Текст книги "Румбы фантастики. 1988 год. Том I"

Автор книги: Александр Бушков

Соавторы: Иван Ефремов,Леонид Кудрявцев,Александр Бачило,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Юрий Медведев,Феликс Дымов,Владимир Клименко,Ольга Новикевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ШЕРВИНСКИЙ: Значит, меня, члена Сената, выдворяют во Внеземелье только из-за сплетен и слухов?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Только за то, что семнадцать с лишним часов ты пребывал неизвестно где, общался неизвестно с кем, делал неизвестно что. Твой лепет о летающем «мозге» вообще смехотворен. Каждый из нас, от Инспектора до Председателя, обладает слишком обширной информацией, располагает слишком большим могуществом, чтобы позволять себе подобное времяпрепровождение… Счастливого плавания на «Обимуре», капитан!.. Кстати, посмотри еще разок на сенатский купол: я тоже выставляю ущербную луну вместо солнца.

ШЕРВИНСКИЙ: Какое это имеет теперь значение? Очередной фарс?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Для архивов историй все имеет значение, член Сената Планетарной Безопасности!.. Я полагал, ты спросишь о причине перемены моего мнения относительно тебя и твоей судьбы. Знай же, что ты совершил еще одну ошибку. Следуя твоей логике, подкрепленной цитатой из Пушкина, ты должен был не выискивать доносителей на деятелей прошлого, пусть и великих, а озаботиться загадкой катастрофы, учиненной «Протеем».

ШЕРВИНСКИЙ: Представьте себе, озаботился. Но безрезультатно. Будто заклинило. Как стеною китайскою отгородило. Я даже почувствовал укол в мой собственный мозг. Вот сюда, над ухом.

2

Сквозь прозрачный купол, подсиненный небесами, виднелись сразу три сияющие на солнце вершины – пик Абая, пик Абиша и пик Ануара. Ветви растений хищно тянулись к свету. По контрасту с белизною окружающих вечных снегов сад под куполом представлялся слишком зеленым, даже неестественно зеленым. Цвел жасмин, а миндальные деревья уже отцвели, и чтобы не перепугать наклонившегося над жасминной веткой, я сначала кашлянул и лишь немного погодя сказал:

– Сенат приветствует вас, Емельян Иммануилович!

Все же он вздрогнул, обернулся и инстинктивно, как-то по-детски, защитился цветущей веткой.

– Здравствуйте, Инспектор, – сказал он. – Спасибо, что навестили узника. Правда, ждал я вас дней через пять, не раньше, вот и не по себе стало от чужого голоса, тем более такого густого, как ваш. Да и обычно за день до визита меня предупреждали.

– Это извините, не визит, а, согласно второму пункту инструкции Сената, акт дознания, – как можно мягче сказал я. – И прибывать к дознаваемому можно без предупреждения, пункт седьмой «б». Зато следует предупреждать того же дознаваемого, чтобы он не приближался к представителю Сената ближе шести метров, пункт седьмой «к».

– Но другие инспекторы подходили совсем даже близко, – растерялся он. – Разве вы мне не доверяете? Я что, накинусь на вас, оглушу этой вот веткой, переоденусь в вашу униформу – и был таков? Как граф Монте-Кристо? Помилуйте, я близорук, намного слабее вас и даже не умею водить аппарат, на котором вы сюда пожаловали. Ну… как его… Вечно забываю название этих драндулетов.

– Элекар, – сказал я.

– Даже оглуши я вас и умей водить э-ле-кар – что сталось бы? Куда ехать? Где скрываться, да и зачем? – спрашивал он. – Я не женат, родители погибли на Меркурии, лучшего дома, чем здесь, среди горных снегов, и не придумаешь, хвала вашему Сенату. А к «Протею» меня и на пушечный выстрел не подпустят, как выражались в старину. Персона нон грата, так ведь?

Я сказал:

– Образ ваших мыслей мне понятен. Тем более держитесь не ближе шести метров.

– Может быть, ужесточился процесс дознания? – вкрадчиво осведомился Емельян. – Да вы не стойте, присядьте на белую скамеечку, она справа от вас, я сам ее соорудил по чертежам позапрошлого века, люблю, знаете ли, старину… Я тоже присяду, вот на этот пенечек березовый, тоже моя поделка… Как внизу? Алма-Ата? Дивный город, верно? А сады, луга альпийские? Вы ведь видели их, поднимаясь ко мне, в мое респектабельное узилище? Кто подумает, что подобие «летающей тарелки» о четырех лапах-опорах, приземлившейся на снега поднебесного ледника Туюк-Су, служит камерой-одиночкой, нет, виллой-одиночкой для преступника планетарного значения? Значения, оттенка, масти… Белокурая бестия – похоже на меня, а? Светлые волосы – это от родичей по отцовскому древу, отец из поволжских немцев, сто лет назад еще говорили в здешних краях и на Алтае: «остзейские немцы». Так что и я, коли угодно, остзейский, отсюда и отчество, вы сразу, небось, вспомнили Иммануила Канта. Не забыли его знаменитый постулат? «Живи и действуй так, будто, от каждого твоего поступка зависит судьба мироздания». Понимаете? Судьба мироздания!

Кстати, этот постулат не мешало бы вывесить у вас в Сенате. Помню, помню этих господ-товарищей-граждан. «Одиночное пребывание в местности по выбору преступника – впредь до особого распоряжения Сената». Каково? Кавалькаду лун вывесили мне на небосводе сенатском, ангелы прогресса… Хотя, если подумать… Сошли меня в многолюдный город, в толпу, в человечий муравейник, в желе социальное, в студень, в сырковую массу – и я скоро отдам концы. Привык к одиночеству, знаете ли.

– Однако распоряжение Сената относительно вашего одиночного пребывания в этих стенах принято не столь давно, чтобы в полной мере насладиться одиночеством, – с легкой улыбкой сказал я.

– А долгие годы дежурства у Главного пульта «Протея»? – возразил узник. – Одиночество, конечно, и здесь, но – как бы это выразиться? – некачественное. Нигде не скрыться от стерегущих глаз, экраны везде понатыканы, слухачи электронные. Даже в бассейне, в коем люблю, грешник, понырять, и возле коего вершится сейчас очередной акт дознания…

– Не тревожьтесь, пожалуйста, на время акта дознания все следящие устройства выключаются, – попытался я успокоить затворника. – Пункт сто двадцатый Инструкции.

– Да сколько ж в ней пунктов, черт побери! – беспричинно разволновался дознаваемый. – Даже у меня в операторской их было меньше!.. Впрочем, извините… Эх, жалость, не могу отсюда разглядеть ваше лицо, но униформа так и сияет галунами и заклепками… Вас сразу пропустили роботы на въезде? Ну да, понимаю, суете в щель визитку с кодом Сената, вжик! – и пробуравлена в силовом поле дыра для высокого гостя. Иначе сюда, ко мне, муравей не заползет, не то что сообщник. Невидимый колпак над тарелочкой, летающей похлеще бронебойного.

– Однако «Протей» смог пробить брешь в подобном силовом колпаке. С вашей помощью, Емельян Иммануилович, – сказал я.

– Мне это уже инкриминировали в Сенате, – грустно заметил он. – А затем вывесили целую стаю лун и ни одного солнышка, включая и вашу, Инспектор, луну, или Селену, или Диану, если угодно. Вы пожаловали повторить обвинение и добавить мне срок?

– Старший Инспектор Шервинский пожаловал провести акт дознания, – сказал я. – Жалею, но мои предыдущие коллеги, кажется, не растолковали вам смысл нашего общения. Каждый из голосовавших или, как вы выражаетесь, выставивших вам луну, как и каждый из отсутствующих сенаторов, обязан лично посетить вас, опросить и при желании возбудить ходатайство на предмет пересмотра дела. И хотя я лично не принимал участия в решении вашей судьбы, поскольку в тот момент на Земле отсутствовал, все же не считаю себя вправе уклониться от акта дознания.

– А если я не хочу? – быстро спросил он. – Нет, не акта дознания, а пересмотра дела? Вдруг не скостят срок, а добавят.

– Сенат не сможет добавить. Тем более, что срока наказания вам не сообщили.

– Не сможет добавить?! – Он потрогал бледной рукою высокий лоб. – Неужели… пожизненно?

