской территории окороками и салом, – засмеялся конструктор.

– Когда мы объединим Россию и Украину, я определю этого строптивого парня в «Музей голодомора». Пусть изображает там людоеда. А мы будем строить империю.

– Вы приедете на испытание «Порыва»?

– Именно я, а не нынешний наш президент. Это не его епархия. Пусть строит правовое государство, а мы с вами будем строить империю с ракетами и подводными лодками.

Расстались дружески – высокий, седой, с аскетическим лицом конструктор и изящный, ироничный и властный Ромул, по-сталински требовательный и заботливый.

Еще некоторое время он расхаживал по гостиной, раздумывая, не отправиться ли ему на Съезд потомков именитых родов России. Его прельщала мысль показаться в обществе праправнуков Пушкина и Толстого, Мусоргского и Боратынского. Но смущал комизм ситуации, когда множество Пушкиных, похожих на пращура, – все курчавые, толстогубые, с бакенбардами, – затеребят его, выпрашивая пенсии, требуя возвращения фамильной собст– венности в Михайловском, Болдине и на Мойке.

Включил телевизор. Шла малозаметная передача «Русский взгляд», финансируемая патриархией. Степенные батюшки, благоразумные проповедники, освящения колоколов, перенесение мощей. Вдруг увидел странно знакомое молодое лицо – высокий лоб, золотистая бородка, ясные, чуть выпуклые глаза. Возникла икона с изображением Царя-Мученика. Поражало сходство царя и молодого человека. Ромул с изумлением наблюдал митрополита Арсения, державшего в руке серебряный кубок. Молодой человек что-то говорил о святости Царя, о спасении через эту святость больного и хрупкого мира, о предназначении России. Крупно, близко появилась икона, из которой проступало сочное алое пятно, похожее на красную розу. Текли блестящие кровяные струи, заливали икону.

– Чудо, великое чудо!– воскликнул митрополит Арсений.– Вы, Алексей Федорович, были услышаны Государем. Он встретил вас, как наследника. Вы – престолопреемник. Господи Правый!

Сюжет завершился без комментариев. Снова последовали богомольцы, крестные ходы, рассуждение об основах православной культуры.

Ромул был раздосадован. Второй раз на телеэкране появлялся молодой человек, кажется, Алексей, которого представляли как наследника российского престола. Обе программы были малозначительны. Но в совокупности вырисовывался некий проект, смысл которого был неясен, возникала тенденция, вызывавшая беспокойство. Ромул чувствовал, что все это странным образом касается его. Между молодым человеком с золотистой бородкой и им самим существует невнятная связь. Словно между ними протянута невидимая трубочка, соединяющая их сущности, и часть его, Ромула, сущности начинает по трубочке перетекать к молодому человеку. Это было наваждением, трубочка исчезла, но тревога не пропадала. Он позвонил Виртуозу:

– Илларион, что это за странный персонаж появился в Moскве? Сначала у монархистов, теперь у монахов. Будем венчать его на царство? В России восстанавливается монархия? Но почему я об этом ничего не знаю? Может быть, мне дадут место при дворе? Хотя бы камер-юнкера? – Ромул иронизировал, старался быть легкомысленным, но в голосе его звучало раздражение, которое почувствовал Виртуоз. Его уличали, подозревали в вероломстве. Интуиция Ромула угадывала интригу, указывала на признаки опасности.

– Не обращай внимания, – так же легкомысленно, со смехом, ответил Виртуоз. – Зачем мне обременять тебя пустяками? Это часть антикоммунистической технологии. Мы должны постоянно пугать коммунистов двумя вещами. Судом за убийство царя и выносом Ленина из мавзолея. Уже мне звонил дядюшка Зю и просил разъяснить ситуацию.

– Вот видишь, теперь и я звоню. Возник некий хаос.

– Есть теория управления хаосом. Мы ею владеем, а коммунисты давно уже нет. Ко мне приехал один американский ученый из Санта-Фэ. Специалист по управлению хаосом. Блестящий знаток. Не хочешь с ним повидаться?

– Занимайся хаосом ты, а я буду заниматься космосом. А дядюшка Зю пусть поволнуется. Будет сговорчивей в вопросах социальной политики.

