Текст книги "На другой день"

Автор книги: Александр Бек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Ладно! – скомандовал по праву старшинства приезжий. В другой раз еще поборемся.

– Что у тебя с рукой? – спросил Кауров.

Коба ответил неохотно:

– Это с детства. Был нарыв. Потом заражение крови. Полагалось бы, по всем правилам, переселиться на тот свет, но почему-то выжил.

– На страх врагам! – сказал Кауров. – А по виду и не подумаешь, какая у тебя силенка.

Коба усмехнулся:

– Теперь знай, как нападать!

Мировая была закреплена рукопожатием. Так совершилось их первое знакомство.

11

Хотелось бы нарисовать и некоторых друзей Каурова, участников большевистской организации в Кутаисе. Среди них были примечательные люди, оставившие след в истории революционной борьбы. Однако сквозное действие, или, говоря иначе, красная нить повествования – ее можно бы назвать суровой ниткой – не позволяет отвлекаться. Воспроизведем поэтому лишь следующий эпизод из кутаисской жизни Каурова и Кобы.

Однажды меж ними возникло небольшое разноречие касательно одного человека, входившего в прежний комитет. Это был пожилой грузин по имени Вахтанг, отец семейства, уже многие лета беспорочно служивший в должности кассира Кутаисского кредитного общества. Он, кстати сказать, и в комитете бессменно нес обязанности казначея. К молодежи, принявшей сторону большевиков, относился дружественно, хотя еще надеялся, что междоусобица в лагере социал-демократов закончится добрым согласием. В кредитное общество к Вахтангу всегда было удобно забежать, передать или получить через него записку, перехватить взаймы рубль-другой. Кауров считал, что Вахтанга надо включить и в новый комитет. Коба воспротивился.

– Место в комитете, – сказал он, – может принадлежать лишь профессиональному революционеру, который отдал себя только одному делу: служить партии.

Они разговаривали, уединившись опять в парке. По-прежнему нечесаный, небритый, Коба отчеканил этот свой тезис и, помолчав, молвил:

– «Тебе одной…»

Так начиналась первая строка известного грузинского любовного стихотворения: «Тебе одной все, что дано мне с высоты Богом». Он ограничился лишь двумя словами. И вновь умолк. Кауров покосился на него. Да, в душе этого низенького ростом, смахивающего на бродягу человека вибрирует, значит, и струна поэзии. Да, не напрасно же он Коба!

А тот уже вернулся к хладнокровному тону:

– Только профессионалы революционеры! В этом необходима строгая граница. Иначе мы не отделим себя от либерально болтающих интеллигентов, сами разрушим конспирацию.

Кауров возразил:

– Но и Вахтанг же, я уверен, будет хранить свято партийную тайну.

Вот тут-то Коба и изрек удививший Алексея, запавший в память афоризм:

– Тайна – это то, что знаешь ты один. Когда знают двое, это уже не вполне тайна.

Выдержав, по своей манере, паузу, Коба далее столь же четко определил:

– А легальный человек в комитете, к тому же еще и примиренец, это все равно что настежь открытая дверь из квартиры на улицу.

Приведя еще несколько доводов в обоснование нещадных организационных требований, Коба убедил в своей правоте юношу большевика.

– Но, знаешь, Коба, я не могу сказать Вахтангу, что мы исключили его из комитета.

– Ох, какой добрый, какой мягкий, – насмешливо произнес Коба. И холодно добавил: – Хорошо, я сам ему скажу. Но изволь присутствовать.

Вахтанга известили, что надобно поговорить. Он предложил встретиться в тихом ресторанчике близ реки Риони.

В назначенное время, когда дневной жар уже свалил, они туда сошлись. Первым, как младшему и полагалось, явился легконогий Алексей, вскоре он вежливым поклоном встретил шагавшего кассира. В меру полный, толстогубый, знавший толк в грузинской кухне и в грузинских винах, Вахтанг выбрал столик на открытом воздухе под вековой чинарой, распластавшей во все стороны широкие лапчатые листья, посудачил о том о сем с владельцем духана. Кобу пришлось ждать. Вот наконец и он оказался за столиком. Было по-прежнему заросшим его сильное лицо. Заказали кувшин местного вина, сыр, шашлыки. Вахтанг разлил по стаканам темно-красное вино и показал на стремительный Риони, шум которого чуть доносился и сюда. Мощная горная река вспенивалась на торчащих из воды зубцах белых камней.

По праву старшинства Вахтанг провозгласил тост. Стиль был традиционно цветистым.

– У вас, молодых, – говорил он, – такая же душа, как у этого Риони. Рветесь вперед сквозь все теснины, бросаетесь грудью на преграды, пока не прибьетесь к цели. Ничто вашу стремительность не остановит. Выпьем же, друзья, за наш вечно молодой Риони.

Улыбаясь, он поднес стакан к своему большому рту и, причмокивая, вытянул до дна. Вслед и Кауров поставил на скатерть опорожненный стакан. Коба лишь отхлебнул, И вытер рукой жесткие усы.

– Почему же вы, товарищ, проявляете такую половинчатость? – шутливо спросил Вахтанг.

Знать бы ему, что за человек перед ним сидит, не стал бы, наверное, над ним подтрунивать. Коба был крайне чувствителен к насмешке. Янтарная примесь, желтизна в его радужнице мгновенно проступила явственней. Остановившийся гипнотический взор уперся в кассира. Кауров тогда впервые увидел этот взгляд, для которого лишь позже нашел обозначение. Улыбка непроизвольно сползла с лица Вахтанга. Несколько секунд длилось молчание. Ничего, казалось, не произошло. Ничего, кроме лишь взгляда. Затем глаза Кобы обрели свой прежний туск, не мрачный, скорее веселый.

– Хотя монашеских зароков не давал, – спокойно выговорил он, – вином нс увлекаюсь.

Это было истиной. Много раз впоследствии Кауров имел случаи убедиться, сколь Коба воздержан в употреблении питий, какими славна Грузия. Кутаис в особенности имел репутацию города, обильного вином. Белые, голубые, серые каменные домики, лепившиеся по склонам долины Рионн, что составляли разбросанный город, были почти без исключений окружены, по нынешней нашей терминологии, приусадебными виноградниками, дарующими пьянящий сок. Однако Кобу Кауров никогда не видел пьяным.

Отодвинув вино, небритый, да и характером вроде щетинистый, участник застолья продолжал:

– Кроме того, и тост ваш нуждается в критике. Душа человека не река. И тем более не река горная, которая знать ничего не знает, лишь несется вскачь. Душа человека – море. Чего только не вмещает она? Об этом хорошо сказал Казбеги.

Процитировав наизусть несколько строк, принадлежащих автору «Отцеубийцы», Коба добавил:

– Такую же мысль можно найти и у Достоевского. Но наш грузинский классик сказал это раньше.

В свойственную Кобе манеру бесстрастия тут ворвалась более живая нотка – он гордился грузинской литературой, любил свою маленькую родину.

– За море так за море! – благодушно согласился Вахтанг.

Духанщик подал дымящиеся, нанизанные крупными кусками на вертел шашлыки. Приправой служили тонко нарезанные сырые луковицы, образовавшие ворох колечек. Вахтанг, принявший на себя обязанности тамады, вновь взялся за кувшин, долил и недопитый стакан Кобы. Тот опять лишь прихлебнул. Но ел жадно. Нож и вилка ему не были нужны. Крепкие, немного скошенные внутрь зубы вонзались в горячее мясо молодого барашка, откусывали, быстро пережевывали. Колечкам лука тоже не было пощады, Коба их хватал горстью, во рту хрустело. Он жадно поглощал и поджаристую лепешку чурека – выпеченного по-грузински хлеба. Во время еды не разговаривал.

Наконец на его тарелке остались одни обсосанные косточки да голый, поблескивающий сталью вертелок. Слегка откинувшись, Коба подождал, пока сотрапезники не разделаются с кушаньем.

Потом без обиняков перешел к делу.

– Мы, товарищ Вахтанг, должны поставить вас в известность. Прежний комитет распущен. Вместо него создан другой.

Вахтанг серьезно слушал. Коба со спокойствием и хладнокровием хирурга продолжал:

– Лично против вас мы ничего не имеем. Но из комитета вы исключены.

Кассир был глубоко оскорблен. Его толстые губы задрожали.

