Текст книги "Осторожно - чужие !"

Автор книги: Александр Мееров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Инса, занятая работой по своей теме, наведывалась к Крэлу редко, и это ему даже нравилось. Как только он почувствовал себя сильнее, бодрее, сомнения и настороженность вновь завладели им. Что же все-таки происходит в Холпе? Хук, деловито заглядывая в календарик, сказал: "послезавтра". Прошла неделя после этого "послезавтра", а Лейж не появлялся. Дурачат, что ли? Все выдумали – ловко, правдоподобно, дескать, никакие лимоксенусы не кусали Лейжа, а вот доктор Рбал действительно ввел ему кубиков десять успокоительного... Чертовщина какая-то... И уйти отсюда не хочется, хотя вроде никто и не держит, и в работу незаметно втянулся... Эйфория проклятая! Впрочем, нет, опыт, проведенный вместе с Инсой, действительно убеждает. Экранируются протоксенусы, и стрелка недвижна. А все же... Все же соприкасаются с ними люди довольно часто. Несомненно, протоксенусы подбадривают, и потому к ним тянутся люди. Побудет в башне экспериментатор час-другой, даже в защитной одежде, и смотришь, выходит свежим, словно хвойную ванну принял или чашку крепкого кофе выпил... А каковы могут быть последствия? Никто не знает, конечно... Хорошо, что экранированы. Удобно сделано: можно снимать защиту по секторам.

Сектор, находившийся против павильона Крэла, теперь был открыт постоянно. Между пультом и башней, таким образом, кроме проводов возникла и незримая, еще не познанная связь. Обнаружить наличие этой связи можно было, только пользуясь индикатором Крэла, но и он не дал возможности делать какие-либо заключения о ее характере, о ее сущности.

Не получалось и более простое: импульсы, поданные с усилителя на сумматор, ничего не давали, и вскоре Крэл распорядился придвинуть павильончик с пультом почти вплотную к башне. Уменьшив таким образом потери, он надеялся получить более вразумительные данные, но только вызвал сумятицу в Холпе. Первым прибежал Ялко:

– Крэл, происходит что-то непонятное. Как только вы приблизили пульт к вольерам, протоксенусы словно замерли. Мы, право, не знаем, что и делать.

Пришла Инса.

– Крэл, я боюсь, как бы нам не попало от деда. Протоксенусам плохо. Не принимают пищи, вялы, не реагируют на обычные, знакомые и благоприятные для них раздражители. Неужели оттого, что вы приблизили пульт?!

– Ерунда какая-то. Вы же понимаете, к пульту подведены провода от датчиков. На пульте нет ничего, кроме измерительных приборов. Двусторонней является только звуковая связь: пульт – башня. Что же на них может влиять? Я готов попятиться со своим пультом, но, черт возьми, жаль.

– Жаль? Тогда рискнем, – с озорством заключила Инса. – Попробуем в течение еще одной смены провести наблюдения, не отодвигая пульта.

Попробовали, и получилось совсем непонятное – протоксенусы (теперь за ними велись особенно тщательные наблюдения), чувствовали себя совершенно нормально, хотя в схеме эксперимента ничего не изменилось. Кроме одного дежурил сменщик Крэла.

Утром за пульт сел Крэл, и вновь началась паника.

– Крэл, они погибнут, вы представляете, что тогда будет!

– Нет, Инса, не представляю, но, вероятно, что-то нехорошее будет, если они погибнут.

– Не шутите, это очень серьезно.

– Ваматр не едет... Может быть, он понял бы, в чем тут дело. Хук сказал мне, что дед вот-вот должен приехать.

– А он и приедет. Скоро приедет. Он не может надолго отлучаться. Не может без башни, без них. А сейчас что будем делать?

– Я попытаюсь увеличить чувствительность приборов, и тогда можно будет отодвинуть пульт от башни. Нелепо это... Неужели я...

Павильончик – его теперь называли "пост Крэла" – передвинули, и протоксенусы успокоились. Стало очевидным: дело не в пульте, а в самом Крэле. Чем ближе он подходил к башне, тем хуже себя чувствовали питомцы Ваматра, а когда Крэл, наконец, решился и вошел в дверь, прозвучал сигнал тревоги. Всполошился весь персонал, обслуживающий вольеры. Крэлу пришлось немедленно покинуть башню.