Голос в телефоне пропал, но тревога в кабинете Виртуоза витала, как струйки табачного дыма. Его вероломство было угадано. Его предательство состоялось. Его друг и покровитель, кому он был обязан карьерой, – Ромул своим тонким чутьем и звериным инстинктом уловил интригу и замер, боясь наступить в капкан. Было скверно ощущать себя предателем. Не успокаивали мысли о политической целесообразности, банальные утверждения, что в политике будто бы нет ни друзей, ни врагов, а только интересы. Едва ли государственным интересам страны способствовала затеянная интрига. Она способствовала интересам Рема, который стремился ослабить соперника, отнять у него образ Духовного Лидера, противопоставить ему образ чудом спасенного престолонаследника. Один миф уничтожал другой. Он, Виртуоз, управлял сражением мифов, оставляя в общественном сознании только одну непререкаемую величину– Президента, который станет избираться на «второй срок». Но отвечало ли это интересам России, было неясно.

Было ясно другое. Генетический эксперимент над историей получал свое развитие. Сонная почка, взятая с тупиковой, обрезанной ветки, была привита к живой плодоносящей вершине и приросла к ней, пустила робкий побег. Молодой провинциал с золотистой бородкой, имевший некоторое сходство с царем, преодолел свою провинциальную робость и, судя по его высказываниям у монахов, стал входить в роль. Прошлое, казавшееся навсегда отторгнутым, было перенесено в будущее и породило мутацию. Возникнет ли в результате прививки наливной сладостный плод или на стволе истории вырастет горький ядовитый сморчок, – покажет время. Неопределенность продлится недолго и выльется либо и долгожданное цветенье, либо в череду катастроф, и русская история совершит еще один уродливый кривой завиток.

Он тосковал, не в силах предугадать результат. Будущее было туманным. Канал, связывающий его с абсолютом, коридор в небеса, где витают смыслы, был для него перекрыт. Его изощренности, его мистического опыта не хватало, чтобы заглянуть туда, где творится метаистория.

Он подошел к портрету матери, сделанному именитым художником Нащокиным с ее молодой фотографии, – прекрасная, в профиль, с утонченными чертами, легкой горбинкой носа, пышными волосами, она напоминала греческую камею. Он так любил ее, так к ней стремился. Она не умерла, а лишь удалилась в чудесное время, когда они жили вдвоем на даче с солнечной, смолистой верандой. На полу корзинка с грибами – подосиновики, боровики, веселые разноцветные сыроежки, и он выбирает из корзинки тугой, прохладный, с бархатной шляпкой гриб, несет маме, и ее восхищенное, родное лицо.

Бросить все, вырваться из безумного, с нарастающим хаосом мира и умчаться на световом луче в ту солнечную теплую осень, где сухая деревянная дача, мама, ее акварели, недвижные, в золотистом сиянии, иконостасы подмосковных лесов.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Алексей понимал, что над ним совершают насилие, добро или злое, но противоречащее его воле, вовлекающее в неясную, скрываемую от него затею. Затея была связана с именем покойного императора, с тревожными вихрями, которые не утихали в обществе вокруг венценосных жертв «красного террора». Балагур и веселый циник Марк Ступник тиснул в газете шутливую статейку, в которой раскрывал «тайну» его, Алексея, царственного происхождения. За эту статейку он был наказан сначала начальством, а затем беспощадным роком, лишившим его жизни. Тот же рок выхватил его из Тобольска, перенес в Москву и начал водить по кругам, где его поджидали, были осведомлены о его «родословной», принимали, как наследника трона. Он противился этой мистификации, находил ее дурной и опасной, но чувствовал, как постепенно, от раза к разу, меняется его отношение к навязанной роли, как примеряет он на себя эту роль, как пробует играть ее в угоду таинственному, скрывавшему свое имя распорядителю. Звонок в прихожей был ожидаем. Был продолжением мистификации.

На пороге стоял худощавый, с узкими плечами господин, чье лицо, казалось, было напудрено металлической пылью, а колючие, грубой щеткой, усы только что счищали окалину с водопроводной трубы. Маленькие глаза настороженно мигали, рот пытался улыбаться, но в зрачках оставалась плохо скрываемая растерянность.

– Алексей Федорович, разрешите представиться. Председатель партии «Единая Россия» и по совместительству, что называется, спикер Государственной думы Сабрыкин. Иногда меня показывают по телевизору, но все говорят, что в натуре я лучше. – Он трескуче засмеялся, топорща усы, с которых просыпалась на пол железная пыльца. Обеими руками схватил ладонь Алексея и долго тряс, проходя вслед за хозяином в комнаты.

– Да, да, узнал вас, – Алексей освобождал руку, на которой остался след металлической ржавчины. – Чем обязан визитом?

– Видите ли, Москва слухами полнится. Мы, как и все, смотрим телевизионные программы. Встреча с монархистами – странные, не правда ли, люди? Визит в монастырь под водительством митрополита Арсения – глубочайший, скажу я вам, дух, светило и, не сомневаюсь, будущий Патриарх Московский и Всея Руси.

– Боюсь, что вы тоже введены в заблуждение.

– А это наша такая доля – блуждать. Знаете, у нас в Думе все блуждают, никто не сидит на месте. Как голосовать, так в зале нет никого. Один депутат за два десятка других голосует. А как зарплату получать, так все на местах. Но вы не подумайте, народ у нас дружный, душевный. Умеем закон принять. Вот и послали меня к вам пригласить на наш «круглый стол», чтобы вы приняли участие в дискуссии.

– В чем суть дискуссии?

– Видите ли, «белые» и «красные» никак не могут между собой столковаться. Только чуть-чуть поутихнут, как что-нибудь опять обнаружится. Сейчас вы, Алексей Федорович, обнаружились. И наши думские фракции хотят с вами познакомиться. Высказать на ваш счет свое мнение. Все будет снято на камеру и показано в программе «Парламентский час». Очень солидная, доложу вам, программа.

Нельзя было отказаться. Не он управлял событиями, а кто-то властный и ведающий выстраивал эти события, словно ступени лестницы, по которой он поднимался вверх, быть может, к последней ступени, за которой следовало падение в бездну. К тому же, на встрече появится телевизионная группа и загадочная женщина, волновавшая его своей печальной тайной, своей грустной и недоступной красотой.

– Что ж, поедем, – сказал Алексей и покорно отправился к зеркалу повязывать галстук.

У подъезда их ждала машина с четырьмя кольцами на радиаторе. Ловкий молодой шофер с загорелым лицом спортсмена предупредительно распахнул перед ними дверцы.

– Эта «ауди» закреплена за вами, Алексей Федорович. В любое время дня и ночи. Водителя зовут Андрюша, он и кофе сварит, и избу, если надо, зажжет, и коня на скаку подстрелит. Правда, Андрюша?

– Мы избы не жжем и коней влет не стреляем. Мы плохим людям во лбу дырки делаем, – белозубо рассмеялся шофер, дожидаясь, когда пассажиры удобно разместятся в салоне. – Плохим людям лучше к нам не соваться.

Они промчались по оживленному центру города, переполненного машинами, блеском витрин, вспышками солнца. Оказались у тяжеловесного, как гранитный утес, здания с высеченным наскальным гербом СССР. Алексей без труда узнал Государственную думу. Милиционеры отдавали Сабрыкину честь. Лифт вознес их на многолюдный этаж. Побежавшие навстречу услужливые секретари и помощники ввели их в конференц-зал, где были расставлены готовые к заседанию столы и уже расселись нетерпеливо ожидавшие депутаты, пестрели таблички с именами и названиями фракций, нагнули дужки грациозные портативные микрофоны, блестели бутылки с водой и хрустальные стаканы.

Сразу, с порога, направляясь к приготовленному месту, Алексей увидел телеоператора с камерой, вкрадчивой тигриной походкой обходящего столы. И следующую за ним женщину, которая, узнав Алексея, испуганно вскинула на него зеленые, умоляющие глаза, словно предостерегала от чего-то, стремилась что-то сообщить. Беспомощно шептали ее губы, выше обычного изогнулись золотистые брови. На этот раз она была одета в малиновое, с медным отливом платье, все с тем же лучистым отблеском. Любуясь ею, он подумал, что ткани, которые она на себе носит, имеют неземную природу, сотканы из неземных материй, как хитон Христа. Сама же она явилась в эту земную жизнь из иных миров, чтобы принести ему, Алексею, какую-то тревожную весть, и только ждет случая, чтобы о ней поведать. Так думал он, направляясь к отведенному для него месту с табличкой, на которой было начертано: «Алексей Федорович Горшков».

– Дорогие коллеги, позвольте приветствовать нашего почетного гостя Алексея Федоровича Горшкова, любезно согласившегося принять участие в нашей дискуссии, – Сабрыкин с интонациями спикера обращался в разные стороны. – Потому что сам Алексей Федорович, вы знаете, имеет непосредственное отношение к выбранной нами теме. А тема звучит так: «Царские мученики – покаяние или возмездие?» Ну, кто начнет, господа?

