Текст книги "Дом и корабль"

Автор книги: Александр Крон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– Начнем по порядку, – сказал Туровцев. – За что вы попали на гауптвахту?

Соловцов вскинул на Митю изучающий взгляд – очень светлые немигающие глаза матроса налились печным жаром. Усмехнулся одними губами:

– Было за что.

– Не сомневаюсь, – сухо сказал Туровцев. – За что же?

– В журнале записано.

– Знаю. – Митя с трудом сдержал вновь вспыхнувшее раздражение. – Так за что же все-таки?

Соловцов опять усмехнулся.

– С пехотой малость повздорили.

– Подрались?

– Было.

– В городе?

– Ага, – бесстрастно подтвердил Соловцов. – В Парке культуры.

– Очень культурно.

– А я не хвастаюсь.

– Ну хорошо. Пока вы сидели, лодка ушла на позицию. Дальше?

– Дальше? А дальше я капитан-лейтенанту все доложил, все, как было.

Разговор становился бессмысленным.

– Вот что, Соловцов, – сказал Митя, помолчав. – Вы рулевой, кажется?

– Точно.

– Не «точно», а «так точно». Значит, рулевой. А я – штурман. Нужен ли мне рулевой – решать буду я. Ясно вам?

Соловцов опять метнул быстрый оценивающий взгляд. Уверившись, что лейтенант говорит правду, он нехотя выдавил:

– Ясно.

– Тогда не теряйте времени и рассказывайте.

– Есть, – сказал Соловцов. Все же он медлил, и Туровцев догадался – почему.

– Я друг Виктора Ивановича, – сказал он, чувствуя, что краснеет; к счастью, Соловцов не мог заметить этого. – Я знаю все.

– Все? – Матрос еще колебался. – И того полковника – тоже знаете?

«Полковник – это тот», – догадался Митя.

– Нет, – сказал он вслух. – Нет, не знаю. Но хочу знать. И буду знать.

Намерение разыскать «того» возникло у него только что, но ему казалось, что это давнее и твердое решение.

– Когда так, – сказал Соловцов, помолчав, – нам по дороге, я сам его ищу. Если только он со страху на Большую землю не сиганул – я из него и без трибунала душу выну.

– Хорошо, об этом потом. – Митя поморщился. – Давайте лучше по порядку.

– Есть, по порядку. Стало быть, сижу я на губе… Виноват, на гауптвахте, – поправился Соловцов с издевательской поспешностью. – Сижу. Собралось интеллигентное общество. После первой же бомбежки всех словно ветром сдуло: кого обратно в часть, а кому винтовку в руки – и прямиком на рубеж. Остаюсь я в камере один. Настроение, сами понимаете, хреновое, потому как бомбят без передышки. Затем слышу – канонада. И все ближе, ближе… Свет вырубили. Подождал я маленько, потом выломал из нар стойку, да как дам по двери. Навернул разов пять – слышу: бежит Рашпиль.

– Рашпиль?

– Так точно, старшина на губе, вроде смотрителя. Любимец флота. Орет: «Ты что – бунтовать?» – «А что, говорю, раз война, одного часу не имеете права задерживать». – «Ты здесь не указывай!» – «Как же, говорю, вам не указывать, когда вы законов не знаете? Вы теперь обязаны либо меня в расход списать, либо же предоставить оружие, чтоб я мог с оружием в руках защищать священные границы. Приказ номер шестьсот шесть дробь эс читал, сучий нос?»

– Сомневаюсь, чтоб существовал такой приказ, – вставил Туровцев.

– И справедливо сомневаетесь, товарищ лейтенант. Однако же подействовало. Убежал, через пять минут топает обратно: «Выходи!» Выхожу. «Дуй прямо к коменданту!» Являюсь. Горит лампа-молния, посреди кабинета стоит помкоменданта майор Шумин, весь в оружии, вроде как артист из кинофильма, а за столом у него сидит неизвестный полковник, развалился и курит. Рапортую, как положено, майор Шумин берет из пирамиды винтовку, дает мне в руки: «Имеется приказ командования оставить город. Поедете с машиной, охранять важный груз. Оцените доверие». Я заикнулся было насчет лодки. «Не разговаривать!» – «Ладно, говорю, дайте хоть гранат ручных, я винтовке мало обучен». – «Бери пару в ящике». Я две взял, а четыре в запас. Полковник говорит: «Ступайте во двор, кликните там шофера Воскресенского, я – следом». Выхожу: во дворе трехтонка-»язик», шофер в армейском стоит в кузове, держит бунт каната, увидел меня, кричит: «Эй, матрос, помоги увязать ценный груз, а то, не дай бог, растеряем…»

– Что за груз? – полюбопытствовал Митя.

