Текст книги "Грань креста (СИ)"

Автор книги: Александр (1) Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Просветов в ней категорически не наблюдалось. Расстояние между нами и машиной коллег сокращалось. Нам было уже отлично видно, как она, перекосившись набок, выбралась из колеи и… растворилась в чаще? Нет, мне на миг почудился отблеск асфальта среди переплетения ветвей. И, похоже, не только мне.

– Там шоссе! – охнул Патрик и дернул рычагом коробки передач, прибавляя скорости.

– Здесь, что ли, они поворачивали? – Вездеход остановился кривовато, и наш ирландский знаток колдовства почел за лучшее вытянуть рукоятку стояночного тормоза.

– Ага, похоже. Вот и колея разбита.

– Они одни так не разбросали б. Здесь часто ездят.

– А дорога-то где ж? Дороги не было.

Мы выбрались из автомобиля, озираясь. Бедолага вампир приподнялся с носилок.

– Приехали?

– Нет, нет, полежи еще. Задержка образовалась.

Тот опустил голову, вновь закутался (в плед? в крылья?), прикрыл глаза, не интересуясь окружающим.

Старый ельник – мрачное место. Мертвое. Под ногами – толстенный рыжий ковер опавшей хвои, громко хрустящий при каждом движении. Темные, почти черные густые лапы где-то высоко над головой смыкаются непроницаемым пологом, оставляя внизу грубые шершавые стволы с торчащими голыми прутьями отмерших без солнца ветвей. Серая шелушащаяся кора покрыта болезненно-бледными пятнами мха и свисающими космами перепутанных клубков лишайника.

Неприятное место. Жутковатое. Если уж зашел у нас разговор о нечисти, то где для нее самое подходящее жилье, коли не тут? Кинодекоратор, озабоченный постановкой сказки с лесными ужасами, уписался б от радости, узрев эту чащобу, и немедленно побежал бы за бензопилой – расчищать место под избу на курьих ногах или языческое капище, смотря что по сценарию положено.

Прямо напротив места, где повернула неведомо куда шедшая перед нами машина, стояла особо гигантская ель. Не ель, а Ель. Жирным шрифтом и с большой буквы. Такого колосса не приходилось видеть даже на главной площади столицы моей родины перед Рождеством, а туда праздничное дерево перли на прицепе для перевозки межконтинентальных баллистических ракет.

Да, то была елочка! Но этой, что красовалась сейчас перед нами, она в подметки не годилась. Должно быть, мы созерцали патриарха и главу рода всех елей во всех мирах. Ежели ее срезать – на пне Патрик вполне сможет демонстрировать фигурное вождение вездехода. В отличие от соседних, ее нижние ветви не отмерли от старости и колоссальным темным шатром покрывали изрядное пространство. Сколь высоко вздымалась вершина, нам не удалось рассмотреть. Не удивлюсь, если она царапала своим концом ночной спутник этого мира, когда тот всходил над лесом. Свисавшие из седой от старости хвои шишки изумляли своими размерами.

– Может, они там? – робко вымолвил Патрик.

– Там?

– А что? Под этими ветвями можно танковую роту упрятать.

Я сильно усомнился, что в реальности такое осуществимо, но, не видя других вариантов, направился к царь-дереву. Люси не упустила случая присоединиться, естественно, используя меня в качестве транспорта.

Мертвый игольник хрустел под сапогами. Отчего-то по мере приближения к дереву мне становилось все неуютней, возникало впечатление постороннего присутствия. Прямо скажу, нехорошее чувство. Я даже замедлил шаг.

Знаете, похвастаться какой-то сверхинтуицией я, наверное, не могу. Но чувство подстерегающей меня опасности приходилось ощущать неоднократно. Бывало не раз: приезжаешь на вызов, не сулящий, кажется, никаких сложностей. И вдруг как кипятком ошпарит. Возвращаешься бегом от подъезда за дубинкой, часы начинаешь лихорадочно в карман совать, а наручники и газовый баллончик наоборот, под руку перекладывать. Удивляется бригада: «Шура, ты что?» Сам не знаю. Не нравится что-то. Зайдешь, и точно – проблемы начались.

Мне приходилось беседовать с людьми, которым довелось провести изрядный кусок жизни в обстановке реальных боевых действий, – подобных историй каждый из них может нарассказать во множестве. Еще и покруче. Знать, у человека, сделавшего своей профессией совать башку туда, где велики шансы без нее остаться, появляется или обостряется какое-то шестое чувство. Нюх какой-то внутренний.