– Вы неправильно меня поняли. Я могу лишь ходатайствовать об умалении срока, притом значительном. Если угодно, и о досрочном освобождении, с последующим восстановлением в правах.

– Каких правах?

– Гражданских, социальных, профессиональных. Любых.

– Как?! – выдохнул Емельян. – Меня могут даже восстановить в должности Главного оператора «Протея»?

– Даже так. Но для этого вы должны во всех подробностях объяснить мне свою роль в «Большом затемнении», учиненном «Протеем».

– Как странно меняется ваш голос, Старший Инспектор, – сказал он в раздумье. – То был густой, с металлическим отливом, как и положено стражу законности, теперь же помягчел, чем-то даже напоминает мой собственный… Жаль, что не могу вас отсюда разглядеть. Вы, кажется, тоже блондин, да? А глаза – голубые? Зеленые? Серые? А сначала вроде бы брюнетом показались…

– Это из-за солнца, вероятно, – сказал я. – Видите, высоко поднялось, даже листья в вашем саду посветлели. Иллюзия, смещение границы тьмы и света.

– Тьмы и света… – повторил он. – Ладно, расскажу, как вы просите, о тьме и свете, хотя ни на что не надеюсь… Сочку ананасового выпить не хотите? Или пообедать?

– Извините, но в ходе акта дознания не допускается разделять трапезу с дознаваемым, пункт двенадцатый Инструкции Сената, – сказал я улыбаясь. – К тому же не голоден. А вот на пару шагов ко мне скамеечку можете придвинуть.

– Благодарю за доверие! – так и просветлел он, вместе со своим зимним садом и зеркальным бассейном. – Благодарю… С чего начать? Начну со светлой стороны, а уж теневое – потом. Договорились?

Я молча кивнул и незаметно нажал кнопку на отвороте униформы, включая еще один диктофон, дистанционный.

– Об академике Карамышеве Дмитрии Васильевиче слышали? Хотя чего я спрашиваю, любой школьник знает крестного отца «Протея». Это уж потом, много лет спустя, «Протей», усилиями школы Карамышева, стал Самоорганизующейся Плазменно-Биологической Системой, которой было доверено, увы, ненадолго, управление электроэнергией всей планеты. А поначалу, эдак примерно в году две тысячи двадцать девятом, – царица небесная, почти четверть века отмелькало! – был он электронным мозгом, не более того, хотя и высокого, а затем и высочайшего класса. Вы, Старший Инспектор, если не секрет, специалист в какой области?

– Космонавигатор, – сказал я.

– Тогда опущу подробности, все равно не поймете. В те времена, когда Дмитрий Васильевич – мы его звали просто Дивом – значился только еще доктором наук, а я студентом, было, как вы знаете, два направления в разработке искусственного интеллекта. Одно – сугубо физическое – основывалось на свойстве высокоустойчивой плазмы хранить и считывать информацию. Другое – биологическое – развивалось на совершенствовании искусственных нейронов. Див – и в этом его величие – объединил оба направления. Так родилась идея «Протея», а затем – на моих глазах – и сам «Протей». Наверное, не следует вам объяснять, почему назвали «Протеем». По имени многознающего древнегреческого божества, способного принимать любой облик – пантеры, дерева, лани, дельфина, лебедя, даже огня. В собственном же своем облике он был сонливым старичком, всего-навсего. Но это так, к слову.

– Однако у этого старца, точнее, под его защитой, жила в Египте Елена Прекрасная, в то время как из-за нее разразилась Троянская война. Даже не из-за самой Елены, а из-за ее призрака, который обольстил Париса. Но это так, к слову, – сказал я.

В глазах моего дознаваемого что-то дрогнуло, и он спрятал взгляд.

– В своем нынешнем, законченном виде, к сожалению, вынужденно-законченном, поскольку его пока что отключили, точнее, посадили на голодную диету, наш «Протей» существует ровно десять лет. Сначала система располагалась в Дубне, а затем весь комплекс перенесли в Горный Алтай, рядом с городком Майма, на берегу Катуни. Вам, случайно, не доводилось посещать «Протея»?

– Не доводилось. К сожалению. И вряд ли доведется, – отвечал я. – Туда никого не пускают теперь. Даже членам Сената нужно письменное разрешение председателя.

– Фью-ю-ить! – озорно присвистнул Емельян. – А бывали времена, мы у Главного пульта вечеринки устраивали, Новый год встречали однажды, притом с шампанским, не верите? Див тогда уже академиком стал, а все равно как мальчишка: в глазах чертики, надо лбом вихор, ни секунды на месте, не зря мы его еще звали – Смерч. Э-э, всего не перескажешь… Покидаю царство света во тьму погружаюсь, как обещал. К размолвке, нет, к разрыву с Дивом перехожу. В разрыве оба мы виноваты, но главная вина – моя. Помните, как подбирал Сенат Главных операторов для «Протея»? Кандидатур осталось три, и столько же лет тянулась до этого волынка. Выбирали-то из нескольких тысяч. Все трое: Карпенко, Кириллин, я, ваш покорный слуга, – ученики Дива, все трое двойные доктора – физмат и био. Опять-таки все – с сильным типом нервной системы, не мне вам, космонавигатору, объяснять. Применительно к нам, пультовикам, это значит: испытывающие душевный и интеллектуальный подъем в минуты опасности, в состоянии стресса мгновенно решающие задачи, какие при спокойной работе им не по силам. Не стану рассказывать, какие проходили мы испытания, на сколько хитроумных вопросов отвечали. Но в решающий момент, помните, Див попытался вдруг снять мою кандидатуру, ему вдруг взбрело на ум, будто я слишком подвержен монотонии, могу не только задремать, но и заснуть на несколько минут в ситуациях ровных, спокойных. Голосование отложили на неделю, а пока меня домучивали тестами, я, в последний раз объяснившись с Дивом, да что там объяснившись – разругавшись в пух и прах, – накатал докладную Председателю Сената. Всю жизнь презирал доносительство, а тут как мутной волной окатило. О чем докладная? За пятнадцать лет совместной работы много чего узнаешь о человеке, много грешков поднакопляется. Были, были они и у Дмитрия Васильевича, включая один крупный подлог, когда он противозаконно получил несколько тонн дефицитной биомассы и всю ее спалил при неудавшемся эксперименте. Стыдно, конечно, такое вам рассказывать, но что ж поделаешь, трудно метаться меж светом и тьмою, вот и у меня коготки увязли…

Главным меня утвердили, хвала Сенату. А с Дивом, как прочитал он докладную – это уже после окончательного голосования в Сенате, – тут сразу с ним инсульт, а через полгода… Помните некрологи? Будь я проклят, бестия!

– И вы пошли на… – пытался найти я слово помягче.

– На подлейший донос, не церемоньтесь, на подлейший. Но ради чего – спросите вы. Нет, не ради престижа, самоутверждения. Другое. Ради мыслительного комфорта, вернее, наслаждения особого свойства, подобного, если угодно, сладострастию, только высших форм, мыслительных. Вы не поверите, но, оставаясь у Главного пульта наедине с «Протеем», я чувствовал себя божеством. Память становилась всеведущей, как если б мой мозг напрямую подключался к плазменно-биологическому мозгу «Протея». Помните пушкинского «Пророка»? «И внял я неба содроганье…» Вдруг начинали проясняться закономерности потаенные, ну, например, процесс образования гор четыре с лишним миллиарда лет назад. Или неоднородность, а порою и прерывность потока времени. Нет, приведу пример понагляднее: я мог без запинки продекламировать любую книгу, конечно, любую из когда-то читанных, причем строки возникали овеществленные: то неисчислимые стаи дельфинов резвились в волнах Понта Эвксинского, изображая стихотворную речь Гомера, то лебеди пронизывали северные небеса, воплощая строки «Старшей Эдды», или «Беовульфа», или русских летописей… Нет, без примера не обойтись. Тогда слушайте.

«1662 года ноября в 22-й день было тихо, и небо все чисто, а мороз лютый. В селе Новой Ерги и в деревнях, по захождении солнца, явилось на небе многим людям страшное знамение, о котором никогда и не слыхивали. От солнечного западу явилась будто звезда великая, и как молния, быстро покатилась по небу, раздвоив его; и протянулась по небу, как змей, голова в огне и хобот: и так стояло с полчаса. И был оттуда свет необыкновенный, и в том свете, вверх, прямо в темя человеку, показалась будто голова, и очи, и руки, и перси, и ноги разогнуты, точно человек, и весь огненный. И потом облак стал мутен, и небо затворилось; а по дворам, и по хоромам, и по полям на землю пал огонь, будто кужли горели; люди от огня бегали, а он, будто гоняясь за ними, по земле катался, а никого не жег, и потом поднялся в тот же облак. Тогда в облаке стало шуметь, и пошел дым, и загремело, как гром, или как великий и страшный голос, и долго гремело, так, что земля и хоромы тряслись, и люди от ужаса падали. А всякой скот к тому огню сбегался в груду, и рты свои с кормом зажимая и смотря на тот огонь, подымая за ним свои головы кверху, рычали каждый своим голосом. Потом с великою яростию пало на землю малое и великое каменье горячее, а иное в жару рвало; а людей Бог помиловал, и скота не было, пало на порожния места; и снег около таял, а которое большое каменье пало, и то уходило в мерзлую землю».

Ну, каково? Хрустальной чистоты язык. И хотя четырехсотлетней давности, а все слова понятны, кроме разве «кужлей», это пучки льна для пряжи. К слову о льне. Послезавтра Льняницы, или льняные смотрины, праздник такой был в древности, октября двадцать восьмого дня, начинали бабы трепать лен. Жаль, быльем поросло прошлое, травою забвенья… Но возвращаюсь к огню небесному, что за людишками гонялся. Вообразите: отрывок сей летописный представился мне в одно из дежурств выписанным в ночном небе огненными письменами. Представился, разумеется, в воображении, но часто ли одаривает жизнь такими минутами блаженства…

Ощущение всемогущества, интеллектуальная наркомания, эйфория – о, ради такого на многое пойдешь. Поймете ли наркомана-врача прошлого века, который спиливал головки у ампул с обезболивающей жидкостью, отливал несколько капель, а затем запаивал ампулы. Впрыскивая себе уворованное, он наслаждался видениями Эдема, а люди, случалось, умирали на операционном столе от болевого шока, так погибла моя прабабка, между прочим, писаная красавица, как выражались в ту эпоху. Конечно, вы не поймете такое изуверство. А я – пойму, хотя, естественно, и осуждаю.

О, эти ночные бдения в операторской (особенно любил я дежурить по ночам) перед картой земного шара размером в четверть футбольного поля. Тут и там на розовых экранах – они вмонтированы в карту – энергоисточники: атомные, тепловые и прочие станции в Канаде, Индии, Бразилии, везде, вплоть до Антарктиды. Зеркала гелеоустановок в пустынях, тысячи ветряков строго вдоль «розы ветров». А на зеленых экранах – потребители энергии: города, космодромы, подводные поселения. Тень ночи накатывалась на один материк, дуга небесного света поступала к другому. Мы осуществляли переброс энергии в планетарном масштабе. «Протей», как вы знаете, сам принимал решения, дело операторов – контролировать некоторые из них. Я спрашивал «Протея» о том или ином его действии – и он сразу отвечал своим низким голосом. Порою и он задавал мне вопросы, но тут, чаще всего, приходилось думать над ответом – далеко нашим умишкам до возможностей самоорганизующихся систем. Мы настолько притерлись друг к другу, что понимали любую ситуацию с намека, с полуслова. По крайней мере, так мне всегда казалось.

– А после «Большого затемнения» уже не кажется? – спросил я, посмотрев на часы.

– Зря вы нажимаете на эпитет «большой», – с обидою в голосе ответил он. – Ну погрузилась Австралия во тьму на три минуты с чем-то, ну в Аргентине десяток заводов остановился, поезда на правом крыле Транссибирской магистрали…

– Ну сто семьдесят девять людишек разных национальностей отдало концы, – нарочито меланхолично продолжил я.

– Понимаю вашу иронию, – опечалился Емельян. – Однако почему-то ваш Сенат не задумался над таким совпадением: все сто семьдесят девять, оказывается, были неизлечимо больны – СПИД, рак, ТРЭНС и так далее.

– Сенат, возможно, и задумался, иначе вы не гуляли бы по столь роскошному саду. Полагаете, «Протей» умудрился выбрать в жертву одних неизлечимых? Однако по человеческой логике…

И здесь опрашиваемый впервые меня перебил.

– «Протей» – явление надчеловеческое! – воскликнул он. – И потом, почему вы не спросите, ради чего пошел он на так называемое затемнение?

– Да вы не волнуйтесь, а лучше придвиньте свой пенечек еще ближе, можно и на расстояние вытянутой руки. Инструкция инструкцией, но, признаюсь, вы все больше мне нравитесь.

– Взаимно. – Он перенес пенек к моей скамеечке. – Вот теперь-то я вас вижу отчетливо. Господи, да как мы с вами, оказывается, похожи. Глядите-ка, и у вас шрам на скуле, только с другой стороны, – он потрогал свой шрам, – и глаза голубые, и волосы немного вьются. При встрече же – вот странности! – даже и усы вроде бы почудились.

– Игра света и тьмы, – сказал я и прищурился на заметно передвинувшееся солнце. – Ради чего же, на ваш взгляд, решился «Протей» на катастрофу?

– Сенат не поверил, да и вы вряд ли поверите, но все же повторю. Началось с лунорадуния. Металл, сами знаете, редчайший, уникальный, мировое его производство – полтонны в год, не более, а обходится оно мировому сообществу, как производство иттрия, тантала, циркония, теллура и рутения, вместе взятых. Недешево, а? Обычно «Протей» «съедал» его триста граммов в месяц, в виде порошка. И вот, представьте, примерно за четыре года до того, что вы назвали катастрофой, да, за четыре примерно года до «затемнения», начал вдруг у «Протея» разыгрываться аппетит: лунорадуния он требовал в три, пять, десять, наконец, в двадцать пять раз больше нормы. ЧП, суетня, международные симпозиумы, а «Протей» даже отключиться грозит, коли норму не прибавят. Правда, и мощность его возросла, в смысле мыслительных способностей, невероятные, хитрые ходы он выдумывал, так что прибавка от сэкономленной энергии с лихвой перекрывала расходы. Потом Сенат поуспокоился, и все пошло своим чередом. Но я-то, разумеется, успокоиться не мог: ни в трудах Карамышева, ни у Чжэнь-Синь-И, ни у любого другого кита такая ситуация с лунорадунием не предусмотрена. И я не раз пытал, конечно, «Протея», но тот загадочно отмалчивался. А недели за полторы до «затемнения», на очередном дежурстве, я спросил про то же самое, и опять не дождался ответа, но неожиданно осознал такую картинку в собственном воображении: наша Солнечная система, Юпитер, а на его орбите странной формы корабль: верхняя половина – как человеческий мозг, только не разделенный на полушария, нижняя – этакий гофрированный обод, синевато-черный, с серебристым оттенком. Вся конструкция смахивает на воздушный шар, но в диаметре – мне показалось – чуть ли не километр. Помню еще, что верхняя половина слабо подсвечена изнутри, а больше никаких признаков жизни. Понимаю, не зря мне мой подопечный картинку такую подсовывает; я возьми да и спроси:

– «Протей», это что за корабль?

– Прибило к нам из созвездия Геркулеса космическими течениями, – отвечает, он любит выражаться кратко и образно, как когда-то Див, будь я проклят, доносчик, иуда.

– Из Геркулеса? – изумился я. – Сколько ж годочков световых их сюда несло?

– Для них фактор времени не имеет никакого значения, – заявляет «Протей». – Потерпели катастрофу, предположим, миллион лет назад, это по земному времени. И полетят дальше, как только оживет «мозг» их корабля.

– Но как он оживет? – спрашиваю.

– Как только сможет напитаться не менее чем ста пятьюдесятью килограммами чистого лунорадуния. Он, как я, – плазменно-биологический.

Вот оно что, думаю, хотя до конца в реальность ситуации еще не верю.

– Почему они не связались с нами, землянами? – спрашиваю.

– Во-первых, они сотворены тоже на плазменно-биологической основе, – отвечает «Протей». – Во-вторых, для землян они всего лишь жалкие роботы, и попроси они даже о помощи, их упекут, в конце концов, в Планетарный музей, такую находку с земли не выпустят. В-третьих, просить помощи некому, корабль пока что мертв, я сам нашел его по сигналу «SOS», понятному только мне.

Я поразмыслил и спросил:

– И ты хочешь им помочь, этому чужому кораблю, «Протей»?

– Помочь кораблю сможешь прежде всего ты, – отвечал он.

– Каким образом? – спрашиваю.

– Если не будешь препятствовать мне в передаче на борт корабля потребной массы лунорадуния.

Я подумал: значит, «Протей» почти три года разыгрывал комедию с обжорством, дабы накопить лунорадуния для пришельцев. Но ничего говорить на эту тему не стал, решив взвесить ситуацию.

– Времени у тебя с лихвой, – сказал он, как бы отвечая моим мыслям, – ты можешь согласиться и через неделю, и через год, и через столетие.

– В чем должно выражаться мое согласие? – интересуюсь.

– В молчании. Это на первом этапе, – отвечал он, – а о втором ты будешь уведомлен.

– Но если, – говорю, – мое молчание пойдет не на благо человечеству, а во вред?

– Человечеством как таковым корабль не интересуется, – отвечает довольно обидно для меня, представителя человечества «Протей». – У него другой объект для контакта, в другой звездной системе. Когда он туда долетит, наше Солнце уже погаснет.

Я вышел из операторской ни жив, ни мертв. Вы, космонавигатор, легко поймете мое тогдашнее состояние: типичная проблема выбора в кризисной ситуации. Согласись – и стану предателем человечества, начал с предательства Учителя, кончу иудством всепланетным. Откажись – это все равно, что пронестись в элекаре, горланя песни с разудалой компанией, мимо горящего, лежащего под откосом вверх колесами винтохода – пронестись и не помочь. Правда, «Протей» намекал еще на третий вариант – оттяжку срока принятия решения, но это меня вообще не интересовало: жить, вернее, прозябать долгие десятилетия, не решаясь совершить поступок, распутать не тобою завязанный узел, – это, сами понимаете, не по-мужски. «Постой, постой, – спохватился я. – А как бы решил задачу Див?» И пошел на могилу Учителя, он завещал похоронить себя там же, на берегу Катуни, недалеко от купола «Протея», купол же высотою с десятиэтажный дом, если помните.

Стояла осень. Река шумела на перекатах. Кроны берез желтели. На могиле лежал камень, сверху немного напоминающий купол «Протея», а внизу выбито вязью: «Дмитрий Карамышев». Стая журавлей, только еще набиравших высоту, вдруг у меня на глазах начала распадаться, будто передние птицы наткнулись на невидимый барьер и, роняя перья, кувыркаясь, заскользили по дуге к земле.

Правда, вскоре они выправились, воспарили вверх, к собратьям, стая поднялась еще выше, так что тревожные клики птиц стали отдаляться, а вскоре журавли скрылись за березовой рощей.

Не первый раз вставал на птичьих и звериных путях силовой купол над куполом «Протея». На создание защитной этой полусферы тратилась энергия, потребная, к примеру, для целой Франции. И так мне стало, знаете, тошно, так обидно. И за журавлей этих несчастных. И за роль свою презренную в судьбе великого Дива. И за необходимость совершить еще одно предательство, независимо от того, какое приму решение. Махнул я рукой и решил: а, будь что будет. Во всяком случае, делиться своим секретом с кем-либо было нелепо, хотя бы потому, что могли заподозрить в прогрессирующем идиотизме, извините за резкое выражение, Инспектор.

– Старший Инспектор, – поправил я Емельяна и опять посмотрел на часы: время уже поджимало.

– Я заканчиваю, – сказал он. – Как же мы все-таки с вами похожи: точь-в-точь близнецы, даже шрам у вас тоже на левой скуле, а мне показалось поначалу, на правой… Ладно. Прошла неделя. Как раз было мое ночное дежурство. Пультовая внизу, под землей, сидишь перед картой, я вам ее описал; тихо, даже не слышно отголосков грозы наверху, а гроза в ту ночь страшенная разразилась, таких молний даже сторожилы не помнили… Причины монотонии, наверное, знаете: когда все выполняет автоматика, у оператора из-за недостаточной информационной и эмоциональной загрузки достаточно быстро нарастает сонливость. Можно отключиться на 40–60 секунд, – и не заметить. Или среагировать сквозь сон на ложную тревогу. Знаете, кто больше других подвержен монотонии? Люди с сильным типом нервной системы, причем зависимость здесь прямая.

И до сих пор не могу понять, как это я умудрился заснуть почти на четыре минуты, прав, тысячу раз прав был Учитель. И надо ж было случиться, что главное-то произошло во сне. Не понимаете? Поясню.

Снилось мне такое: ночь, гроза страшенная, стою я у могилы Дива, пытаюсь спрятаться от ливня под березой, какой-то плащ драный на голову натягиваю. А молнии небо полосуют – ужас. Особенно в барьер силовой наяривают. Тут, как по наитию, поднимаю глаза – и проплывает надо мною, метрах в тридцати, притом беззвучно, воздушный шар внушительных размеров, черный весь такой, только оболочка чуть подсвечена изнутри. Проплывает, натыкается вроде бы на барьер, останавливается. Но заметьте: рядом с шаром этим молнии в полусферу невидимую над «Протеем» лупят, а в оболочку, слегка подсвеченную, – ни-ни, сторонкой обходят. И вот в какой-то момент шар начинает движение уже к куполу «Протея» – пронзил барьер, как нож в масло вошел. И молнии колготиться на полусфере вроде бы перестали. Кто ж это, думаю, мог барьер снять, без разрешения Сената? Все ближе шар к куполу, все ближе. И представляете, вырывается из купола тонкая струя плазмы, как дуга вольтова, вырывается, вонзается в гондолу шара, точнее, бьет в дно гондолы, даже не гондолы, обод такой, гофрированный. Да это ж копия корабля пришельцев, сообразил я, только сильно уменьшенная! Между тем дуга погасла, зато оболочка шара засветила ярче, заиграла красками радуги, мне показалось, что протуберанцы разноцветные встают и пропадают внутри, а по самой поверхности огоньки синие замельтешили, в виде крохотных смерчей. И быстрехонько этак загадочный аппаратик давай от купола «Протея» отдаляться, причем вверх, в небо. Едва скрылся в тучах – опять молнии в барьер забарабанили…

Очнулся я, глянул на карту – мигом учуял неладное. Да только, как говорится, после драки кулаками не машут. Пришлось проглотить пилюлю под названием «Большое затемнение». Теперь вам ясна картина? «Протей» измыслил планетарный спектакль единственно ради того, чтобы автоматы, заделывая энергетическую брешь, на две-три минуты сняли силовой барьер. Это предусмотрено при чрезвычайных обстоятельствах. Их-то, чрезвычайные он и создал… И раньше ломал я себе голову: ну как он сможет лунорадуний незаконно, так сказать, передать, а оказалось, проще простого – в виде плазмы.

Дальнейшее вы знаете: допросы в Сенате, голосование, ущербные луны, заточение на леднике Туюк-Су. А беднягу «Протея» лишили работы, он теперь как в анабиозе. Летят инопланетяне плазменно-биологические, меня, засоню, похваливают, «Протею» честь воздают. Одно утешение: странствовать им не один годочек, долго матушку-Землю помнить будут…

Емельян встал, и я поднялся вслед за ним.

– Небось, расхотелось дельце мое пересматривать, угадал? – уныло спросил он. – Пора, понимаю, прощаться, вы все чаще на часики посматриваете.

Я спросил:

– Для вас что-либо осталось неясно в истории с «Протеем»?

– Только одно. Что он имел в виду под вторым этапом помощи тому кораблю у Юпитера? И кто меня уведомит? Хотя в нынешнем моем жалком положении уведомить могут лишь лучи солнышка. Или этот вот расцветший жасмин. А еще лучше, пусть лавина сорвется с любого склона этих вершин, да вот хотя бы с пика Абая. Читали Абая, ну хотя бы «Слова назидания»? Некоторые мысли под стать Монтеню, Флоренскому, Ге Яну. Послушайте… Вот как Абай мыслил: