355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Бек » На другой день » Текст книги (страница 10)
На другой день
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 03:48

Текст книги "На другой день"


Автор книги: Александр Бек



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

33

Поздним вечером, как было условлено, Кауров разыскал редакцию «Правды», обосновавшуюся теперь на Мойке вблизи Невского во втором этаже большого дома, где в начальные же дни революции большевики завладели типографией, принадлежавшей «Сельскому вестнику».

Дверь в редакцию была приотворена, оттуда слышался стрекот пишущей машинки. Миновав машинистку, ни о чем не спросившую вошедшего солдата, Кауров толкнул дверь в следующую комнату и сразу же увидел за письменные столом знакомое усатое лицо. Коба приветливо сощурился, приподняв нижние веки. Эта игра век свидетельствовала, по старой памяти догадался Кауров, что дневной приступ раздражительности сменился самочувствием, о каком сказано: в своей тарелке. Щеки и сильный подбородок за день подернулись черноватой порослью, не тронувшей щербин. Из небрежно расстегнутого воротника рубашки проступали кадычные хрящи.

На столе простерся корректурный, с большими полями, исчерканный пером оттиск завтрашней газеты. К ночному посетителю повернула голову стоявшая возле стола коренастого сложения женщина лет сорока, в светлой блузке, повязанной по-мужски галстуком. Что-то знакомое почудилось Каурову в широко расставленных, несколько косого разреза карих глазах, в приметно выступающих скулах, в славянски круглом коротковатом носе, в густых, с длинными остинками бровях. Однако ничего определенного в уме не всплыло.

– Того, садись, – вымолвил Сталин. – Сейчас закончу. И обратился к женщине: – Хватит рассусоливать. – Интонация стала жесткой, хотя он не повысил голоса. Как я исправил, так и сделать.

– Но это же…

– Повторяю: хватит! – по-прежнему негромко перебил Сталин. Не намерен, товарищ Ульянова, с вами дальше пустословить.

Так вот это кто! Секретарь «Правды» – младшая сестра Владимира Ильича. Да, в чертах много сходства. Ее губы обиженно сжались.

– Поезжайте-ка домой, продолжал Коба. – Примите на ночь валерианки, чтобы успокоить нервы. Управлюсь как-нибудь без вас.

Мария Ильинична рывком взяла со стола корректурный лист, скулы вспыхнули, она без слов быстро пошла из комнаты, выставив вперед левое плечо, этим тоже напомнив характерную манеру Ленина. За ней хлопнула дверь.

– Норовец такой же самый, прокомментировал Коба, не сочтя нужным пояснить, кого с ней сравнивают. – Обомнется, ничего. На упрямых воду возят. – Он усмехнулся: – Кряхти да гнись, упрешься – переломишься.

Кауров мысленно отметил эти новые в лексиконе Сталина русские простонародные речения и поговорки, явно усвоенные в трехлетие последней сибирской его ссылки.

Помолчали.

– Такая штука! – с улыбкой молвил Коба, оглядывая Каурова, уже снявшего папаху, обнажившего лобные взлизы, что еще удлиняли продолговатую розовощекую физиономию.

Опять потянулось молчание. Сталин не спешил начинать разговор. Он достал из кармана короткую обкуренную трубку, выколотил о каблук стоптанного башмака прямо себе под ноги, где и без того серел втоптанный в половицы пепел, набил темным дешевым табаком, вдавил табак концом большого пальца, будто подгоревшим, коричневатым, сунул гнутый покусанный мундштук под усы. Впрочем, глагол «сунуть», пожалуй, ассоциируется с быстротой. Коба же, держа трубку в левом кулаке, не согнул руку попросту в локте, а сделал всей рукой круговое движение, включив в помощь и плечо, то есть как бы занес чубук с противоположной стороны. На памяти Каурова эта рука гораздо живей действовала. Сталин поймал сочувственный взгляд друга, проговорил:

– Что-то со вчерашнего дня опять она попортилась.

– Тебе, Коба, надо бы полечить руку в Ессентуках. Там есть чудо-грязи.

– Революция не дает отпуска. Сталин зажег спичку, прикурил, выпустил дым изо рта и из ноздрей. Затем подвигал локтевым суставом попорченной руки. Разработается… Курить не бросил? Так угощайся папиросами.

– Да у меня свои.

– Э, мы с тобой стали забывать грузинские традиции. Хоть чем-нибудь, а друга потчуй.

Коба выдвинул ящик, извлек коробку папирос, метнул Каурову. И опять пожмурился, выказывая расположение.

Кауров взял папиросу, задымил.

– Теперь, Того, вываливай впечатления. Что насчет Старика скажешь?

– Коба, а где ты был, когда он второй раз выступал? Я уж во все стороны глядел, а тебя так и не увидел.

Сталин, однако, как и в прежние времена, пресек любопытство собеседника:

– Не важно, был, не был. Не обо мне толк. И повторил: Что о Старике скажешь?

Каурову пришлось совершить усилие, чтобы наперекор чему-то давящему, исходившему от Кобы, ответить без уклончивости:

– Меня, какая штука, он убедил.

Эх, прокралась все-таки «какая штука».

– Почти убедил?

Черт возьми, этот нелегкий собеседник, знававший, казалось, лишь топорно обтесанную, лаконичную речь, тонко схватывал психологические нюансы. Кауров признался:

– Почти.

– Другой коленкор.

Сталин поднялся и, покуривая, принялся ходить. Это было своего рода молчаливым приглашением: выговаривайся, послушаю.

34

…Выступая в этот же день вторично со своими тезисами – теперь в большом, что звался белым, зале, где собрались и меньшевики и большевики, Ленин построил свое слово иначе, чем перед однопартийцами в тесноватой комнате на хорах. Там, на верхотуре, ему был дан только один час. Он лишь как бы выкинул свой флаг, изложил череду мыслей, набегавших одна на другую, составивших цельную программу, с которой и ради которой прорвался сюда, в революционный Петроград, неслыханно новую для всех, объявленную до ультимативности твердо, поневоле сжатую и из-за этого, быть может, особо удивлявшую.

В белом же зале он говорил два часа. Его появление на трибуне, позади которой над столом президиума зияла пустотой золоченая рама – в ней еще недавно обретался портрет императора, не вызвало хлопков. Вместе со всем залом настороженно затих и левый сектор – пристанище большевиков. Ленин быстрым и, как воспринял Кауров, угрюмо непреклонным движением провел вправо-влево по рыжим усам и опять начал с заявления, что выступает лишь от своего имени.

Вновь оглашал тезисы, гвоздил и гвоздил. Теперь аргументация стала более развернутой. И, хотя Ленин обращался ко всей аудитории, в которой преобладали делегаты-меньшевики, – военная форма была и для многих среди них печатью времени, – Кауров не мог избавиться от ощущения, что вновь запламеневшие узкие глаза оратора и сама быстрая речь как бы выделяют, имеют в виду тех, кто уже выслушал слово на хорах.

Не заглаживая колюще острых углов своей программы, выпаливая резкости, Ленин вместе с тем обстоятельно разбирал темы, на которые и для Каурова еще требовался ответ. Нет, это не касалось вопросов о войне, об интернациональном долге пролетарского революционера, о разрыве с любыми течениями, допускающими хотя бы на капельку – этакое «на капельку» Ленин дважды или трижды употребил в разных местах речи, допускающими оборончество в империалистической войне. Непримиримость Ленина к болоту, или так называемому центру, к краснобаям, прикрывающим революционными руладами собственную бесхребетность, тоже пришлась по душе Каурову. «Святая простота» – этим известным выражением Ильич когда-то определил его, пленившегося Эмилем Вандервельде, тоже мастаком фразы, в дальнейшем, в первые же дни войны, сбросившим покров интернационализма. Ныне-то он, Кауров – по крайней мере, так ему казалось, – перестал быть простаком, способным клюнуть на приманку фальшивого словца. И был всецело солидарен с Лениным: не верить ни на капельку трубадурам соглашательства, соловьям половинчатости, рассыпающим ну совсем-совсем революционную трель.

Но другая проблема – наиважнейшая, центральная, как упирал Ленин представлялась Каурову неясной, тут после собрания на хорах в его мысли вторглась смута. Да, бесспорно, центральная, в этом нет сомнения: государство, власть… Однако не выдумка ли, не плод ли умозрения, книжности провозвещаемое Лениным государство-коммуна?

В какую-то минуту стремнина речи добирается сюда. Теперь у Ленина есть время, чтобы основательнее охарактеризовать воззрения Маркса и Энгельса на сей предмет. Он наизусть приводит их высказывания, забытые, затерянные, не цитируемые пропагандистами и теоретиками социал-демократии. Уже выйдя из-за кафедры, сунув пальцы в жилетные кармашки, то откидываясь с носков на каблуки, то опять подаваясь корпусом вперед, он с явной охотой исполняет эту миссию марксиста-просветителя.

Но самые весомые доводы он еще приберегал. Подошла их очередь:

– Если вы полагаете, что рабочее государство сфантазировано, то нс угодно ли вам, товарищи делегаты Всероссийского совещания Советов, оглянуться на самих себя? Кто сочинил, кто выдумал Советы? Они рождены жизнью, рождены революцией. Нет реальной силы, которая могла бы их распустить. Они, по сути дела, власть. – Ленин выбросил перед собой обе ладони, как бы подавая, показывая свое утверждение. – Власть или, вернее, из-за присущей соглашателям нерешительности, уступчивости – полувласть. Поскольку эта полувласть существует, постольку в России уже создано на деле, хотя и в слабой зачаточной форме, новое государство типа Парижской Коммуны. Разве оно кем-нибудь придумано? Оно живет рядом с правительством капиталистов.

Некая часть сомнений Каурова рассеялась, Ленин перетаскивал и его на свою сторону. И все же бывший студент-математик, солдат сибирского полка, мог перечислить еще ряд недоумений. Отказаться от демократической республики? Издавна Кауров привык к мысли, что большевики – самые крайние, самые последовательные демократы. Ленин подошел и к этому:

– История возложила на международное пролетарское движение задачу вести человечество к отмиранию всякого государства.

Чудилось, его картавость вносит какую-то теплоту жизни, нечто близко ощутимое в слова: международное пролетарское… Нет, дело, конечно, не в картавости. Ленин даже интонацией выражал ставшее для него естественным и неотделимым от духовной его личности исповедание того, что пролетарии всех стран составляют общность более тесную, более высокую, чем общность нации. Здесь в Таврическом дворце Кауров схватил слухом и глазом этакое естество Ильича, испытал прелесть проникновения. И сразу же доводы Ленина о необычайном государстве, сперва показавшиеся утопистикой, чуть ли не дичью, сделались ближе.

– Социалистическая революция, эра которой началась, обретает смысл лишь в уничтожении государства, – опять устремив сверкавшие зрачки в неведомую гипнотическую точку, с силой долбил Ленин. Путь к этому пролегает через власть Советов. Заявляю без колебаний, что деятельность пролетарской партии стала бы бессмысленной, партия революционного Интернационала изменила бы себе, если не держаться такой перспективы, такой нити.

Он убеждал своей убежденностью. Порою с мест, занимаемых меньшевиками, доносились иронические возгласы, кто-то во всеуслышание пустил оттуда язвительно – бред, но Ленин не позволял себя отвлечь, прорубался по собственной наметке. Большевики внимали молча. А он все разбирал, рассматривал грядущую власть пролетариата, прощупывал, выявлял ее упоры. Лексикон был изобилен, низвергались во множестве определения, эпитеты, уподобления, видимо, уже найденные раньше в неотступном думании. И опять наряду с логикой воздействовало и что-то личное: крепчайшая вера в неоспоримость истин, которые он излагал. Чувствовалось, он с личной ненавистью отвергал систему бюрократического управления:

– Надо отбросить закоренелые глупейшие чиновничьи предрассудки, тупую казенщину навыков канцелярской России, реакционно-профессорские измышления о необходимости бюрократизма.

Далее он и тут развил предупреждение Маркса об опасностях, грозящих изнутри государству-коммуне, о возможности превращения рабочих делегатов и должностных лиц из слуг общества в его господ, и опять-таки по Марксу перечислил меры, которые безотказно предотвратят такую возможность.

– Трудно? – спросил он, наклоняясь к аудитории. – Да! Но трудное не есть невозможное.

Эти вот слова – трудное не есть невозможное – и оказались почему-то последней гирькой, которая перетянула Каурова к ленинским тезисам. Правда, мысли еще не уложились, оставались взвихренными, взбаламученными, еще следовало думать и думать, но Кауров был уже радостно готов, как и в пронесшиеся годы, меченные Вторым съездом, революционным штурмом, поражением, новым подъемом, мировой войной, определиться в качестве ленинца.

В зале на меньшевистской стороне возник гул, когда Ленин подошел к своему заключительному тезису, предложил сбросить грязное белье, отказаться от измаранного наименования – социал-демократическая партия – и возродить старое, славное, научно точное звание: коммунисты.

Пережидая шум, прищурясь и вновь обретя вид хитреца, он некоторое время смотрел на своих противников. Затем, так и не откликнувшись на выкрики, сказал еще об одной задаче: создать революционный Интернационал против социал-патриотов, а также и против тех, кто отказывается с ними рвать. На этом он без какой-либо звонкой концовки завершил речь, поставил точку…

– Впрочем, Коба, не точку, а… А сделал обеими руками округляющий жест, вот этак, и будто опустил некий круглый кувшин или вазу на край пюпитра. Понимаешь?

– Понимаю. Поставил, значит, на край вазу. Что же от нее в тряске останется?

– Ты уже толкуешь символически.

– Хо, попал и в символисты. Ладно, давай дальше впечатления.

– Да ты информирован без меня.

– О твоих впечатлениях? Гони, Того, гони.

– Понимаешь, если брать все в целом… Я вот и сам хочу определить: в чем же смысл появления Ленина, его приезда? И нахожу ответ: он сказал такое… Повторяю, если брать все в целом… Такое, чего никто, кроме него, ни одни человек на земном шаре не сказал бы.

– Не философствуй. А то, кажись, ударишься в теорию героя и толпы. Говори дельно. Что же там было после его доклада?

Кауров начал характеризовать прения, тоже в своем роде примечательные, но в комнату вдруг вторгся Каменев, держа в белой руке исписанные длинные листки.

35

Пиджак вошедшего был расстегнут, волны русой шевелюры несколько разметаны.

– Трам-бом-бом-бом! – бравурно, в темпе марша пропел он, взмахивая листками. Только что закончил. С пылу с жару!

Его выпуклые голубые глаза скользнули сквозь пенсне по остроносому лицу солдата, которого он сегодня видел возле Кобы.

Коба перестал ходить.

– Ничего. Это мой друг, – проговорил он. – Член партии. Работал в «Правде». Нам он не помешает. – И, не тратя более слов, назвал фамилии обоих:

– Каменев. Кауров.

Каменев со свойственной ему рассеянно-благодушной улыбкой поклонился, затем кинул листки на стол:

– Коба, прочитайте. Кажется, удалось обосновать взгляд нашей редакции.

– Нашей партии, – поправил Сталин.

– Совершенно верно. Взгляд партии в противоположность схеме Ленина.

Сталин без улыбки проронил:

– Ленина-Ламанчского?

Каменев живо взбросил голову, приоткрыл толстые губы, поцокал языком, как бы нечто дегустируя.

– Ламанчского? Это метко! – Он раскатисто, жизнелюбиво засмеялся. – Метко! Хитроумный гидальго Дон Кихот Ламанчский. Как раз тютелька в тютельку.

Похлопав длинными пальцами по красивому выпуклому лбу, он вслух припомнил строчки «Дон Кихота»:

– Наш гидальго отличался крепким сложением, был худощав, любил вставать спозаранку и увлекался ружейной охотой. Его возраст приближался к пятидесяти годам. Каменев снова поцокал. – Кажется, не вру. Все совпадает. – И, вспоминая, продолжал: Отдаваясь чтению рыцарских старинных романов, бедный кабальеро ломал себе голову над туманными оборотами речи и изводил себя бессонницей, силясь их понять, хотя сам Аристотель, если бы нарочно для этого воскрес, не распутал бы их… И однажды наш благородный герой взялся за чистку принадлежавших его предкам доспехов. Произвел и разные другие, необходимые рыцарю, приготовления. Совершив эту подготовку, почтенный Дон Кихот решился тотчас осуществить свой замысел, ибо он полагал, что всякое промедление с его стороны может пагубно отразиться на судьбах человеческого рода.

