Текст книги "Маленький Петров и капитан Колодкин"
Автор книги: Александр Крестинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
– И про меня, значит? – осторожно спрашивает капитан.
– И про вас, – вздыхает Гви. – Мне кто-то из речников, не помню кто, рассказал когда-то вашу историю в Рыбецке – кража, кассир и тому подобное... Я этот случай, так сказать, развил...
– Рассказывайте, – требует капитан.
– Ладно, – говорит Гви, – считайте, что это уже не про вас, давно ведь было... – Гви откашлялся и начал: – Капитан Колодкин в Рыбецке работал комендантом порта. И стали там суда пропадать. Вначале шлюпки, байдарки пропадали, моторки, всякая мелочь. Потом спасательный катер пропал у ДОСААФа, новенький совсем. Потом – глиссер. А после уж – морской буксир...
Маленький Петров слушает эту историю второй раз, слушает в пол-уха. Одно у него из головы не выходит: бросает их капитан, в море собрался. А как же без него?.. И Маленький представил себе заколоченную клубную комнату, на полках – модели кораблей, и его яхта там... Только начата. Зимой корпус выточил. И представились ему долгие-долгие зимние вечера в кают-компании, и снег за окном, и стук молотков, и говор тихий, и смех, и особенный запах, когда пахнет канатом, деревом, краской... Как же без всего этого? Нет, не уйдет капитан! Сам же сказал – оставить некого. А если бы Колька в техникум не ушел?..
– Ну, спасибо, Гвидон Игоревич, – сказал капитан, дослушав до конца, – спасибо. Я на себя сейчас, как в театре, поглядел. И смешно, и грустно. В жизни все было не так романтично. Уволили и так далее... Знаете, я на себя как будто другими глазами взглянул. Полезно. Очень полезно. А то ведь недолго и закиснуть. Спасибо, я перед вами просто в долгу... Ладно, расскажу вам сейчас настоящую, непридуманную историю про себя. Это как Вороний камень – было. И на дно ушло. Так что рассказывать теперь просто. Как будто не себя...
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Из прошлого. Нина Сочина и капитан. Рассказ капитана
...После войны выпустили меня из госпиталя. Рука худо заживала, головные боли – после контузии... Врачи советуют: "В деревню, на свежий воздух!" А в деревне тоже кушать надо – иду в облоно, прошу работы. Завоблоно полистал документы: "Директором школы поедете?" – "Нет", говорю. "Учителем физкультуры?" Показываю свои бинты, а он рукой машет: "Заживет!"
Давеча я попросил вас остановиться в деревне. Мда называется. Там я и работал физруком.
Жизнь в то время была какая: хлеб почти из одной картошки. Мяса, по правде говоря, совсем не видали. Чай вприглядку. А я поправляюсь, представьте. Природа.
А в эту школу еще раньше меня приехала учительницей девушка одна. Нина Сочина. Только-только закончила педучилище в Ленинграде. Симпатичная такая. Доверчивая. Хохотушка притом, первый номер. В классе на ее уроке хохот. Администрация другой раз не выдержит, дверь откроет: "Что здесь происходит?" – а Нина стоит счастливая, улыбается, за партами ребятишки, тоже счастливые, тоже улыбаются. Ну что – администрация покачает головой и пойдет по своим делам...
Все мальчишки, девчонки, с первого по седьмой, были в нее влюблены. Под окном частушки поют, портфель с тетрадями носят, лучшее место на кругу, где танцы, – пожалуйста! Из лесу ягод и грибов – пожалуйста!
В эту Нину Сочину и я влюбился. Демобилизованный лейтенант на поправке. Молодой и глупый. Хожу следом. Изредка глаза подымаю. Про книжки заговорю, про жизнь... После осмелел – стал домой провожать.
Когда я приехал в деревню, Нина Сочина там уже прижилась, своей стала. Вначале ко мне тоже относились хорошо: раненый, моряк... Я ребят имею в виду. А как только я стал оказывать Нине разные там знаки внимания – поворот! – слушаться перестали, дисциплинка на уроках упала, насмешки... Я сначала понять не мог, растерялся. Думаю: где промашка?..
К осени, помню, яблок наросло! На радость голодному люду. Такой урожай – старики не помнили подобного. Как-то в сентябре, вечером, провожаю Нину из кино. Идем. Говорим, как водится, про содержание, что понравилось, что не понравилось. Веду Нину осторожно – грязь, лужи... И тут что-то по спине меня как шарахнет! А потом по щеке! Мокрое, склизкое... Наклоняюсь – гнилое яблоко... А Нина хохочет и щеку мне вытирает своим платочком надушенным. Я и дышать перестал от радости... В эту минуту – яблочный обстрел! Нина – бежать! Бежит и хохочет. А мне неловко бежать – офицер! Стираю с шеи скользкое. Следом семеню. А Нина хохочет. Ей хоть бы что.
На следующий день допустил педагогическую ошибку. Прихожу в седьмой класс. "Встать! Смирно!" Все как положено. Показалось, смеются... "Кто смеялся?" Молчат. "Кто смеялся?" Молчат. Я кулаком об стол – трах! А на последней парте – вижу – Васька-частушечник яблоко грызет. "А ну-ка, говорю, – как там тебя... Вон из класса!"
Гляжу – другой яблоко вытаскивает, третий... Демонстрация! Мне бы сделать вид, что не заметил, или внимание перевести, на шутку свернуть, урок быстрей начать... А я психанул – всех выгнал.
И что-то со мной случилось. Иду по школьному коридору – и все кажется: кто-то в спину тычет, язык показывает, нагло смеется... Обернусь – девчонки-первоклассницы. Глаза как тарелки от испуга! Тьфу, думаю, вот дурак. Сам себе стал противен.
Дня через два, вечером, сижу дома. Вдруг за окном – гармошка. И знакомый голос – Васька, подлец, выводит:
У кого кака забота,
Мне учиться неохота,
А у Сережки-физрука
Змея, сердечная тоска!..
Много еще было. Всех не помню. Ну что – хожу по комнате, точно лев в клетке. Взад-вперед. Выйти?.. Нельзя!
А утром в школе Нина ко мне: "Что это ты, Сережа, не в лице? Побледнел, похудел... Не болен?" Я прямо режу ей: "А тебе про меня частушки не поют?" Она говорит: "Нет, а что? Тебе поют? Как интересно, спой скорей! Я фольклор собираю!" И – ха-ха-ха!
Вы скажете: дурная эта Нина была. Хи-хи да ха-ха. Не замечала, что человек мучается...
Я лично за ней вины не вижу. Детства у Нины Сочиной не было, вот в чем дело. Холод да голод блокадный – и все. Она после войны и переживала свое детство с опозданием. Так сказать. Пополам с юностью. Взапуски бегала с учениками, с горки каталась, пела, плясала... Ей бы еще чуть-чуть подурачиться, наиграться до отвала, а потом бы... Потом, может, и поняла бы, что к чему... Терпенья моего не хватило. Уехал я оттуда.
На прощанье мне частушку спели: "Деревенька эта Мда, зачем приехал я сюда, заберу свою зазнобу, поеду в города..."
Поехал. Один только. А зазноба осталась. "Сережа, – говорит, – ты уезжаешь? Вот жаль! Скоро Новый год, оставайся, повеселимся".
А я – в Рыбецк. Там все как-то знакомо, понятно...
Капитан помолчал и заговорил снова:
– В Рыбецке жениться решил. Думаю, что жить бобылем? Неужели все от большой любви женятся? А если – так? Все же – семья, дом...
"Это он про Оранжевую", – догадался Маленький.
– Сделал предложение, честь по чести. В море не пошел. А была возможность. Первая и единственная.
– Ну и как? – спросил Гви.
– А никак. По носу получил. От ворот поворот. Причем, в самый сложный момент жизни. Что ж, сам и виноват. Семья без любви – все равно что искусственный костер. Видели когда-нибудь? На сцене поленья сложат, между ними лампу спрячут, вентилятор, красные лоскутки повесят. Вентилятор включил – лоскутки трепыхаются, что твой огонь. А ближе подошел – ни тепла, ни света настоящего...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Возвращение
– Самый малый...
Бывший минный тральщик, ныне спасательный корабль ДОСААФ за номером пятьсот пятнадцать подходит к берегу. И две группы людей – одна на пристани, другая на палубе – уже издали тянутся друг к другу, уже улыбаются и ищут глазами своих.
– Каштанов, твоя!
– Где? Точно, мамаша!
– Мама! – кричит Айна, и там, на берегу, женщина в светлом плаще, коротко стриженная, стремительно выходит на край пристани и, вытянув шею, вглядывается...
– Она у меня близорукая, – смеется Айна.
Следом за Айниной матерью – братья. Стоят как в строю. И все в одинаковых кепках.
Маленький Кольку искал глазами и потому не сразу заметил мать. И только когда услышал: "Лень!" – сообразил, что вот это синее платье в белый горошек, белые босоножки и непокрытая голова, – что все это принадлежит его собственной матери.
Ближе подходит пятьсот пятнадцатый к пристани, шире улыбается Маленький Петров, сильней зовет его круглое, широкое лицо с веселыми зелеными глазами.
"Чего это?.. Прическу сделала..." Ему приятно, что мать сделала прическу, он проходит вдоль толпы оценивающим взглядом и радостно видит, что его мать здесь едва ли не самая заметная.
Пятьсот пятнадцатый швартуется, и Маленький первым прыгает на пристань.
Он влетает головой прямо в материнский живот, такой теплый и мягкий, что у него дух перехватывает. Он прижимается к животу что есть силы и молчит. Молчит о том, о чем молчал тогда в телефонной будке. И мать поняла! Все поняла, что надышал он ей в жарком молчании, все! Схватила за ухо и треплет – круто! – а словно гладит...
А на пристани – объятья, смех, поцелуи! Каждого кто-нибудь встречает. Кошелькова – четверо: мама, бабушка, сестренки.
И к капитану кто-то подошел. Кто это?.. А-а, секретарь горкома комсомола Пушкин! Тот самый Пушкин, с ямочками на щеках, который, знакомясь, говорит: "Пушкин. Не Александр, а Василий. Не Сергеич, а Николаич..." Пушкин жмет капитану руку, поздравляет с благополучным возвращением. А капитан смотрит поверх его головы, кого-то ищет глазами, будто ждет.
У Маленького шевельнулось на какую-то секунду желание – позвать: "Товарищ капитан! Сергей Петрович! Идите к нам!.." – но тут и погасло. Неловко стало.
...Нет, не бросит он клуб. Быть такого не может.
А если бы Алеша Солеваров... Если бы Алеше этому сказали: "Берем тебя в цирк. Хоть ты и стар, берем", – пошел бы Алеша? Бросил бы?.. Ребят, которых колесу обучает, бросил бы?..
Свисток. Все оборачиваются. Пятьсот пятнадцатый отваливает. На палубе Гви. Поднял руку. "До свиданья!" Из рубки выглянул Федя. Крикнул "Пока!" Что-о?! Федя крикнул? Не может быть! Гви в театральном ужасе разводит руками...
До свиданья, Гви!.. Федя, пока!..
Капитан достает из большого желтого чемодана ракетницу, заряжает ее шестизвездной ракетой и стреляет.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
и последняя
Город летом скучен и пуст. Те, кого Маленький давно не видел и хотел бы повидать, чтобы похвастаться и кое-что рассказать, разъехались. Колька в Сланцевом – ремонтирует техникум к учебному году. Отец не вернулся еще. А те, с кем он прошел свои триста миль, тоже уезжают. Кто на дачу, кто в пионерлагерь... И сам он завтра уезжает – к бабушке.
Маленький бродил по улицам Усть-Вереи, по крепостному валу, забредал и в городской сад, и на лодочную станцию, и всюду у него было такое чувство, что все кругом – другое. А вот какое?..
Ему было скучно. Он не знал, куда девать себя. В первый же после приезда день он забрался на Сломанный Зуб и снова спрятал горн в тайную расщелину. Потом поглядел вокруг: и горизонт стал каким-то другим! Тогда он стал смотреть в ту сторону, откуда они приплыли. "Та" сторона проходила вдоль русла Вереи, вверх по ее течению и дальше – там, где леса, терялась в зыбком тумане августовского полдня. "Та" сторона была почти что неправдашной, потому что трудно согласиться, что ты, стоящий сейчас з д е с ь, вчера еще был т а м. И Старгород, и остров Рыбачий, и Алеша, и Григорий Иваныч – все неправдашно...
Маленький бродил, бродил по улицам, заходя в такие уголки, где раньше никогда не бывал, но все его пути крутились-вертелись вокруг одной точки, к которой он все время стремился и, даже отдаляясь от нее, мысленно все равно был около...
Наконец не выдержал. Решил: "Зайду".
...В школе шел ремонт. Рабочие в комбинезонах белили, красили, мыли... Он подымался по лестнице и вдыхал запах свежей краски.
Дверь в пионерскую распахнута. Остановился на пороге. Увидел незнакомую девушку в тренировочном костюме. Закатанные до колен брюки, косынка на волосах... Она стояла в странной нерешительной позе около стены, опустив руки с тряпкой. В комнате все вверх дном...
Она повернулась, и Маленький увидел на лице ее испуг.
– Мальчик, чего тебе?
– Я просто так...
– Заходи. – Кивнула в угол: – Я паука там увидела.
– Паука? – Маленький шагнул в комнату. Серая паутина, вороха бумаги...
– Вот решила сделать генеральную! – сказала девушка. – Потом окна вымою, занавески повешу. Тебя как зовут?
– Леня. Леня Петров.
– А меня Рая. Я новая вожатая.
Вожатая! Вот оно что...
– Ох, до чего ненавижу этих насекомых! Ужас! Ты спешишь?
– Нет.
– Поможешь? А то не управиться. Воду носить далеко.
Маленький работал с удовольствием. Никогда так не работал. Таскал ведра со второго этажа, выносил мусор, двигал мебель, отворял окна, которые, наверно, года три не открывались по-настоящему.
– Терпеть не могу, когда грязь. Я в Рыбецке работала. Уберу, вымою все блестит! Я сяду и песни пою... Ты петь любишь? Ты откуда?
И Маленький стал ей рассказывать – сбивчиво, перебегая от одного к другому, чувствуя, что говорит непонятно, и не в силах остановиться – про Старгород, про Алешу, про Рыбачий, про Осадчего Семена, Григория Ивановича, Гви, Федю...
И еще – про капитана. То, что услышал ночью на катере.
Почему он стал все это ей рассказывать? Ей – совершенно незнакомому человеку. Он над этим не задумывался. Захотелось – и стал рассказывать. Вот с Каштановым было иначе. Вчера Маленький решил открыть ему тайну рассказать про капитана. И что Каштанов? "Хе, – махнул он рукой, – не пустят его врачи..." Маленький вспомнил Литвинова с теплохода "Очаков", и не захотелось ему больше разговаривать с Каштановым.
А эта Рая – совсем другое дело. Она так умела, так хотела слушать! Не делала вид, что слушает, не кивала с притворным вниманием, а переживала, смеялась, хмурилась, хохотала, задумывалась...
Одного только не рассказал ей Маленький: про горн. Зато чем дальше, тем все упорнее думал: "Надо пойти и принести. Сейчас же... Пойти и принести".
...В это самое время на другом конце города произошло нечто – ничего особенного, просто "нечто", что до поры до времени не имело никакой связи с Маленьким Петровым и его делами.
В момент, когда Маленький решил: "Надо пойти и принести", – на другом конце города, на пятачке около крепости остановился экскурсионный автобус. Обыкновенный пропыленный "Икарус", из тех, что десятками проносились через Усть-Верею каждый день, оставляя на пятачке облако бензинных паров, конфетные бумажки и окурки.
И остановка у него самая обычная – десять – двенадцать минут, не больше. Поразмяться, проветриться пассажирам на долгом и утомительном пути из одного красивого города, где весело отдохнули, в другой огромный и красивый город, где ждут дом и работа...
И в тот момент, когда Маленький сказал новой вожатой: "Я скоро вернусь. Ты не уйдешь?" – и она ответила: "Нет, не уйду..." – в этот самый момент двери "Икаруса" распахнулись, и на пятачок высыпали люди в праздничных одеждах, чуть-чуть сонные после долгой и тряской дороги.
Среди пассажиров были двое молодых людей. В пиджаках с разрезом, в белых рубашках, при галстуках, несмотря на жаркий день, в туфлях, припорошенных сланцевой пылью. Напевая модную песенку, они пошли в крепость.
...А в этот момент Маленький, тоже напевая, выбежал из школы и веселым размашистым шагом направился туда же, в крепость, к старой башне.
...Один из молодых людей блондин. Другой – брюнет. Брюнет вскочил верхом на мортирку, стоящую около крепостной стены, и закричал: "Огонь! Пли..." Блондин стоял поодаль, иронически улыбаясь.
Потом брюнет остановился перед щитом с надписью: "Опасно для жизни!" и, недолго думая, перевернул щит чистой стороной. После этого он легко перепрыгнул через ограждение и направился к башне. Блондин остановился около щита и перевернул его прежней стороной.
...Маленький Петров прошел мимо Дворца пионеров, заглянул в окна кают-компании, но там было сумрачно и неподвижно. Он посмотрел в глубину комнаты, где тускло поблескивали приборы, смотрел долго, пристально пытаясь разглядеть на полке свою яхту. И, уже собираясь уходить, заметил записку, приклеенную хлебом к стеклу: "Уехал в Рыбецк. Вернусь в четверг".
Значит, в Рыбецк. Уехал все-таки. И почерк как у самого худого ученика. Хоть бы его врачи не пропустили! Хоть бы не пропустили!..
А если пропустят все-таки?.. Приедет, дверь заколотит, на окна ставни – и прощайте, не скучайте!..
Маленький увидел под ногами камень, подумал: "Звездануть бы в стекло...", а потом с силой поддал его ногой, так что больно стало.
Колька – в техникум. Алеша – в цирк. Капитан – в море. А он куда? Ему-то чего делать?..
Маленький постучал тихонько по стеклу пальцем, стекло откликнулось тонко, жалобно. Пошел прочь.
...Маленький пересек площадь Ленина. Когда шел мимо ратуши, остановился посмотреть, как новый Дворец пионеров строят. Задрал голову рабочие покрывали крышу красной черепицей. Одна черепичка упала вниз и звонко разбилась на камнях мостовой. Маленький отсчитал три окна слева на втором этаже. Там по плану должна быть новая кают-компания...
...Брюнет забрался высоко. Он был уже там, где верхняя кромка башни точно выгрызена чьей-то великанской пастью, и это углубление вместе с двумя острыми обломками по краям напоминало зуб... А блондин глядел, прищурясь, как развевается на высоком ветру пиджак приятеля...
Брюнет поднял руку. Что-то блеснуло. Он крикнул, но крик улетел в сторону. Потом сверху, с башни, раздался звук трубы.
Тра-та-та-та... Та-та...
Блондин облегченно вздохнул: брюнет начал спускаться. Спускался он безрассудно, прыжками, сокращая путь, подымая облачка пыли там, где заканчивал каждый прыжок.
...Маленький Петров проходил мимо пожарки. Его окликнул знакомый дежурный. Маленький подошел, поздоровался, спросил, когда отец вернется с лесных пожаров. Выяснилось – не раньше, чем через неделю. Маленький поглядел в зеркало, что на стене около дежурного. Оттуда, из зеркала, глядел на него нечесаный веснушчатый парень с облупившимся розовым носом, с такими же розовыми ушами, с каким-то незнакомым и – как показалось чересчур серьезным выражением глаз. Парень был сильно не похож на Маленького Петрова. Вот что значит – две недели в зеркало не глядеть. Сам себя не узнаешь. Маленький сделал зеркалу гримасу, тотчас узнал себя и, успокоенный, пошел дальше. Еще поворот – и будет крепость.
...Загудел автобус. Блондин махнул рукой и побежал, аккуратно подымая ноги. За ним вприпрыжку – брюнет, размахивая трубой.
А из окон автобуса им уже машут пассажиры и что-то кричат, и мотор уже греется, и водитель сидит на законном своем месте.
Первым в автобус вскочил блондин, а за ним – уже на ходу – брюнет. Крики удивления, восторга, громкий смех встретили его. Стоя на подножке, он затрубил – громко, упруго, как когда-то, во времена своего детства, которое он проводил в пионерских лагерях, где был таким же неожиданным и отчаянным, как сегодня.
– Бери-лож-ку-бе-ри-хлеб! Со-би-рай-ся-на-обед!..
...Маленький Петров вышел на пятачок около крепости, и его обдал дымом и шумом уходящий "Икарус". Шум его на этот раз был каким-то странным, словно внутри у него, в моторе, спрятана труба...
Маленький остановился и долго смотрел вслед "Икарусу", пока тот не спустился на мост, а потом поднялся на другой берег, дошел до поворота и наконец исчез...