– Исключительно одна писанина. Папки разные, сшиватели.

– Вероятно, секретные документы, – сказал Митя наставительно.

– Обязательно, товарищ лейтенант, секретные. Раз бумага военная, она уже секретная. Тонны две этого добра. Чудно, думаю, склады бросаем, а бумаги везем. Ну да наше дело телячье – укрыли брезентом, шкертом увязали и ждем. Шофер Ваня – ему Рождественский была фамилия, а не Воскресенский – оказался ну до того замечательный парень, что мы с первого дня стали как братья и так всю цепочку прошли не расставаясь до самой его смерти на острове Даго. За Ваню я еще спрошу с ихней нации.

Соловцов откашлялся и ловко сплюнул в печку.

– Ну, ну, дальше.

– А дальше: спускается во двор мой полковник. Пальто кожаное, плащ-палатка, на груди пистолет-пулемет Дехтерева: «Соловцов!» – «Есть, Соловцов!» – «Подите сюда». Подхожу. Вынимает из кармана фонарик-жужелицу и прямо мне в глаза: ж-жик!

Какое-то смутное воспоминание кольнуло Митю. Еще не оформившись в мысль, оно вызвало прилив крови.

– Ну, ну? – повторил он, сразу охрипнув.

– Поглядел на меня, как гипнотизер в цирке, и говорит: «Ты, Соловцов, я вижу, парень смышленый. Держись меня, и делай, как я, – и будет тебе благо. А шофер – дерьмо, ты ему не доверяй и приглядывай…» Потом-то уж я узнал, что он Ване то же самое про меня – слово в слово… «Есть, говорю, служу Советскому Союзу». – «Вот-вот, говорит, и служи. Нам с тобой доверен груз государственной важности. Полезай, Соловцов, в кузов и – никого не подпускать. Никого, кто бы ни был. Применяй оружие, я в ответе. Ясно?» – «Ясно», – говорю. Лезу в кузов, полковник в кабину, Ваня трогает – выезжаем за ворота. Темнота, только луна за облаками бежит – шибко этак, будто за ней кто гонится. Людей не видать, не знаю, попрятались или ушли. Перестрелку слыхать близко, и артиллерия уж не так частит, а разговаривают все больше пулеметы. Едем ну не больше как минуты две, машина тормозит у дома, полковник идет в калитку. Я смотрю и думаю: что-то домик больно знакомый, обязательно я здесь когда-нибудь был. И верно, минуты не прошло, полковник вертается, а за ним идет Елена Васильевна, Виктора Иваныча жена, с чемоданчиком и ведет за ручку мальчонка. Парнишка совсем маленький, ну не больше как годик ему, однако идет сам, ножками, и не плачет. Тут-то я смекнул, откудова я этот домик знаю: раза два ходил к Виктору Иванычу с запиской, командир посылал. Домичек кирпичный, на немецкий манер, верх наши снимали, а хозяева – внизу. Хозяина я тоже знал: работал у нас при штабе в фотолаборатории, вольнонаемный человек, из местных, у него жена, детей трое… Слышу, полковник говорит: «Елена, даю тебе пять минут, собери все, что тебе надо. Глупо же оставлять…» А она отвечает, эдак сухо: «Детские вещи я взяла, а если у тебя есть свободное место, то возьми лучше хозяйку с детьми, им при немцах несдобровать». – «А ты уж, говорит, подала идею?» Тут выбегает хозяйка со всем выводком, двое на ногах, третий на руках, и – к полковнику. Тот – ни в какую: не могу, не имею права, оставайтесь без сомнения, ничего вам немцы не сделают… Она сразу к нашей: «Леля, что ж вы молчите, мы же с вами как родные были…» Та молчит, губы кусает, потом: «Что вы, Софья, от меня хотите, я тут не распоряжаюсь…» И к нему: «Возьми, Андрей, будь человеком». Тот опять за свое: «Не могу, не имею права, груз секретный, я подписку давал…» Хозяйка послушала и говорит: «А коли так, возьмите одних только детей, они ваших секретов не понимают, довезите их до любого города и сдайте в детский дом, а то просто бросьте всех троих на дороге, свет не без добрых людей, подберут». И толкает их к машине, и уже старший становится ногой на колесо…

– А вы что?

– А что я? Мое дело телячье, я винтовку наставляю. Мать как увидела, сразу: «Саша, назад!» Посмотрела на меня, ну, думаю, проклянет, а она не криком, а тихо так: «Ты, матрос, еще вспомнишь, как на детей ружье наставлял». И – Елене Васильевне: «Прощайте, Леля, больше не увидимся. Вас не виню, я сама перед вами виновата, а еще больше – перед Виктором Иванычем. Я знаю, за что меня бог наказывает…» Полковнику – ни словечка. Тот засуетился, втолкнул Елену Васильевну в кабину, сам – в кузов, кричит: «Кончай базар, поехали…»

Соловцов опять сплюнул в огонь.

– Едем. Через центр не поехали, а в объезд, улочками да переулочками; в одном таком переулочке какая-то сволочь как даст из подворотни, да без ума стреляли – ни по людям, ни по резине – только борт раскорябали. Поплутали чуток, потом выскочили на шоссе; тут Ваня выключил подфарники, взял курс на ост и дал полный вперед.

Едем. Сперва полем, потом мелколесьем. Командир молчит, я тоже с разговором не лезу. Он больше приглядывается, а я больше прислушиваюсь. Стрельба вроде стихла, однако на душе у меня неспокойно. Особенно как проехали мы одну развилочку: все чудится мне, что кто-то нас догоняет. Слышать не слышу, но кожей – чувствую. Полковнику я, конечно, не докладываю, еще скажет, что мне с перепугу мерещится, но про себя держу. Отъехали мы от той развилочки еще километров с десяток, и я уж явственно слышу – мотоциклисты. Кабы один или два, я бы не особо беспокоился: мало ли – связной с пакетом или еще кто, – а тут шпарит строем подразделение, и обстановка такая, что ребенку ясно – немцы. Гляжу на командира: не будет ли распоряжений, – молчит. Глянул в окошечко на Ваню, вижу – Ваня мой уже трёхнулся, что погоня, скорчился за баранкой и жмет на всю железку. Прижали ушки и чешем. Свернуть некуда, а оторваться – кишка тонка, «язик» – машина не для гонок, закипит вода – куда денемся? Глянул еще раз на командира и вижу – проку от него не будет. Весь форс слетел, мычит, дергается, потом вдруг по кабине как замолотит! Он, похоже, хотел, чтобы Ваня газу наддал, а Ване наддавать не из чего, он и понял по-своему: снизил обороты, свернул с проезжей части прямо на траву и загнал машину в орешник. Выскочил с винтовкой, кричит: «Эй, матрос, ложись в окоп, приучайся к пехотному делу! Слезайте, товарищ полковник, неужто втроем да не отобьемся?» Тот слезает. Гляжу, все на месте: пальто кожаное, плащ-палатка, автомат Дехтерева. А человека нет. Тело вроде еще здесь, а душа уже отлетела. Верите ли, товарищ лейтенант, просто-таки нехорошо глядеть – мы с Ваней глаза отворачиваем, – и бормочет такое – невозможно слушать.

– А что?

– Ну, будто он подписку давал, чтоб от машины ни на шаг… Муть всякую. Тут Елена Васильевна вышла из кабины. Только глазами зыркнула и сразу все поняла. «Ты, говорит, как был трус, так трусом и сдохнешь…» Сняла с него автомат и пошла…

Выбрали мы позицию, залегли. Кругом черно, только дорога блестит. Ваня шепчет: до времени не стрелять, пусть поравняются. Лежу – и нисколько страху не чувствую, одно меня гложет, что стрелки мы все, кроме Вани, аховые… Прошло время – сколько не скажу, порядочно – катит головной. Весь в черной коже, каска, сидит орлом, раскорячась, на руле турель с пулеметом. Чихнуть не успел, как мы его срезали. И что интересно: чкнулся мордой в турель и дальше покатил, однако на вираже скопытился и лег в кювет. И то машина не враз затихла, а билась-трепыхалась, как живая скотина. Только, значит, первый отыгрался – катят двое в ряд. И, видать, почуяли недоброе, потому что едут и поливают лес из автоматов, пули так и цокают. Одного мы сразу успокоили, а другой так бы и ушел, если б не Ваня. Выбежал и накрыл гранатой. И вот что значит сгоряча и без привычки – бросить бросил, а лечь забыл и мало-мало без глазу не остался. Гляжу на него, а он весь в крови, в земле, видом как нечистый дух, и утираться-то некогда…

– Может, курить хотите? – спросил Туровцев. Он уже раскаивался, что не предложил раньше.

– Да нет, уж теперь недолго… Не буду вас затруднять, товарищ лейтенант: в общем и целом, сбили мы пять машин системы БМВ, вроде отвоевались, и был бы совсем наш верх, кабы Елена Васильевна не поторопилась. Конечно, ее тоже надо понять, она мать, у нее за ребенка сердце болит. Вот она и поднялась раньше времени, а тут, черт его душу упокой, вывернулся шестой – замыкающий, потому что с флагом, – и прострочил. Ну, далеко он не ушел, я его тут же гранатой – в дым. Однако свое дело сделал.

Подбегаю к ней, а она уж и говорить не может. Силится сказать, а голоса нет. Наклоняюсь, она шепчет: «Скажите мужу…» Репетую: «Есть, сказать мужу. Что сказать?» Она опять: «Скажите мужу…» – «Есть, говорю, разобрано. Виктору Иванычу, да?» Она ресницами показывает: да. «Ладно, говорю, скажу, а что сказать-то?» Вижу – губами шевелит, силится, а потом поморщилась, улыбнулась вроде – не могу, мол, – глаза прикрыла, притихла и вскорости совсем кончилась. Подняли мы ее с Ваней, положили на бушлат, несем к машине. А машины нет.

Митя ахнул. Соловцов усмехнулся – опять одними губами:

– Вот, вот… Вот и мы тоже так, товарищ лейтенант. Сперва глазам не поверили. Думаем, местом ошиблись. Пригляделись – нет, какая же ошибка: ветки поломаны, на траве масло блестит – из отстойника натекло, – и шапочка детская рядом. Картина ясная – взял да утек, а мы, конечно, в горячке прохлопали. Ну, думаю…

Нарушить паузу Митя не решился.

– Вот таким образом, товарищ лейтенант, – продолжал Соловцов угасшим голосом. – А дальше – что? Выкопали мы ножами могилку, похоронили честь по чести, как бойца. Перевязались кое-как, обобрали с мертвых фрицев документы, на мотоцикл – и ходу!

– Стоп, – сказал Туровцев. – И больше вы этого полковника не видели?

– Какое там! И след простыл. Нас с Ваней, когда мы из окружения вышли, проверял особый отдел – два дня врозь держали и допрос снимали, – так я следователю делал заявление.

– Ну и что?

– Записали номер машины и номер автомата, но особо не обнадежили. «Сейчас, говорят, такой клубок завязался, что концов не найти, а вы даже фамилии не знаете».

– Как же так, товарищ Соловцов?

– Так ведь начальство же, товарищ лейтенант. Начальству положено спрашивать, а у начальства не положено. Он тебе «ты», ты ему «вы», он тебя по фамилии, ты его по званию… Да и то возьмите в расчет – знакомства нашего и было всего ничего, час один, не более…

Митя задумался. Прежде чем расспрашивать дальше, ему нужно было избавиться от наваждения. Наваждение заключалось в том, что примерно с середины рассказа Митя бессознательно подставлял на место «того» полковника своего доброго знакомого Семена Владимировича Селянина, и его солидная фигура с пугающей убедительностью вписывалась в картину ночного бегства. Конечно, все это были чистейшие фантазии, подогретые тлевшей где-то в тайниках Митиной души недоброжелательностью; стоило обратиться к фактам, и факты выстраивались стеной, чтоб оградить военинженера от несправедливых подозрений. Судя по повадке, Селянин был не робкого десятка, он умел подчинять себе людей, а это редко удается трусам, приметы тоже не совпадали: «тот» был полковник, этот – военинженер, «того» звали Андрей, этого – Семен…

– Вот кабы майора Шумина разыскать, – сказал, вздыхая, Соловцов. – Либо Берзиня.

– Какого Берзиня? – спросил Митя, сердясь, что оборвалась и без того прерывистая нить его размышлений.

– Начальника гаража. Эти, конечно, должны знать.

– Сделаем запрос.

– Вот хорошо бы, товарищ лейтенант…

– Скажите-ка мне, пожалуйста… – протянул Митя. Он еще не придумал, что бы такое спросить. – Сколько ему, по-вашему, лет?

– Лет сорок будет. А может, с гаком. Не старый еще…

«Подходит», – подумал Митя с ощущением, близко напоминающим испуг. Вслух он спросил:

– Росту большого?

– Здоровый бугаище. И видом, знаете, на американца смахивает.

Ничего американского в Селянине не было, и Митя уже для проформы спросил про голос. Соловцов развел руками:

– Голос обыкновенный, командирский…

– А вы уверены, что он – полковник?

– Полковник, это точно.

Митя опять задумался. Он испытывал одновременно досаду и облегчение. Из-за стены доносилось слабое бренчанье – вероятно, Граница пытался подобрать польку – и мешало сосредоточиться.

«Значит, так, – думал Митя, – значит, таким образом: теперь мне известно все, что известно Соловцову. Но знает ли Соловцов, что знаю я? Понял ли он, о какой вине перед Виктором Ивановичем говорила несчастная хозяйка?» Он взглянул на матроса. Соловцов сидел ссутулившись и глядел в огонь. На его лице можно было прочесть только: «Этак мы и до отбоя не управимся».

– Скажите, Соловцов, – спросил Митя неожиданно для самого себя, – вы сохранили шапочку?

– Какую, товарищ лейтенант? – удивленно встрепенулся Соловцов. – А! – протянул он, вспомнив. – Нет, там осталась. А на кой она?

Это было сказано с нарочитой грубостью, в которой, как в оболочке, таился пробный шар: вы же говорили, что все знаете? «Понимает», – подумал Митя и подивился такту этого наглеца. А вслух сказал:

– Раз нет, то не о чем и говорить.

Соловцов кивнул, безмолвно подписывая соглашение: семейная драма капитан-лейтенанта Горбунова обсуждению не подлежит.

– Ну хорошо, – сказал Туровцев, – поехали дальше.

Глава четырнадцатая

Сколько ни готовься к торжественным датам, в конце концов они сваливаются как снег на голову. Туровцев считал, что в поставленных ему жестких пределах он подготовился к корабельной годовщине как нельзя лучше. Установки, полученные им от командира, были ясны и не допускали толкований.

– Не требую от вас, – сказал командир, – чтоб вы ознаменовали годовщину новыми трудовыми победами. Агрегаты вводить в строй без суеты, по мере готовности и после тщательной проверки. Лучше приурочить дату к сдаче, чем сдачу к дате. Но я не приму никаких оправданий, если из-за подготовки к празднику будет нарушен график. График – святыня.

По совету Ждановского Туровцев просмотрел прошлогодний бортовой журнал. Из протокольно-сухой записи, сделанной в декабре сорокового года тогдашним помощником командира корабля старшим лейтенантом Горбуновым, он узнал, что в день корабельной годовщины был проведен традиционный смотр, состоялись спортивные соревнования и большой концерт силами команды. Из той же записи явствовало, что в этот день на лодке перебывало много гостей – шефы, кораблестроители и демобилизованные бойцы – и поступило свыше двадцати поздравительных телеграмм из различных пунктов Советского Союза, а одна, подписанная «Yours loving Saytschew»[1][1]
  Любящий вас Зайцев (англ.).


[Закрыть], – из Соединенных Штатов Америки.

Но все это было в сороковом. В сорок первом от спорта пришлось отказаться совсем, самодеятельность урезать и все усилия отдать проблемам, которые год назад почему-то никого не занимали. Листая корабельную летопись, Туровцев не нашел в ней даже самого отдаленного указания на то, что и в те времена люди обедали и ужинали. Митя отлично понимал, что по нонешним временам гвоздь всякого праздника – торжественный ужин, и он должен хотя бы раз накормить своих гуронов досыта. Поэтому он осторожно, что называется – под рукой, расследовал происхождение соловцовских консервов – оно оказалось безупречным, и Горбунов разрешил заприходовать банки. Затем Митя отправился к Ходунову и путем всякого рода многозначительных недомолвок дал понять, что лишь теперь по достоинству оценил «Онегу» и высокую честь служить на этом выдающемся корабле. Внешне дядя Вася не расчувствовался, но продукты по аттестатам выдал самые лучшие. Там же, на плавбазе, Туровцев разжился рулоном кумача и полведерной банкой масляной краски, именуемой на флоте серебрянкой. И то и другое было сразу же пущено в ход: кубрики пламенели лозунгами, а на лодке все, что только поддавалось окраске, было так щедро выкрашено, что вся команда отливала серебром.

За всеми этими хлопотами Митя так и не выбрал времени для решительного объяснения с Тамарой. Конечно, выкроить полчаса можно было в любой день, но Митя справедливо полагал, что Тамару оскорбит торопливый разговор. И все-таки главная причина всех оттяжек была в другом – Митя боялся встречи с Тамарой, не был уверен в твердости принятого решения и поэтому делал из мелких помех препятствия непреодолимые.

Накануне праздника устроили баню. В элегантной кухоньке мадам Валентины на раскаленной плите стояли огромные бельевые баки, в них растапливали снег. Сначала – в три смены – мылась команда. Затем командир, механик и доктор. Туровцев с Каюровым пришли последними, незадолго до отбоя; воздух в кухне был нагрет и влажен, как в настоящей паровой бане. Оставшись вдвоем, они мылись не спеша, с наслаждением разогревая суставы, распаривая сухую шелушащуюся кожу. Они младенчески повизгивали и старчески кряхтели, обессилев, отдыхали на мокрых скамейках и, набравшись сил, вновь принимались за дело.

– Знаешь, штурман, – тяжело дыша, сказал Каюров; он старательно обрабатывал мочалкой Митин позвоночник. – Знаешь, на кого ты похож?

– Знаю: на Дон-Кихота.

– Самомнение. На Росинанта.

– Спасибо за сравнение.

– Не стоит благодарности. Впрочем, Росинант был все-таки боевой конь. А в твоей жалкой хребтине есть что-то безнадежно ослиное.

– Осторожнее, ослы лягаются…

Каюров не успел увернуться и чуть было не растянулся на мокром линолеуме, Митя удержал его, но только для того, чтобы загнуть двойной нельсон и ткнуть носом в таз с мыльной пеной. Минуту или две они ходили по кухне взад и вперед, сцепившись, как в танго, с опаской поглядывая на дверь, за которой спали матросы, шипя, как гусаки, и слабея от сдерживаемого смеха. Время от времени кто-то из двоих пытался дать подножку, но другой был начеку, на несколько секунд возня и шипение усиливались, затем вновь восстанавливалось равновесие: Митя был тяжелее, Каюров – подвижнее. Вытирались и одевались неторопливо, всласть покурили и спустились вниз уже далеко за полночь.

Стараниями помощника запущенная «каминная» преобразилась. Пять расставленных в ряд железных коек не превратили ее в казарму, напротив, они вернули ей жилой уют. Теперь уже она не казалась такой огромной. Рояль и картины остались на своих местах, а на подоконниках и в простенках между окнами разместились горшки и кадки с ботаническими диковинами. Доктор Гриша ухаживал за ними, как за тяжелобольными, какими они и были на самом деле – у большинства тропических растений был вид тяжелых дистрофиков, и можно было только догадываться, что где-то в сокровенной глубине стволов и корневищ еще дремлет жизнь и способность к размножению. Когда минер и штурман вошли, в камине угасали последние искорки, а все обитатели кубрика крепко спали. Засыпая, Мптя принял твердое решение: встать как можно раньше, затопить камин – пусть товарищи проснутся в тепле, – а самому пойти к Тамаре.

…Пробуждение блаженно.

Тело свободно покоится на просторном и упругом ложе. Вместо ставшего уже привычным кисло-пеленочного запаха, который издает плохо выстиранное и наспех просушенное белье, от простыней и наволочек исходит суховатое благоухание свежевыпеченного хлеба. Поры раскрыты, кожа дышит. Где-то рядом ровно и сильно пылает очаг, это чувствуется по овевающим щеки воздушным токам и еле уловимому бодрящему гулу. Не разлепляя век, Митя потягивается, как в детстве: руки идут вверх и в стороны, на лодке так не потянешься. Затем он слегка приоткрывает глаза и – тоже как в детстве – пытается продлить блаженные мгновения, когда сон и явь, сплетаясь, рождают фантазию. Сквозь завесу ресниц он различает блик, пляшущий по облупившейся позолоте багетной рамы, и веерообразную тень, отбрасываемую жесткими листьями какого-то тропического деревца, – достаточно, чтоб вообразить залитый солнцем адриатический берег, лазурное море, ветшающее великолепие дворцов и замков, а самого себя – графом Монте-Кристо, Оводом, Фабрицио дель Донго, гверильясом, карбонарием…

Жажда подвига не умирала в душе штурмана «двести второй», но требовала пышного наряда.

Всякое блаженство быстротечно, незаметно подкралась тревога. Пробуждающееся сознание улавливает множество шорохов и дуновений – среди них ни одного, напоминающего о присутствии других людей. Ни вздоха, ни сонного бормотания. Это заставило Митю сразу сбросить с себя сон вместе с одеялом; рывком, от которого кровать издала струнный звук, он вскочил и сел, протирая глаза. Он не ошибся: комната была пуста. В камине горели большие поленья, освещая четыре аккуратно заправленные койки. За опущенными шторами угадывался тихий вечер.

«Неужели я проспал весь праздничный день? – При всей фантастичности этого предположения Митя похолодел. – Хорош старпом, нечего сказать… А еще лучше дорогие товарищи-соратники…» Еще не взглянув на часы, он уже чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Когда же он наконец решился удостовериться в своем позоре, оказалось, что часы исчезли. Их не было нигде – ни в нагрудном кармане, ни на стуле, ни под матрасом. Оставался последний шанс – брюки. Митя потянулся за брюками – и не нашел их. Пропажа брюк переполнила чашу. Сунув ноги в калоши и завернувшись в шинель, он ринулся к выходу.

В кухне горела керосиновая лампочка. Каюров и доктор Гриша в свитерах и теплых безрукавках колдовали над большим, похожим на дредноут старинным утюгом. Они раздували его во всю силу легких, из утюга летели искры и валил едкий дым. Затрапезный вид товарищей несколько успокоил Митю, он уже догадывался, что катастрофы не произошло. Все равно он был возмущен и не собирался скрывать своих чувств.

– Что за свинство, – зашипел он, приплясывая. – Почему меня не разбудили?

При появлении помощника командира корабля Каюров и доктор вытянулись. Безмолвно выслушав грозный выговор, они быстро переглянулись. Взгляд Каюрова вопрошал: «Что это может значить, доктор?» Взгляд доктора говорил: «Спокойствие! Случай трудный, но не безнадежный».

– К черту розыгрыши! – крикнул Митя. – Кто взял мои штаны?

Каюров и доктор вновь переглянулись. На их лицах было написано всепрощающее терпение, как у людей, посвятивших себя уходу за тяжелыми хрониками. Затем доктор, кротко улыбаясь, приподнял лампочку, и Митя увидел у себя над головой нечто напоминающее летучую мышь б полете. Это были его брюки, отпаренные, отутюженные и вывешенные для просушки.

Митя был сражен. Он стоял, разинув рот и позабыв придерживать разлетающиеся полы шинели – вероятно, это было забавно, но никто не улыбнулся, оба приятеля продолжали серьезно и сочувственно наблюдать за Митей и, казалось, чего-то ждали. Чтоб разрядить атмосферу, Митя решил засмеяться первым и умолк, никем не поддержанный.

– Ну, хватит, ребята, – заискивающе сказал он. – Что вы смотрите на меня, как на ненормального?

– Доктор, – сказал Каюров, – как поступает нормальный индивидуй, встретившись поутру со своими боевыми друзьями?

– Здоровается.

– Даю вводную: товарищ занимает высокое служебное положение.

– Обратно здоровается. Как минимум – отвечает на приветствия.

– Узнав, что товарищи отгладили ему брюки?

– Благодарит.

– Та же вводная: товарищ занимает высокое…

– Объявляет благодарность.

– Необоснованно заподозрив товарищей в неблаговидном поступке?

– Просит прощения.

– Та же вводная…

– Реабилитирует.

– Подите вы к дьяволу, – сказал Митя примирительно. – Серьезно – который час?

– Как нельзя более серьезно: шесть пятьдесят одна. Тебе повезло, минер чуть не прогладил твои часы горячим утюгом.

Убедившись, что до подъема осталось еще девять минут, Митя окончательно успокоился.

– Ну хорошо. А где командир?

– Не видали.

– Бросьте травить. Я – серьезно.

– Серьезней быть не может. Встал раньше всех, затопил камин и ушел на мороз.

Когда, потратив четверть часа на праздничный туалет, Туровцев вышел во двор, было еще очень темно. Не надо быть дипломированным штурманом, чтобы знать – в декабре светает поздно. И все-таки каждое утро, спускаясь во двор и погружаясь в плотные стальные сумерки, Митя бывал разочарован. В нем жило неопровержимое именно в силу своей бессмысленности убеждение, что до войны по утрам было светлее и что после войны (понимай – после Победы) все опять будет по-старому. У кипятильника уже строилась очередь. Митя разведал обстановку – путь был открыт, не было ни Тамары, ни Николая Эрастовича.

– Сегодня же выберу время и пойду, – пробормотал он как заклинание. – Сегодня же…

Выпавший ночью снег припорошил дощатый настил, и лодка выглядела необитаемым корытом, вроде дровяной баржи. У трапа прохаживался часовой в тулупе, подойдя вплотную, Туровцев узнал Соловцова. Смазанное вазелином лицо матроса жирно блестело, глаза смеялись. После памятного для обоих разговора Соловцов держал себя строго по-уставному, и только улыбка – многоопытная и фамильярная – разрушала дистанцию.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант, – сказал Соловцов своим высоким сипловатым голосом. – Разрешите проздравить вас с торжественным днем корабельной годовщины.

«Проздравить» сказано нарочно, чтоб не вышло чересчур почтительно. Поправить – показать, что ты заметил. Митя решил не замечать.

– Командир на корабле?

– Командир – вон он где… – Соловцов показал варежкой в сторону Литейного.

Туровцев обернулся. Вдоль всей Набережной тянулись две терявшиеся во мгле снежные гряды – одна, закрывавшая тротуар, лепилась к стенам, другая утесом высилась над окаменевшей рекой. По пролегавшей между ними неширокой тропке приближались две черные фигуры. Они двигались не спеша, плечом к плечу, но не в ногу – так ходят патрули. Митя и раньше видел, как командир и механик меряют шагами отрезок прямой между трапом и фонарным столбом, то прислушиваясь к журчанью репродуктора, то перебрасываясь короткими фразами, и каждый раз его сердце сжималось от чувства, похожего и на зависть и на ревность.

Горбунов заметил помощника и двинулся ему навстречу. Поздравления принял сдержанно, еще сдержаннее поздравил Митю. Затем сказал – как всегда, без всякого перехода:

– Вчера вечером мы с Федором Михайловичем смотрели кубрики, а сегодня утром прошлись по кораблю. Состояние кубриков с некоторой натяжкой можно считать удовлетворительным. На лодке же… – Он сделал паузу, доставившую Мите мало удовольствия. – Короче говоря, смотра не будет.

– Я, наверное, чего-то не понимаю, товарищ командир, – сказал Митя со злым смирением. – Лодка ремонтируется. Сами знаете, в каких условиях…

– Вот именно. В условиях, когда для нас нет ничего страшнее ржавчины. А вы, вместо того чтоб выводить, – прячете, замазываете, закрашиваете… Какому дьяволу нужна вся эта ваша красота, от которой завтра останутся одни лохмотья? Да, у нас ремонт, и нам нечего стыдиться, кроме грязи. Конечно, – он усмехнулся, – каждая девица прихорашивается по-своему. Одна больше налегает на мыло, другая – на румяна. Если хотите знать мой вкус – я за мыло.

Подошел Ждановский.

– Ага, штурману тоже попало, – сказал он, протягивая руку.

– Дипломат, – сказал Горбунов, сердито усмехаясь. – Шиву среди дипломатов. Желаете разделить ответственность? В таком случае вопрос к вам обоим: как вам нравится лозунг «Патриоты Родины, все силы на разгром фашизма»?