– Завидная у вас память, Лев Борисович, – проговорил Сталин.

– Однако пальма первенства в данном случае принадлежит, милейший, вам.

– Что я? Читал в школьные годы «Дон Кихота». Детское сокращенное издание. Теперь, пожалуй, придется вновь взять эту книгу.

– Всенепременнейше. И полный текст… Да-с, объявился современный Дон Кихот. Не на тощем Росинанте, а на броневике. И ходит в котелке взамен медного таза. Впрочем, кажется, уже раздобыл кепку. Да-с, а вместо копья перст указующий. Каменев комически изобразил выпад руки Ленина и, неожиданно вздохнув, произнес какое-то изречение по-латыни. Тут же перевел: – Если бы обрушилась, распавшись, твердь небесная, засыпавшие его обломки не наведут на него страха. Это из Горация… Но вот, Коба, интересно: почему у Старика был такой хитрющий вид?

– Почему? – переспросил Сталин. – Вы, Лев Борисович, мало бывали на толкучих рынках. Глядишь, человек называет цену. А глаза хитрые. Скостит, уступит. В Тифлисе я умел торговаться даже и с армянами. Удавалось сбить запрос.

– Революции всегда запрашивают много, – раздумчиво проговорил Каменев. – Маркс писал об этом.

– Ладно. Займемся делом.

Коба сел за стол, придвинул рукопись Каменева, углубился в чтение. Достал, не глядя, из кармана свою трубку, привычно выколотил о каблук, положил перед собой.

Вот листки и прочитаны. Коба не спеша набил трубку табаком, скупо обронил:

– Увесисто. Не имею возражений. Но кое-что я бы добавил.

– Ну-с, ну-с…

– В чем, по Ламанчскому, ныне главная задача? Разъяснять, дискутировать, пропагандировать. Нет, мы не группа пропагандистов-коммунистов, не кружок интеллигентов, искателей истины, а партия революционных масс, которая, если мы не будем дураками… Ну, это уже не для статьи.

Четыре года назад на квартире Аллилуевых Сталин почти в такой же формулировке выложил Каурову подобный тезис. Сейчас подумалось: упрям!

Каменев охотно принял добавления Кобы.

– Превосходно ляжет. Еще пошлифую стиль. Пустим как редакционную?

Левой рукой, опять кружным путем, в обнос усов. Коба сунул трубку в правый угол рта, зажег спичку, раскурил, устремив не выражающий ничего взгляд на язычок пламени, то совсем втягивающийся внутрь чубука, то вдруг выпыхивавший.

– Лучше, Лев Борисович, дадим за вашей подписью. А во избежание кривотолков вставьте, что редакция «Правды» и бюро ЦК не разделяют тезисов Ленина. Это будет, по-моему, самое целесообразное. Вы не против?

Умная усмешка мелькнула под стеклами пенсне.

– Пожалуйста. На ваше, милейший, благоусмотрение. Это «милейший» гармонировало с некой барственностью Каменева. Он опять молодцевато пропел: – Трам-бом-бом-бом! Пойду отделывать.

– Садитесь. Вам здесь удобнее поработать. – Сталин поднялся, освобождая стул. – А мы с товарищем Кауровым отыщем себе место.

Неожиданно Каменев сбросил пиджак, остался в жилетке и белой сорочке со съехавшим чуть набок темным галстуком. Округлость плеч и заметное брюшко свидетельствовали, что и в бурях, в трепке он не спадал в теле. Подтянув крахмально твердые манжеты, он воскликнул:

– Драться так драться!

36

Узенькая комната, куда перешли Сталин с Кауровым, была будто совсем необитаемой. Не было ни стола, ни стула, ни этажерки или шкафа. Лишь у окна приткнулся диван, обитый черной клеенкой, которую кое-где продырявили вылезшие на белый свет пружины. Свет действительно был резко-белым: сильная лампочка, не прикрытая каким-либо абажуром, попросту свешивалась на шнурке с потолка. Вколоченные в стену крупные гвозди служили вешалкой; на одном висела солдатская шинель, на другом – фуражка без кокарды. На полу у дивана пятнами серел втоптанный пепел.

– Мое ночное логово, произнес Сталин. Случается, застряну – есть где растянуться.

Словно проделывая гимнастическое упражнение, он раскинул на уровне плеч руки, несколько раз согнул и разогнул локтевые суставы. Левая по-прежнему сгибалась лишь наполовину. Коба заставил себя еще и еще поупражняться.

– Открыл бы форточку. Прокурено, – сказал Кауров.

– Ерунда. Сойдет.

Яркое, падающее сверху освещение сделало рельефной, подчеркнуло тенью продольную складочку на тяжелых верхних веках. Прежде, сколь помнил Кауров, такой складки не было. Годы проложили две дорожки и на лбу – две морщины-закорючки, витками взброшенные над переносицей.

Коба кивком указал на диван:

– Располагайся.

Он почему-то заговорил по-грузински, как бы внося этим особо доверительную ноту. Усевшись, Кауров тоже перешел на грузинский:

– Неужели ты действительно хочешь объединения с меньшевиками?

Сталин минуту походил. Встал перед Кауровым:

– У настоящей, Того, хитрости на лбу не написано, что она хитрость.

Когда-то Кауров уже слышал от Кобы этот афоризм. Да, да, это были чуть ли не последние его слова в последнюю их встречу в 1913 году. Удивительно. Сталин теперь с них же начинает.

– Ты же, Того, шахматист. Значит, должен понимать. Объединение – это ход. Конечно, объединившись, мы сохраним собственную фракцию. Но сразу же займем место у руля Советов. Отсюда еще лишь шаг-другой до образования правительства советских партий. Заполучим две-три ключевые высотки. А потом при удобном случае…

Здоровой рукой или, вернее, лишь кистью Сталин сделал скупой жест – в точности такой же, как и четыре года назад в комнатке у Аллилуевых, – будто свернул шею некоему куренку.

– Вели бы наступление под видом обороны, продолжал Сталин. И в несколько этапов кампанию бы выиграли. Вот тебе перспектива развития революции.

– Ты говорил это Ильичу?

– Пытался. Но, как известно, хуже всякого глухого тот, кто не хочет слышать. В тоне опять просквозило обиженное самолюбие. Почитал бы ты его статьи, которые он из Швейцарии прислал в «Правду». Мы их не напечатали. Его беда: потерял ощущение России.

Сталин еще несколькими фразами язвительно охарактеризовал план Ленина. Издал шипящий звук, что-то вроде «п-ш-ш-ш».

– Диалектик! Государство, негосударство, полугосударство… Ха! Ты обратил внимание, как он ходит?

Вновь выплеснулась озлобленность Кобы. Он утрированно изобразил Ленина – выставил вперед плечо, стал кособоким и, устремив взгляд в одну сторону, зашагал в другую.

– Видишь, не туда идет, куда намеревается. – Сталин помолчал. – Так оно, думаю, и будет: не туда придет, куда глядит. И как-нибудь все утрясется.

Кауров не столько возражал, сколько расспрашивал:

– Коба, а вот как насчет войны?

Сталин, не отвечая, занялся трубкой. Кауров, однако, не проявил терпения:

– И почему ты во время войны ничем не дал знать о своих взглядах? От тебя ничего к нам в якутскую ссылку не дошло. Я не раз уже прикидывал: почему Коба не выскажется?

Сталин задымил, поднес огонек к доставшему папиросу гостю.

– А что ты написал?

– От меня, Коба, никто и не ждал этого. Но среди товарищей я не помалкивал… Бывало, махнем в Якутск вместе с Серго…

– С Серго? – живо переспросил Сталин.

– Ну да. Обитали с ним в селе Покровском. Два большевика на все село.

– Как он там переносил стужу? Был здоров? Не тосковал?

– Может быть, и тосковал бы, да… – Кауров запнулся.

– Досказывай. – Сталин по-русски привел пословицу: – В чем проговорился, с тем и распростился. Что он там? Втюрился?

Кауров кивнул. Коба заинтересованно продолжал вытягивать из него подробности. Пришлось рассказать про влюбленного Серго.

– Врезался! – все так же по-русски определил Сталин. И прокомментировал: Отсидишь три года в Шлиссельбургской крепости, потянет к бабе.

Кауров отвел глаза. Некий нравственный запрет восставал против грубого суждения Кобы.

– Чего застеснялся, красна девица? Как думаешь, обкрутятся?

– Уверен!

– Ха, что творит Россия! Грузии нашел себе пару в Якутии.

Сталин порасспросил о большевиках, что в войну отбывали якутскую ссылку. Не обошел и Иркутск, пытливо разузнавал о тамошних революционных делах, о настроениях, о линии большевистской фракции. Затем снова прошелся, раскурил трубку и переменил тему:

– Когда мне, Того, приходится разговаривать по-грузински, то сначала я говорю легко, а потом замечаю, что нет-нет, а подыскиваю слова. А если задумаюсь, думаю по-русски. Окончательно стал русским.

Этот мотив тоже уже был знаком Каурову, хотя резкий грузинский акцент в русском произношении, ошибки в ударениях, от чего Коба так и не избавился, противоречили, казалось, его признанию. Уловив сомнение, Коба подтвердил:

– Стал русским.

– И что же?

– Что? – Сталин помедлил. – Русь, куда ты несешься, дай ответ. Не дает ответа.

На слух Каурова, эти известнейшие слова Гоголя странно звучали в устах большевика. Мысль о неисповедимости путей России была, разумеется, чужда русскому марксистскому движению. Оно и возникло-то в борьбе против нее. И вдруг Сталин в узенькой пустой комнате на Мойке в ночной беседе с другом вымолвил: «Не дает ответа». Э, так он, кажется, вернулся к тому, о чем сперва не захотел говорить, к словно бы повисшему вопросу Каурова: почему во время войны не высказывался?

Теперь Кауров внимал не перебивая. Сталин продолжал:

– А товарищ Ламанчский преподносит нам ответ: государство без армии, без полиции. Пыхнув трубкой, он вынул ее изо рта и с сипотцой дунул в поднимающийся к голой лампочке дымный клубок, который тотчас космами расползся. Картинность заменила ему долгие речи. Он и далее выражался кратко: Сбросить грязное белье… Это нетрудно, когда дело идет о всяких одежках эмигрантского полупризрачного существования. Нетрудно повернуть туда-сюда… – Сталин поупражнял пальцы, распрямляя и снова сжимая ладонь. – А поверни-ка Россию! Мы же беремся это сделать, ведем к власти нашу партию. – Он не убыстрял слов, по-прежнему негромких, но говорил с силой, которая ощущалась собеседником. Позволительно ли нам, революционерам России, рассматривать ее как страну без истории, страну, лишенную национального духа и характера?

Кауров слушал, испытывая опять смятение мыслей. Как отнестись к Кобе? К какому направлению его причислить? Социал-патриот? Нет, совсем не то. Но откуда же это у него: Россия, Русь? В дружеском кругу большевиков этак о России не говаривали. Ни на какую полочку его не поместишь.

Многое в нем привлекательно. Вот он только что сказал: ведем партию к власти. Но сам-то отнюдь не властолюбец! Его зарок: ничего для себя. Как и в былые годы, ходит обтрепанным. Ночует на этом продавленном диване, не имея, наверное, ни одеяла, ни подушки. Работает и днями, и ночами. И не выставляется, держится не на виду. Так у нас и будет: власть без властолюбия!

Окно уже чуть помутнело, Кауров стал прощаться:

– Надо бы, Коба, еще повстречаться.

– Захаживай.

Однако в считанные дни этого приезда Каурову больше не довелось потолковать с Кобой.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю