Текст книги "Гребцы галеры (СИ)"

Автор книги: Александр (1) Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Сладкий сон бригады (нет, в самом деле, так подолгу и без помех, как здесь, не спал с самого прибытия в этот клятый мир) грубо прервали чьи-то заполошные крики. Недовольно выбравшись из своего угла и натянув сапоги, я, не трудясь накинуть халат, отправился туда, откуда доносился шум, различив в нем неоднократно повторяемое: "врачи".

Один из прислуживающих генеральше оборванцев добросовестно пытался не пустить в дворцовые анфилады лысоватого простенького мужчину, выпихивая его из дверей и твердя:

– Оне еще почивают.

– Уже перестали, – похлопал я его по плечу, – что за заботы?

–Да вот, господин лекарь, рвется к вам и орет, что птичка заболела.

– Птичка?

Лысоватый активно закивал.

Я начал потихоньку закипать. Даже там, дома, когда (а так пару-тройку раз случалось) "Скорую" под ложным предлогом вызывали, чтобы полечить домашнюю скотинку, я никогда не забывал высказать, что думаю, невзирая на приготовленную хозяевами солидную купюру. "Скорая помощь" существует для людей. Прекрасно понимаю чувства тех, чьему четвероногому другу и члену семьи стало плохо, но помочь не могу. Так то хоть были собаки с кошками!

– И что же это, сударь, с вашей птичкой?

– Муж ее, или кто он там, не знаю, говорит, что ранена.

Говорит? Птичкин муж? Я не проснулся или у клиента белая горячка? Мне вдруг даже стало интересно. Попросив оборванца сбегать за доктором и водителем и незаметно дотронувшись до заднего кармана (слава богу, без халата, а то наручники быстро из брюк не выхватишь), начал профильные беседы:

– А скажи, пожалуйста, дорогой, на каком языке говорят твои птицы?

– Да не мои они! Эта, она вовсе не говорит ничего, она и не спускается-то почти никогда. А он кое-как по-нашему лопочет. Сначала, когда пришел, двух слов связать не мог, теперь с грехом пополам объясняется.

Нет, строй рассказки не похож на делирий. И ведет себя не так суетлив, беспокоен, но не тревожен. Страхов, похоже, тоже нет. Псих, как и многие прочие здесь? Вид, кажись, не дефектный. Может, недавно умом тронулся?

Оглянулся, не видно ли моего доктора. С таким бредом нужно разбираться большему профессионалу, чем я. Нет, тихо еще. Ладно, потянем время.

– Не твои, значит. А где эти птички живут?

– Вы что, не знаете? – поразился гость.

– Откуда же мне знать, мы у вас пять дней всего, да и то при деле всю дорогу, – возмутился я, мысленно хихикнув: ага, с мышедоктором по городу гулять и персики лопать – дела серьезнейшие.

Тот ошарашенно глядел на меня. Ему, знать, и в голову не приходило, что кому-то может быть ничего про птичек не известно. Опомнившись, зачастил:

– Ой, простите, господин лекарь. Мне и невдомек. Все тут давным-давно уже к ним привыкли, а вы-то и не поймете ничего. Небось решили, что я с ума сошел, коли к птицам человечьего доктора зову?

– Не без того.

– Да не птицы они никакие, такие ж люди. Просто живут на самой верхотуре, вот и прозвали их так. Чудаки наши местные.

Один вопрос был снят, но родился другой, не менее интересный. Чем же это таким нужно отличиться, чтобы прослыть в Кардине чудаком? Ладно, увидим. А вон и Патрик топает, бережно неся в ладонях начальницу.

Рат пискнула:

– Что там?

– Ранен кто-то. – Я для простоты не стал посвящать ее в птичьи вопросы. Сам еще не все толком понял.

– Тяжело?

Я взглянул на лысого. Тот пожал плечами:

– Не знаю, госпожа. Сам не видел.

– Так что ж мы стоим целый час? Патрик, заводи. Огрызнуться, что целый час ждали доктора? Потом. Последнее дело– при народе внутрибригадные склоки учинять. Это занятие сугубо интимное. Иначе почтения у населения не будет. Его и так-то не густо, того почтения.

Душегубка в машине, аж терпежу нет. В открытые окна ломится невыносимый жар. Сколько еще? Слава богу, приехали.

Рыночная площадь кишит народом. Наметанным глазом я безошибочно определил, где находится потерпевшая – там, у фанерной палатки, скопление публики особенно велико, и большинство стоят без дела, переговариваясь. Лишь вездесущие мальчишки шастают взад-вперед, высматривая, где бы что спереть.

Пробились, протолкались, зашли. За грубо сбитым прилавком к стене жмется сидящая на полу парочка – молодой парнишка и девушка.

– Вот они, птички, – подтолкнул меня локтем наш спутник.

Птички. Страннее людей я не встречал еще в этом мире, если не причислять к людям всяких невероятно фантастических существ – обитающих здесь извеку и пришлых. Вид пары изумлял и вызывал жалость разом. Тонкие, худые, прозрачно-бледные (в открытом палящему солнцу Кардине!), со спутанными в клубок, неимоверно отросшими волосами.

Девушка вообще казалась призраком. Настолько бледна, что вены на ее лице и руках выглядят вытатуированной синей паутиной. С крошечного острого личика недоверчиво и испуганно взирают на меня огромные светло-карие глаза. Одежда ребятишек истрепалась настолько, что затруднительно хоть примерно определить, чем эти лохмотья являлись раньше. Руки девушки прижаты к животу в области правого подреберья, пальцы заплывают алым.

Я облокотился о прилавок, разглядывая молодых людей.

– Здравствуйте, ребята. Как вас зовут? – Это Люси подала голос, соскочив с плеча на липкий фальшивый мрамор стойки у моих рук.

Парень, не раскрывая рта, молча подал какие-то истрепанные и затертые бумажки, обернутые грязным целлофаном. Взял, развернул... Господи! Ребятишки-то мои земляки!

У меня в руках лежали паспорта с гербом той страны, где я имел счастье или несчастье появиться на свет. Той, где столько всего оставил.

В душе моей вдруг широко разлилась необъяснимая теплая волна, затопив сердце. Открыл. Прочел имена, фамилии, где и когда родились. Боже, совсем дети! Ему – восемнадцать, ей-и вовсе шестнадцать. Без определенного места жительства. Там. А здесь? "На верхотуре" – вспомнил. Это где?

Что это? Из паспорта девушки выпал сальный клочок бумаги, мелькнул фиолетовый штамп. Я поймал его на лету. Выписка. И психиатрическая больница знакома – хоть и не мой город, но бывать приходилось.

Парень напрягшись, исподлобья, настороженно смотрел, как я разворачиваю ветхий бланк. Люси, держась крошечными лапками за мое запястье, вместе со мной изучала выцветшие, неразборчивые строчки слепого шрифта старой пишмашинки:

"Держится отстранение, отгороженно. Замкнута. Продуктивному контакту недоступна. Недоверчива, молчалива. На вопросы отвечает односложно: "да", "нет". На лице – постоянное выражение страха. Боится большого количества людей, пытается спрятаться, забиться в угол..." – и дальше все в таком же духе, с грозным диагнозом в заключение. Несчастный ребенок!

Тихонько шепчу доктору:

– Люсь, перевести?

– Спасибо, я прочитала.

Неожиданные таланты моей начальницы не перестают меня поражать.

Птица-юноша, приметив наши перешептывания, напрягся еще больше. Я почти физически ощущал волны тревоги и недоверия, исходящие от него. Взгляд его перебегал от сидящей неподвижно подруги к нам, он постоянно озирался на дверь, не зная, что ему делать.

Поворачиваюсь к зевакам, сующим во все дыры головы:

– Потише, пожалуйста.

Негромко заговариваю на родном языке, от которого здесь почти уже отвык, обращаясь к "птице" по имени:

– Что с ней случилось, Иона?

Испуг и напряжение на лице Ионы сменились глубоким удивлением. Он, разлепив бледные губы, с заметным трудом вымолвил:

– Вы... вы из наших краев?

– Да, дружок. И даже жил недалеко – два часа поездом.

Глаза юноши вновь испуганно метнулись влево-вправо.

– Откуда вы знаете, где мы жили?

Я приподнял развернутую бумажку, щелкнул пальцем по штампу. Парень вдруг заговорил быстро-быстро, сбивчиво. Слова наскакивали одно на одно, спеша выплеснуть наружу все, что он пережил.

– Она... Она всегда была не такая, как все. Ей не хотелось подружек, ей не хотелось шума... Все больше в поле, в лесу, она там как дома... Птицам подпевала, с цветами разговаривала. Никто не понимал... Стихи читала. Она сама много-много стихов написала, красивые такие, добрые, только все там осталось... У нее отобрали... Ее в психушку заперли, потому что сказала: он подлец. Он и был подлец, я знаю... Она всегда правду говорила, она не умела по-другому, за это они ее ненавидели... Сюда нас не хотели пускать... Мы тайком, между ящиков спрятались... Ей нельзя взаперти... Она бы все равно там не выжила, она уже пыталась... Из нее дурочку хотели сделать, а она просто добрая, она беззащитная и лгать не умеет... Здесь ей тоже плохо, но ей здесь жить не мешают, даже не смеются почти... Я-то ничего, только говорить с людьми трудно – я плохо умею по-здешнему.. Все равно лучше, чем там. Они бы ее всю жизнь взаперти продержали, я и так ее увел, когда прогулка... И документы тоже красть пришлось... Вы помогите ей, пожалуйста, она может умереть...

– Что с ней?

– Там две пули. Вчера стрельба была, к нам случайно... Я не думал, что так плохо, пытался сам... Она не сразу сказала – она очень боится врачей. В психушке над ней все издевались – и больные, и врачи... Она же не может за себя постоять, только плачет, а тем – забава...

Две пули! Боже! А я-то, пень, стою!

Люси одним прыжком с прилавка оказалась возле девушки. Трогая лапкой окровавленные пальцы, стала уговаривать показать рану. Невозможно, но мышка разговаривала с больной на ее (и моем!) родном языке, пусть и с заметными запинками. Страх на изможденном лице девушки начал помалу таять, ладони уже приподнялись, отнимаясь от раны.

Загудел голос от дверей:

– Ого, мои доктора тоже здесь! Вот кого видеть не чаял!

Я повернул голову. Добродушную узкоглазую физиономию своего постоянного клиента узнал тут же. Этого малого, по жизни покладистого и простодушного, но в периоды обострения болезни становящегося неуправляемой машиной разрушения, я возил в психлечебницу трижды – два раза вместе с Рат, однажды – по перевозке.

– А я вот сюда переселился, – радушно басил больной, – а то ваше внимание, ребята, уже затрахало. Слыханное ли дело – по два раза на год в дурку кататься!

Иона встрепенулся, впившись глазами в говорящего. Я умоляюще прижал палец к губам, но тот, не обращая на мой жест нимало внимания, продолжал бухтеть:

– А тут ничё, жить можно. Уж из Песков-то вы меня, господа психиатры, в дурдом не упечете!

– Психиатры?! – тоненько взвизгнул Иона.

– Угу. Аты чё, не знал, чё ль? Вона, гляди. Девятнадцатая психбригада. Родные, почитай, были. А теперь шиш! – продемонстрировал, неизвестно кому огромный кукиш.

– Подлецы! Они и здесь ее достать хотят!

Парень вскочил и, с неожиданной в его хрупком теле силой перебросив девушку через плечо, испуганным кроликом юркнул в заднюю дверь. Я, обогнув стойку, ринулся за ним, крича:

– Куда, куда, стой!

Люси, подпрыгнув, вцепилась в мои брюки, справедливо расценив, что подбирать ее с пола мне некогда. Так, мотаясь на штанине, и висела, покуда я, распихивая толпу, пытался догнать парня. Позади тяжело топал Патрик. Убедившись в бесполезности занятия, я остановился, отдышался, пересадил на плечо начальницу.

– М-да. Обидно, – выдохнула та, – две пули в животе – не пустяк. Черт этого козла принес!

– Слушай, доктор, они же ведь где-то живут. Может, пойдем к ним домой?

– Ты видел, как он прыснул? Да они так нашими, с позволения сказать, коллегами на всю жизнь напуганы, что раньше сдохнут, чем нас пустят.

– Девчонку жалко... И он ее очень сильно любит, видать. Гляди, похитил, сюда увез, бережет как умеет... Славные ребята, хоть и чудные. Давай попробуем хотя бы. Может, объяснить удастся.

– Да что ты там объяснишь!

– Не я, а ты. У тебя вид безобиднее. Ну пожалуйста, а, Люсь! Прошу тебя... Хочешь, я тебе на карточках паспортную часть всегда заполнять буду?

– Пожалел, значит, говоришь? Ладно, – смягчилась начальница, – что ж, попытаемся. Только где их искать?

– Вы про наших птичек, что ли? – вмешался кто-то из слушавших разговор зевак. – А что их искать? Вон их жилье.

Он ткнул пальцем куда-то вверх.

Мы вгляделись. На краю рыночной площади, доминируя над местностью, торчало, уходя щербатой вершиной в небеса, непонятное строение: башня не башня, минарет не минарет. Труба какая-то без окон и без дверей. Где-то на двух третях высоты ее, неведомо как прикрепленная, висела огромная сине-желтая люлька смутно знакомой мне формы. Чуть подумав, я осознал, что там болтается, удивительным образом не падая, кузов от старого двухэтажного автобуса.

– Там и живут все время, почти не слазят. Что едят-пьют, никто не знает. Вот и зовем птичками. Что, в гости собрались? – хохотнул. – Идите на здоровье.

–Как?

– А вот, как он.

При взгляде на то, "как он", меня замутило. Иона карабкался, растопырясь, словно паук, прямо по внешней стене башни, цепляясь пальцами за одному ему заметные выступы и трещинки. За спиной парня безвольным тюком моталось тело его возлюбленной, привязанное к плечам верхолаза веревкой. Пару раз пальцы Ионы срывались, заставляя мое сердце ёкнуть, но всякий раз находили новую опору, и движение продолжалось.

Минута, другая – и пара скрылась в небесном автобусе.

– Да, теперь без вертолета – никак...

Я понуро опустил голову

– Не казнись, Шура, ты не виноват.

– Да знаю... А кому с этого легче?

Болтался весь день, как в воду сунутый, вспоминая прозрачное личико с горящими на нем огромными глазами. Болело сердце, и пожирал стыд за тех, кто превратил нежную доверчивую девочку в затравленного зверька.

За нас. За себя. За мир, экспортирующий только один товар – страх.

И не развлекали, а ранили очередные откровения упившегося до синевы калеки:

– Кто драпает ученые драпают задержать дерьмоедов – молодцы всех взяли – двое дохлых наплевать – откуда у них грузовик кто-то мне за это ответит – вы скоты куда намылились – ах завтра канал свернется ах отсюда не выбраться будет – вы и так не выберетесь – всех к стенке – в овраг не надо вонять будет буди хозвзвод могилы копать.

...Это предательство – я двадцать шесть лет служил короне что мне ихние подачки – нас всех тут бросили – оружие и медикаменты пусть чины из метрополии себе в задницу заткнут – мало что сами себя прокормим что я теперь здесь сдохнуть должен – ко всем чертям – командира подрывников ко мне – прибыл ну орел тебе охота в глуши околеть – шесть кило тротила под Зеркало чтоб в пыль когда ключ закрутится ходу отсюда – на город на-класть жрачка есть проживут.

...Нет ребята вы что серьезно я же ваш командир – Жувре – Каледи Робине – мы ж огонь и воду – как разжаловали – кто в метрополию донес из вас кто-то – вам что тут охота так отменю – я снят с командования а кто – скотина Жувре ах ты черт – сволочи думаете победили Зака – честь у меня не отобрать – я с этим кольтом три войны меня не подведет – сдохнуть так как солдат и пошли вы все...

Вот и вся история этого мира... Я сплюнул досадливо. Хотели, как лучше, а получилось... Да ничего не получилось! Отсюда никуда дальше не попасть, а обратно – кому-то очень невыгодно. Для тех, кто здесь заправляет, этот мир как это? – "кормушка", а расплачиваться по их счетам – нам. Подозревал я, что все тут, как дома, но не до такой же степени...

Люси, скривившись, озвучила мои мысли:

– Ох и противно же!

– Люсь, у нас виски не осталось?

Мышка прищурилась:

– Напиться с горя решил? Не пошло. Завтра настоящее дело начнется. Праздник богини, чтоб ее. Ты мне работоспособный понадобишься.

– Что он хоть собой представляет, этот праздник?

Рат подергала хвостом из стороны в сторону.

– У нас вообще-то Фестиваль безумцев – тема для бесед непопулярная.

– Что-то многовато у нас непопулярных тем.

– Не без того. Но тут дела обстоят чуть иначе. Ребята, побывавшие здесь, сами болтать не рвутся. Неприятно вспоминать.

– А взятки им получать приятно?

– Ну, об этом-то они толкуют охотно. А вот насчет всего остального... Ну, в общем, примерно так: завтра наша клиентура попьет-погуляет, попоет-потанцует, а потом начнет свою богиню призывать. И богиня явится.

– Да ну?

– Явится, явится. В том-то и соль, что ее увидят не только психи – все, кто будет на празднике. И наши видели.

– Массовый психоз?

– Не похоже. Последнее время именно из-за таких предположений сюда выезжают исключительно психбригады. Как ты видел, и Тринадцатая поступила так же. Сеппо – наш коллега, психиатр.

– Ну и?

– А ничего. Один бес, является. Похоже, тут на самом деле происходит что-то непонятное. Сам подумай, тебе охота будет, на нее полюбовавшись, о том трепать? Что народ подумает – совсем уже крыша набекрень съехала?

– Ну, может, я ее и не увижу

– Знаешь, Шура, ты, конечно, надейся на лучшее, но давай-ка, на всякий случай, рассчитывай на худшее. И, явится тебе эта зараза или нет, все равно желающих пообщаться с ней идиотов будет столько, что давка неминуема. Покалеченных останется чертова уйма, а нам с тобой это все разгребать. Так что вали-ка ты дрыхнуть. Подниму с рассветом.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Ну что... К приему большого количества пострадавших мы готовы. Выезжая в Пески, я предусмотрительно запасся почтенным количеством растворов, капельниц и бинтов. Заправка попыталась что-то там не дать, но, увидев командировочное предписание, заткнулась. Наркотиков, правда, мало – только стандартная укладка. Больше не положено, хоть ты встань на год у перекрестка, где каждые пять минут – авария, а десять – наезд. Ладно, вывернемся. Не впервой.

Дома я в течение многих лет наркотическую коробочку вообще не брал – и ничего. Вполне адекватно удавалось обезболить все что угодно – от почечной колики до перелома, от ожога до инфаркта – ненаркотическими средствами. А погорел – смешно сказать на чем, на радикулите!

Ну, не совсем уж просто. Скрутило мужика так, что стоял, бедолага, на четвереньках и ни туда, ни сюда. Защемило.

Перепробовав на нем всю аптеку и ничего не достигнув, я погрузил его на жесткие носилки и, прямо в такой позе, привез в больницу, поразив даже тамошний, привычный ко всему персонал. Итог моих трудов: два приказа. Один с выговором за оказание помощи в неполном объеме, другой – обязывающий меня выезжать укомплектованным соответственно принятым стандартам. Что значит: бери наркоту.

Ничего не поделаешь, стал получать. Ну а раз уж беру, так и пользуюсь. Не зря ж ее таскаю! Должен признать, что слазить за ампулкой в ту укладку нередко проще, чем мудровать. Я не хотел-то ее брать в основном почему? По моей дурацкой работе, с ее постоянной возней и драками, уж больно легко небольшую коробочку из кармана невзначай вытряхнуть. Добра-то на пару центов, а спрос с меня потом будет, как с главы Медельинского картеля.

Так. Я что-то отвлекся. Народишко, однако, гуляет уже вовсю. Тут под бой огромных барабанов вытанцовывают непонятное, там хором горланят не поймешь что: не то марш, не то гимн. Взобравшись на кучу битого кирпича, дергая руками и гримасничая, бритоголовый субъект, завернутый в лиловую простынку, выступает перед группкой грязных, пассивных, с неподвижными физиономиями пустоглазых. Пьяно пол-Кардина. Эх, винную посуду здесь не сдают – кто-то озолотился бы! Жуликоватой внешности типчики делают прохожим на ушко неведомые, но определенно малоприличные предложения. Большинство мотают головами, однако некоторые и кивают. Их хватают за руку, увлекают в кривые проулки. Вышли на работу карманники и трудятся вовсю.

Наш транспорт мы еще с вечера перегнали от обиталища леди Зак на центральную улицу – ее вполне можно назвать проспектом – туда, где произойдет явление богини.

Чтобы лучше видеть происходящее, я взобрался на крышу вездехода и посиживаю там, глядя сверху вниз на праздничную суету Несмотря на то что в разных концах проспекта то и дело вспыхивают разные потасовки, к нам никого еще не приводили. Покуда сами обходятся.

Надо сказать, город худо-бедно подготовился к предстоящему сегодня. Дома вдоль улицы приукрашены в соответствии с возможностями и фантазией их жителей, по сторонам щербатой пыльной мостовой установлено нечто вроде ограждения из чего под руку попало – ящиков, бочек, труб, булыжника. Я так понял, чтоб зеваки не мешали предстоящему шествию.

Патрик благоразумно установил автомобиль так, чтобы не оказаться внутри отгороженной части улицы. Хуже 'нет, чем угодить в колонну демонстрантов– пока не пройдут, не выберешься.

Снизу меня дернули за штанину. Наклонившись, обнаружил стоявшего подле машины давнего знакомца – охотника, принесшего песчаных зайцев в начале нашей пустынной эпопеи. Воспользовавшись в качестве лесенки открытой дверцей, я спустился с крыши и оказался рядом с ним.

– Как рука?

– Спасибо, заживает. Слышь, доктор, скоро богиня Пустыни придет. Ты б залез в кабину. Да двери запри.

– А что?

Мужичок помялся, потоптался с ноги на ногу и, явно смущаясь, спросил:

– Ты ведь того... Ну, у вас для дураков машина?

– Да, мы психиатры.

– Во-во. Спрячься, парень, дело говорю.

– Не пойму, чем на крыше плохо.

– Вишь какое дело... Богиня эта, она ведь может с собой забрать. Которые психи уже больше жить не в силах, ну, совсем им уже неохота, те к ней лезут. Она, как сказать... Выбирает, что ли. Кто вконец дошел, тем свою милость оказывает, берет к себе. Они, понимаешь, верят, что кого возьмут, те окажутся там, где им хорошо. А я так думаю – не могут же они все в рай попасть.

– Что, помирают?

– Не знаю. Никто не знает. Только пропадают они, совсем, навсегда пропадают.

– А я-то здесь при чем?

Тот снова потоптался, помычал, но все-таки выговорил:

– Значит, без обид, ладно? Только это, говорят, что вы, психиатры, сами все чуток того, – покрутил у виска пальцем, – как бы тебе под раздачу не попасть. Прикинь, заберет тебя богиня – кто потом лечить будет? Тут сейчас столько народу перетопчут-передавят, страх! Ты уж залезь в кабину, а?

Я умостился на потертой сидушке и плотно захлопнул дверцу. Что греха таить, нет уверенности, что мой рассудок здоров. В этом сумасшедшем мире любой рехнется. А отчаяния мне и подавно не занимать. Давно уж все опостылело. Но вот на тот свет еще не готов.

Когда я уходил на работу, жена, провожая меня, целовала у калитки, всякий раз говоря:

– Будь осторожен.

И я обещал ей:

– Постараюсь. Я знаю, что я вам нужен. И – старался. Потому – до сих пор жив. Здесь никто не ждет моего возвращения, но я по-прежнему осторожен. Рефлекс...

Похоже, посуленное нам явление не за горами. Разношерстная публика на проспекте раздалась в стороны. В рядах этих наблюдалось четкое расслоение: чем дальше от выгороженной середины, тем нормальнее лица. Перевешивающийся через ограждение и карабкающийся на него первый ряд видом своим приводил в легкий трепет даже меня. Ближайшие кандидаты на милость богини, попади они в то заведение, куда им, по-хорошему, и надо, выписаны оттуда оказались бы ой не скоро. Может, и никогда.

Что-то не видать их божества. Коротая время, вынул нож, принявшись его кончиком вдумчиво вычищать из-под отросших ногтей грязь. Люси покосилась на меня неодобрительно и прошлась насчет гнусных привычек, завершив речь неожиданным оборотом:

– Нет, все же здорово.

– Что здорово? – опешил я, не поспевая за сменой мыслей доктора.

– Здорово, что мы не обязаны местных дуриков госпитализировать. Это же технически неисполнимо! Без раздумий, без опросов – только тех, кого руки чешутся в дурку упечь.

– Может, наоборот? Вместо того чтобы в психлечебницу таскать, давай возить сюда да выпускать. Им тут хорошо будет, среди своих-то.

– А лечение? Наблюдение врача?

– А мы однорукого куда-нибудь денем, потом Борю Райзмана на королеве женим. Будет у нас Борух Авраамович – король Песков...

В рядах зевак поднялось волнение. Наша клиентура активизировалась, зажужжала, заухала, руками размахивать стала. Истерические клики "Славься!" и "Приди!" взмывали над общим гулом, раздаваясь все громче и чаще. Похоже, сейчас начнется.

Тяжелый рокот. Мостовая глухо затряслась. Безумцы подались вперед, местами сбивая ограждение. Вездеход качнуло. Богиня, она на танке ездит, что ли?

Не думал я, что впрямь ее увижу. Но вот она. Огромная, чуть не выше домов, с отрешенно-строгим, прекрасным бледным лицом, облаченная в пышный багрянец и золото. Величественной поступью, сотрясая ветхие стены и Дробя камни мостовой, неспешно движется в нашу сторону, не отвлекаясь на нарастающий вал хвалебных выкриков. Приостановилась, чуть склонилась, простерла длань, коснулась ею плеча какого-то бедолаги. Пораженный, я узрел: избранник богини исчез!

Обалдело потянулся вытереть со лба выступившую у меня ледяную испарину, чуть не выколов себе глаз стиснутым в кулаке ножом – я забыл его убрать. В момент, когда отточенная сталь полыхнула перед моими зрачками, заметил: в наблюдаемой мной картине – резкие перемены. Опустил руку. Богиня продолжала свое движение. Вновь поднял, глядя через синевато-переливчатое лезвие. Господи!!!

Впервые случилось мне прочувствовать, что "наложить в штаны со страху" – не метафора, лет этак двенадцать тому, когда мне в брюхо первый раз в жизни уткнули ствол обреза. Не шутя и не пугая, уткнули. Сделай я тогда неверное движение, скажи неосторожно слово, курок оказался бы спущен. К стреляющим предметам в руках населения я за прошедшие годы попривык, да, положим, и тогда портки остались чистыми, но тот позорный позыв до сих пор помню.

А вот сейчас вторично ощутил не менее императивный толчок. Шевелюра зашевелилась. Коленки ослабли. Кишечник заурчал предательски. Как завороженный смотрел я, раскрыв от ужаса рот, на невероятное зрелище.

Гигантская, колоссальная, огромная, неправдоподобная самка глорза неспешно брела, оставляя следы истертых тупых когтей на брусчатке. Она была фантастически стара – свалявшаяся, бурая когда-то шерсть отливала грязной сединой, свино-гиенья морда мелко тряслась, экскаваторный ковш нижней челюсти слюняво отвисал, демонстрируя желтые гнилые клыки, обломанные наполовину Будто на трухлявом пне, на шкуре ее росли омерзительного вида не то лишаи, не то водоросли, плоское желтое вымя подметало пыль рваными сосками. И вдобавок чудище было слепо!

На месте вытекших, должно быть, еще до постройки Кардина глаз выпирали розовато-зеленые, похожие на истлевшие капустные кочны, гноящиеся образования. Нестерпимой древностью веяло от этого кошмарного пустынного реликта. Древностью и холодом обездвиживающего, лишающего воли страха – словно сам Рок ронял из зловонной пасти ошметки велений на мостовую.

Вот и очередной нежелающий жить безумец "избран". Причавкивающая челюсть медленно ворочается, дробя человеческую плоть вместе с одеждой, в углах пасти пенятся розовые слюни. Следующий сумасшедший подсунулся не вовремя – рот еще занят– и, отброшенный в сторону сокрушающим движением лапы, скрючился под ограждением, силясь затолкать обратно в живот лезущие оттуда петли кишок.

Я бессильно уронил руку на колени. Великолепная богиня, ослепляя холодной красотой, удалялась от нас, уводя с собой в лучший мир отчаявшихся...

Последствия праздничка разгребали долго. Сломанные руки, ноги, ребра, пробитые головы... Парочка человек оказалась с резаными ранами. Воткнули под шумок ножичек в сопротивлявшихся грабежу – в общей сутолоке не заметят. Двое затоптанных насмерть пристроены под забором. Мы даже не стали выяснять, кто они. Справка о, смерти в Песках никому не нужна – и без нее закопают. Там же, рядышком, воют от боли трое безнадежных пациентов. В соответствии с принципами медицинской сортировки сперва занимаются теми, кому в силах реально помочь. Пока мы с ними разберемся, этим, возможно, помощь уже будет не нужна.

Кто сказал, что бинтов в достатке? Давно уже отрываем куски от нижнего белья клиентов и их приятелей. На шины разобраны все ящики в пределах досягаемости, Патрик командирован приволочь еще. Набираю, колю, перевязываю, снова колю и снова перевязываю, как заведенная механическая кукла. Рат тоже вкалывает изо всех своих мышиных сил, раздирая одежду на полосы, надергивая ампулы из кассет укладки и открывая их, завязывая узлы, собирая капельницы и когда-то еще успевая вести медицинскую документацию и раздавать советы. Наплевав на асептику, антисептику и скоропомощные инструкции, шьём что можем чем под руку попадется – от шелковых ниток до сапожной дратвы. Какой там спирт! Уже третью бутылку раздобытого в местном кабачке дрянного виски открыли – и ни капли в рот. Все на раны, задницы, мытье рук и лап.

В глазах темно. Башка давно уже выключена. Автопилот

Воткнуть. Перевязать. Зашинировать. Набрать. Воткнуть. Зашить. Перевязать... Рука тянется за новым рулончиком тряпья для перевязки.

– Всё, Шура.

Всё? Я, не веря своим ушам, распрямился. Огляделся. Надо же!

– Выходит, мы управились? – еще не могу поверить.

– Ага. Праздник кончился. Сто девять рыл, если я всех записала.

– А с этими как быть? – кивнул я на еще живую троицу, перемолотую лапами богини.

– Вопрос, однако. И здесь не помочь ничем, и нетранспортабельны... Наркотики делал?

– Считай, на них все и извел. А толку?

– Что делать, что делать! – раздалось откуда-то со стороны. – Не знаешь разве?

Я повернулся на голос. На перевернутой бочке сидел все тот же охотник.

– Держи! – И он швырнул мне что-то.

Я машинально выбросил вперед руку, поймал предмет. Больно ушибив пальцы, в мою ладонь упало затертое ложе старенького промыслового карабина.

– Что вылупился, доктор? Действуй! Тебе в удовольствие любоваться, как они корячатся? Сам же сказал: не помочь.

Сделав два шага в сторону изувеченных, я поглядел. Тот, кому на моих глазах "отказало в милости" чудовищное порождение пустыни, глухо хрипел. От распоротого живота уже попахивало гниением. Я, внутренне сжавшись, приставил к его лбу дуло ружья и, зажмурившись, потянул за спуск.

Выстрела не последовало. Охотник вздохнул:

– Неприспособленные вы, медицина! С предохранителя-то кто снимать будет?

Тугая пупочка предохранителя не сразу поддалась усилиям моих трясущихся влажных рук. Но потом послушалась, отскочила вперед с громким щелчком, освобождая затвор. Больше я глаз не закрывал...

Общее чувство было таково: не из Песков выбрались – из могилы. Патрик даже не хотел, невзирая на смертельную усталость, оставаться ночевать, предпочитая путь через ночную пустыню кошмарам Кардина. Лишь после категорического отказа Рат он поплелся в отведенный нам зал, где вырубился, не раздеваясь, тут же. Люси отключилась через пару секунд после него, свернувшись в крошечный серый комочек на сложенной куртке Роя. Я отупел и вымотался настолько, что уснуть и то сил не было. Покуда не догадался допить остатки паршивого горлодера, недорасходованного в процессе дневных трудов, так и ворочался, таращась в высокий облупленный потолок.

Но уж едва очнулись, только нас в городе и видели. Утреннее солнце еще не успело превратить песок в раскаленную сковородку, так что путь до красной скалы мы проделали с относительным комфортом.