Текст книги "Мальчишки из Нахаловки (Повесть)"

Автор книги: Александр Мандругин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

На поднятый шум из палатки выскочил злой Геннадий.

– Прекратить немедленно! – закричал он. – В чем дело, чего расшумелись?

– Жуки! – крикнул Котька. – Вот смотри, – и он показал на украсивший его лоб синяк.

Геннадий огляделся.

– А где лодки? – закричал он и схватил Котьку за грудки. – Где, я вас спрашиваю, лодки?

– Н-не, не знаю, – пролепетал Котька.

– Сейчас же бегите по берегу и ищите. Тревога, тревога! – закричал Геннадий. Из палаток начали выскакивать заспанные бойскауты. Геннадий послал группу по берегу вниз по течению. Вскоре прибежали часовые и сказали, что нашли одну лодку. Ее прибило к коряге у противоположного берега.

– Плывите за ней сейчас же! – приказал Геннадий.

Но оказалось, что Котька плохо плавает, у Тушканчика часто бывает ангина, Лиса боится холодной воды. Геннадий выругался, разделся, вошел было в воду, но тут же вернулся и сказал, что вода очень холодная и что он из-за каких-то оболтусов простуживаться не намерен. Потом он послал Котьку к дедушке Кожину просить лодку, чтобы сплавать на ней за той, что пристала к коряге.

Когда Котька подошел к стану, дедушка как раз возвращался с проверки крючков. В лодке у него лежали три соменка, большая щука и два судака.

– Здравствуйте, Кузьма Родионыч, с хорошим уловом вас, – приветствовал его Котька.

– Спасибо, сынок.

– Дедушка, у нас несчастье случилось, выручите, пожалуйста. – Голос у Котьки был ласковый, такой вежливый. – Понимаете, ночью у нас лодки смыло.

– Все до единой? Ай-я-яй, беда-то какая, – запричитал дед. – Поди, их в Урал унесло. Как же вы теперь будете, ребятки, домой-то отсюдова добираться?

– Одну мы нашли. Помогите, дедушка, пожалуйста, пригнать ее. Она у того берега, к коряге прибилась.

– Как не помочь. Сейчас вот рыбку пристрою и сплаваю.

– Спасибо, дедушка, большое спасибо. Мы вам заплатим.

– Да на что мне ваша плата, в беде надо помогать друг дружке.

Короче говоря, дедушка Кожин пригнал бойскаутам лодку, а пока он плавал, Геннадий собрал совет старших, который принял решение: исследование острова отменить, так как все измучены бессонной ночью. На оставшейся лодке перевезти с острова на берег малышей и отправить их домой, а старшие – Геннадий, Соколиный Глаз и Орлиное Крыло – попытаются догнать остальные лодки.

И вот теперь остров свободен от бойскаутов.

* * *

Ребят позвал Коростин. Когда они подошли, Вася раскладывал газеты на три пачки. Разложив, завернул их в клеенку и рассовал в судовешки. Сверху покрыл травой, на траву положил рыбу и снова закрыл травой. Тщательно осмотрел: не просвечивает ли клеенка сквозь прутья судовешки.

Коростин объяснил: Володька и Газис с дедушкой возвращаются в Нахаловку. Одному дедушке на быстрине не выгрести. Володьке и Газису придется бурлачить – тянуть лодку через перекат бечевой. Когда придут в Нахаловку, газеты отдадут: Газис – Никите Григорьевичу, Володька – Екатерине Ивановне. Что делать дальше, им скажут. Максим остается рыбачить.

Лодка с дедом и с ребятами ушла. Без них на стане стало как-то тоскливо. Максим сидел на берегу и молча смотрел на воду. Подошел Коростин.

– О чем задумался? Скучно без друзей? Вы зачем сюда приехали? Рыбачить. Так давай будем рыбачить.

Он разделся, взял бредень. За другой конец взялся Максим. Наловили животки. Расставили крючки и перетяги. Лодки не было, и пришлось их ставить все с одного берега. Самые соминые места – коряги и омуты под ними – остались без крючков. Максим несколько раз лазил в холодную воду и озяб. Чтобы согреться, сделал несколько сальто.

– Где ты такой премудрости научился? – спросил Коростин.

– А это нас Никита Григорьевич научил.

– Ну, Никита на все руки мастер.

– А где он всему этому научился? Ведь его отца убили, когда он был маленький.

– Жизнь научила.

И Коростин рассказал.

Когда в 1905 году Никиту сняли в Петербурге с ограды Адмиралтейства с простреленной грудью, чуть живого, а отца убили, мать с горя сошла с ума. Так и умерла в сумасшедшем доме. Никиту взял к себе отцов друг. Электромонтер по специальности. И пристроил мальчика к своему делу. Но через некоторое время этого друга осудили и выслали в Сибирь на поселение. С ним в ссылку уехал и Никита. Потом они убежали в Харбин, на Китайско-Восточную железную дорогу. Друг отца работал электромонтером, попал в железнодорожную катастрофу и погиб. Никиту приютили друзья-китайцы. У хозяина был сын-акробат, работал в цирке, научил своему делу Никиту и взял в цирк. А там он увлекся еще и французской борьбой. Перед – войной Никита Григорьевич вернулся в Петербург, работал на заводе. Он довольно часто рассказывал рабочим о царской «ласке». А когда началась война, его отправили на фронт. В госпитале он продолжал свои рассказы о том, почему рабочему люду плохо живется, и, немного подлечив, его выслали в Оренбург.

* * *

Ранним утром следующего дня Максим проверил крючки. Попались два соменка и судак. Ничего, подходяще, уха будет.

По реке глухо, чуть подрагивая на водной ряби, прокатилось: бу-ум. Потом пошло мерно, рассудительно и солидно: бум, бум, бум. Это большой соборный колокол звал верующих к воскресной обедне. Сейчас мать печет лепешки. Смажет их подсолнечным маслом и подаст стопку на стол. Пахучие, румяные.

Так уж повелось в рабочей Нахаловке. В будние дни можно обойтись пустыми щами и картошкой в мундире. А уж в воскресенье готовят пять-шесть блюд: щи с коровьей или бараньей головой, молочная лапша. Потом каша молочная, пшенник, лапшевник, сухарник, яблочник. (Яблочник – это толченая картошка, запеченная с молоком. А яблочником называется потому, что картошка есть не что иное, как чертово яблоко.) А иногда мать еще напечет блинчиков. Смажет их коровьим маслом, уложит на сковороду и поставит в печь на вольный дух. К обеду пропитаются маслом, перетомятся – и такие!..

Максим даже вздохнул от этих мыслей. Правда, теперь мать все реже и реже устраивает воскресные обеды. Мясо – не укупить; молоко подорожало, да и муку давно уже не брали белую, скажем, сорта «первый голубой», а все «третий красный» – простой размол, наполовину с отрубями.

К обеду вернулись дедушка с ребятами. Утром Володька и Газис решили узнать, что же намерены дальше делать бойскауты? Пошли к Котьке. Скучно, мол, одним. Стали звать Котьку на Сакмару. А он в ответ:

– Сыт я вашей Сакмарой. Вот видите, – и показал шишку на лбу.

Когда он рассказал о злоключениях бойскаутов на острове, Газис с невинным видом спросил:

– Значит, правда на острове есть ведьмы, лешие?

– Ну лешие не лешие, а волков там полно.

– А я бы съездил на остров, – сказал Володька, – чтобы убедиться самому, что там ничего страшного нет.

– Правильно, молодец, – раздался за спиной голос Геннадия, он, оказывается, был в доме у Гусаковых и через открытое окно слышал разговор. – Пойдете с нами на остров?

– А чего ж не пойти, пойдем.

– Ну, так мы весной организуем там лагерь и облазаем остров вдоль и поперек.

– Весной, – разочарованно протянул Володька, – когда еще она будет.

– Наш руководитель считает, что раньше нельзя. Надо как следует подготовиться. Да, а почему вы не пришли в наш клуб? В бойскауты думаете вступать?

– Думаем, – ответил Газис, – да костюмы дорогие больно.

– Ну это пустяки, мы вам купим.

На этом ребята расстались.

Ура, революция!

Ну вот и кончились каникулы. Начинался новый учебный год, последний год в школе. Ребята вступали в тот возраст, когда человек волей-неволей начинает осмысливать действительность, приглядываться к миру взрослых. Какая она, взрослая жизнь? Отец внушал Максиму: приглядывайся к жизни, вдумывайся в нее и ищи любую возможность, чтобы сделать ее лучше не только для себя, но и для других. А главное, учил отец, думай. Думай сам, чужим умом умен не будешь. И не бойся труда. Труд делает жизнь осмысленной, сближает людей. От безделья они тупеют.

Дошли ли эти истины до сознания ребят, трудно сказать. Скорее всего они были восприняты пока подсознательно. Весь уклад их жизни, окружающая среда были такими, что без труда не проходило ни одного дня.

Война стала как-то заметнее в этом далеком от фронта городе. На улицах появилось больше раненых, безногих и безруких. Между Нахаловкой и слободкой встала цепь больших бараков для беженцев – украинцев и поляков, эвакуированных из полосы боевых действий. Цены на продукты продолжали расти. Хлеб в лавках стали продавать по карточкам.

У ребят появилась новая забота. Через день они вставали затемно, еще до гудка и бежали в лавку, чтобы до школы получить хлеб. Брали на два дня. А тут еще зима выдалась снежная! Сыплет и сыплет. Приходилось чистить его каждый день. А не чисть – землянку завалит вместе с трубой. Да мало ли дел: воды в кадушку натаскай, дрова подготовь, за младшими присмотри, А в учебе само собой, тоже отставать нельзя. Да и поиграть с друзьями надо выкроить время. Так что Максим и не заметил, как зима покатила под гору. Вон уже февраль кончается.

* * *

Максим бегом влетел в школу. Он запаздывал. Но, к его удивлению, занятия еще не начались. Все сидели за партами и ждали Екатерину Ивановну, она почему-то не шла. От нечего делать ребята стали пускать голубей, обстреливать друг друга из трубочек. Постепенно шум нарастал, кто-то кого-то стукнул линейкой, один дал соседу щелчка, а тот ответил тем же.

В класс вошла Екатерина Ивановна. Веселая, оживленная. Продолжая улыбаться, терпеливо ждала, когда ученики рассядутся. Потом сказала:

– Ребята, произошла революция. Рабочие и солдаты Петрограда свергли царя. Сегодня занятий не будет, можете идти домой.

– Праздник? – выкрикнул кто-то.

– Праздник, дети, большой праздник. – Екатерина Ивановна продолжала все так же широко и радостно улыбаться.

Ребята моментально высыпали из класса. Сбежались ученики других классов. Все толпились и не знали, что делать. Ведь никогда еще праздники не начинались так вот, во время занятий. И в это время в главных мастерских загудел гудок. Его бас тяжело повис в воздухе. Было что-то тревожное в этом гудении. Так обычно гудело, когда в мастерских что-нибудь случалось: пожар, наводнение. Гудок созывал на помощь всю Нахаловку.

– Пошли в мастерские! – крикнул Максим и, придерживая сумку с книжками, первый побежал к проходной.

Там уже собрались женщины, старики, рабочие ночных смен, ребятишки. По всем тропинкам стекались людские ручьи, и толпа все росла, росла, темнея на заснеженной площади черным разливом. Рабочие показывали сторожу марки – пропуска и исчезали в зеве проходной. Вот прибежала Екатерина Ивановна. Сторож задержал было ее, но рабочие с ходу подхватили под руки и чуть ли не внесли в проходную. Растерявшийся сторож отступил к стенке и больше ни у кого не требовал пропусков.

Распахнулись широкие ворота, и ребята увидели во дворе главных мастерских колонну рабочих. А впереди – отец Максима и Семен Тимофеевич Ильиных с красным знаменем в руках. Подошла Екатерина Ивановна и встала рядом. Вдоль колонны быстро прохаживался Никита Григорьевич. А из цехов идут рабочие. Каждая группа со своим красным знаменем. И в этом красном цветении было что-то радостное, притягивающее к себе. Максим с трудом сдерживал желание броситься туда, к рабочим, и встать вместе с отцом под красное знамя.

Но тут Никита Григорьевич вышел вперед и, повернувшись лицом к колонне, громко, по-военному скомандовал:

– Шаго-ом марш!

И темная река людей, расцвеченная флагами, вылилась за ворота. Толпа женщин и ребятишек, стоявшая у проходной, расступилась.

– А ну, девоньки, бабоньки, становись с нами! – крикнул Никита Григорьевич, весело сверкнув глазами. Он старался шагать ровно, строевым шагом и словно шашкой размахивал перед собой палкой, на которую обычно опирался.

Женщины и девушки сначала робко оглядывали колонну, а потом, увидев своих, начали вставать в ряды.

– Дядя Никита, а нам можно? – крикнул Максим.

– Давай, Максим, нынче всем можно!

Когда колонна вытянулась, Максим оглядел ее с головы до хвоста и удивился многолюдью. При входе в город колонна выросла еще больше: присоединились рабочие лесопильного завода, мельниц. А у собора из боковой улицы вышла еще колонна. Это деповцы – паровозники, вагонники, а за ними кондуктора, стрелочники, сцепщики, составители поездов, служащие железнодорожной станции. Впереди всех у знамени Коростин и Вася.

«Везде наши впереди», – мелькнуло у Максима в голове.

Вдруг он заметил на воротах старорежимный трехцветный царский флаг. Максим подбежал к Никите Григорьевичу и показал.

– Смотри-ка! – воскликнул Немов. – Не согласны с революцией? Ну-ка, молодцы, долой его!

Максим и Газис встали у ворот, Володька взобрался им на плечи, а потом и на высокие, окованные железом ворота. Не прошло и двух минут, как флаг валялся на земле. Никита Григорьевич отодрал его от древка.

– Веру под ноги, надежду – туда же, а любовь вам, женщины, делайте банты, – и бросил полосу красной материи Екатерине Ивановне[3]3
  Дореволюционный русский государственный флаг символизировал: белый цвет – веру, синий – надежду, красный – любовь.


[Закрыть].

Екатерина Ивановна ловко разорвала материю на узкие ленты, и вот на груди отца, Коростина и других демонстрантов, идущих в первом ряду, засветились алые банты.

Николаевская улица кипела многолюдьем. Теснимые демонстрантами, горожане толпились на тротуарах, с любопытством и тревогой вглядывались в лица рабочих. Видимо, многих из них пугала эта грозная, сплоченная сила, пугали необыкновенные песни, в которых слышалась угроза всему старому, привычному. Их мощь покрыла все уличные шумы, заполнила до краев улицы и, кажется, вот-вот заставит каменные громады домов отодвинуться.

Наконец все колонны вылились за Знаменную площадь, что отделяет город от казачьего форштадта. Людское море всплеснулось на крепостной вал, сохранившийся с давних времен. А среди него, словно утес, высилась каменная часовня – хранительница знамен казачьих полков. С ее площадки ораторы произносили речи.

Максим изо всех сил напрягал ум, стараясь понять, кто же из выступающих прав. Одни говорят: «Да здравствует революционная война против кайзеровской Германии!», и это правильно, революцию надо спасать. Другие кричат: «Долой войну!» И тоже правильно. От нее все беды.

На трибуну вышел бородатый казак. Сильно, как и все здешние казаки, окая, он кричал:

– Станичники! Браты! Гражданы! Ополчимся, все как один, на врага, спасем от супостата свободную Расею!

– Долой, долой! – раздалось с одной стороны.

– Пускай говорит! – закричали с другой.

Крики неслись отовсюду. Старый казак продолжал что-то говорить, но его уже не было слышно. Он не выдержал и скрылся в кучке людей, стоявших позади него.

И тут на площадку поднялся Никита Немов. Максиму сразу стало как-то теплее, спокойнее. Никита Григорьевич подошел к краю площадки и крикнул:

– Товарищи! Кому нужна война?

Никита Григорьевич говорил о простых и понятных вещах. Максиму даже показалась его речь больно уж будничной. О революции надо говорить так, чтобы слова громыхали. А Никита Григорьевич говорит о том, что землю надо отобрать у дармоедов-помещиков и отдать крестьянам. Рабочим установить восьмичасовой рабочий день, организовать Советы, чтобы государством правил народ. Вот чем сейчас надо заниматься, а не войной, говорил Никита Немов.

Кто-то из толпы крикнул: «Шкурник! Долой!» Но молодой казак из первого ряда бросил крикуну:

– Заткни глотку, дай послушать, дело говорит человек!

Когда Никита Григорьевич закончил, народ стал расходиться. Тут только почувствовал Максим, что сильно устал и очень голоден. До дому же было очень далеко, ведь надо пройти через весь город.

Из-за угла выскочили извозчичьи санки. Лошадь наткнулась на кучу людей и замедлила бег. Максим бросился к санкам, встал на узкие полозья и, стараясь не дышать, затаился за спиной седока. Так он промчался до самого собора. Ну а отсюда ему дорога известна.

Конфликт с батюшкой

Казалось, что, раз произошла революция, жизнь сразу же должна измениться. Но этого не произошло. Каждый день приходилось идти в школу, а до школы – в очередь за хлебом. Так же, как и раньше, перед уроками все вставали и хором читали «Царю небесный», а по окончании уроков «Достойно».

Торопливым шагом приходила в класс Екатерина Ивановна, учила, а после уроков куда-то спешила.

Но однажды она задержала ребят и сказала, что надо избрать из учеников классный комитет. Этот классный комитет будет следить за порядком и чистотой в классе, назначать дежурных и помогать ей в том, чтобы все ученики учились хорошо.

Выбрали Максима, Газиса, еще одного паренька и двух девчонок. Председателем избрали Газиса. И вскоре комитету пришлось самостоятельно решать довольно важную задачу.

В школе кончились дрова. Заведующий школой хлопотал, но ничего у него не вышло. В классе стало холодно, неуютно.

Газис собрал комитет и внес предложение: завтра каждый ученик приносит из дому по охапке дров. Члены комитета, а потом и собрание всего класса единодушно поддержали Газиса. Но на другой день по вязанке дров принесли только Максим, Газис и Володька.

Кое-кто из ребят принес по полену, а остальные сказали, что им родители не дали, так как у самих дров в обрез.

Принесенных дров хватило на три дня. А потом заведующий школой объявил: пока школа не получит дрова, занятия прекращаются.

Честно говоря, ребята были этому рады. Максим и его друзья наметили сегодня же пойти на вокзал. Там на площади постоянно идут митинги. То солдаты из эшелона выгрузятся, то железнодорожники соберутся. Интересные речи можно послушать.

Сначала зашли навестить Никиту Григорьевича. Он натрудил больную ногу, она у него распухла, и врач уложил его в постель.

– Почему так рано из школы? – спросил Никита Григорьевич, когда ребята ввалились в его избу.

– Дров нет, – ответил Максим.

– Подлецы, и тут саботаж, – выругался Никита Григорьевич.

Что такое саботаж, ребята не знали, одно поняли, что кому-то надо было, чтобы они не учились. А Никита Григорьевич продолжал:

– В гимназиях, в реальном училище, в кадетском корпусе дров заготовлено на несколько лет, а для детей рабочих у них, видишь ли, дров нет. А вы небось рады, что нежданно-негаданно каникулы привалили.

– Ага, – откровенно признался Володька.

– Ну и дураки. Вы понимаете, нам, рабочему классу, нужны свои грамотные люди. Не какие-то там Гусаковы и прочая буржуйская шушера, а вы, наши ребята. Сейчас же обойдите всех учеников и скажите, завтра дрова привезут, и занятия будут. Василий Васильевич уже распорядился, вчера еще Екатерина Ивановна обо всем ему рассказала.

Вскоре после той демонстрации рабочие главных мастерских организовали профсоюз, раньше им это не разрешали, и отца Максима выбрали председателем. Еще его избрали в Совет рабочих депутатов. Спозаранок и до глубокой ночи он просиживал в профсоюзном комитете или в Совете. Максим считал, что теперешняя работа у отца куда легче, чем махать двадцатифунтовой кувалдой. Но отец почему-то осунулся, побледнел.

– Пошли, – прервал его размышления Газис. И ребята разошлись по квартирам оповещать школьников о завтрашних занятиях.

Три воза дров привезли дедушка Кожин и Абдул Валеевич в школу со склада главных мастерских. Так распорядился местком профсоюза. И этих дров теперь должно хватить до теплых дней: весна-то уже не за горами, март кончается.

* * *

На уроке закона божьего случилось происшествие, которое очень подняло Газиса в глазах всего класса.

А дело было так. Батюшка задал какой-то вопрос Кольке Черепанову. Тот встал и молчит. Смотрит со страхом на батюшку, моргает и ничего не говорит. Он вообще-то туповат, а тут еще, наверное, урок не выучил. Батюшка разозлился, схватил Кольку за волосы и начал стукать лбом о парту. И тут вскочил Газис и громко крикнул:

– Не имеете права бить, это вам не старый режим!

– Что, что ты сказал? – задохнулся злобой батюшка, наступая на Газиса. – Это еще что за указчик?

– Я председатель классного комитета.

– Комитета? – У батюшки глаза стали большие. Ха, и тут новая власть. – Он отошел к доске и, сделав вид, что ничего не случилось, продолжил занятия.

После большой перемены должен быть урок Екатерины Ивановны. Вместе с ней пришли батюшка и заведующий школой. Ученики встали. Заведующий кивком головы усадил их, прошел вперед и сказал:

– Абдулажанов, к доске!

Газис вышел и, встав у доски, хмуро уставился в заснеженное окно. Он догадывался, о чем будет разговор, и не ждал от него ничего приятного.

– Ты совершил непристойность и должен публично извиниться перед батюшкой.

– Я ничего нехорошего не сделал.

– Ты так находишь? Он, видите ли, делает замечание взрослому, да еще облаченному в сан священника, и не видит в этом ничего особенного!

– А чего он дерется!

Это вскочил Максим. И класс, будто только и ждавший этого сигнала, загудел.

– Тихо! – закричал на высокой ноте заведующий. – Что за галдеж? Прекратить немедленно!

А Максим запальчиво кричал, и его звонкий голос прорезал шум.

– Сейчас не старый режим, драться нельзя!.Если вы накажете Газиса, мы, весь класс, не будем ходить в школу.

– Что ты сказал? Что ты сказал? – заспешил заведующий к Максиму. Он схватил его за руку, вытащил из-за парты и поставил рядом с Газисом.

– Повтори, что ты сказал.

Класс зашумел еще сильнее.

– Да уймите вы наконец свой класс, – крикнул заведующий Екатерине Ивановне. Она подошла к столу и тихо сказала:

– Дети, успокойтесь. Ну, тихо! – и улыбнулась. Эта улыбка и сняла шум, класс замолк. А Екатерина Ивановна продолжала:

– То, что произошло сегодня в нашем классе, мы разберем без вас, на учительском совете. Думаю, что решим правильно. А сейчас продолжим занятия. Разрешите? – обратилась Екатерина Ивановна к заведующему. Тот удивленно посмотрел на нее и отрубил:

– Хорошо, Абдулажанов и Горин, сегодня в шесть часов вечера придете на учительский совет с родителями.

Найти отца не так просто. Где помещается профсоюзный комитет, Максим знал, но отец не всегда сидел на месте: то в Совете, то в цехах. А домой он приходил поздней ночью либо совсем не ночевал. Но сегодня Максиму повезло, отец пришел обедать. Максим рассказал о происшествии в классе. Когда он сказал, что пригрозил заведующему школой тем, что весь класс не придет на занятия, Василий Васильевич рассмеялся.

– Значит, решил забастовку объявить? Выходит, усвоил приемы классовой борьбы?

Любовь Ивановна сразу же напустилась на сына.

– Ну что мне с тобой делать? Чего ты лезешь, куда не надо?

– Подожди, мать, – сказал Василий Васильевич. – Ребята поступили правильно. Пора кончать в школе со старорежимными порядками.

* * *

На совет ребят не пустили. Сказали, когда надо будет, их позовут. Они пристроились на скамейке у двери кабинета и стали ждать решения своей участи. Из кабинета до них доносились голоса, было слышно, как двигают стулья. Наконец все стихло, и заговорил заведующий.

– Господа… Простите, граждане. Я пригласил вас для того, чтобы обсудить одно чрезвычайное, на мой взгляд, событие. Один из учеников позволил себе сделать замечание батюшке, причем в резкой форме. А другой ученик пригрозил забастовкой. Я полагаю, что подобного рода явления надо пресекать в самом зародыше.

– Позвольте спросить, – это говорил Никита Григорьевич. – По какому случаю ученик сделал батюшке замечание?

– Извините, вы кем приходитесь ученикам? – спросил заведующий.

– Никем. А присутствую здесь как заместитель председателя Совета рабочих депутатов, отвечающий за образование. Повторяю свой вопрос: по какому случаю ученик сделал батюшке замечание?

– Это не так существенно. Ну… батюшка слегка дернул за волосы другого ученика. Это, повторяю, несущественно. Важнее то, что ученик Абдулажанов сделал замечание старшему.

– Нет уж извините, гораздо существеннее как раз то, что батюшка позволил себе рукоприкладство. А это запрещено даже законами царского времени. До революции ребятишки как-то еще терпели побои, а теперь не хотят.

– Дозвольте пояснить, – пророкотал батюшка, – я руководствуюсь божескими законами. А в святом писании телесные наказания не только не осуждаются, а благословляются. Они укрепляют душу, внушают покорность и благонамеренность. Нельзя же допускать, чтобы дух смуты и строптивости проникал в детские души.

– Вот и договорились, – перебил батюшку Василий Васильевич, – значит, вы считаете, что дух революции – это дух смуты, который надо истреблять?

– Не придирайтесь к словам, гражданин Горин, – поспешил на выручку батюшке заведующий. – Но согласитесь, что революция не дело детей.

– Революцию делают не дети. Но она совершена для них, во имя их и мимо их умов пройти никак не может.

– Ну этот спор не для нашего собрания. Екатерина Ивановна, скажите, что собой представляют ученики Абдулажанов и Горин?

– Это мои лучшие ученики. Способные, дисциплинированные. И если хотите знать мое мнение о сегодняшнем происшествии, то в нем повинен только батюшка, и мы, учителя, должны осудить его поступок.

– Вот, вот, – загремел голос батюшки, – вот она, потатчица. От нее и вся смута в классе.

В кабинете поднялся шум. Сразу заговорили несколько человек. Видимо, часть учителей поддерживала батюшку, а другая – Екатерину Ивановну. Застучал карандаш по графину, и шум стих. Опять заговорил Никита Григорьевич:

– Завтра я на заседании Совета рабочих депутатов поставлю вопрос о том, что в нашей школе применяются телесные наказания и что заведующий школой их одобряет.

– Вы меня Советом не пугайте, я ему не подчиняюсь! – сорвался заведующий.

– А мы вас заставим уважать рабочий Совет.

Со следующего дня занятия в классе пошли своим обычным порядком. Только батюшка перестал ходить на свои уроки. И заведующий ни разу до конца учебного года не бывал в классе.