Текст книги "Дом и корабль"

Автор книги: Александр Крон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Как видите, живу по-спартански, – пояснил Селянин, обводя своим прожектором беленые стены и сводчатый потолок. – Дело в том, что я со своими людьми провожу здесь, на заводе, учет материальных ценностей. Это волынка недели на три. Так вот, чтоб не мотаться…

– А что за ценности?

– Ничего интересного. Что вам нужно?

– Мало ли. Трубки красномедные, латунь листовая, кабель экранированный…

– Если поискать, то, может, и найдется. Напомните мне. Да будет! – возгласил он, щелкнув выключателем. Вспыхнул свет, такой яркий, что Митя в первое мгновение зажмурился.

– Ого! – вырвалось у него. – Как вы это делаете?

– Догадайтесь. – Селянин сделал паузу, чтоб насладиться своим превосходством, затем милостиво пояснил: – Проще простого. Здесь завод, – стало быть, напряжение двести двадцать. Практически – сто шестьдесят. Я бору городскую лампочку в сто десять вольт, и она горит у меня день, два, пока не перегорает. Тогда я ввинчиваю новую. – У него был такой довольный вид, как будто он по меньшей мере открыл новый физический закон. – Будем топить? Не будем, правда? А как насчет чайку? По-моему, в высшей степени целесообразно. Для таковой цели существуют электрические плитки. Не поленитесь, дорогой мой, плитка под диваном, место не совсем удобное, но, как сказано в Евангелии, дабы не вводить в соблазн малых сих… Вот я и не ввожу.

Пока Митя шарил под диваном, Селянин успел наведаться в какой-то тайник и извлечь оттуда бидон и несколько различного размера жестянок.

– Хлеба нет, – объявил он, заглянув в жестянку побольше. – Шроты будете есть? Я не ем, а вы попробуйте, вдруг вам понравится. Зато к шротам вы получите нечто такое, чего, наверно, давно не пробовали. Займитесь, голубчик, чайником, а я возьму на себя сервировку.

Даже изображая гостеприимного хозяина, он заставлял на себя работать.

Митя налил воды в чайник и включил электроплитку. Селянин выложил на тарелку бурые комки, похожие по виду на холодные котлеты. Это и были шроты.

– Как вы думаете, Семен Владимирович, из чего это делается?

– Понятия не имею, что-то синтетическое. На Петроградской есть заводишко, который вырабатывает эту штуковину. Директор – мой давний приятель. Попробуйте. Я из любопытства перепробовал все блокадное меню: хряпу, дуранду, холодец из столярного клея… Чего только человек не ест!

В бидоне оказалось пиво, в одной из жестянок – великолепная серая зернистая икра.

– Откуда?

– Взял вместо мяса в сухом пайке. Не смотрите на меня так строго – я никого не убил.

– Вот уж не знал, что в Ленинграде едят зернистую…

– А почему бы и не есть? Как раз в осажденном городе стоимость пищевых продуктов почти не имеет значения. Важен вес, объем.

– Мы что-то не получаем…

– Пойдете в море, – получите. – Селянин явно забавлялся. – Как видите, угощение чрезвычайно скромное. Зато прошу обратить внимание на изысканность сервировки: севр, сакс, веджвуд.

Посуда в самом деле была великолепная. Селянин перевернул одну из чашечек – тоненькую, пленительную – показал фабричное клеймо и, повертев в руках, с силой бросил в дальний угол. Чашка разлетелась вдребезги.

– Зачем? – вырвалось у Мити.

– Грязная, – пояснил Селянин. – Не печальтесь, этим добром забиты все комиссионки, просят гроши, и никто не берет. – Он разлил пиво по чашкам.

Пока Селянин возился, Митя думал: «Есть же люди, которым всенародное бедствие не портит настроения; не будь блокады, этот человек не ощущал бы себя таким всемогущим. Есть что-то все-таки в нем хамоватое…»

– Будьте здоровы, Дмитрий Дмитрич, – сказал Селянин проникновенно. – Меня многие считают хамом, и, вероятно, не без основания, так что если я пью за ваши успехи, то не потому, что этого требует хороший тон, а потому, что вы мне в самом деле правитесь.

Митя смущенно улыбался. Стоило Селянину косвенно покаяться, и накипавшее раздражение как будто улеглось.

– Я слов на ветер не бросаю, – продолжал Селянин, выдержав паузу, он не торопился закончить тост, и Митя с застывшей улыбкой держал свою чашку на весу. – Единственный ваш недостаток – молодость, что, как известно, поправимо. А впрочем, не всегда – есть люди, которые до седых волос продолжают ходить в коротких штанишках. Пью, Дмитрий Дмитрич, за то, чтоб с вами этого не случилось.

Жидкое блокадное пиво в соединении с выпитой ранее водкой образовало взрывчатую смесь. Действие этой смеси на первых порах не ощущалось, Митя держался бодро и отлично все понимал, ослаб только контроль. Не видя перемен в себе, Митя сразу подметил перемену в Селянине: товарищ военинженер был красен, возбуждение боролось в нем с утомлением, откинувшись на спинку дивана, он таким тяжелым, изучающим взглядом глядел на своего гостя, что Мите стало не по себе, он отказался сесть на предложенный ему детский стульчик и начал расхаживать из угла в угол. Ему очень хотелось вернуться к разговору о Тамаре, причем он сам не знал, что ему хочется услышать о ней – хорошее или дурное. Но Селянин не хотел говорить о Тамаре, он хотел говорить о Горбунове. Несколько минут они бродили вокруг да около, заговаривая обиняками, – это напоминало начало боксерской схватки, когда противники прощупывают один другого. Наконец Митя все-таки не выдержал:

– Послушайте, мы же условились не говорить о Викторе Ивановиче. Я его люблю, уважаю и не понимаю, что вы имеете против него. Что он вам сделал?

– Решительно ничего. Мне он противен как тип. Не люблю болтунов. Не люблю людей, которые чванятся своими золотыми нашивками и черными просветами. Он, видите ли, кадровый, строевой, водоплавающий, носитель морских трррадиций… Это правда, что он себя офицером называет?

– Почему же только себя?

– Ах, оставьте… Я для него – береговая крыса, военный чинуша, тыловой бюрократ, короед. А между прочим эти предрассудки пора бросить, в современной войне сам черт не разберет, где хлябь, где твердь, где фронт, где тыл. Хотите знать, лейтенант, почему страна выстояла против блицкрига?

– Почему?

– Скажу. А выстояла страна потому, что к началу войны она, как огромная бочка, была скреплена железными обручами аппарата. Потому что десятки тысяч таких береговых крыс, как я, связанных подчинением и отчетностью, ни на секунду не переставали заниматься своим делом.

– Писаниной, – усмехнулся Митя.

– Да-с, в том числе и писаниной. Продолжали отчитываться перед высшими инстанциями и подтягивать низшие, брать на учет и составлять списки, рапортички, обзоры и объективки, короче говоря, заниматься всем тем, что вы, в своем легкомыслии, называете бюрократической возней. Чему вы смеетесь?

– Честное слово, вы тут ни при чем, просто смешной случай. Осенью, в самый разгар наступления, является к нам на кронштадтскую базу корреспондент. Шрапнель визжит, штурмовики летают прямо на бреющем, все попрятались по щелям, по двору – только бегом и ползком. Приходит час обеда, корреспондент к начхозу: нельзя ли подкормиться? «Аттестат!» Корреспондент предъявляет. «Не годится». – «Почему?» – «Надо две подписи и печать чтоб гербовая была, а у вас подпись одна и печать треугольная. Вот будет отбой, я схожу к командиру базы и согласую вопрос». – «А если отбоя до вечера не будет?» – «Это, говорит, дело не мое». Подводники услышали и вступились, до того застыдили беднягу, что тот взял аттестат и куда-то сгинул. Через минуту выглянули и видим картину: шрапнель так и свищет, а наш бюрократ с аттестатом в зубах ползет по-пластунски через весь двор…

– Это зачем же?

– За резолюцией. Чтоб перестраховаться.

Селянин посмеялся снисходительно:

– Вот тут-то мы с вами и расходимся. Попадись вам этот бюрократ, вы бы его разнесли.

– А вы?

– А я наградил бы.

– Шутите?

– Нисколько. За верность идее. Раз не положено – точка. Негибок, зато надежен. Серость не всегда недостаток; чтоб выписывать аттестаты, Спиноза не нужен. А вот такие многорассуждающие господа, как ваш друг и начальник…

– Откуда вы знаете, как он рассуждает?

– Говорю, – значит, знаю. У него ведь что ни спроси – на все собственное мнение.

– Разве это плохо? Не обсуждаются только приказы, а пока приказ не отдан…

– Знаем, проходили. Оно и видно, что вы еще зеленый.

– Не понимаю. Устав один для всех, для желтых и для зеленых.

– Послушайте, лейтенант, – сказал Селянин почти сердечно. – Смешно, что я – штафирка – должен разъяснять вам, что такое дисциплина. Если вашему патрону угодно забавляться и считать себя офицером – пожалуйста. А вот я – солдат. Я не рассуждаю. Рассуждать хорошо, когда ты в курсе дела. Это в девятнадцатом веке каждый обыватель мог судить и рядить о политике – теперь все засекречено, и никто, кроме считанных людей у перископа, не знает толком ни бюджета, ни международной ситуации. Кто смотрит в глазок – тот видит, остальные слушают и репетуют. Голубчик, – он даже привстал, – наше время не терпит оттенков: либо ты доверяешь и подчиняешься, либо при любом повороте вылетаешь из тележки. Я – доверяю. Если каждый солдат начнет задавать вопросы – толку не будет. Я и не задаю. Принесите мне сейчас бумагу и скажите: «Это ваша статья, ваша декларация, ваше заявление, так надо, текст согласован», – и я подпишу не читая. Скажите мне: «Этот симпатичный товарищ вреден нашему обществу», – и я его не пощажу. Я солдат и не имею никаких точек зрения, кроме официальной, все высокие материи я передоверил моему государству и нисколько не стыжусь, что я только исполнитель. Поверьте, хорошие исполнители стоят дороже и встречаются реже, чем таланты, новаторы и энтузиасты.

Перед этим неожиданным напором Митя чуточку растерялся. Но сдаваться ему не хотелось.

– А о низких материях вы тоже не думаете? – спросил он сердито. – Тоже передоверяете?

– Что вы называете низкими материями?

– Да вот хотя бы харчи. Паек вы тоже любите солдатский? Или предпочитаете генеральский?

Селянин захохотал.

– Зло сказано! Что ж, плох тот солдат, который не умеет о себе позаботиться. Наше общество – армия на марше – награждает и наказывает, все полной мерой, но сделанного не переделывает и отстающих не подбирает, так что поспевай к раздаче и следи сам, чтоб не выпасть из тележки.

– Да, уж вы из тележки не выпадете…

– Что вы этим хотите сказать? – спросил Селянин с неожиданной строгостью.

Митя удивился.

– Ничего особенного. Что у вас, как видно, слово с делом не расходится…

О тележке он в самом деле сболтнул без всякой задней мысли. Но, увидев строгие – а за строгостью испуг – глаза Селянина, он ощутил легкий толчок, вроде слабого электрического разряда. От этого толчка заработало дремавшее воображение, которое сразу же повело себя крайне разнузданно. Оно без всяких видимых оснований, но в хорошей реалистической манере нарисовало Семена Владимировича Селянина в кузове грузовика. Картина получилась настолько яркой, что Митя перепугался. Боясь, что Селянин прочтет его мысли, он нарочно занялся едой. Икру он мазал таким тончайшим слоем, что Селянин прыснул:

– Вы что, всегда такой деликатный? Икра существует, чтоб ее ели. Мажьте как следует. И прислушайтесь к дружескому совету – поменьше вылезайте со своим мнением и никогда не оставайтесь в меньшинстве. А когда начальство спрашивает – подумайте и постарайтесь угадать, что именно от вас хотят услышать.

– Это что же – из жизненного опыта?

– Конечно. Мне, например, было бы очень неприятно узнать, что тот же Соколов слушается меня только потому, что мои слова облечены в форму приказа, а в душе критикует и осуждает.

– Значит, он должен быть с вами всегда и во всем согласен?

– Нет. Я в это просто не вхожу. Заботясь о согласии, вы тем самым уже допускаете возможность несогласия. Чтоб преодолеть несогласие, нужно убеждать и разъяснять, а на это не всегда есть время и охота. Вот почему я предпочитаю людей сообразительных и не обремененных собственными взглядами.

Он опять захохотал, довольный, что сказал парадокс.

– А от меня командир требует совсем другого, – сказал Митя.

– Ваш командир гораздо хитрее, чем выглядит. Игра в самостоятельность и независимость – это чаще всего только способ набивать себе цену.

Митя рассердился:

– Вы всё говорите: «знает цену, не знает цены, набивает цену»… Послушать вас, так на каждого человека надо навесить ярлычок, как в магазине.

– А что вас так удивляет? Божко – военврач, и Бурденко – военврач, но цепа им разная. Мысль о равенстве людей – типичная буржуазная утопия.

– Буржуазная?

– Ну, идеалистическая. Все это выдумали разные там Фурье и Сен-Симоны. Я как-то читал – забыл, как называлась книжонка, – про эти самые ихние фаланстеры. Меня чуть не стошнило. Мне показывали одно место в «Капитале», где Маркс здорово выдает за эти дурацкие фантазии.

Митю очень подмывало возразить, но, к стыду своему, он ничуть не лучше Селянина помнил, как называлась книжонка про фаланстеры и о каком месте у Маркса шла речь.

– Я лично представляю себе дело таким образом, – продолжал Селянин, усевшись поглубже и расстегнув душивший его ворот кителя. – В различное время ценность людей определяют различные факторы. Когда-то – сила, позднее – деньги, а нынче – положение. Не перебивайте, положение в обществе, каковое, в свою очередь, зависит от степени полезности или ответственности выполняемой ими работы. Порядок этот представляется мне наиболее разумным, ибо в нашем обществе положение не передается по наследству, и таким образом человек всего добивается сам. Что вас тут не устраивает?

– Начнем с того, что ценность и цена – не одно и то же.

– Деньги – всеобщий эквивалент.

– Есть вещи, которые за деньги не купишь.

– Например?

– Мало ли. Любовь, дружбу, честь, свободу, человеческую жизнь. – Обрадовавшись обилию подвернувшихся примеров, Митя решил перейти в наступление. – Может быть, вы мне скажете, сколько стоит человеческая жизнь?

– Скажу. Недорого.

Селянин от души хохотал, и Митя, морщась, выжидал, когда он перестанет. У Селянина была неприятная манера смеяться прямо в лицо собеседнику, он скалился и подмигивал, как бы приглашая признать свое поражение и посмеяться над собственной дуростью. Митю это все больше раздражало.

– Играете словами? А я серьезно…

– А если хотите серьезно, взыскующий истины юный лейтенант, то спросите продовольственников. Они вам скажут, что существует эквивалент еще более всеобщий, чем так называемый презренный металл. И скажут совершенно точно в переводе на граммы и калории, сколько стоит в осажденном Ленинграде человеческая жизнь. Если завтра вы схватите воспаление легких, аспирин и липовый цвет вам вряд ли помогут, и цена вашей жизни будет предметом серьезного обсуждения в Санупре, ибо двадцать доз импортного пенициллина стоят энное количество золотых долларов. Спросите судью, на какую сумму надо украсть, чтоб получить пулю, и он вам ответит. Не только война, любое крупное строительство наряду с прочими тратами связано с расходом человеческих жизней, и никому еще не приходило в голову прекратить уличное движение только потому, что оно влечет за собой неизбежные жертвы.

– Все равно, деньги не могут ни воскресить, ни возместить…

– Воскресить – нет, а возместить могут. Вспомните древнее русское право – за убийство платили виру. А в Америке безработные страхуют свою жизнь в пользу семьи – и прыгают под колеса. Я преклоняюсь перед героями, но, рискуя оскорбить ваше целомудрие, позволю себе напомнить вам, что за героизм платят. Причем не только орденами, монументами и прочей символистикой, но и самыми пошлыми деньгами – за каждый сбитый самолет, за каждый утопленный транспорт. А наряду с этим имеются заградительные отряды, полевые суды и тому подобное, так что многие герои – это люди, трезво выбравшие между перспективой получить пулю от своих и возможностью поставить на свое число и выиграть. При удаче можно выиграть больше, чем ты стоишь, а это всегда соблазнительно. Героизм вообще дело чрезвычайно темное: то, что по одну сторону фронта кажется героизмом, по другую выглядит совершенно иначе. Вражеский разведчик – всегда шпион. Считается аксиомой, что свобода дороже жизни, но еще никто мне не мог объяснить, почему же везде в качестве высшей меры наказания принято лишение жизни, а не свободы. Вы – юноша, жаждущий подвига, и боже меня сохрани от мысли охладить ваш пыл. Я только хочу, чтобы вы трезвее смотрели на вещи, иначе вы пропадете ни за грош или будете работать на дядю, который охотно распишется за вас в графе, где герои пишут сумму прописью, а вы даже не будете подозревать, что такая графа существует.

Митя угрюмо молчал. Все, что говорил Селянин, вызывало у него глухой протест, но он не умел облечь свое неприятие в четкие уничтожающие формулы, селянинский апломб его подавлял.

– Вы скажете: любовь, – продолжал, посмеиваясь, Селянин. Он угадал, Митя думал о Тамаре. – Откинем сразу любовь продажную. Не думайте только, что от любви законной, чистой и даже возвышенной ее отделяет такая уж непроницаемая переборка. Это ведь только в театрах красивая девица любит бедного студента, а нужда гонит к пожилому и состоятельному. Пустяки. В восьмидесяти случаях из ста девица вообще не любит бедного студента, субъект в обтрепанных штаниках ее попросту не волнует. Женщины очень чувствительны к власти и успеху, и не надо их так уж осуждать за это. Будьте объективны и признайте, что девица ничем не хуже бедного студента; он ведь тоже себе на уме, хочет, чтоб его полюбила первая красавица, причем исключительно за его душевные качества. Вот взял бы да и полюбил некрасивую за эти самые качества – так нет, красоту ему подавай! – Он ткнул пальцем в Митю, как будто Митя и был тот бедный студент. – Конечно, ни красоты, ни ума в лавочке не купишь, но коль скоро они могут являться достоянием, то имеют и соответствующую цену.

– Если продолжать в вашем духе, то можно договориться до того, что родина тоже имеет цену.

– Не обязательно все додумывать до конца. Додумывают до конца только гении и психопаты. И вот еще что, лейтенант, – Селянин вновь построжел, и Мите опять показалось, что за строгим взором и скандирующей речью гнездится испуг, – если я разговариваю с вами как со взрослым, это еще не значит, что вы можете заниматься моим патриотическим воспитанием. Запомните, я человек бесконечно, беспредельно преданный нашей Родине, нашей партии и ее испытанному Центральному Комитету. – Он слегка повысил голос и обвел сверкающим взглядом все углы и стены комнаты, как если бы она была полна слушателями.

Зафиксировав таким образом свою позицию, он снова подобрел, разлил по чашкам остатки пива и стал рассказывать случаи из жизни. Память у него была превосходная, и истории сыпались из него, как из мешка. У Мити не было никаких оснований сомневаться в их подлинности, Селянин называл города и даты, должности и фамилии, некоторым событиям он был свидетелем сам, о других знал из первых рук. В каждой из новелл этого своеобразного Декамерона обязательно складывалась причудливая ситуация, определявшая судьбы людей: в одном случае, происходившем еще во времена гражданской войны, пришлось для примера расстрелять честного коммуниста, в другом – во имя престижа с почетом похоронить мерзавца, в третьем – из дипломатических соображений отречься от человека, самоотверженно выполнившего опасное поручение, в четвертом, рассказанном с большим юмором, – информированный дурак торжествовал над не разобравшимися в сложной конъюнктуре умниками. Митя отлично понимал, что все эти байки рассказываются не без умысла, но для того, чтоб разобраться и извлечь из них некую объединяющую идею, нужна была ясная голова. Он знал, что не может оспорить каждый факт в отдельности, но все его существо восставало против мира, в который тащил его рассказчик. И, пожалуй, еще больше – против бесстрастного селянинского тона. В передаче Селянина люди становились знаками, а отношения между ними – уравнениями, и поскольку нельзя восхищаться или негодовать по поводу того, что функция величины эм или эн при определенных условиях становится равной нулю, то Селянин не сочувствовал и не возмущался, а только демонстрировал механизм. Поначалу Митя проявил себя благодарным слушателем, он подавал реплики и переспрашивал, затем притих и в конце концов совсем замолчал. Селянин это заметил.

– Я, кажется, испортил вам настроение? В таком случае – прошу прощения: не входило в мои намерения. Я хочу только одного, – он потянулся через стол и похлопал Митю по руке, – я хочу, чтоб вы себя не продешевили. Дослушайте меня, – добавил он нетерпеливо, заметив, что Митя собирается его перебить. – Я хочу, чтобы вы заняли в жизни твердое положение и не давали себя эксплуатировать.

– Кому?

– Кому бы то ни было.

– А нельзя ли точнее?

– А это уж вы сами уточняйте, вы способный, вам разжевывать не надо. Точнее? – Селянин вдруг захохотал. – Хитер! Такому дай палец – пожалуй, всю руку отхватит…

В другое время Туровцев, может быть, и принял этот упрек за похвалу, но его рассердил таившийся в словах Селянина темный намек.

– Я, наверное, очень глуп, – сказал он со злым смирением. – Так что со мной надо разговаривать попроще. Я ведь не так давно снял пионерский галстук и до сих пор помню слова присяги. Сын я, верно, невнимательный – это вы здорово угадали, – но стариков своих люблю и не забыл, чему они меня учили…

– А именно?

– Жить по совести.

– Очень благородно с их стороны. Может быть, они заодно объяснили вам, с чем это кушают?

– Вы что же, отрицаете совесть?

– Ни на одну минуту. Просто хочу понять, что вы под сим словом разумеете.

– Для чего?

– Хотя бы для того, чтобы быть уверенным, что мы говорим об одном и том же.

– Совесть – это… – Митя начал очень уверенно, рассчитывая, что определение придет само собой, но сразу же запнулся и, поглядев на Селянина, понял: пощады не будет. Тот торжествовал и скалился:

– Итак?

– Совесть – это… – повторил Митя. Он уже догадывался, какого цвета у него уши. – Совесть, – это когда, например…

– Отставить, – сказал Селянин, сияя. – Так дело не пойдет. Получается, как в армянском анекдоте: «Ашот, что такое химия?» – «Химия, гаспадин учитэл, это когда, например, ти спичка зажгинал…»

– Неостроумный анекдот, – сказал Митя. – И армяне так не говорят.

– А вы не обижайтесь за великий армянский народ, он как-нибудь сам за себя постоит. Лучше объясните, что такое совесть.

– По-моему, порядочным людям этого объяснять не надо, – огрызнулся Митя. Получилось грубо, но Селянин и ухом не повел.

– Вы только осложняете свою задачу. Теперь вам придется объяснять мне, что такое порядочный человек.

– Неужели и это не ясно?

– Нет, не ясно. Джентльмен? Джентльмен – понятие сословное. – Селянин откровенно развлекался, и Митя, уже не в первый раз за этот вечер, вспомнил своего учителя Славина. Тот тоже улыбался, слушая возражения, но его улыбка была ласковой и почти стыдливой, словно ему было неловко, что он знает больше.

– Так можно договориться до чего угодно, – сказал Митя сварливо.

– То есть?

– Что вообще нет ни добра, ни зла. Что это тоже сословные понятия.

– Во всяком случае, классовые. И исторически обусловленные. Как, по-вашему, Иван Грозный был хороший человек?

– Так себе, – засмеялся Митя.

– Вот видите, а нынешние историки утверждают, что очень хороший. Собиратель Руси и борец с феодальной раздробленностью. Не руби он в свое время боярских голов, мы бы с вами имели сегодня бледный вид. А загубленных жен история давно списала, как мешкотару, про них интересно только киношникам. Теперь скажите: как вы себе понимаете за Америку? Надо было ее открывать или не надо?

– Не понимаю вопроса.

– Вопрос яснее ясного. Все эти открыватели, и испанцы и англичане, были сволочь отпетая, что ни атаман, то кровопийца, а попы – еще хуже атаманов. За полсотни лет они ограбили два материка и истребили туземцев, которые тоже, конечно, не ангелы, но по крайности жили тихо, занимались своими местными склоками и белых не трогали. А теперь Америка – великая страна, и никого во всем мире не беспокоит, что небоскребы стоят на костях исчезнувшего народа. И нас с вами тоже, поскольку индейцы нам второго фронта не откроют. Так вот я вас спрашиваю: надо было открывать Америку или не надо? Ладно, – сказал Селянин, насладившись смятением в стане противника, – я вижу, над этим вопросом вы не думали, и коль скоро Америка уже открыта и закрыть ее не в нашей власти, – это вопрос не первоочередной. Гораздо своевременнее подумать о вашей собственной судьбе.

– Что она вас так беспокоит? – криво усмехнувшись, сказал Митя.

– Потому что мне жаль вас. Вы способный парень.

– Откуда вы знаете, какой я?

– Я никогда не говорю того, чего не знаю, – отрезал Селянин. – И я глубочайшим образом убежден, что не будь вы по своей психологии обыкновенным бобиком, ваше имя уже сегодня гремело бы на весь флот.

Это глубочайшее убеждение столь мало соответствовало тому, что думал о себе сам Туровцев, что он сразу заподозрил издевку. Поэтому он вяло отшутился, в том смысле, что Военный Совет никак не может решить – присвоить ли имя лейтенанта Туровцева бригаде подводных лодок или назвать его именем какой-нибудь новый крейсер.

– Можете шутить, я говорю серьезно. Я знаю совершенно точно, что идея «письма Н-ского корабля» принадлежит вам. В наших условиях это значит найти золотоносную жилу. Напади на эту жилу не такой лопух, как вы, он бы превратил ее в Колорадо: «Весь флот должен подхватить почин лейтенанта Туровцева»… Конечно, само собой это не делается. Как-то больше принято, чтоб почин исходил от командира корабля или, наоборот, снизу, от какого-нибудь чумазого моториста, этакого народного умельца…

– Вы не в курсе дела, – сказал Митя. – Почем вы знаете, кто придумал письмо?

– Говорю, – значит, знаю. А впрочем, это не столь важно, кто фактически его придумал – вы, командир корабля или старшина Тютькин, – это знают три десятка людей, важна официальная версия, которая доступна тысячам и служит для них путеводной звездой. Фамилия у вас хорошая, а впрочем, постойте: «Туровцевское движение, туровцевцы»… – Он произнес это раздельно, прислушиваясь к каждому слогу. – Одно «це» лишнее. «Горбуновцы» – лучше. Короче говоря, вы оказали своему патрону крупнейшую услугу, и этого вполне достаточно, чтоб он вас недолюбливал.

Митя рассмеялся.

– Это вы уж загнули, мастер.

– Ничуть. Все мы, грешные люди, недолюбливаем тех, кому чем-нибудь обязаны. И еще пуще – тех, которым мы причинили зло.

– Которые нам, – мягко поправил Митя.

– Которым мы, – упрямо повторил Селянин. – Так или иначе – вы показали себя нужным человеком на лодке. В этом ваша сила, но это же может стать вашей слабостью, если вы не сумеете себя поставить. Никто не любит делить авторитет и держать рядом с собой человека равного. Это могли себе позволить только венценосцы. Ваш шеф еще котируется, но уже вышел из полосы везения…

– Бросьте. Никаких таких полос в природе не существует.

– В природе – нет. А на службе действует закон маятника. Мне не хочется вас огорчать, но ваш друг и начальник уже прошел через высшую отметку и теперь катится на убыль.

– Да ну вас! – закричал Митя. Ему показалось, что он отчасти проник в смысл туманных пророчеств Селянина, и он вновь обрел боевой задор. – Вы напрасно стараетесь научить меня уму-разуму. Не в коня корм. И запомните: лавировать я буду в море. А на берегу предпочитаю прямые пути. Они короче.

– Не всегда. Прямые линии хорошо чертить на бумаге, в жизни они почти не встречаются. Хотите ходить только прямыми путями? Тогда будьте безупречны. Вы, случайно, не святой?

– Нет, конечно.

– То-то что нет. А раз так – вы уязвимы. Послушайте меня, мальчик, – в голосе Селянина прозвучала настоящая сердечность, – не поддавайтесь на звонкие фразы. Лавировать необходимо. Никто не знает этого так, как мы – хозяйственники. Хозяйственник должен быть всегда на коне, он должен держать всех – начальников и подчиненных – в убеждении, что никто на его месте не даст больше. За это ему прощается многое: произвол, обход законов…

– Почему их надо обходить?

– Потому что закон все упрощает, а жизнь сложней. Я совсем не хочу, чтоб вы стали интриганом. Это у вас и не получится. Но не будьте неудачником. К неудачникам легче всего подобрать ключи. Граница между добром и злом не так непроходима, как это кажется прекраснодушным молодым людям, любое явление может быть подвергнуто рассмотрению в различных ракурсах. Допустим, вы бережно храните кавалерийскую шашку, доставшуюся вам в наследство от дядюшки – героя гражданской войны. В зависимости от освещения этот факт можно расценивать и как верность героическим традициям, и как незаконное хранение оружия. Некоторые вполне безобидные обстоятельства вашей личной жизни, в зависимости от ваших успехов, могут быть трактованы и как прихоть героя, и как бытовое разложение… Да вы не волнуйтесь, – добавил он, усмехнувшись.

Митя нисколько не волновался, но в том, что Селянин счел нужным его успокаивать, он почуял угрозу.

– Мне беспокоиться нечего, – сказал он грубо. – Кажется, я вам уже докладывал, что со мной надо разговаривать попроще. Вы, наверно, умнее и опытнее меня, но, что бы вы ни говорили, я продолжаю думать, что, помимо обстоятельств, существуют еще честь и дружба. Вы, конечно, сразу же спросите меня, с чем это едят, и я не сумею дать подходящего определения. Послушать вас, так дружба – это отношения между людьми, которые в равной степени могут быть полезны один другому…

– Не так плохо, – спокойно сказал Селянин. – Делаете успехи.

– А как же тогда быть с дружеской поддержкой?

– Надо учитывать закон маятника. Сегодня я поддержу тебя, завтра ты поддержишь меня. Поддерживать друзей надо, но, конечно, до разумного предела. Если человек себе враг и увлекает вас в пропасть, надо иметь мужество от него вовремя отказаться.

– Как же вы потом посмотрите ему в глаза? – Этим вопросом Митя очень рассчитывал смутить Селянина, но тот только усмехнулся и ничего не ответил. Усмешка значила: «На дурацкие вопросы не отвечаю», и Мите пришлось самому угадать ответ.

– Разве я не прав? – невинным тоном осведомился Селянин. – Диалектика как раз и учит…

– Подите вы с диалектикой, – свирепо сказал Митя, – у вас диалектика вроде ухвата – удобно горшки переставлять.

Селянин приготовился хохотать, но раздумал.

– Это вы что же – сами придумали?

– По-вашему, я только чужими словами и говорю?

– Не сердитесь. Вы мальчик из интеллигентной семьи. Где вы могли видеть ухват?

– Я мальчик из предместья. Из фабричного села.

– Вот как? Быстро же вас теперь полируют.

– Слушайте, Семен Владимирович, – вдруг сказал Митя, – вы в коммунизм верите?

Селянин посмотрел удивленно: «Что за вопрос?»

– А вот теперь вы не обижайтесь. Ну, скажите – верите?

– Верю, разумеется.