Текст книги "Вальс Бостон"

Автор книги: Александр Архиповец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Но даже Ее Величество Боль не всемогуща и не вечна. На смену ей придет забытье, ну а потом, потом все начнется с тумана, леденящего ноги в старенькой беседке санатория "Лесная отрада".

Я почему-то всегда думал, что смерть придет за мной в образе Снежной Королевы – заморозит ледяным дыханием, намертво скует члены, а потом, как бы в награду, подарит забвенье и вечный покой.

Но совсем не ожидал, что воскресну в таком странном месте: где нет ни света, ни тьмы, ни холода, ни жары, ни будущего, ни прошлого. Лишь одно замерзшее, растянувшееся на века мгновение.

Словно куколка в тесном коконе… Дурман наркотического сна… Неясные, будто тени, эфемерные и нестойкие образы…

Самосознание и тело мне вернули боль и жажда. Они мучают и сейчас. Думал, не вынесу, не переживу…

Тогда же впервые появился и старик, которого позже я "окрестил" – Горио. Разорвал кокон, вернул восприятие реальности. Без труда представляю изрезанное глубокими морщинами лицо, перечеркнутую грубым старым шрамом пустую глазницу, горящий огнем безумия черный ввалившийся глаз, лысый череп, седую торчащую клочками бороду, крючкообразный нос и длиннющие серо-белые брови. А также кажущиеся несуразно большими, поросшие седыми волосками уши с бугорками вверху и синеватыми мясистыми мочками.

– Где я?

Хрип, стон, шепот? Не знаю, – сказал или подумал: пить. Дайте пить!

– Хе-хе, – трезубая гримаса старческой улыбки. – Хе-хе. В отстойничке, милок… Но ты держись… держись… Чую, нутром чую – выкарабкаешься. Маленько отоспишься, и выдерну на белый свет… Хе… Яблони в цвету… На, глотни ключевой водицы,… глядишь, полегчает.

Следующий раз я проснулся в обычной, "человеческой", постели с мягкой подушкой, белыми хрустящими накрахмаленными простынями в небольшой комнатке, возле кровати стояла деревянная тумбочка с глиняным горшком вместо вазы. В нем красовались и головокружительно пахли три веточки яблони с распустившимися розоватыми цветами.

Большое окно широко распахнуто. Сквозь него ко мне в гости пожаловал благоухающий ароматами майского сада теплый вешний ветерок. Игриво шевелил простыни, обдувал мое чело, гладил и ласкал, как любящая мать малое дитя. Я вдруг ощутил себя двенадцатилетним пацаном в гостях у тетки. Матушка частенько возила меня к ней под Ярославль на майские праздники, в старенький деревянный домик, спрятавшийся среди яблоневого сада.

Сейчас в окно ворвутся звуки любимого марша:

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля.
Кипучая,
Могучая,
Никем непобедимая, –
Страна моя,
Москва моя –
Ты самая любимая!
 

Я босиком выскочу на порог и увижу белый, словно усыпанный снегом, сад, пронзительно голубое майское небо. Вдохну чистый сладкий вешний воздух. Потом тетка нальет мне большую железную кружку парного молока, даст ломоть еще теплого пахучего хлеба с хрустящей, чуть поджаристой коркой, включит черно-белый телевизор «Березка». Загорится голубой экран, а там… там… радостные лица, смех, тысячеголосый рокот толпы. Красные знамена, коммунисты, интернационалисты… Обращение Генерального секретаря ЦК КПСС к советскому народу…

Лишь многим позже пойму, что величайший в мире обман стал трагедией миллионов… Но это случится уже потом… Тогда же я был, пожалуй, самым счастливым человеком в мире.

Опершись на руки, сел в постели. Затошнило. Потемнело в глазах, но лишь на мгновенье. Потихоньку встал, чуть пошатываясь, подошел к двери. Отворил – за ней… яблоневым цветом бушевал май, но вместо тетки, несущей молоко, увидел импозантную фигуру старика, из прошлого сна. В потрепанной толстовке, полотняных портках и лаптях он сидел на деревянной скамье у порога. Заметив меня, жутковато улыбнулся.

– Хе-хе… Чего глазеешь, аль не признал старика… привратника?… Хе-хе. Ничего, милок, что гол, как сокол, – все в этот мир так приходим… Ступай ко мне да садись рядышком, погуторим. Не так часто тут живую душу-то встретишь…

Только сейчас я обратил внимание, что наг. Но смысла "комплексовать" по этому поводу не видел, а потому подошел и уселся рядом.

– Вижу невтерпеж… – спрашивай, чего хотел.

– Я умер?

– Ну, это… хе-хе… с какой стороны поглядеть. Для прежней жизни, для родненьких своих – так уж это точно. С другой – здоров, как никогда. Больше того – о хворях навек позабудешь. Первым всегда нуклеаризируется ядро стабильности гомеостаза и регенерации.[10]10
  (Сноска в тексте отсутствует)


[Закрыть]

Последняя фраза привратника резанула ухо диссонансом с его прежней манерой речи.

– Рот чего разинул? Думал: коль старик в лаптях, так и вовсе дурак? Э не, милок! Здесь все по-иному.

– Где это – здесь?

– Я же говорил – в отстойнике. Сюда астальды загоняют заблудшие душонки. Ну, скажем, не души, а самих мертвяков, или почти мертвяков, на регенерацию. Глядишь, кто и выживет. Тогда запускают нуклеаризацию. Уж не знаю как… то ли дрессированные вирусы, то ли препарат какой, то ли точечное облучение ранее немых зон мозга… Ну чего смотришь? Чай в университетах учился. Кем был в прошлой жизни?

– Врач… хирург…

– Ага, лекарь, значит, костоправ… Может, это тебе и есть… наказание за прошлые грешки, а может, и в награду, хе-хе, – это опять-таки как посмотреть. Хошь не хошь, но теперече ты не человек…

Мне и так было несладко, а от таких речей и вовсе "поплохело". Земля, дрогнув, ушла из под ног, голова пошла кругом…

– Как не человек? А кто же? – спросил, ухватившись за скамью.

– А кто его знает… У астальдов поспрошай… Может, чего и скажут.

– У каких астальдов?

И вновь жуткая трехзубая ухмылка. Будто и не слышал моего вопроса.

– Понимаешь, милок, Господь сотворил человека по своему образу и подобию. Вникаешь аль нет в суть сего? Поусердствуй маленько, вразумей.

– Ну слыхал от попов… Чего тут разуметь?

– Слыхал да не понял. Как и все вы, глупые человеки… От-крой уши да убогий умишко: ПО СВОЕМУ ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ сотворил, да вот только мозгов открыл вам толику малую… Знаешь, сколько?

– Да, человек использует около 5 процентов.

– То-то и оно! Как думаешь, почему?

– Ну…

– Вот тебе и ну! Баранки гну! Поднатужся, милок.

– Чтобы человек не приблизился к Богу?

– Хе-хе-хе… К Богу, говоришь, дурья твоя башка! Хе-хе-хе…

Он смахнул застывшую черный глаз слезу.

– Хе-хе-хе,… уморил старика, до слез уморил. Ох, не к Богу, лекарь. Ох, не к Богу!

Несоответствие внешности собеседника вычурности его речи, несуществующий в природе черный цвет его глаз окончательно сбили меня с толку. В голову невольно пришла дикая, почти безумная мысль. Старик легко ее прочел, и это привело его в неописуемый восторг. Всплеснул руками, стал теребить себя за бороду, хлопать ладошками о колени.

– Да Бог с тобой, лекарь! Это же надо! Чего удумал… При-вратник я. Понимаешь? – при-врат-ник. Нужно же кому-то здесь встречать вашего брата. Приглядывать да учить уму-разуму. Вот и приставили астальды, а уж те… те действительно на короткой ноге…

С кем загадочные астальды на короткой ноге, я так и не узнал. Будто что-то услышав, Горио моментально изменился в лице, нахмурился, стал серьезным.

– Заболтался с тобой… Недосуг мне,… пора… – проворчал он, поднимаясь. Я – вслед за ним.

Ростом старика Бог не обидел – на добрую голову выше меня, шире в кости. От него вдруг повеяло "космическим" холодом, да так сильно, что я сразу ощутил, насколько мы далеки. Оглядев меня единственным глазом с головы до ног и неопределенно хмыкнув, прежде чем войти в дом сказал:

– Поживи пока здесь, осмотрись. Харчи и одежонка найдутся… случись свободная минутка – заскочу, лекарь…

Из домика Горио словно испарился. Его не было ни в спальне, ни в рабочем кабинете с малюсенькой библиотекой, ни в кухне, ни в туалете, ни в ванной комнате. Я понял: искать бессмысленно, точно так же, как пытаться выйти за пределы цветущего сада. Проверил догадку. Точно! Невидимая стена надежно отгородила меня от остального мира. Все та же ячейка, кокон, только теперь чуть побольше. Узнать что-то новое до появления привратника вряд ли удастся. Ведь не случайно в доме нет ни телевизора, ни радио, ни даже простеньких настенных часов.

Зато на дворе светило красно солнышко, а ночь своевременно сменяла день. Стихал ветерок, заметно свежело. На небе когда не было туч, сияли привычные созвездия и проходила свой путь растущая Луна.

Готовил на газовой плите. Жаловаться на рацион не приходилось: вермишель, гречка, рис, – все в пластиковых коробках с притертыми крышками. Картофель, морковь, капуста, лук, чеснок, яйца, мясное и рыбное филе, даже красная и черная икра – в холодильнике. Черный и зеленый чай, ароматный мелкомолотый кофе – в стеклянных банках. Вода из крана, словно родниковая – чистая, холодная, вкусная. Ну что еще нужно? Разве только хлеб! Но вместо него – галетное печенье.

Та же история с одеждой: хлопчатобумажные трусы, футболки, носки появлялись в шкафчике по мере необходимости. Полюбившийся мне шерстяной спортивный костюм "a ля adidas", слава Богу, "не трогали", так же как и легкие кожаные сандалии. Казалось, что все необходимое синтезируется благодаря специально разработанной программе.

С уборкой и стиркой проблем не возникало. Пыль в моем скромном жилище не появлялась, а отходы и грязное белье исчезали сами собой.

В кабинете я нашел небольшое собрание мировой классики. Томики Пушкина, Лермонтова, Шевченко, Бальзака, Золя, Толстого, прижавшись политурами, словно братья-близнецы, стояли на полках.

Поскучав денек и обследовав свой ограниченный мирок, решил заняться самообразованием. Зашел в кабинет, устроился в мягком велюровом кресле, задрал ноги на деревянный столик, пробежал глазами по книгам. Может, бутафория? Решил достать томик Льва Толстого. С трудом, как бы нехотя, он поддался – "Анна Каренина". В прошлой жизни я не раз пытался этот роман прочесть, но так и не сдюжил. То ли склад ума не тот, то ли интеллекта не хватало. Не знаю. А может, – желания и свободного времени. Зато теперь их в избытке.

Пролистнул страницу, другую: "Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастна по-своему…" – и вдруг, нахлынули воспоминания. Попытался их стряхнуть – да куда там! Липнут, как грязь, мажут, как деготь…

Жуткие ночи одиночества и тоски, когда ее призрак смотрел на меня из каждого угла темной, ставшей вдруг мертвой и чужой комнаты. А ведь я узнавал ее по стуку каблучков еще на первом этаже. Как звонко они отзывались в моей душе! Стучали в унисон с моим сердцем! Замирая, ждал, когда ключ прикоснется к замку и войдет ОНА. Принесет – свет, тепло и радость… Родной тембр голоса, неповторимый разрез зеленых глаз, жар любимого тела, спокойное дыхание в ночи… Моя любовь…

Нет! Нет! И еще раз нет! Пришли тоска, печаль, душевная боль и дикая депрессия. Тогда черный мохнатый паук в первый раз вонзил в сердце ядовитое жало, а после того как я случайно застал ее с любовником – паук уже не уходил. Терзал мое сердце, как орел печень Прометея.

Так ли уж несчастлива по-своему? Нет, уважаемый Лев Николаевич, разрешите с вами не согласиться. Кто этот кошмар прошел, поймут меня и поддержат… Ночь без сна, день без света, жизнь без смысла…

В течение недели в моем маленьком мирке ничего не менялось, а потом вдруг разразилась гроза. Да еще какая!

Услыхав первые раскаты, я выскочил на крыльцо и задохнулся от восторга. Синие с красноватым оттенком тучи затянули небо. Многослойные, тяжелые – они наплывали друг на друга, озаряясь отблесками далеких молний, глухо роптали отзвуками грома.

"Гром! Грянул майский гром!" – прошептали губы. Люблю майские грозы, когда от миллионов падающих с небес капель вскипают лужи, воздух пропитан озоном, а по мостовым бегут мутные ручьи. Они отмывают город, а вместе с ним и… душу: от грязи, скверны, лжи. От старых, залежавшихся прошлогодним снегом в дальних уголках обид.

Но вместо дождя в мой тихий мирок прилетел шквал, нет – буря! В цветущий сад ворвался ветер-убийца. Безжалостно гнул деревья, поднял, закружил метель яблоневого цвета. Сразу потемнело. Небеса вдруг разверзлись, раскололись, рассеченные яркой вспышкой молнии, с грохотом обрушились струями воды и града. Ветер, подхватив их, стал швырять в лицо.

Я невольно сделал шаг назад: вначале показалось, что ударился спиной о косяк двери. Резкая боль обожгла позвоночник, затылок. Мир перед глазами поплыл. Листки яблони, капли воды и крупицы льда жалили, словно осы.

Стиснув зубы, чтобы не закричать, захлопнул дверь, будто надеялся, что боль останется за ней… Быстрее… быстрее… – упасть на кровать… все-таки дошел…

Видения… Самые грязные и мерзкие, как ушат дерьма, вы-плеснулись в лицо. Смешались с болью и кровью из прокушенных губ, с криком и стоном.

Бесконечно,… бесконечно,… нестерпимо долго… И лишь затем, когда казалось – все! конец! – пришло спасительное забытье…

– Ну, милок, давай! Держись! – сквозь набатный звон пробивается голос привратника. – Надо же! Последующие нуклеа-ризации как правило протекают легче! А у лекаря наоборот. Держись, милок, держись! Ты должен только сам! Никто не поможет! Никто! Ну вот, молодец! Хе… яблони в цвету!

Туман чуть рассеялся. Вижу его встревоженное лицо. Все-таки переживал мерзавец, а старался казаться равнодушным. На душе потеплело. Хоть кому-то не безразличен! Стало легче. Попытался улыбнуться. Представляю, что получилось!

– Ну слава Богу! Христос терпел и нам велел, – беззубая старческая ухмылка на сей раз показалась мне доброй.

– Да что же это такое? – не то простонал, не то прохрипел я, сплевывая тягучую кровавую слюну. С неимоверным трудом поднял руку, вытер пересохшие бесчувственные губы.

– Нуклеаризация, милок, нуклеаризация! Чай должен разуметь. За все в жизни надобно платить. За все… Хе-хе-хе…

– За что за все?… Тьфу, твою мать…

– У тебя, костоправ, активизировалось новое ядро в ретикулярной формации, сформировались недостающие аксоны[11]11
  Аксоны – проводящие нервные пути.


[Закрыть] и мозг их принял. Слышишь – принял, а не отверг!

"Чай", "милок", "разуметь" и "нуклеаризация", "ретикулярная формация", "аксоны". Бред какой-то!

– И что теперь?…

– Тепериче? Хе-хе… Тепериче ты еще большая нелюдь… И с каждым разом будешь становиться все больше и больше.

Я непонимающе смотрел в хитро прищуренный глаз, а привратник тем временем продолжал:

– Открываются новые ядра и проводящие нервные пути. Как правило, нечетные – физиология, четные – экстрасенсорика. Но на самом деле все намного сложней: они, словно ручейки, сливаются в единую реку. Существует закономерность: первым инициируется ядро гомеостаза и регенерации, вторым – языковое и адаптационное, третьим… ну да ладно, придет время – узнаешь.

– Все равно не дошло! Пить хочу!

– А еще лекарь! Стыдобушка. Разъяснять надобно, словно малому дитяти. Чай в университетах учился. Портки протирал.

"Опять он за свое! – раздраженно думал я, опустошая стакан за стаканом. – К чему вся эта клоунада? И без того тошно".

– …Да ладно, это я так, по-стариковски… По-простому, тепериче твой организм сам очистит сосуды, сердце, печень и почки, уберет все ненужное, излечит хвори. А случись какая рана – быстро зарастит. Вестимо, ежели голову не сымут или сердце не вынут! Но то уже твоя забота, соколик. Как правило, ваш брат отдает Богу душу во время первой нуклеаризации. А ты, милок, – во второй. Чудно… – ведь одно ядро уже активировано.

– Она-то, что дала, вторая? – спросил, подыгрывая при-вратнику.

– Быстро учиться, разуметь чужие языки и письмо станешь и еще кой-чего…

– Ну а третья?

– Э, милок, погодь, не спеши. Ты ее сначала, поди, переживи…

– А ждать-то, сколько?

– Первые три идут быстро, а там – у кого как, бывает, вообще не наступают. Поэтому в отстойничке держат до трех, а потом…

– Что потом?

– Суп с котом… Хе-хе… Тьфу на тебя! Вечно заболтаешь! Заморочишь голову старику… – проворчал, гад, и был таков…

Зато моя резервация весьма и весьма расширилась. Это я понял, когда после завтрака вышел в сад. С наслаждением потянулся, по-богатырски расправил плечи. Самочувствие – дай Бог каждому, аппетит зверский. Не верится даже, что вчера пережил кошмар нуклеаризации. Видать, насчет "гомеостаза" проходимец Горио не лгал. Осмотревшись, затаил дыхание: яблоневый цвет, устилая землю бело-розовым ковром, лежал под ногами. Деревья с зеленеющими листочками смотрелись сиротливо, словно невесты, сбросившие подвенечный наряд и убиравшие мусор после вчерашнего разгула гостей. В заборе увидел приоткрытую калитку, раньше ее там не было. От дуновения ветерка она поскрипывала поржавевшими петлями, будто приглашала прогуляться.

Сердце встревоженно екнуло: "Неужели свобода? Ну да, размечтался! Клетка стала чуть побольше. Что ж, и на том спасибо!"

Медленно, сдерживая нетерпение, прошел дорожкой между деревьями, беспрепятственно миновал ранее непреодолимую границу. Возле калитки остановился – кто знает, что там за ней.

А за ней – узенькая тропинка вьется змейкой по склону холма, спускается в низину, к скрытой в утренней дымке реке. Вдали, за лесом, виднеются хибарки. Хотя, может, все это мне только кажется.

Ступил на тропу. Еле удержался на ногах. После ливня глина размокла, скользила и чавкала под ногами, пыталась стянуть сандалии. Перебрался на травку. Здесь идти полегче, зато штаны сразу намокли до колен, липли к ногам.

Из-за белесой кромки туч робко выглянуло солнце, словно боялось повторения вчерашнего буйства стихии. Но, убедившись, что ему ничего не грозит, и лучезарно улыбнувшись, продолжило свой путь по небу.

Стараясь не шлепнуться, осторожно начал спускаться вниз. Слушал утренние трели соловья, вдыхал полной грудью сладкий майский воздух, любовался благосклонно кивавшими вслед фиолетовыми колокольчиками.

Вышел к обрывистому берегу реки. Быстрое течение крутит-вертит водовороты, несет в мутных потоках мелкий мусор и столь безжалостно сорванный вчерашней бурей вешний цвет. Другой пологий берег, желтеющий песчаной отмелью, будто устыдившись наготы, прикрылся призрачной вуалью тумана. Горстью серебряных монет сверкнула мелкая рыбешка, в страхе бегущая от голодного судака. Вот и он сам полосатой торпедой промчался вслед. "Хорош! Красавец! Кило два-три… – таких не лавливал уже лет двадцать. Сердце учащенно забилось. Вот бы сейчас мой спиннинг… да маленьким воблером вдоль по перекату. Ох не утерпел бы зубатый! Как пить дать – не утерпел!

Да в своем ли я уме?!! Каких двадцать лет?! Какой воблерочек? Ведь я не на Земле! Да и не человек вовсе! Если верить беззубому вечно хихикающему привратнику – нелюдь, дожидающийся третьей нуклеаризации. Только зачем? С какой целью меня мучают проклятые астальды. Умереть и то не смог по-людски!"

В сердцах сплюнул в воду. Пошел вдоль берега к темнеющей кромке леса. "А что если сейчас возьму да утоплюсь? – закралась шальная мыслишка. – Что астальды станут делать? Дадут умереть или нет?"

Но я-то знал, что никогда так не поступлю. "Мы еще поборемся! Посмотрим кто кого. Хотя, перед кем пыжусь? И так ясно, как Божий день".

У поворота реки берег более полог. Вышел на косу, песок здесь крупный, чистый. Не удержался, набрал немного, разгладил пальцем, стал рассматривать: белые прозрачные кристаллики кварца, светло-желтые и золотистые крупинки-песчинки. Размахнувшись, швырнул их в воду. Омыл руки. Холодная! Зачерпнул в пригоршню, плеснул в лицо. От удовольствия фыркнул.

Чуть выше по течению небольшой ручеек, стекая с холма, впадает в реку. Здесь, в мутной от глины водице скопилась масса мелкой рыбешки, привлекающей хищника. То и дело слышны всплески и чавканье жирующего окуня.

По ту сторону ручья – лес, сваленные бобрами деревья.

Разогнавшись, попытался перепрыгнуть, но ударился о невидимую преграду.

"Ну вот и все! Граница моей резервации! Черти б их подрали!" – подумал зло, потирая ушибленное колено.

Но делать нечего. Постояв немного, уныло побрел обратно. Хорошее настроение мигом испарилось, будто и не было вовсе. Незаметно вернулся к обрыву.

Припекавшее солнышко быстро изгнало остатки тумана. Теперь прекрасно виден противоположный берег. Послышалось мычание и топот копыт. Вначале не поверил ушам, но, прислушавшись, убедился – коровы. Стадо гонят на водопой. А где коровы – там и люди!

Потрогал густо заросшие жесткой щетиной щеки, бородку. "Н-да! А ведь бритва-то в ванной была… Одноразовый станок. Сегодня обязательно побреюсь".

А вот и стадо. Животные низкорослые, неказистые, не слишком ухоженные. Коров пасли три подростка, лет двенадцати от роду. Пока животные, зайдя в воду, громко фыркали, пили, пацаны, сбросив полотняные портки и рубахи, весело плескались в реке. Один подплыл совсем близко к моему берегу. Я закричал, замахал руками – напрасно! Меня не слышали и не видели. Наши миры не пересекались.

Вернувшись во двор, уселся на скамью, стал тупо разглядывать грязные ноги. Впервые после "воскрешения" захотелось выпить водки и закурить. Одиночество вдруг тяжкой ношей легло на плечи. Только желания мои, беды особо никого не интересовали.

Почти две недели я гулял по расширившейся резервации, загорал, купался. Иногда, сидя на краю обрыва и свесив ноги вниз, наблюдал миниатюры сельской жизни.

Когда появилась тянущая боль в позвоночнике – не испугался, а скорее обрадовался. Если верить Горио, после третьей нуклеаризации меня отсюда заберут. Хотя не факт, что будет лучше…

В этот раз все прошло намного легче. Боль, кошмары и видения трепали крепко, но до критического состояния не довели. Наверно, потому и привратник явился лишь на следующий день.

Я лежал у обрыва, переваривал жареный картофель с кусками сочной свинины, гренки, яблочный сок и бездумно глядел в воду, ковыряя соломинкой в зубах.

– Вылеживаешься, лекарь? Хе-хе… Небось, косточки-то еще ломит?

Горио сидел рядышком и, посмеиваясь, иронически поглядывал в мою сторону. Сейчас он был похож не на старика-привратника, а скорее на злопакостного демона, замышляющего очередную каверзу. Как никогда ранее бросались в глаза багровый шрам, поросшие седыми волосками бугорки на ушах, синеватые мясистые мочки. Единственный глаз ехидно прищурен, а губы плотно сжаты.

Я, молча отмахнувшись, и без тебя, мол, тошно, – устало сомкнул веки.

– Ну-ну,… милок,… опочинь… маленько…

…Она беззвучно подкралась сзади, закрыла мне глаза мягкими, нежными, пахнущими мятой ладошками. Губы, чуть коснувшись уха, едва слышно прошептали: "Не оборачивайся!" Затем скользнули по шее, плечам. Я чувствовал, как девушка прижалась ко мне дрожащим телом: упругой грудью, животиком, бедрами. Ласковые пальцы перебирали, теребили волосы, гладили по голове, скользили по щекам, спустились на плечи. Я целиком отдался их власти, замер от наслаждения, боялся неосторожным движением спугнуть фею, лишиться чудесных мгновений ласки неизвестной женщины.

Потом вдруг неожиданно разрыдался. Вначале на глаза навернулась пара скупых слезинок, проложивших путь остальным, сбегавшим все быстрее и быстрее, и, наконец, хлынувшим полноводными ручьями. Они как бы отмывали мою душу, неудавшуюся жизнь, любовь и смерть.

…Проснулся весь мокрый от слез. Прохвоста Горио давным-давно и след простыл. На душе хоть и паскудно, но все-таки полегче. Чувство одиночества и безысходности чуть отступило. "Думаю, что без проделок привратника тут не обошлось. Не целясь – в яблочко! Дать бы скотине в морду…"

Дожидаться такой возможности пришлось долгонько. За это время я все-таки осилил "Анну Каренину", пару томиков "Человеческой комедии", перечитал "Войну миров" и "Человека-невидимку" – ведь в какой-то мере я был им сам.

На своей шкуре прочувствовал, что значит "стабильность гомеостаза". – Самочувствие великолепное, напрочь позабыты головные и коронарные боли. Зрение и слух усилились многократно. Грибок с ногтей больших пальцев на ногах бесследно исчез. Аппетит прекрасный, сон глубокий. И все-таки, душевного покоя нет! Тяготят одиночество и тишина. Хотя бы кошку или собаку, все же веселей. У Робинзона и то был попугай – можно поговорить. Оставалось ждать привратника.

В этот раз Горио явился ко мне на кухню, когда я готовил обед.

– Так, так, милок, раздобрел. Хе-хе. Округлился, посвежел…

– Что, пора меня слопать?

– Ну почему сразу слопать? Глядишь, сгодишься и для иных потребностей астальдам.

– Для каких это иных? – я так и застыл со сковородкой в руке. Уж очень мне не понравился намек привратника. Похоже, это его только развеселило:

– Хе-хе,… чего удумал, проказник. Я-то со своим старым умишком совсем об ином! Хе-хе…

Укоризненно погрозил указательным пальцем с длинным не очень чистым ногтем.

– Скажи, привратник, честно, сон у обрыва твоя работа?

– Мы сновидениями не балуем, не наша парафия. Мы больше по иной части… Да и тебе, костоправ, теперече не об снах думать надобно… – об другом. Ой, милок, совсем об другом…

"Точно он! Хоть, гад, и не признается…"

Решил пока предложенную наживку не заглатывать. Поставил сковороду на плиту. Отрезал кусок масла, дождался пока он растопится и разбил три яйца.

– Что же мне дала эта третья нуклеаризация? Или секрет?

Привратник буравил меня взглядом.

– Третья, говоришь?… Нет, не секрет. – Гуморально-энзимная,[12]12
  Гуморально-ензимная – преобразование гормонально-ферментативной системы.


[Закрыть] милок, то бишь – гормоны твои, ферменты…

– Ну и что из того?…

– Плохо, костоправ, ты, видать, учился,… небось, все по девкам бегал.

– Да ни по каким девкам не бегал! – на этот раз возмутился искренне.

– Чего всполошился, это я так, по-стариковски, гляди на сковороду, а то яйца пригорят.

Пока я управлялся с глазуньей и гренками, Горио терпеливо учил меня уму-разуму.

– Я тебе уже рассказывал, милок, что каждое возродившееся ядро со своими аксонами существует не само по себе, а вплетается в сложную систему мозговых связей и синапсов.[13]13
  Синапс – место передачи нервного импульса с одного нерва на другой.


[Закрыть] Они, словно ручейки, вливаются в реку и готовят почву для возрождения следующих. А без гормонов и ферментов дальше…

Увидев, как я за обе щеки уплетаю глазунью, безнадежно махнул рукой: мол, что с тобой говорить!

– …Дальше – зась… Лопать сможешь все, все что угодно, костоправ. Все подряд. Хе-хе… Сам увидишь,… если успеешь…

– Хватит пугать, говори, зачем пришел!

– А ты, милок, язычок-то свой попридержи да и носик не морщи. Чай, уже совсем скоро астальды заберут нашего мальчика… Тогда помянешь старика. Опыты станут над тобой делать, а то и вовсе…

Тут я поперхнулся бужениной. Аппетит мигом исчез.

– Кха-кха,… – кусок застрял в горле – ни туда ни сюда, – Кха…, что значит "вовсе"?

– Может, кому приглянется твое тело, мозг… Да мало ли что…

Старик если и врал, то весьма убедительно, подобная перспектива не радовала, скажу больше – пугала.

– И что же мне теперь делать?

– А драпать, милок! Что есть силы – драпать! Глядишь, пока хватятся, погуляешь на волюшке. А ежели захотят найти – отыщут… По молекулярно-генному поиску. Достанут, где бы ни был. Уж поверь мне, старику. Но дело это хлопотное, непростое. Да и хватятся не сразу. Глядишь, годков триста и побегаешь…

– С… сколько? – не поверил я своим ушам. Думал, – ослышался.

– Ну, триста-пятьсот, как повезет, ежели конечно голову на плаху не подсунешь. Ведь не зря же муки принимал…

От неожиданных перспектив голова пошла кругом. Облизал пересохшие губы. Язык слушался плохо.

– А с…сбежать-то… как? Границы хоть и невидимы, но пройти не могу.

– Миновать кордоны несложно. Только куда угодишь – не ведаю…

– Как это "не ведаю"?

– А вот так, костоправ. Все реальности, окромя некоторых, – человеческие. Цивилизации однотипны, временная константа стабильна. Только расслоение произошло на различном уровне. Что же касается перманентного сохранения биомассы[14]14
  Закон перманентного сохранения биомассы – постоянство материи в каждой Вселенной.


[Закрыть] – уж как-нибудь соблюдем. Чай, не совсем дурни.

"Ну не может, гад, без своих штучек! – злился, совершенно замороченный привратником. – Видать, ему это доставляет немалое удовольствие. Вон как блестит черный глаз…"

Я верил и не верил. Чувствовал: что-то здесь не так!

– Дельце-то плевое… Хе-хе… Готов, милок?

– Что? Прямо так, сразу?

– А чего тянуть?

Горио длинным ногтем указательного пальца нацарапал на стене дверь. Прищурив глаз, пнул ее ногой. Та, скрипнув на невидимых петлях, с треском распахнулась. Перед моим взором предстала сплошная, до черноты, темнота. Повеяло могильным холодом. Невольно поежившись, я отступил назад. На душе скребли кошки сомнения. Инстинкт самосохранения вопил: "Нет уж! Останься лучше здесь, пропадешь!"

– Ну вот и все, милок, ступай. Али струхнул – все же к черту в зубы… Хе-хе… Хотел сказать – на опыты астальдам?

Я подумал, что при желании привратник мог убить меня уже тысячу раз, но в самые тяжкие моменты был рядом, помогал. Да и в зубы к чертям, то бишь астальдам, лезть совершенно не хотелось.

"Да будь что будет!" – и шагнул в темноту.

Нутро перевернулось вверх тормашками, из глаз брызнул сноп искр, желудок жалобно сжался, готовый извергнуть все съеденное.

– …Твою мать! – только успел сказать… и очутился – в гробу.

В черном бумажном костюме на голое тело, вместо рубахи белая манишка, засохшая роза в петлице, монета во рту и… босой. Рядом на скамье лежала крышка с золотистым вензелем и траурными лентами. Вокруг царили сырость, затхлость и полумрак. На стенах тускло коптили масляные светильники, отгоняли тьму в дальние углы склепа.

Выплюнув монету и услышав, как она зазвенела по каменному полу, подумал: "Всю эту мерзость чертов привратник на-звал не иначе, как "хе-хе… перманентным сохранением биомассы". Ишь чего удумал "проказник", астальда ему в ребро! Хорошо, хоть родственники усопшего пока не беспокоят. Сбежал называется. Упаковали довольно-таки плотненько. На жилплощади явно экономили. Жлобы!"

Взявшись за стенки гроба, попытался сесть. Куда там! Еще и привязали. Наверное, родственники боялись, чтобы не сбежал. "А ведь сбегу!" – думал, разглядывая предназначенную для упокоения нишу в стене.

Напряг мышцы. Негодующе затрещало дно, скобы выскочили, путы лопнули, и я сел. Похоже, пролежал немало. Пошевелил занемевшими пальцами ног. "Ну что за дурацкая манера вязать покойников? Неужто так часто бегают?"

Дождался, пока кровообращение восстановится, исчезнут колющие "мурашки", вылез. Ноги холодил каменный пол склепа.

"У нас хоть в "белые тапочки" обувают, а тут, похоже, вообще беспредел!" – злился, стуча босыми пятками по могильным плитам.

Дверь склепа заперта. Особо не церемонясь, выбил ударом плеча. Поднялся по ступеням. Еще одна. На этот раз поддалась без насилия.

Захлестнула волна летнего, теплого воздуха. Шок от яркого, слепящего солнечного света…

Невольно зажмурился, после темноты нужно пообвыкнуть. Вдохнул полной грудью сладковатый воздух, прикрыл глаза ладонью. Когда убрал, – увидел кладбище. Вокруг надгробные плиты, памятники, склепы. Дорожки посыпаны гравием, кусты с длинными колючками, мелкими листиками и белыми, приторно пахнущими цветами. Две старушки в черных одеяниях сидят у дальних могилок. Они настолько поглощены своим горем, что не заметили "воскрешения покойничка".