Так он и не увидел их, он подошел к ним не ближе, чем на четыре метра, но и этого оказалось достаточным для того, чтобы состояние его резко ухудшилось.

Несомненным было одно – ни Крэл к протоксенусам, ни они к нему приближаться не должны. Как истый экспериментатор, он не мог удовлетвориться одним опытом, но, понимая, как рискованны подобные проверки, счел за благо пока отказаться от них. "Ну хорошо, – размышлял Крэл в перерывах между записями показателей, – мне становится худо в непосредственной близости от них, и это как-то объяснимо: ослабленный лейкемией организм не способен преодолевать их сильное воздействие, самочувствие резко ухудшается. Допустим... А они? Что происходит с ними?"

Вопрос оставался без ответа, но в эту же смену Крэлу удалось ответить на такие фундаментальные вопросы, что он разом забыл о том, что протоксенусы, по-видимому, терпеть не могут его присутствия.

До этого Крэл не интересовался, какой режим нужен для нормального развития и существования протоксенусов, содержащихся в башне. Из отчетов он знал, что вольеры окружены тонкими двойными стенами башни, между которыми идут к самой верхушке железные, почти вертикальные лестницы; знал, что наверху находятся генераторы, без которых протоксенусы долго существовать не могут. Известно ему было, что в башне поддерживается низкая температура, пониженное давление. Что же касается режима их питания, цикла развития и размножения, то на эти данные он не обратил особого внимания, и они стали занимать его только после сигналов тревоги. Теперь Крэл отлично помнил, в какие часы протоксенусам давали пищу, какой поддерживали режим генераторов, и наметил, как поставить опыт.

Первая удача пришла внезапно. В час, когда началась кормежка, дрогнула стрелка гиалоскопа, на экране изменился постоянный узор, день и ночь рисуемый сумматором, и Крэл закричал "ура!" Молча, про себя.

Повторить, повторить! Вновь и вновь. И Крэл повторял записи. Одну за другой. И каждый раз совершенно отчетливо приборы отмечали изменение характера излучаемых протоксенусами волн во время приема пищи. В начале опытов рисунок на экране гиалоскопа был примитивен и не очень упорядочен. Заметные изменения можно было обнаружить только при приеме пищи, испуге, но дальше... Дальше появились такие наблюдения, которые надо было проверять и проверять. "Чтобы не было слишком страшно", – как говорил Крэл.

В павильончике стало тесно. Кроме Крэла и двух его лаборантов там теперь неотлучно находился Петер Ялко и, конечно, Инса.

– Дед убьет меня, – стонала Инса. – Тему забросила и сижу здесь. Что-то будет! Да он ведь испепелит – это его любимое словечко.

– А мы покажем ему такую вот картинку, Инса, – Крэл развернул широкий рулон с записями, снятыми на гиалоскопе.

– Что это? Да ведь это вчерашняя запись. Что в ней особенного?

– Ее надо будет сохранить. Получится уникальный, прямо-таки музейный экспонат. С датой, со следами наших пальцев, перепачканных осциллографическими чернилами. Это может пригодиться. На тот случай, когда неблагодарные потомки...

– Ой, да говорите поскорее, в чем дело?!

– Посмотрите на отметки времени. Вот здесь.

– Ну и что? Одиннадцать пятьдесят.

– А интенсивность?

– Предельная. Большей мы не получали.

– И сразу резкое падение, – указал Крэл, проведя ногтем мизинца по ленте. – Почему?

Спор вспыхнул моментально. Инса говорила одно, Ялко – Другое, включились и лаборанты, тут же просматривая записи в лабораторном журнале, сверяясь, что и в какой час делали протоксенусы.

– Нет! – каждый раз отрезал Крэл. – Нет. И этот вариант не подходит. Нет.

– Тогда что же?

– Колокол.

– Какой колокол?

– Да, между прочим, я давно хотел спросить, кто этот доброволец, ежедневно призывающий к обеду так весело и задорно?

– Молодой парнишка, помощник повара. Говорят, в соседнем местечке у него живет любимая девушка, и он вызванивает в ее честь. В тихую погоду или при подходящем ветре его колокольная музыка долетает к ней.

– Вот молодец поваренок!

– Крэл, не тяните, на кой вам этот колокол! Скажите лучше, почему упала кривая?

– Потому что зазвонили на обед.

– Ну, знаете!

– Не знаю, не знаю. – Крэл стал серьезен, молча, ни на кого не глядя, принялся сворачивать рулон и закончил строго:

– Вот если узнаю, то это будет... Впрочем, давайте обсудим. Я предположил, что протоксенусы... Нужно сесть, – сказал Крэл, – а то вы попадаете.

– Крэл!

– Нет, серьезно, давайте сядем.

Все сели.

– Думаю, протоксенусы понимают нас.

Казалось, такое заявление должно было вызвать бурю, если не протестов, то споров или еще чего-то, что показало бы крайнее возбуждение исследователей. Бури не получилось. Все молчали, и Крэл продолжал:

– С самого утра мне не давал покоя вопрос: почему кривая интенсивности пошла вниз? Мы еще не можем, как известно, зафиксировать реакцию протоксенусов на какие-то определенные изменения в их режиме. Пока мы получаем только суммарную запись излучения, определяем общую интенсивность. Здесь находит отражение все, что только влияет на них в каждый данный момент. Ну так вот, если вы внимательно посмотрите вчерашнюю запись в лабораторном журнале, то увидите, что никаких изменений в режиме содержания протоксенусов в промежутке между одиннадцатью часами сорока пятью минутами и, предположим, двенадцатью часами пятнадцатью минутами не произошло. И вместе с тем в одиннадцать пятьдесят кривая пошла вниз. Что случилось? Только одно: зазвонил колокол.

– Позвольте, позвольте, – не выдержал Ялко, – колокол звонит для нас, нас призывает к обеду и не может для них являться раздражителем, способным образовать условный рефлекс.

– Правильно. Дело гораздо сложнее. Разрешите, я закончу, а потом будете судить. Вы, Петер, были в это время здесь, у пульта? Так. И вы, Инса? Инса молча кивнула. – Ну вот, хорошо. Как только зазвонили на обеденный перерыв, о чем мы заговорили?

– Да разве можно сейчас вспомнить!

– А вы постарайтесь. Я не буду подсказывать вам ответ. Подумайте.

– Я вспомнила, я вспомнила! Вы возмутились, заявив, что еще целых десять минут можно было бы вести наблюдения, а вот зовут к обеду.

– Совершенно верно. А дальше, дальше? Петер, девочки, вспоминайте, вспоминайте.

Никто ничего примечательного вспомнить не мог.

– Ну вот, – укоризненно заключил Крэл. – Все были здесь, все болтали, прошло только двадцать три часа с минутами, и никто не может вспомнить, о чем болтали.

– А вы помните, – постаралась поддеть Крэла Инса.

– Нет. Не удивляйтесь. Это естественно – ведь говорили о пустяках, которые, к счастью, мозг умеет отбрасывать за ненадобностью, не хранит. Но это и важно в данном случае: говорили о пустяках, болтали. Говорили о звонаре-любителе, который впервые стал вызванивать не точно, не в положенное время, говорили о столовой, о чем угодно, кроме? Ну, кроме?

Настойчивый вопрос остался без ответа.

– Да обо всем, черт возьми, кроме протоксенусов! До этого не сходили они у нас с языка – и вдруг, веселый перезвон не вовремя!

– Колокол, – все еще в растерянности повторила Инса.

– Колокол им ни к чему, разумеется. Просто мы перестали говорить о них, перестали _думать_ о них. Подчеркиваю, думать о них! И они потеряли к нам всякий интерес. Интенсивность излучения упала, и кривая пошла вниз.

Зазвонил колокол. Ровно в двенадцать, как всегда, но впервые за все время существования лаборатории Холпа не все оставили работу. У "пульта Крэла" собралось человек восемь. Забыв об окружающем, занялись одним составлением плана. Наконец, план действий был выработан. Наскоро пообедав, Крэл, Ялко и Инса ушли в наиболее отдаленное от башни помещение, прорепетировали там, как вести разговор по заранее разработанному сценарию, и начали запись на магнитофон. Говорили только о протоксенусах и затем начинали болтать о чепухе. По взмаху руки Крэла все трое опять избирали темой беседы протоксенусов, а через несколько минут переходили к обсуждению последней телепередачи, посвященной моде на купальники.

По выписываемому на экране электронным лучом рисунку, бегущему, постоянно меняющемуся, трудно было судить, удается эксперимент или нет. Но сигналы, показывающие степень активности протоксенусов, записывались на ленте, и на ней же фиксировались моменты перехода разговора с одной темы на другую. Считая пробу законченной, Крэл отключил гиалоскоп, вынул кассету с записью и протянул ее Петеру Ялко. Тот понимающе кивнул и умчался в фотолабораторию.

– Не получится, не получится, – постукивала кулаком по ладони Инса, выдавая волнение, – говорим о чем угодно, а все время шевелится мысль, что вот ведем опыт, стараемся не думать о них до сигнала. Стараемся! А ведь думаем, думаем!

– Запись, конечно, не будет такой четкой, как вчерашняя, когда мы и в самом деле позабыли о них, но заметим же мы какие-то изменения, черт возьми!

Сидеть в пультовой стало невыносимо, и они пошли навстречу Ялко.

Он уже бежал из проявочной, размахивая еще мокрой черной полосой:

– Поняли! Они поняли нас!

Ваматр приехал в Холп ночью и не меньше часа пробыл в башне. Утром он появился в павильончике Крэла. Бледный, осунувшийся, а глаза огромные, по-юношески живые, но где-то в глубине таящие страх.

– Спасибо! Спасибо вам, Крэл!

Крэл поднялся, оперся кончиками пальцев о пульт и легким наклоном головы ответил на восклицания экзальтированного шефа.

А Ваматр сновал по тесному помещению пультовой, держа перед собой руки с вяло опущенными кистями. Он беспрерывно потряхивал ими, упражняя, заботясь о своих пальцах, пальцах скрипача и экспериментатора. "Какие красивые руки, – настороженно подумал Крэл. – Умные и хитрые". Неприязнь к Ваматру вдруг круто возросла в Крэле. Сейчас раздражало в нем все – манера двигаться, притворно-униженно благодарить. За всем этим чувствовалась поза, неискренность... Но вот Ваматр успокоился, сел, зажав руки между колен, стал маленький, грустный, и неприязнь к нему постепенно сникла. Удивительное свойство располагать к себе проявилось вскоре после того, как Ваматр заговорил.

– Я знал, я верил: они должны были понять нас. Должны. Если не протоксенусы, то следующий, более совершенный вид, который мы получим, опять разорвав кольцо метаморфоза.

Ваматр был уже хорошо осведомлен об опытах Крэла. Когда Крэл протянул ему рулон с записью, сделанной на гиалоскопе, он начал говорить о ней так, будто сам присутствовал при эксперименте. Но ему хотелось самому, своими глазами посмотреть, как производится запись, и он, дотронувшись до прибора, попросил:

– Можно?

Это "можно" получилось у Ваматра – руководителя лаборатории – очень трогательным. Крэл улыбнулся. Впервые с начала разговора он немного оттаял и включил магнитофонную запись.

Ваматр вникал во все детали со знанием дела, и потому дотошность его не была обидной. По всему чувствовалось, что не проверяет он, не доверяя, сомневаясь, а сам окунается в суть работы. Истово и с наслаждением, словно бережно перебирает в пальцах нечто сокровенное, добытое ценой большого труда и глубоких размышлений. Ваматр уже не раздражал Крэла, и только когда ему вдруг стало по-знакомому радостно от общения с ним, радостно так, как некогда от близости с Ноланом, он опять сжался, замкнулся.

Ваматр, и это было единственное, что он себе позволил, зачеркнул на рулоне поставленные возле даты эксперимента слова: "Они поняли!"

– Это не так, Крэл. Не так, дорогой. Перед отъездом я ведь просил вас не приближаться к башне. А вы пошли. Они и свернулись, замерли, бедняжки.

– Мы не можем понять, почему это произошло.

– Они боялись.

– Чего?

– Боялись повредить вам, Крэл.

– Помилуйте!..

– Да, да! Вот почему я и позволил себе зачеркнуть эти слова. Поняли протоксенусы раньше, раньше "высказали" свое отношение к нам, людям. Раньше этой даты. Еще в то время, когда боялись причинить вам вред и гасили свою природную активность. Гасили, рискуя своим существованием. Жизнью! Вы больны, Крэл, вы очень больны и превосходно знаете об этом. Для вас существуют два пути: или под их влиянием вы избавитесь от лейкемии, или... или сильное воздействие протоксенусов убьет вас. Они боялись вас убить.

– Вы считаете, что это и есть проявление разума?

– Еще нет. Еще нет. Не думаю. Вероятно, нужен новый скачок. Необходимо вновь разорвать кольцо, и тогда мы получим более совершенный вид, продвинемся по спирали еще на один виток. Сколько их, этих витков, спросите вы. Я не знаю. Никто не знает, каковы они там, – Ваматр замолчал, испытующе всматриваясь в лицо Крэла, – у себя...

– Насекомые – чужие, – задумчиво выговорил Крэл. – Чужие. Заманчивая и очень спорная мысль. Признаться, мне все время что-то мешает в этой смелой гипотезе. Я читал вашу работу, написанную вместе с покойным доктором Бичетом. – Ваматр вскинул голову, обжигая взглядом Крэла, а Крэл продолжал спокойно: – Мне ее давал профессор Нолан.

– Альберт... Ах Альберт! Сколько мук он принял сам и как мучит меня... Простите, Крэл. Я слушаю вас.

– Да что сказать, прежде всего возникает желание как-то убедиться, чужие ли они.

– А протоксенусы!

– Энтомолог я никакой. Спорить мне с вами невозможно. Спор я веду, если можно сказать, с философских позиций и совершенно не уверен, что протоксенусы, несмотря на их необычные свойства, чужие. А может быть, вам удалось получить новую породу? Да, невиданную до того, не бывшую на Земле, но земную.

– Земную?.. В нарушение законов эволюции? В природе тысячи, сотни лет уходят на совершенствование видов, на естественный отбор, а мы, значит, каким-то чудодейственным способом сжали время. О нет! Такое невозможно. Никому не дано спрессовать время!

– Теперь я скажу – а протоксенусы?

– Вероятно, их мы получили только потому, что наши земные насекомые еще хранят в генной памяти программу, по которой в определенных условиях могут развиться очень совершенные существа; Может быть, даже такие, как там... В иных мирах. Только из насекомых могли получиться протоксенусы, и только потому, что именно насекомые уж очень не схожи с земными животными... Знаете, с чего началось?

– Нет.

– С ганглиев, с нервных узлов насекомых. Еще студентом я понял, что они, словно засекреченные мины. Знаете, этакая хитрая конструкция: попытаешься в нее проникнуть – и она взрывается. Так и ганглий: достаточно нарушить оболочку ганглия, как все перестает функционировать, и исследователь не в состоянии ничего узнать. Мина взорвалась, не открыв тайну, оберегая ее. И эта особенность присуща только нервным клеткам насекомых. Первые радости и первые разочарования. С тех пор и пошло. Я узнал, например, что строение, дендрит-нейрона – это принципиально другая архитектура нервной клетки. У всех животных, живущих на Земле, единый механизм передачи возбуждения.

– При помощи медиатора – ацетилхолина.

– Совершенно верно. А вот какой химизм этих процессов у насекомых, наука не знает и до сих пор. И еще: насекомые – единственные из живых существ, на которых не действует кураре.

– Вот это почему-то впечатляет.

– А снабжение кислородом! Ведь у насекомых принципиально другая система. У всех остальных животных оно осуществляется посредством переносчика кислорода – гемоглобина, и только у насекомых, будто они и не соприкасались с нашей системой эволюции, – непосредственно воздухом. Конечные разветвления трахей замыкают полые, ветвистые клетки. Их отростки, тоже полые, оплетают органы, ткани, проникают внутрь отдельных клеток. Так совершается газовый обмен между тканями тела и воздушной средой. Где есть такое? Да, а ткани! В те времена, когда мы с Бичетом только начинали, еще не было аппаратуры, позволяющей, как сейчас, заглянуть в глубь живого. Сравнительно недавно я наблюдал с помощью новейшей аппаратуры строение поперечно-полосатой мышцы. Вы ведь представляете, конечно, какая картина возникает перед нами, каким бы огромным увеличением мы ни пользовались. Типично биологическая, так сказать, произвольного вида, характерного для природы, избегающей прямых линий. И вот я впервые увидел срез тканей такой, который поверг меня в восторг и трепет. У насекомых на срезе мышц обнаруживается геометрически правильное строение типа кристаллической решетки.

– Доказательств становится все больше...

– Действовать, действовать надо, Крэл. Вы уже начали. Это замечательно, но этого мало – надо вывести еще один вид. Более совершенный.

– Зачем? Чтобы получить что-нибудь посерьезней лимоксенусов?

Ваматр недоуменно уставился на Крэла и, казалось, ничего не мог произнести. А Крэл без видимой связи с предыдущим спросил прямо в лоб:

– Где Лейж?

– Лейж?

– Ну да, Аллан Лейж.

– Не понимаю вас, причем тут Лейж?

Крэл не сдержался и перешел на тон, непозволительный При разговоре со старшим:

– Отвечайте, Лейж жив или его уничтожил Рбал?

Ваматр протянул руку – в павильончике Крэла он был впервые, но, казалось, давно привык ко всему находящемуся в нем, – и, не глядя, поднял телефонную трубку.

– Аллан? Это я говорю. Да, я у Крэла. Аллан, вы за час сможете закончить сводку по радиотелескопам? У меня к вам просьба: когда закончите, позвоните, я хочу познакомить вас с Крэлом... Спасибо, дорогой.

Ваматр еще долго вертел в своих ловких пальцах белую телефонную трубку. Она словно вырывалась из его рук, а он умело удерживал, чтобы она не убежала. Из нее слышалось попискивание. Тогда он сжимал ее крепче, и она притихала. Казалось, что играет он, брезгливо и вместе с тем любопытствующе с каким-то неизвестным, очень подвижным зверьком. Поиграв для успокоения, Ваматр отправил зверька на место, и писк прекратился.

Крэл сидел понуро, не поднимая глаз на Ваматра, проклиная себя и его.

– Как быть, как быть? – непонятно к кому взывал Ваматр. – Они многое могут. Они спасли меня, у меня был рак легкого, спасли Кирба, но они в состоянии погубить, лишить разума. Что может быть страшнее?.. Смерть? О нет! Потеря разума страшнее смерти.

Ваматр вынул из кармана несколько бумажек. Они были смяты. Крэл в эти минуты реагировал на все особенно остро. Возросло внимание к мелочам, как это бывает в моменты наибольшего нервного напряжения: в руках у шефа были бланки анализов крови... Почему смяты? Неаккуратен или скомкал, волнуясь?.. Только-только приехал и сразу ознакомился с результатами исследования...

– Это обнадеживает, Крэл. – Теперь Ваматр перебирал бумажки, распрямлял их ладонью и тут же, на пульте, раскладывал по датам. – Устойчивый, уверенный процесс укрепления кроветворной системы. Рбал говорит, – Ваматр беспокойно взмахнул ресницами на Крэла, но, ничего тревожного не заметив, продолжал: – ...доктор Рбал считает, что с вашей лейкемией будет покончено. Вы понимаете, какое это счастье!.. А вот как будет с нервной системой, Крэл, дорогой, доктор Рбал ведь не психиатр. Боюсь я этого рискованного эксперимента...

А Крэл все еще боялся Ваматра.

– Ваша настороженность... Я понимаю – это Альберт. Все он!.. Не было человека, к которому бы я относился лучше, чем к нему. С первой встречи я проникся к нему уважением, почувствовал в нем огромную силу и сразу понял, как много он может сделать в жизни. Я преклонялся перед его талантом. По-хорошему, поверьте, Крэл, по-хорошему завидовал ему и ценил его дружбу, расположение ко мне. Его ум, обаятельность, присущая ему элегантность все притягивало к нему людей, да и сейчас притягивает, конечно. Великий, я не боюсь такого определения по отношению к живущим, если это такие люди, как Арнольдс, великий Арнольдс души в нем не чает, утверждает, что человек он замечательный. И это верно! Но зачем, зачем Альберт теперь, считая дьяволом меня, сам сеет злобу, ненависть, сомненья... Простите меня, Крэл, я хотел не о том. Хотел приветить вас, сделать так, чтобы вам здесь было хорошо. Не умею я... Вот и скрипку не удосужился показать. Глупо как-то получилось... Знаете что, приходите ко мне вечером. Я играю. Всегда в восемь. Для себя. Только для себя и... без протоксенусов, конечно.

Послышался негромкий звонок, и Крэл сделал переключения на пульте. Не глядя, автоматически, но привычно прислушиваясь к устоявшемуся, нормальному говору приборов. Они тикали, пощелкивали умиротворенно и слаженно, тихонечко жужжали. Жизнь шла, процессы развивались своим чередом, там, в башне, таящей невесть что, и в Холпе, таящем башню... Что же такое Ваматр?..

– От сотрудников Хука я знаю о вашем друге, Крэл. О докторе Феллинсене. Это, по-видимому, очень порядочный и знающий человек. К тому же друг вашего отца. Если вы считаете нужным, мы... Мы можем разрешить вам пригласить его сюда. При условии, что он даст подписку о неразглашении.

– Спасибо, но, знаете, положение мое не так серьезно, как вам представляется. Мне кажется, что я все же сильней, чем вы думаете. Еще немного, еще что-то должно, вероятно, стать на свои места, и я решу...

– Испепелять, – засмеялся Ваматр, – или не испепелять меня!

Странно смеялся Ваматр: звонко, по-детски, и все же где-то на самых глубинных нотках в смехе его слышалась тоска. Весь он такой: двойной и разный. Раздвоенный, состоящий из двух половинок: темной и светлой, впрочем, как и все, но резче, гротескней и... страшней. Кто же он? Пожалуй, человек с приставкой "без". Без семьи, без возраста, без крепких моральных устоев, без страха... А может быть, все это окупается одним: он со своей идеей? Сколь же грандиозна должна быть идея!

Размышления эти мешали слушать. Крэл упустил, с чего именно начал Ваматр, а тот говорил. Говорил увлеченно, словно вновь переживая пережитое:

– Я до мельчайших, теперь таких милых сердцу подробностей, помню эту ночь. Ночь... Вероятно, ночи даны нам не только для сна. Наступает, тишина, и в этой тиши обостряются чувства, становятся значительней и чище, мысль работает четко. Многое решено людьми в ночи. Вот и тогда мы с Бичетом проговорили всю ночь. Тогда и определилось все. На годы. Подумайте только – возможность контакта с иным Разумом! Я так верю и так страстно хочу этого, Крэл! Поймите, поверьте, почувствуйте и вы, как это заманчиво! Что стоят покой, довольство, здоровье, наконец, жизнь одного человека, даже нескольких по сравнению с этой грандиозной целью! Я делал все боролся с Ноланом, я добывал средства, чтобы иметь возможность продолжать изыскания. Как только я не изощрялся, на что только не шел. Много лет я не был счастлив так, как теперь. Я почувствовал, как вера моя ощутимо, вещественно переходит в объективную уверенность. Одно только слово "Поняли!" Да, Крэл, началось! Надо продолжать. Вы опять, словно пронзая шпагой, воскликните: "Для чего? Чтобы сделать что-то еще более страшное, чем лимоксенусы!" Не знаю, но я готов. Если возникнет дилемма: прекратить изыскания или добывать для их продолжения средства, отдавая открытия дьяволу, то я готов... К сожалению, дьявол обойдется без нас. Теперь он не гоняется за душами. Замученные, измельчавшие душонки сами жаждут попасть к нему в лапы, но далеко не всем это удается. Предложение превышает спрос. Вы ухмыляетесь саркастически и думаете – циник! Вы хотите добра и блага для всех, а такого не бывает. Кровь льется и льется. То тут, то там. Мятежи, перевороты, борьба за власть. И войны. Войны, пусть малые – а они в любой миг могут стать большими, – но и они, "малые" уносят тысячи юных, ни в чем не повинных существ. Войны не прекращаются... Вы не хотите всего этого?

– Нет, не хочу.

– И я не хочу. Только вы не знаете, что делать, и мечетесь, а я знаю. Необходимо потрясение. Такое, которое заставит человечество понять, как жалки и атавистичны, как ничтожны его столкновения и стремления. В то время, когда мы откроем тайну, когда люди Земли узнают, что они приобщены к Вселенскому Разуму, они будут потрясены, отринут все мелкое и ничтожное, они поднимутся на несколько ступеней. И притом сразу!

– Нужна осторожность! Вы не боитесь стать лицом к лицу с чужим разумом? Не побоитесь впустить его в наш мир, еще не, зная степени гуманности этого чуждого нам разума?

– Побоюсь ли я... Вернее, мы... Все мы... Страх, всегда страх. Это исторично. Человек боится внешних сил природы. Точнее – боялся. Теперь человека не так пугают слепые силы природы, как сам человек. Человек боится человека – это то, что побуждает на борьбу таких людей, как Нолан.

– А вы, вы разве ничего не боитесь?

– Я не святой. Я – страшный человек, – усмехнулся Ваматр. – Это определение Нолана, сделанное уже давно... Крэл, я никому не говорил этого, а вам скажу. – Ваматр приблизился к Крэлу, и Крэлу показалось, что подбородок Ваматра заострился, и губы стали неживыми. Крэл с трудом сдерживал себя, чтобы не отпрянуть от него. – Я боюсь того, что создал сам.

Ваматр быстро подошел к двери и уже оттуда продолжал:

– Это самый упоительный страх – страх творца. С этим страхом я справлюсь. Хуже другое. Я боюсь Нолана, Крэл. Да, его фанатичная борьба с дьяволом... Он работает, много работает сейчас, создавая средства уничтожения протоксенусов... Боюсь, Крэл, боюсь!.. Вот он как-то тайно и хитро проникнет к нам, убьет их, отнимет их у меня, и я, так и не осуществив задуманное, умру...

Ваматр вернулся и снова сел у пульта.

– Ну, что вы... – Крэл замялся, не зная, как найти слова – уж очень подавленным показался в эту минуту Ваматр. Вспомнились слова Инсы. Она тоже как-то связывала возможную гибель протоксенусов со смертью своего воспитателя и учителя. Не осталось неприязни, возникшей в начале разговора, захотелось сказать Ваматру что-то обнадеживающее. Мучительно было видеть его черные, помертвевшие глаза, и Крэл неуверенно продолжил: Может быть, Нолан и не имеет целью...

– Имеет, имеет! – вновь вспыхнул Ваматр.

Тут уже обозлился Крэл.

– В таком случае... Да что вас так убивает? Если удастся ему диверсия, вы вновь создадите протоксенусов и продолжите...

– Нет.

Ваматр повел головой из стороны в сторону и долго сидел молча, не глядя на Крэла, а потом тихо сказал:

– А вы человек хороший, Крэл. Мне везет на хороших людей. Все готовы помочь мне, но вот протоксенусы... Крэл, об этом никто еще не знает, даже Инса. Они не догадываются, чем я занимаюсь в своей личной лаборатории. Сам, без единого помощника... Вам я скажу... Я пытаюсь, и у меня ничего не выходит. Понимаете, ничего!

– Что не выходит?

– Протоксенусы получились в результате длительной и, надо сказать, не очень-то систематической работы. Трудно было тогда, всего не хватало. Мы зачастую на ощупь, без соответствующего контроля пробовали воздействовать на насекомых всячески. Что только не применяли! Варьировали условия, используя влияние самых различных факторов, и наконец, получили вид, совершенно не похожий ни на один из известных на Земле. О, ликование было неуемным! Тогда мы были озабочены только одним: как получше выходить, не утратить эти существа. Но вот мы убедились, что успех оказался несомненным, протоксенусы стали жить, развиваться, размножаться. Сами понимаете, прежде всего надо было повторить опыт, однако сил и средств было мало, откладывали и откладывали со дня на день, и когда я все же нашел время, попробовал воспроизвести опыт, ничего не получилось. Все, все до мельчайших подробностей повторено, и ничего не могу поделать... Вот и берегу их пуще глаза, Крэл.