– Почему же? За что вы меня так запятнали?

– Повторяю, – сказал Коба, – лично против вас мы ничего не имеем. Будете работать как не запятнанный ничем член организации. Но в комитет отныне вы не входите.

– В чем же причина?

– Причина? – переспросил Коба.

Он не спешил, глядя на обидевшегося, ошеломленного кассира.

В ту минуту Каурову заново просилась в глаза ложбинка, раздавившая кончик носа Кобы. И вдруг всплыло вычитанное в какой-то книге: раздвоенный нос – признак жестокости.

Продлив молчание, Коба затем кратко обронил:

– Соображения конспирации.

Вахтанг вскочил.

– Я буду писать в Тифлис. Этого так не оставлю.

Не считая нужным отвечать, Коба сложил на животе руки. Кассир сделал над собой усилие, заставил себя выговорить:

– До свидания.

Кауров мягко откликнулся:

– Извините. До свидания. Мы тут расплатимся, товарищ Вахтанг.

Однако тот, храня достоинство, подозвал духанщика, велел дать счет, уплатил за всех. И тяжелым шагом несправедливо осужденного покинул ресторанчик.

Коба рассмеялся.

– Человека выгнали из комитета и еще заставили платить за угощение.

– Вовсе не заставили.

Но Коба похохатывал, обретя отличнейшее настроение.

– Так, Того, и надо!

12

Не затрагивая пока событий, что происходили в те же сроки, докончим рассказец о деле Вахтанга.

Он действительно писал жалобу в Тифлис, в Союзный комитет, где его знали как давнего участника социал-демократических кружков. Послал и личное письмо Папаше, с которым подружился еще в юности.

Папаша приехал в Кутаис, чтобы на месте разобрать этот конфликт.

Члены нового, уже сконституированного комитета – тайная большевистская пятерка – собрались вместе с Папашей в обширной, почти необитаемой квартире полковника Каурова, постоянно жившего в имении.

Небольшая комната Алеши служила местом заседания. Кауров уважительно предложил Папаше занять кресло за письменным столом, но тот уселся на диван.

– Мне тут поудобнее. А хозяйское кресло занимай сам. Я у вас здесь только гость.

Коба на этот раз явился выбритым. Освобожденная от растительности нижняя часть лица была густо изрыта щербатинками оспы. Он скромно выбрал стул в углу. На стульях расположились и другие. Папаша огласил жалобу Вахтанга. Потом повернулся к Кобе, желая послушать объяснение. Но Коба сказал:

– Пусть выскажутся товарищи.

Слово взял Кауров. В свое время, как помнит читатель, он нс был уверен; надо ли Вахтанга устранить из комитета? Согласившись, однако, с аргументами Кобы, Алеша теперь убежденно их изложил. Да, мы будем защищать наше решение о Вахтанге. Складывается новая партия пролетариата. Боевая. Централизованная. Дисциплинированная. Подчиняющая себя глубокой конспирации. В комитеты такой партии могут войти лишь профессионалы революционеры, последовательно твердые большевики. И Алексей дословно повторил изречение Кобы:

– Легальный человек в комитетеэто все равно что открытая настежь дверь из квартиры на улицу.

Папаша склонил голову набок, почесал под бородой шею.

– Сдается мне, – заговорил он, – это схоластика, товарищ Вано.

Тут, кстати, заметим, что Кауров, не желавший зваться Того, выбрал себе непритязательную кличку Вано, что соответствовало русскому «Ваня», «Иван».

– У тебя, продолжал бородач, получается так: легальный человек – какое-то окаменевшее понятие. Легальный, а ведет нелегальную работу. Почему это должно на него бросать тень? Ты говоришь: примиренец. Это не совсем так. Я с ним беседовал. В совместном деле он, думаю, совсем перейдет па нашу сторону. Зачем его отталкивать?

В нашем повествовании уже мельком сообщалось, что моральный авторитет этого размышляющего сейчас вслух тифлисца, ушедшего от народничества к революционным марксистам, одного из зачинателей социал-демократических организаций в Грузии, далее безоговорочно заявившего себя большевиком, последователем Ленина, был непререкаем. Все знали: в вопросах, что составляют жизнь партии а другой он не имел, даже семьей не обзавелся, – Папаша отбрасывает личные привязанности или иные непринципиальные соображения, судит по совести.

Он сделал еще несколько замечаний насчет только что выслушанной речи, сказал с улыбкой и об ее молодой пылкости. Затем опять повернулся к рябенькому члену комитета:

– Товарищ Коба, твое мнение?

Кауров ожидал, что его старший товарищ, умевший убедительно отстаивать свою правоту, развернет сейчас ряд доказательств в подкрепление их общей позиции.

Но Коба преспокойно выговорил:

– Я не возражаю. Пусть Вахтанг останется членом комитета.

Кауров был ошеломлен. Слегка румянившиеся его щеки вдруг густо покраснели. В ушах зашумело от прилившей крови. Смятение помешало ему что-либо сказать. Он лишь воззрился на Кобу, который с еле приметной усмешкой выдержал негодующий взгляд. Дальнейшего обсуждения Кауров почти не слышал, не мог сосредоточиться.

Вскоре стали поодиночке расходиться. Ушел и Папаша. В комнате остались только двое – Алексей и Коба. Наконец-то можно дать себе волю.

– Коба, как это понимать? Ты меня предал!

Низенький оборвыш твердым шагом приблизился к столу. Сказал:

– Я не буду из-за одного человека, какого-то Вахтанга, ссориться с Союзным комитетом.

Под рукой Каурова на столе стояла лампа. Не раздумывая, он ее схватил и швырнул в Кобу.

(…Рассказывая об этом мне спустя пять с половиной десятилетий, Алексей Платонович пояснил:

– Я тогда был наивным, невинным мальчишкой. Воистину простаком революции. Не имел понятия о таких подлых вещах…)

Тусклоглазый гость обладал, однако, быстрой реакцией, сумел увернуться, Разбилось со звоном стекло, по желтым половицам растекся керосин. Коба не утратил спокойствия, иронически прокомментировал:

– Хорошо, что не была зажжена. А то сгорел бы дом.

– Но где же, – выпаливал Кауров, – где твои слова: «открытая дверь на улицу»? Где твои принципы?

– При мне. Мы свое проведем. Изолируем Вахтанга. Не будем с ним считаться.

– Почему же ты не посоветовался со мной?

Ответ был холоден:

– Не нахожу нужным советоваться о том, что признаю правильным.

Словно бы поставив на этом точку, Коба затем спокойно заговорил:

– Библиотека, наверное, у твоего отца богатая. Я посмотрю. Не возражаешь?

– Можешь не спрашивать, – буркнул Кауров.

Коба пошел в кабинет, где располагались книжные шкафы. Переживая обиду, Платоныч остался в своем кабинете. Минул, по меньшей мере, час. Что же там Коба? Кауров заглянул в отцовскую благолепную обитель.

Маленький грузин в заношенном с разлохмаченными обшлагами пиджаке сидел за обширным письменным столом, куда наложил извлеченные с полок книги. Дымя самокруткой, сбрасывая без церемоний пепел на ковер, он склонился над большого формата объемистым томом. Это был один из годовых комплектов «Правительственного вестника» – в доме полковника Каурова хранились переплетенные в кожу подборки этого издания за много-много лет.

– Нехорошо, Того! – бросил через плечо гость. – Владеешь такой вещью и молчишь. Не по-товарищески поступаешь.

– Пожалуйста. Читай, читай.

Коба снова подался к тридцатилетней давности столбцам, содержащим полный текст судебных заседаний по делу студента-революционера Нечаева, родоначальника так называемой нечаевщины, исповедовавшего: цель оправдывает средства.

Еще некоторое время Коба провел за чтением. Потом, не прощаясь, неслышно исчез.

Том «Правительственного вестника» остался на письменном столе. Прибирая за ушедшим, Платоныч полистал прочитанные Кобой страницы. На полях виднелись вдавлины, оттиснутые твердым ногтем, – этак Коба кое-что пометил. Светловолосый юноша недовольно рассматривал эти врезавшиеся в бумагу следы ногтя. Черт возьми, что за дикарская манера портить книгу!

Впоследствии Платоныча потянуло внимательнее рассмотреть строки, отчеркнутые Кобой. Фигурировавший в деле «Катехизис революционера» был особенно уснащен метами. Одна за другой следовали борозды, вонзившиеся сбочь столбца.

…Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни чувств, ни прнвязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией.

…Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что помешает ему.

…Он не революционер, если ему чего-либо жаль в этом мире. Тем хуже для него, если у него есть родственные, дружеские и любовные отношения: он не революционер, если они могут остановить его руку…

А вот ноготь Кобы прошелся уже не на полях, а под строкой. Тут очередной пункт катехизиса начинался так: революционер презирает всякое доктринерство и отказывается от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям.

Далее шли строки: он изучает денно и нощно живую науку – людей, характер, положения…

Под эту-то фразу – во всю ее длину – была всажена резкая черта. Странно. Почему именно это выделил Коба? Да, живая наука, видимо, по сердцу ему, воистину сыну угнетенных, родившемуся среди бедняков. К тому же он, лишь подвернется случай, всюду впитывает, вбирает образование. Ну, а манера пускать в ход свой крепкий ноготь… Э, простим это ему.

13

Коба в Кутаисе жил отшельником. Менял ночевки. Никому не сообщал об очередном своем местопребывании. Мог поспать и на земле под южным небом. Изредка брился, потом вновь зарастал. Иногда где-нибудь ему простирывали рубаху, давали на смену пару белья. Равнодушный к житейским удобствам, он внешностью, повадкой как бы олицетворял девиз: «Ничего для себя!»

Созданный в Кутаисе новый комитет объявил о себе листовкой, которую написал Коба. В городе жарче заполыхали политические страсти. Устраивались дискуссии на нелегальных собраниях. Главным оратором большевиков выступал опять же Коба.

Красноречием он не отличался, рассуждал холодно, без взблесков страсти, но разил оппонентов ясностью, четкостью мысли, силой логики, аргументации. Форма изложения была популярной, простой. Горячности он противопоставлял спокойствие. Это действовало. Его слово с трибуны было уверенным, убедительным, целеустремленным. Самые едкие реплики не выводили Кобу из себя. Полемизируя, он постоянно имел в виду не столько противника, сколько аудиторию. Говорил для нее.

Его речь не сверкала и обширностью познаний, образованностью, однако то, чем он владел, было усвоено им ясно, твердо, до корня. Зная немногое, он этим малым искусно оперировал.

В боковом кармане изношенного его пиджака неизменно хранилась книга Ленина «Что делать?». Среди живших в ту пору марксистов Ленин был единственным, чьему авторитету поклонялся Коба. Ни одно выступление Кобы против меньшевиков не обходилось без цитирования строк из этой книги. Он легко находил нужные выдержки, во всеуслышание прочитывал, почти не заглядывая в текст, вероятно, многие страницы были ему известны наизусть. И он раздельно, без спешки оглашал мысли Ленина о тайной, сплоченной организации профессиональных революционеров, все равно, студенты они или рабочие, организации, которая перевернет Россию…

– Такая организация, – твердо заявлял он, – решит все задачи, которые нам ставит история, И вновь цитировал:«…начиная от спасенья чести, престижа и преемственности партии в момент наибольшего «угнетения» и кончая подготовкой, назначением и проведением всенародного вооруженного восстания».

Каурову запомнилось, как на одном собрании кто-то, поднявшись, крикнул докладчику-Кобе, державшему книгу Ленина в руке:

– Слушай, продай мне этот справочник, хорошие деньги дам. Нет там рецепта, как вылечить мою бабушку от изжоги?

Глаза Кобы пожелтели, разрез век расширился, несколько секунд выкрикнувшего пронзал недвижный взгляд. И лишь затем Коба парировал:

– Насчет твоей бабушки в этой книге ничего не сказано, но о том, как лечить тебя от измены пролетариату, тут говорится.

Выступал Коба и в деревнях на крестьянских сходках. Ему не однажды сопутствовал Кауров. Открытая революционная агитация среди охваченного волнениями грузинского крестьянства была опасным делом – в любой момент могла нагрянуть жандармерия. Озноб риска, азарта пронимал юношески восторженного, смелого Каурова, когда он выезжал на такие митинги. А Коба оставался невозмутимым, ничуть не менялась его спокойная, отдающая холодком повадка. Другие – Кауров сне знал и по собственным переживаниям – преодолевали страх, а этот будто и не знавал боязни. Казалось, Коба был лишен некоего чувствилища, в котором у обычных людей заложена и эмоция страха. «Человек, не похожий на человека», – так уже в те времена однажды мимолетно подумал Кауров, взирая на словно бесстрастного Кобу.

На деревенских сходбищах, что скрытно устраивались в лесу или в ущелье, Коба, встав на какое-либо возвышение, призывал к ниспровержению царской власти, разделу помещичьих земель, к оружию, к всероссийскому всенародному восстанию. Он и тут, обращаясь к крестьянам, непременно говорил о партии, о том, что она вносит сознательность, организованность, план в стихию революции. Это он растолковывал очень доступно, очень ясно. Ставил вопросы, вел строго логически к ответам. «Светлая голова», – не раз отмечал в мыслях Кауров, ожидая очереди для выступления.

Верный своей манере, Коба, бывало, вопрошал толпу:

– Так где же в революции место партии? Позади, посередине или впереди?

Слушавшие откликались:

– Впереди!

Все же эти качества Кобы-оратора были недостаточны на митингах. Зачастую его речь не увлекала. Здесь, с глазу на глаз перед массой, требовалось еще и обладание сильным, звучным, гибким голосом, захватывающая, живая, остроумная и красочная форма. Мешала ему и какая-то закрытость души, апелляция лишь к рассудку, к логике. Его речь была однотонной, однообразной. Обычно вслед за Кобой выступал Кауров. Искренность, горячность, душевная распахнутость беленького, с черными бровями юноши постоянно вознаграждалась оживлением, возгласами, рукоплесканиями.

Коба, конечно, знал за собой скудость ораторского дара, бывал после митингов долго молчалив, его, видимо, мучала неудовлетворенность. Но ни единым словом этого он не высказывал.

Энергично действовавший, неуловимый комитет большевиков в Кутаисе решил не ограничиваться устройством митингов. Требовалась зажигательная литература для крестьянства. Такая, чтобы душа рвалась к борьбе.

Смастерили гектограф. Поручили Кобе написать обращенную к крестьянам прокламацию по аграрному вопросу. Полагалось на заседании комитета выслушать и утвердить эту листовку. Собрались у постели снедаемого туберкулезом, угасавшего товарища.

Коба чеканно прочитал свою рукопись. Все в ней было правильно, большевистская линия излагалась в точных выражениях, но и тут слогу Кобы нс хватало жара. Опять сказывалась заторможенность эмоции. Хотелось каких-то задушевных пронзающих строк. Вместе с тем прокламация казалась слишком длинной.

Опиравшийся на подушки больной с разгоревшимися красными пятнами на изможденных щеках произнес:

– Хороший документ. Только суховатый. Еще надо что-то сделать.

Бровь Кобы всползла. Кауров взял со стола исписанную Кобой бумагу, вчитался. Почерк был ясным, каждая буква твердо выведена.

– Вот эту фразу можно, Коба, выкинуть. Будет не так сухо. И смысл не…

Он вдруг увидел будто расширившиеся, ставшие в эту минуту явственно желтыми глаза, что недвижно в него вперились. «Змеиный взгляд», – пронеслось в уме. Да, подвернулось истинное определение. Кауров почувствовал, что у него под этим взглядом отнимается язык. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы, не отводя взор, договорить:

– И смысл не пострадает.

Коба схватил свои листочки, скомкал, сунул в карман. Прозвучали возгласы:

– Что ты?

– Что с тобой?

Коба молчал. Затем все же полыхнул:

– Вы мне будто кусок живого мяса выдрали из тела.

В те времена у него, видимо, еще срывались тормоза, пробивалось затаенное.

Минуту спустя он кратко сказал:

– Хочу сделать заявление. Я уезжаю.

– Как так? Почему?

– У меня заболела мать.

Более никаких объяснений Коба не дал.

Кажется, в тот же день он расстался с Кутаисом, хотя и был сюда послан для работы.

Новая встреча Каурова и Кобы произошла почти через три года. Кутаисская размолвка была словно забыта. Они свиделись дружески и радостно.