Текст книги "Виртуоз"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«Итак, поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов».

Первая Книга Царств. Гл. 8, стих 5

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Егo имя – Илларион Васильевич Булаев – редко употреблялось среди кремлевских чиновников, вездесущих журналистов, велечивых политологов. Заменой ему служило устойчивое прозвище – Виртуоз. Произносимое без насмешки, с оттенком восхищения, тайной завистью и потаенным страхом, оно возникало на устах каждый раз, когда он появлялся в собраниях. Его круглые кошачьи глаза с зеленоватым отливом загорались наивной радостью, начинали вдохновенно сиять. И вдруг становились хищными и жестокими, с рыжей искрой, беспощадно выбирали жертву, которая трепетала, готовясь погибнуть. Но в следующее мгновение глаза, на нее устремленные, наполнялись фиолетовой тьмой, и было невозможно понять, видят ли они перед собой мир, или отражают открывшуюся чернильную бездну. Его рот был подвижен и свеж, словно только что вкусил гранатовый сок. Брови пушистые, нежные, почти девичьи, великолепно осеняли большой белый лоб, абсолютно гладкий, без следов мучительных раздумий и душевных переживаний, словно открытия, которыми он блистал, были дарованы ему, как откровения свыше, не требовали затрат ума и духа. Его гибкое тело, облаченное в элегантный костюм, двигалось с грацией и плавностью бального танцора, будто он слышал неведомую другим музыку, и она определяла его жесты, выражение лица, внезапные появления и исчезновении. Его можно было назвать красавцем, если бы среди овального, правильного лица не чудился едва различимый второй центр, относительно которого вот-вот начнут смещаться оси симметрии, превращая писаного красавца в отвратительное исчадие. Он был Виртуоз по части изощренных политических комбинаций, к которым прибегала власть для своего балансирования и сохранения. Был закулисным кремлевским маэстро, в услугах которого нуждались все три Президента России, сменявшие друг друга в малахитовом кабинете Кремля. Многие приписывали ему тайное знание, с помощью которого он управлял громадной лавиной событий, выстраивая ее в нужном для Кремля направлении. Одни, склонные к мистике, называли его демиургом. Другие считали, что он, а не кремлевские правители, является истинным обладателем власти. Третьи, самые экстравагантные, полагали, что такие, как Виртуоз, с помощью магических технологий, управляют не просто политикой, но и самой историей. Виртуоз знал эти о себе мнения. Иногда отшучивался. Иной же раз не опровергал, и глаза его, устремленные на собеседника, дружелюбно и наивно сиявшие, вдруг наполнялись кромешной чернильной мглой.

Он проводил свой очередной день в череде посещений и встреч, уделяя каждой толику своего драгоценного времени в той степени, в какой встреча способствовала текущей политической интриге. Посетил собрание активистов молодежной организации, которую сам же и создал, – пестовал провинциальных неотесанных увальней, присылая к ним элитных лекторов по истории и политологии, «притравливал» на пикетах и митингах, науськивая на либеральных соперников, приучал к уличным схваткам, собирая на концертах и творческих вечерах, где исполнялись «песни атаки». Именно одну из таких песен, сочиненную на его собственные стихи, он с интересом и веселой снисходительностью прослушал в концертном зале. Ансамбль старательных певцов под гитары и синтезаторы, страстно, с аффектацией, возглашал:

 
Мы – всадники Вселенной,
Живем мечтой нетленной.
Мы – конница стальная.
С дороги, чернь больная!
В лучах звезды железной
Мы пролетим над бездной.
 

В баре гостиницы «Мариотт» он выпил коктейль с руководителем одного из телевизионных каналов. Муравин, знаток виртуальных технологий, был мягкий, вальяжный бонвиван, исполненный барственного благодушия. Виртуоз попросил его вставить в сетку программ фильм о Византии, в котором проводилась параллель между древней православной империей и сегодняшним Государством Российским. Сравнивались роковые причины, погубившие цветущее царство с угрозами, нависшими над нынешней Россией.

– Это очень сильный и своевременный жест Православной церкви, – говорил Виртуоз, отталкивая трубочкой ягоду вишни в коктейле. – Я поздравил митрополита Арсения с этой политической и идеологической удачей. Сильный, изящный жест.

– На нашем канале, как вы могли заметить, церковь жестикулирует все энергичней. Мы отодвигаем другие программы, чтобы цорковный жест ненароком не задел какого-нибудь назойливого юмориста.

– Нам и шуты нужны. Царям нужны и шуты, и святые.

Они дружелюбно рассмеялись, симпатизируя друг другу, сохраняя при этом дистанцию начальника и подчиненного.

В ресторане «Ваниль» он пообедал с приехавшим из Америки известным футурологом, чьи книги о будущем с юности пленяли его воображение. Футуролог был очень стар. Его лицо было скомкано интеллектуальными катастрофами минувшего века, смято разочарованиями и несбывшимися прогнозами. Он моргал слепыми, полными голубой слизи глазами, излагая Виртуозу свою гипотезу переселения Европы на территорию России в связи с потеплением климата и затоплением европейских пространств.

– В «Рэнд корпорейшн» рассматриваются несколько вариантов такого переселения. Южный Урал с древним городом Аркаим все настойчивей называют колыбелью европейской цивилизации. Заселение Среднерусской равнины и Предуралья будет объявлено возвращением европейцев к своим истокам. Именно в этом контексте я бы рекомендовал рассматривать продвижение НАТО на Восток.

– Я всегда утверждал, что Европа является далекой периферией России. – Виртуоз любовался тем, как шевелятся дряблые складки на лице футуролога, словно под желтой кожей перемещается пузырь воздуха. – Мы превратим Аркаим в этнографический заповедник, где будем содержать остатки европейских народов, показывая нашим друзьям – китайцам, чем были когда-то англосаксы, немцы, французы. Ваши прозрения продолжают меня восхищать.

Он смотрел на собеседника сияющими глазами преданного ученика, и глубокомысленный старик не умел различить в его словах иронию.

Перед тем, как вернуться в Кремль, он посетил выставку «Артманеж», на которой счел за благо просто помелькать среди художников-модернистов, выражая тем самым свое к ним внимание. Задержался ненадолго перед забавной экспозицией, где демонстрировалась книга с листами, изготовленными из тонко нарезанного сырого мяса. На розовых сочных страницах темной тушью были начертаны стихи Иосифа Бродского. Автор изделия, черный гривастый художник тревожно и подобострастно заглядывал в глаза вельможного посетителя. Читал вслух: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…» Виртуоз с одобрением посмотрел на художника, на собравшихся вокруг репортеров и критиков и шутливо произнес:

– Зажарьте мне первые две буквы, – чем вызвал аплодисменты.

Ближе к вечеру на своей великолепной «Ауди», мягко шуршащей, с задумчиво вздыхавшей сиреной, въехал в Троицкие ворота Кремля, розового, фиолетового, среди серых облаков и внезапных вспышек белого солнца.

Прошел по коридорам административного здания, кивая козырявшей охране. В приемной при его появлении секретарша вскинула просиявшие и слегка печальные глаза, в которых он не без удовольствия прочитал молитвенное обожание.

– Звонки? Посетители? – Он задержался, прежде чем переступить порог кабинета.

Она заглянула в листок, перечисляя имена звонивших персон. Среди них был один из директоров Газпрома, Посол Великобритании, примадонна шоу-бизнеса, лидер левой оппозиционной партии. Два телефонных аппарата цвета слоновой кости, без циферблатов, соединяли его кабинет с двумя президентами, ныне действующим и его предшественником. Оба молчали. Их молчание объяснялось протокольными встречами, в которые были погружены и тот, и другой. Молчание продлится еще некоторое время, после чего оба телефона разразятся настойчивыми и требовательными звонками.

Виртуоз вошел в кабинет, плотно затворив дверь. В кабинете было просторно, тихо, вкусно пахло темной кожей кресел, сладкими лаками столов и стульев. Полупустой книжный шкаф с декоративными, тисненными золотом томами Брокгауза и Эфрона. Портрет президента Артура Игнатовича Лампадникова, его волоокое, с нарочитой твердостью лицо. За окном, совсем близко, – купола Успенского собора. Золоченые, чуть помятые оболочки заглядывали к нему в кабинет, и он чувствовал их золотые, обращённые к нему лица, сияющие глаза, взиравшие с таинственным ожиданием. Купола были одухотворенны, были живые, были вместилищем загадочной властной субстанции, которая незримо наполняла чашу, ограниченную розовой кремлевской стеной. Оказавшись однажды в Кремле, он попал под воздействие этой бестелесной субстанции, что накапливалась от царства к царству, от одной империи к другой. Составляла не определимую словами природу власти. Была ее нимбом, ее бесплотной атмосферой, в которой власть принимала образы царей, вождей, повелителей. Помимо всех уложений и конституций, они, питаясь этой субстанцией, обретали право повелевать гигантской, среди трех океанов, страной, сберегая ее среди катастроф и триумфов истории.

Он был погружен в эту бестелесную материю власти. Плавал в ней, словно гибкая рыба в таинственной влаге, вдыхал невидимыми жабрами, которых были лишены обычные, пребывавшие за пределами власти люди. Купола, словно гигантские золотые яблоки, взращенные на древе государства, слабо раскачивались за окном. Излучали бесшумные вспышки, которые сквозь стекло наполняли кабинет. Проникали в нервные ткани, будоражили кровяные тельца. Он жил, пораженный этой загадочной лучевой болезнью.

Испытывая волнение и нервическое, болезненно-сладкое возуждение, он приблизился к потаенной двери в углу кабинета. Отворил. За деревянной панелью обнаружилась алюминиевая конструкция лифта. Створки с легким шипеньем распались. С мягким шелестом сомкнулись, и он полетел вниз, гораздо ниже цокольного этажа, останавливаясь в глубине кремлевского холма. Его встретила охрана, холодные бдительные глаза осматривали его, словно не узнавали, и, лишь прикладывая ладонь к электронному сканеру, он получал доступ сквозь очередные автоматические двери. Шел по коридору, озаренному призрачным светом люминесцентных ламп, уже миновав основание кремлевской стены, пересекая Красную площадь, приближаясь к фундаменту Василия Блаженного, где коридор начинал ветвиться. Одна ветвь соединялась с туннелем секретной линии метро, где в сумерках дремотно покоился затемненный состав. Другое ответвление вело под Васильевский спуск к набережной, где у потаенного пирса дежурило несколько скоростных катеров. Третья ветвь, по которой он теперь направлялся, вела в подземное вместилище. На языке посвященных оно именовалось «Стоглав». Туда, минуя последний пост, прошел Виртуоз.

Стены и своды раздвинулись, и он оказался в просторном зале, среди блеска стекла, белого кафеля, лучистого металла. Воздух был теплый, маслянистый, наполнен легчайшим тлением, словно в тропической оранжерее увядали экзотические цветы. Повсюду слышались слабые шорохи, нежные, едва уловимые трески, будто в зарослях трепетали невидимые цикады. Перелетали голубоватые сполохи, скользили прозрачные тени. На длинном каменном столе в ряд стояли стеклянные сосуды, полные золотистой жидкости, цвета слабо заваренного чая. В золотистом растворе, похожие на огромные корнеплоды, плавали головы.

В ближайшей колбе покоилась голова последнего русского царя Николая. Белесая, то ли седая, то ли выцветшая в растворе борода. Залысины. Раскрытые, с выражением ужаса глаза, остекленевшие в минуту, когда из наганов летели пули. Падали с криками дочери, жена опускалась вдоль стены, оставляя красную бахрому, цесаревич, сидевший на стуле, содрогался от попаданий, и повсюду вспыхивали дула наганов. Шея царя была перерублена, торчал рассеченный лезвием позвонок, вяло отстал лоскуток мертвой кожи. Голова была послана Юровским в Москву, на обозрение Зиновьева, в ведре со спиртом. Долгое время сберегалась в кремлевском морозильнике и была, по приказу Ленина, передана в особое хранилище.

Рядом высился подобный сосуд с золотистым раствором. В нем, похожая на чайный гриб, помещалась голова Ленина. Огромный выпуклый лоб был в голубоватых вздутиях. Виднелись черепные швы, обтянутые дряблой кожей, из которой кое-где торчали рыжеватые волоски. Уши были оттопырены, пергаментного цвета, а в белых, как у вареной рыбы глазах, была муть. Нижняя, выступавшая из бороды губа была мучительно сморщена, и виднелся впившийся в нее ржавый зуб. Шея была аккуратно срезана, но из нее тянулись бесцветные волокна, словно голова, подобно луковице в воде, пустила корешки. Эту голову по приказу Сталина не стали мумифицировать, а передали профессору Бехтереву для изучения мозговой деятельности.

Следом, в колбе, чуть завалившись на бок, плавала голова Сталина. Редкие серебристые волосы, вислые усы, коричневый склеротический нос с торчащими из ноздрей волосками. В выпученных глазах сохранилась невыносимая боль, разорвавшая сосуды головного мозга, наполнившая глазницы коричневой сукровью. Голову перед бальзамированием тела, отрезали по приказу Берии и поместили в хранилище, ставшее к тому времени тайным пантеоном и исследовательской лабораторией.

Голова самого Берии не стояла в первом ряду, а была размещена на удаленном столе, среди других стеклянных ваз, в которых можно было разглядеть головы Бухарина, Зиновьева, сморщенную, как сухофрукт, маленькую голову Радека. Там же, вперемешку с ленинской гвардией, виднелись головы Кирова и Орджоникидзе, Ворошилова, Молотова и Кагановича. А также голова Микояна с насмешливыми черными усиками и смеющимися даже в смерти глазами.

Голова Хрущева напоминала огромную картофелину – пухлые, разных размеров, щеки, узкие щелки глаз, неряшливо оттопыренные губы. Кожа местами отслоилась от черепа, как это бывает у переваренного клубня. Лицо выражало недоумение, словно последний вздох был связан с непониманием огромной, случайно доставшейся ему жизни. Шеи почти не было, отсекавшее голову острие прошло под самым подбородком.

Голова Брежнева походила на фиолетовый, извлеченный из раковины моллюск. Обвислые маслянистые щеки, морщинистый лоб, черные губы, из которых выступал синеватый, в желтых отложениях язык. Непомерно косматые брови пучками вырастали изо лба и слегка колыхались, ноздри были напряжены и вывернуты, словно голова продолжала дышать. Вид головы был хмурый, усталый, почти раздраженный, словно до последней минуты ей продолжали докучать.

Черненко был пепельного цвета, глаза не видны под кожаными чехлами век, плоти на лице почти не осталось, и оно напоминало уложенный в целлофановый пакет костяной череп. Сохранился длинный обрубок шеи с кадыком и отвисшей кожей. Из шеи выпадал трубчатый, все еще розоватый пищевод и похожей на пластмассовую трубку трахея.

Голова Горбачева была круглая, глянцевитая, целлулоидная, с аккуратным родимым пятном, очертаниями напоминавшим остров Суматра. Глаза смотрели в разные стороны, а губы, приоткрытые, беспокойные, казалось, продолжали говорить что-то частое, непрерывное, захлебывались в незавершенных лихорадочных мыслях. Черенок шеи был рваный, лохматый, словно голову отпиливали бензопилой. Плавала соединенная с шеей длинная жилка, напоминавшая медицинскую нить. Наверное, голову сначала отрезали, а потом пытались пришить.

Экспозицию завершала колба с головой Ельцина. Так выглядит огромные корявые наросты на березах, шершавые, грязно-белые. Они служат материалом для скульпторов-самоучек, которым вдруг померещится в дереве образ лешего, или дикого животного, или странного сказочного чудища. Голова выражала тупое неодолимое стремление, которое и в смерти грозило разрушением. Голову отделили от туловища сразу после отпевания в Храме Христа Спасителя, где гроб Ельцина, убранный белыми жирными цветами, казался кремовым тортом с орехами и марципанами.

На удаленных столах поблескивало множество стеклянных ваз, в которых угадывались головы видных государственных деятелей, окружавших преданной толпой былых вождей и генсеков. На каменном столе, возле сосуда Ельцина, стояла пустая колба с нежно-золотистым настоем, ожидая очередной, пока еще живой головы. Весь этот ряд голов внимательно и испытующе осмотрел Виртуоз, заглядывая в мертвые глаза, читая на ликах предсмертные переживания.

«Стоглав» был пантеоном, учрежденным по велению Сталина, который распорядился собирать в него головы государственных деятелей, в том числе и опальных. Чтобы накопленная в мозговых клетках субстанция власти концентрировалась в одном месте, увеличивая гравитацию могучих сил, сберегающих империю в ее грозные и трагические периоды. На поверхности, на брусчатке Красной площади, могли кататься легкомысленные конькобежцы, проходить развязные рок-фестивали, дефилировать развратные гей-парады, но таинственная подземная сила просачивалась сквозь толщу, сохраняя на священной площади ощущение чудовищного величия, неодолимого всесилия, заповедного волшебства, от которого у обывателя вдруг расширялись зрачки, немело сердце, останавливались часы.

Однако хранилище не было просто пантеоном или механическим средоточием мертвых голов. Тогда же, по распоряжению Сталина, оно было превращено в секретный исследовательский центр, сберегаемый органами государственной безопасности не менее тщательно, чем «атомный проект». Множество ученых – биологов и нейрохирургов, энергетиков и знатоков информатики, лингвистов и специалистов по распознанию образов – трудились в лаборатории. Они исследовали мертвый мозг, считывая запечатленную в нем информацию, которая не покидала центры памяти и после смерти. Исследовалась сама субстанция власти, бесконечные комбинации и замыслы, возникавшие в сознании властителя, позволявшие управлять огромным народом. Направлять его на войны и стройки. Подавлять недовольство. Отвлекать от мучительных нужд. Переигрывать соперников в смертельно опасной игре. Добытые данные ложились в основание Теории власти – науки будущего, которая должна была сохранить за Россией ведущее место в мире.

Виртуоз явился в лабораторию, чтобы узнать результаты последних экспериментов. А также для того, чтобы поместить свой живой, переутомленный борениями мозг в поле таинственного магнетизма, витавшего в подземельях «Стоглава». Так, утративший свои природные свойства магнит вносится в поле могучего соленоида, вновь заряжаясь от неисчерпаемого источника.

Каждая склянка была накрыта колпаком, в котором содержались микроизлучатели, источники световых и ультразвуковых импульсов, крохотные электронные пушки, генераторы элементарных частиц, невидимые датчики, микроскопические экраны и сканеры. По определенной программе, заложенной в компьютере, голова подвергалась воздействию. Просвечивалась, бомбардировалась частицами, прожигалась импульсами плазмы, прокалыва– лась лазером. Тончайшие слои облучались, охватывались кодированными сигналами, возбуждались разноцветными вспышками, будоражились вторжением звука. Крохотные генераторы тревожили мертвый мозг, извлекая из него отпечатки исчезнувших переживаний, оттиски мыслей и образов, интеллектуальные модели и стратегические замыслы. Множество световодов и волноводов, кабелей и проводников тянулось от каждого, накрывавшего банку колпака в соседнее помещение.

Суперкомпьютеры денно и нощно поглощали информацию, наращивали объем искусственного мозга, приближали его электронную копию к прототипу. В «Стоглаве» создавались электронные аналоги выдающихся политических лидеров, управлявших Россией в продолжение двадцатого века.

Виртуоз наблюдал, как в колпаках возникали едва заметные вспышки. Голова царя Николая озарялась алым, изумрудным, серебряным цветом, будто где-то, невидимый, взлетал фейерверк. Из головы Горбачева начинали истекать пузырьки – из ушей, ноздрей, приоткрытого рта. Кустистые брови Брежнева колыхались, как водоросли. Из черепа Троцкого, в том месте, где его пробил ледоруб, сочилась розоватая муть. У Сталина дергалось левое веко, будто его мучил тик.

Неслышно подошел профессор Коногонов, крупнейший нейрохирург и специалист по физиологии мозга. Любезно поздоровался:

– Давно вы не были у нас в подземном царстве, Илларион Васильевич. Видно, там у вас на земле назревают большие проблемы.

– «Мы все сойдем под вечны своды, и чей-нибудь уж близок час», – Виртуоз ненароком взглянул на пустой сосуд, предназначенный для очередной головы. Его взгляд перехватил профессор и тонко усмехнулся:

– Надеюсь, соперничество наших двух лидеров не приведет к преждевременному расчленению шейных позвонков. Хотелось бы знать заранее, чтобы позаботиться о приобретении компьютерной группы.

– Я вас предупрежу за неделю.

Оба с удовольствием осмотрели друг друга. Испытав на себе взгляд проницательных темно-синих глаз. Виртуоз подумал, что так оглядывают пациента, прежде чем снять у того купол черепа и залезть в мозг.

– Какие новые откровения в вашей работе, господин профессор? В прошлый раз мы обсуждали сталинские технологии Большого террора и использование смерти Кирова для начала массовых чисток.

– Мы сканируем срезы сталинской памяти, относящиеся к тридцать четвертому и тридцать седьмому годам. Удивительно, но все это время Сталин внимательно перечитывал Пушкина. Учил наизусть фрагменты «Медного всадника» и «Полтавы», «Клеветникам России» и «Бородинскую годовщину». Такое впечатление, что постановление пленумов, передовицы «Правды», докладные записки Ягоды и протоколы допросов Зиновьева занимали в его сознании меньше места, чем строки: «От потрясенного Кремля до стен недвижного Китая, стальной щетиною сверкая, не встанет русская земля»?

– «Большой террор», дорогой профессор, способствовал перекодированию советского общества, которое порывало с «большевизмом» и Интернационалом, расставалось с идеей «мировой революции» и превращалось в национальную империю, которой предстояло выиграть войну с Германией. Пушкин был символом русской империи. Недаром завершение массовых репрессий совпало с академическим изданием Пушкина в тридцать седьмом году и всенародным чествованием русского поэта через сто лет после его убийства. Заметьте, – не смерти, а убийства. Волна репрессий странным образом ассоциировалась с возмездием, которое с опозданием в сто лет постигло убийцу Пушкина, иноземца, врага имперской России.

– Значит ли это, что концепция «Развитие», которая обнародована предшественником нынешнего президента, Виктором Викторовичем Долголетовым, потребует для своей реализации нечто подобное? – на ясном лице профессора Коногонова играли усмешка. – И нашу интеллигенцию опять ожидают Соловки?

– Только экскурсионные маршруты, почти без принуждения, – в тон, с легкой усмешкой, ответил Виртуоз. – Похоже, новый Президент отказался от идеи «Развития». Есть масса политических технологий, способных организовать общество. Однако политика отличается от истории тем, что последняя творится не технологиями, а промыслом. Вопрос, кто из былых политиков обладал мистической прозорливостью? Кто из них, действуя в земном измерении, мог создавать не только гениальные технологии и виртуозные интриги, но еще имел выход ввысь, в небо? Кто мог соединиться с небесным царством, откуда получал великие указания? Реальная власть – это то, что соединяется с небом. Из неба власть получает свое оправдание и свой таинственный дар творить историю.

– Из представленных в нашем собрании экземпляров только мозг царя Николая и мозг Сталина были соединены, как вы говорите, с небом. Мы обнаружили у того и другого следы мозговой деятельности, совершаемой под мощнейшим воздействием извне. Это воздействие мы приписываем существованию надличностного разума, который на языке теологов вполне может именоваться Богом.

– Что ж, продолжайте исследования. Когда вы обнаружите туннель в небеса, будем строить лифт.

Они раскланялись, и профессор, крепкий и стройный, с васильковыми глазами рязанского пастуха, удалился, растаяв среди стеклянного блеска, шелестящих вспышек, моментального скольжения лучей.

Виртуоз оставался среди плавающих голов, которые видели мертвые сны. Таинственный магнетизм власти волновал его, освежал утомленный дух, бодрил интеллект, поддерживая сверхъестественную способность творить немыслимые политические комбинации, снискавшие ему репутацию мага. Однако он знал про себя, что его способности простираются только в земной реальности. Он не в состоянии осуществить «вертикальный взлет». Туннель в небеса остается для него закрытым. Сообщения с небес не достигают его, и он вынужден довольствоваться их земным отражением, их мирскими тенями, не получая откровения свыше.

Пустая склянка, замыкавшая ряд отсеченных голов, тревожила его своей пустотой, обещавшей скорое заполнение. Он мысленно помещал в сосуд одну из двух, стоящих на очереди голов, не умея угадать, какая из них первая пройдет процедуру усекновения и займет свое место в сосуде. Это мучило его, создавало ощущение неопределенности, которое сказывалось на его отношениях с двумя властителями, поделившими между собой государственную власть в России. Он, изобретатель властной формулы – «два в одном» или «один в двух», чувствовал шаткость конструкции, ее непродолжительность, нарастающую деформацию, не умея предугадать, кто уцелеет в предстоящем крушении. Кто из двух проиграет. Кому придется сложить голову на гильотину истории, уступая счастливцу страну.

Он полез в карман и извлек крохотный ларец, изготовленный из двух розовых раковин с золотыми скрепками. В перламутровой полости хранилась россыпь миниатюрных ампул, напоминавших муравьиные яйца. В тончайших желатиновых оболочках был заключен экстракт волшебных грибов, которыми пользуются бразильские колдуны для спиритуальных практик. Сидя на берегу Амазонки, окруженные непроходимыми джунглями, они вкушают грибные споры, превращаясь из худосочных, трахомных стариков в царей Вселенной, в повелителей мира. Облетают галактики, путешествуют в будущее, посещают исчезнувшие в древности царства. Эти ампулы Виртуоз получал от друга, когда-то менеджера банка «Менатеп», который совершил однажды развлекательный туристический тур в Бразилию, да так и не вернулся в банковское сообщество из галактических странствий, в которые отправляли его обитатели тропической хижины.

Стоя перед стеклянным сосудом. Виртуоз намочил слюной мизинец. Окунул в раковину. Прилепил к пальцу одну из ампул. Положил на язык. Вкуса не почувствовал. Ждал, когда растворится желатиновый хитин и споры галлюциногенных грибов соединятся с кровью.

Вдруг ощутил, как во лбу кость стала таять и возникло темное прободение. Всем своим составом – плотью, духом и волей – он устремился в скважину, вращаясь, словно снаряд в нарезном стволе. Ввинчивался в узкую щель, испытывая ужас сжатия. Пролетев сквозь игольное ушко, сточив о кромки все свои телесные формы, бестелесный, бесформенный, он вырвался в необъятный простор. Это моментальное расширение было как счастье. Он стал всем, пребывал во всем, присутствовал везде.

Видел с высоты дельту Оби, уходящей за горизонт, и одновременно созерцал крохотные травинки в африканской саванне с прозрачными эфемерными тварями. Разгуливал под коринфскими капителями среди загорелых, облаченных в туники афинян и любовался серебристыми шарами и мачтами фантастических городов на дне лунных кратеров. Раздвигал прибрежные кимыши, и они говорили с ним человечьими голосами, каждый лист пел, звучал скрипкой, звенел фортепьяно, и все сливалось в божественный хор. Он видел перед собой геометрические фигуры. Прозрачный куб был тождественен вкусу меда, светящаяся сфера вызывала прилив сыновней нежности, а матовый цилиндр был наполнен благоуханием нагретой солнцем смолы. Его чувства создавали прихотливые ансамбли. Запахи имели цвет. Звуки имели размеры и формы. Скорость была неподвижной. Кривизна вызывала наслаждение. Вкус был выражением математических величин. Осязание превращалось в стихотворные рифмы. Он чувствовал свое всеведение. Его мозг вместил содержание всех написанных человечеством книг. Он расшифровал все тайные знания, доказал недоказуемые теоремы, открыл неведомые законы природы. Мир, в котором он пребывал, непрерывно менялся, порождал другие миры, множил бессчетные мироздания, которые вдруг превращались в огненную, предельно сжатую точку. И этой точкой был он сам. Содержал в себе все. Был безымянным, лишенным определений и свойств. Был стиснутый безразмерный вихрь, который начинал распрямляться, развертывался в спираль, порождал гигантские взрывы, плазменные протуберанцы галактик, сонмы светил и звезд, среди которых начинало звучать божественное Слово, – на его растворенных губах.

Это всеохватное счастье сменилось сосредоточенным обдумыванием мысли, от которой он оттолкнулся, пускаясь в космическое странствие. Теперь он к ней снова вернулся, обладая волшебными свойствами разума. Мысль была о пустом стеклянном сосуде, поджидавшем очередную голову. И голова не замедлила явиться. Оказалась в стеклянной вазе, выдавив излишек раствора, который растекся по мраморному столу.

Голова принадлежала тому, с кем связывала Виртуоза опасная и романтическая судьба, сочетавшая обеих нерасторжимой близостью и особенной дружбой. Если таковая может сложиться между Президентом государства и его приближенным советником, политическим гримером, творцом неповторимых комбинаций, укреплявших государственную власть. Это была голова Виктора Викторовича Долголетова, именуемого в кремлевских кругах Ромулом, – плод извечной аппаратной иронии. Восемь лет Ромул занимал президентский пост, окруженный вниманием преданного советника. Но затем пренебрег настояниями свиты, требованиями многочисленных кланов, в первую очередь самого Виртуоза, оставил пост, передав власть ближайшему сподвижнику Рему. Так остроумная кремлевская челядь нарекла новоявленного президента Артура Игнатьевича Лампадникова, который правил страной уже третий год.

Теперь голова Ромула смотрела сквозь стекло живыми бледно-голубыми глазами, моргала белесыми ресницами, обиженно складывала трубочкой небольшой розовый рот. Лицо с заостренным хоботком носа, близко поставленными глазами, редким пушком на аккуратной небольшой голове выражало жалобное раздражение, детский каприз, хорошо знакомые Виртуозу. Выражение опасное и мнимое, скрывавшее потаенную жестокость и мстительность. Их жертвами пало множество наивных и недальновидных соперников.

– Мне кажется, Илларион, что ты меня предаешь, – эти слова вырвались не из шевелящихся губ Ромула, а были эквивалентом радужной, спектральной кромки, окружавшей голову. Кромка, как разноцветная пленка нефти, струилась, и в переливах фиолетового, золотистого, алого рождались слова. – Мне кажется, что в последнее время ты от меня что-то утаиваешь. Твои встречи с Ремом участились. Их содержание мне не известно. Но я чувствую, как мое влияние падает.