Желчный, с провалившимися, как у старой лошади, висками, с большими лошадиными ноздрями депутат от фракции коммунистов нервно потеребил стебелек микрофона, колючим пальцем ткнул кнопку и произнес:

– А почему, собственно, как черт из табакерки, возник этот «монархический проект»? Мы что, царя выбираем? У нас других проблем нет? Может быть, мы перестали вымирать, как мухи? Или, может, в России хорошие дороги построили? Или последнего коррупционера за решетку отправили? Может, старушки в мусорных бачках рыться перестали? Или в России десяток нобелевских лауреатов появилось? Нам что, мало одного Духовного Лидера Виктора Викторовича Долголетова и мы теперь царя на трон посадим, Алексея Федоровича Горшкова? – Он ехидно ухмыльнулся длинным беззубым ртом, шумно выдохнул воздух из рассерженных конских ноздрей.

В ответ вскочил молодой, бритый наголо депутат от либерал-демократов, с толстой шеей и выпуклыми, как у быка, глазами. Стал сипеть в микрофон, забыв нажать кнопку. Спохватился, ткнул пальцем, громогласно, с мембранным звоном, закричал:

– Вам, краснозадым коммунистам, придется ответить! И за убийство царя, и за невинных царевен, и за мальчика беззащитного! Вам, палачам, придется ответить за расстрелы священников, за убийство дворян и писателей, за ГУЛАГ, за все ваши кровавые зверства! Вас будут судить Нюренбергским судом, приведут в кандалах всю вашу фракцию, а свидетелем выступит тень замученного вами императора! – Он кричал, размахивал руками, копируя своего вождя. На шее играла вена, на губах выступила розовая пенка. Находящийся тут же вождь поглядывал на способного ученика одобряюще.

Алексей с первым криком, с первым желчным ненавидящим взглядом почувствовал, как дрогнули в нем глубинные пласты – не памяти, а доставшихся по наследству болей, дремлющих страхов, уснувших трагедий, среди которых витали души родивших его людей, передали ему страшные гулы и надрывные рокоты миновавшей эпохи. Ожили сановники в золоченых мундирах на картине Репина «Заседание Государственного совета». Шагнул, держа в руках папку, камергер с алой лентой. Просияли ордена на груди генерала. Луч солнца упал на лицо Императора. Зачернели дымы идущей в волнах эскадры. Побежали солдаты, падая от японской шрапнели. Забелели кресты под луной на сопках Маньчжурии. Лопнула от удара снаряда баррикада на Пресне. Промчалась на рысях казачья сотня, и лихой есаул поддел на шашку рассеченное красное знамя. Родовая память была подобна спрессованному сланцу, который расщеплялся на хрупкие пластины с бесчисленными, притаившимися в глубине отпечатками. Отпечатки отлипали от плоскости, обретали объем. Царь в Успенском соборе, в мантии, припадал на колено, и седовласый иерарх в потоках дивного света держал над царской головой корону. Хмурое утро на плацу Петропавловской крепости, полосатый шлагбаум, мокрая перекладина виселицы, и на ней, как кули, слабо покачиваясь, висят казненные. Образы излетали из туманного кратера, будто спали в его душе и, разбуженные воплями депутатов, являлись в мир.

– А вы-то, вы-то, либерал-демократы! Вам ли винить коммунистов в смерти царя? – Это вступил в полемику длиннолицый, с волосами до плеч, с клинышком черной бородки, член фракции «Справедливая Россия». – Вы ведете свою родословную от либералов Временного правительства, от демократов Керенского. Это вы заставили отречься царя. Вы послали к нему негодяя Гучкова. Ваши предатели-генералы, Алексеев, Корнилов, Рузский, буквально силой вырвали у него отречение. Вы передали царя в руки палачей, и думаете, что вы не испачканы кровью? На вас – гибель страны, крушение империи, гражданская бойня. Вы превратили Великую Россию в кровавое месиво, в котором исчезала русская история, русский народ, русское будущее. Мы в нашей партии – не сталинисты, но Сталин выхватил за волосы Россию из заваренной вами кровавой каши. Воссоздал государство, построил промышленность, выиграл войну. А вы, демократы, как были, так и есть, вечные разрушители, гнусные агенты Америки.

– А вот это нет! Вот это нет! – взвился лысенький, подслеповатый депутат с толстыми щечками, похожий на хомячка, член правящей партии.– И вы, «розовые» социалисты, и вы, «красные» коммунисты, вы сообща сломали хребет России. Если бы не было вашего заговора, если бы вы ни подпустили «красного петуха» революции, Россия была бы сегодня первой державой мира. Накануне Германской войны Россия шагала вперед семимильными шагами. Промышленность, банки, строился новый флот, новая авиация. Русское крестьянство кормило всю Европу. Высочайшая культура, наука. После первых неудач войны мы были на пороге победы. Германия выдохлась. На турецком фронте мы были готовы захватить Босфор и Дарданеллы, вернуть православному миру Константинополь. Только предатели либералы и предатели большевики на деньги германского Генерального штаба совершили революцию, а ваш Сталин добил страну, израсходовал человеческий потенциал, и сегодня мы, русские, погибаем.

То один, то другой депутат включал микрофон. Мигали зеленые индикаторы, визжали мембраны, пенились рты, выпучивались глаза. Сабрыкин пытался внести порядок в дискуссию, но его перебивали, стискивали кулаки, извергали проклятия. Алексею казалось, что над каждым кричащим депутатом, над каждой трясущейся ненавидящей головой туманится вихрь. Этот вихрь имел вид всклокоченной хищной птицы, которая схлестнулась с соседней. Схватка депутатов была отражением битвы неистовых стихий, которые явились из прошлого и вели в настоящем нескончаемый бой.

Войска генерала Ренненкампфа вязли в Пинских болотах. Артиллеристы закручивали полы раскисших шинелей, тянули под уздцы лошадей, толкали орудия. Плюхались в болото снаряды, выплескивая чмокающие липкие взрывы. Билась смертельно раненная лошадь, из разорванного бока блестели белые ребра, вываливались синие комья, и жутко слезился умирающий глаз. Царь с землистым лицом сидел у окна вагона, лежало на столе отречение. Депутаты Государственной думы пили чай, аккуратно звенели ложечками. Мелькали за окном сырые снега, темные псковские избы. В дверях вагона с телеграфной лентой в руках возник усатый, похожий на моржа, генерал Алексеев. Сырые, серо-желтые дворцы Петербурга, с фасада студенты в фуражках сбивают золоченый двуглавый герб. В подворотню с улицы солдаты с винтовками ведут городового – запачканный синий мундир, начищенные пуговицы, серебристый полусорванный погон. Из трех винтовок стреляют в малиновое, с испуганными глазами лицо. Из окна, полураздетая, в ночной сорочке, смотрит молодая женщина.

Алексей не понимал, откуда в нем эти видения. Кто тревожит неразличимые глубины его прапамяти. Поднимает из безвестных могил тени усопших, заставляет их стрелять и сражаться. Вот горит в снегах высокий помещичий дом. Крестьяне тащат на спинах картины в рамах, зеркало в узорной оправе, фарфоровую китайскую вазу. Летит из пламени пепел сгоревших книг, над липами с карканьем мечется стая ворон.

– Ваш царь Николай, которого вы сделали святым, в народе именовался «Николашкой кровавым», – воскликнул депутат– коммунист. Нетерпеливый, страстный, в негодующем порыве, обнажал мелкие желтые зубы. – Он был тусклый, бездарный и беспощадный. Стрелял в народ на Лене и 9 января в Петербурге. Учинил две бессмысленные кровавые войны, в которых бездарно проиграл. Довел народ до трех революций и сам добровольно, трусливо отказался от власти, породив конституционный хаос. Вместо того чтобы решать гигантские, накопившиеся в империи проблемы, начинать долгожданное Развитие, он только молился, слушал кликушу Распутина, свою истерическую жену-немку. В это время тонули тяжелые, как утюги, броненосцы, цвет крестьянства погибал на Германской войне, а во дворцах развратничали фрейлины, в ресторанах жрали усыпанные бриллиантами банкиры, тупые церковники отлучали от церкви Толстого. Царя ненавидела вся империя. Это она, империя, стреляла в него из наганов в подвале Ипатьевского дома! Мы, коммунисты, запустили Развитие, выиграли самую страшную в истории человечества войну!

– Это вы-то запустили Развитие? Это вы-то выиграли войну? – визгливо выкрикнула женщина-депутат от правящей партии, которая раньше числилась в либеральной партии «Яблоко». Острый нос, змеящиеся длинные губы, пепельная челка, скрывавшая морщины лба. – Ваше Развитие – это ГУЛАГ, где сидела половина страны. Ваша победа – это половина перебитого населения, которое без винтовок бросали на пулеметы, ставя за спиной заградотряды. Ваш Сталин – тиран и палач, почище Чингисхана. После него деревни остались без крестьян, а города без интеллигенции. К власти пришел хам, и мы по сей день не перестаем быть рабами!