Вот и сейчас я точно что-то унюхал. Начальница тоже неспокойна:

– Шура, может, ну его? Какое нам-то дело до этих загадок? Нас больной в салоне ждет.

Но я уже у самого дерева. Чуть наклонясь, заглядываю под его темный полог. Конечно, нет там никакой машины. Зато меня прямо-таки обожгло ощущение чужого злобного взгляда. Жесткого. Ненавидящего. Отшатываюсь, бросив ветвь, которую отвел, нагибаясь. Отворачиваюсь, поспешаю к транспорту. И, готов поклясться, нас провожает короткий недобрый смешок.

– Нет там никого.

– Так-таки и никого? А мне показалось…

– Креститься надо, когда кажется, – обрывает Люси пилота, – во всяком случае, машин там нет. Скрытого въезда куда-нибудь тоже. Заводи поживей, не черта тут застревать.

Вездеход сдернулся с места. И, словно в насмешку, не успели мы отъехать и на четверть мили, как увидели в зеркале заднего вида: из чащобы выбралась медицинская машина, плюхнулась в колею и, включив проблесковый маячок, наладилась в противоположную от нас сторону.

Патрик помотал головой и, глядя на образ Божьей матери, занес руку, явно намереваясь осенить себя крестным знамением. Рат перехватила ее, сильно дернув за рукав.

– Э, ты чего?

– Не надо. Пациенту может не понравится. – Она кивнула в сторону вампира.

– Тьфу, – плюнул водитель, – пропадешь тут с вами, к бесу!

Пациент выгружен в изолированный бокс инфекционного отделения. Машина загнана на площадку для мойки и дезинфекции, где над ней взялись трудиться, охая и жалуясь на тяжелую работу, пара нерадивых санитарок.

Еще бы им не охать! Больной еще до койки, поди, не дошел, как эти шустрячки выволокли из своего закута толстую засаленную книгу и, выспросив фамилию доктора и номер машины, подсунули ее мне – расписаться. Ну, в школе, где они учились, я директором был. Не вступая с ними в споры, закрыл, не оставляя автографа, трепаный гроссбух, выразительно постучал пальцем по надписи на обложке: «Санобработка автотранспорта» – и задал единственный вопрос:

– Уже помыли?

Бабульки, вмиг поняв, что новенький фельдшер, оказывается, со старыми дырками, поволокли к автомобилю свои вонючие растворы, оглашая округу громкими жалобами на то, что-де есть на белом свете такие подлецы, которые заставляют их, несчастных, выполнять свои прямые служебные обязанности.

Люси зазвали в отделение попить чайку и проконсультировать какую-то маразматическую старушенцию, я остался близ боксового корпуса – покуривать на лавочке и общаться со средним персоналом.

Дружеские отношения с работниками любого медучреждения коллега по несчастью (то бишь по специальности) может установить мгновенно при помощи всего двух вопросов: «Как у вас с зарплатой?» – и: «А начальство что?» – вызывающих всегда поистине вулканическое извержение кипящей лавы эмоций.

После обработки салона дезраствором его полагается выдерживать не менее сорока минут, дабы вся возможная зараза окончательно издохла, а нам еще потом сутки, не меньше, ездить с открытыми окнами. Чтоб не издохнуть самим.

Вполне естественно, что за сорок минут будоражащие темы финансов и взаимоотношений с руководством подиссякли и разговор переключился на клиентуру, пардон, пациентов.

Я с искренним удивлением узнал, что доставка вампира в инфекционную больницу для больницы вовсе не событие.

– Э-э, милый. Их и так-то немного, а скоро, поди, и вовсе все у нас соберутся. Они ж с кровью чего только не насосут! И тебе гепатит, и тебе малярия, и, прости господи, сифилис. Даже с AIDS один был, только на той неделе ногами вперед выписался.

Я хотел было удивиться, почему они до сих пор не вымерли, но тут же понял, что знаю ответ. Раньше они не болели. Это мы. Это опять мы. Из нашего мира тащится в этот длинный хвост неведомых здесь прежде напастей. В данном случае хоть больные сами виноваты – вроде как у нас там наркоманы с гомосеками. А эпидемия гриппа, от которого мы пару дней почихали, но зато от него вымерла чуть ли не десятая часть коренного населения Озерных секторов?! А…

– А что ты, Шура, чайку испить не пожелал? – услыхал я бодрый голос начальницы, довольно восседавшей на перилах крыльца.

Судя по ее брюшку, округлившемуся до стадии расстегивания пуговиц на халате, мокрым коричневым потекам на мордочке и подозрительно веселым глазкам, эвфемизм «пить чай» имел сегодня особо иносказательный смысл.

– Ладно, не переживай. Жареных куриных лапок вам сейчас притащат, цените заботу. Вечно я о вас думать должна!

Больничная шавка долго бродила возле нас в надежде получить еще пару косточек. Покуда барбосина не уразумела тщетность своих надежд, командирша опасливо пряталась в кабине, как мы ни заверяли ее, что после такой знатной трапезы сомнительные пищевые достоинства уважаемой госпожи Рат псину вряд ли привлекут.

Утерлись. Перекурили. Влезли в отчаянно воняющий химической дрянью автомобиль. Отзвонились, получив очередной вызов за тридевять земель. Тронулись. Поехали.

Перемещение, которое мы прозевали, обгладывая не добравшиеся до желудков пациентов ножки, унесло лес неведомо куда, заменив свежими утренними прелестями Озерного края.

Бодрящий ветерок, пахнущий чистой речной водой, весело заскакивал в открытые окна, приятно холодя щеки. Причудливо играли солнечные зайчики, метавшиеся по кабине, то прыгая нам на колени, то шаловливо щекоча нос.

В хорошем настроении и добром расположении духа я, развалясь на сиденье и закинув руки за голову, любовался причудливыми изгибами петляющей средь водного лабиринта посыпанной речной галькой дороги. Как непохожа она на мрачную лесную колею, которой мы пробирались сюда! А все-таки те машины «Скорой», они куда…

Стоп. Лес. «Скорая». Шоссе, которое исчезло. Где-то это я уже слышал. А не от Рат ли, кстати?

– Люсь?

– Аиньки?

– Это не ты мне рассказывала про лесную дорогу, которая пропала? С подстанцией вместе?

Начальница в изумлении вывалилась из моего кармана на капот и, не вставая с четверенек, удивленно воззрилась на меня. Хвостик завился в замысловатую фигуру, да так и остался – надо быть, эквивалент разинутого рта.

– Шура, ты гений!

– Спасибо, госпожа доктор, я в курсе, – скромно ответил я.

– Там же дорога на Тринадцатую подстанцию!

– Я уже сообразил.

– Правда, все равно непонятно, куда-таки она прячется. Тебе, часом, этот секрет не известен?

– А леший ее знает… – рассеянно пробормотал я.

Глава десятая

Что рассказать вам еще о моей любимой?

Я могу говорить о ней часами, и мне не надоест – о ее глазах и руках, голосе и улыбке, о том, как она хмурится или откусывает кусочек от пирожного. Мне все интересно, все дорого, все кажется не таким, как у других. А вам-то что за дело? Пожмете плечами недоуменно: что ты особенного в ней нашел? Серовата, не топ-модель, да и возраст… Вон, глянь, какие у вас практикантки!

Не знаю что. Но знаю твердо: для меня она самая лучшая, самая необходимая, самая красивая и замечательная. Ежишка. Счастье мое и беда, горе и радость…

А расскажу-ка я, пожалуй, историю про рубашку. Нет, не про ту, голубую, что носила ты наедине со мной. Это совсем другая история. История о том, как человек может не поверить в свое счастье.

Первое наше свидание принесло в мою жизнь столько нового, что я даже растерялся. Признался в любви и услышал «люблю» в ответ. Держал тебя, прежде далекую и недоступную, в своих объятиях, целовал, ласкал, а ты отвечала на мои ласки, жарко шепча:

– Сашка… Сашенька…

Разве я мог помыслить о таком? Смел ли я мечтать, что услышу когда-нибудь:

– Все будет так, как ты захочешь…

Знать, слишком много пришлось всего за один раз на мою начинающую седеть голову. Голова и не выдержала, приступив к самообороне сепаратно от сердца.

Заявился я домой далеко после заката, весь выжатый, что твой лимон. Пробормотав жене что-то малоубедительное, наскоро разделся и рухнул в кровать. Подозреваю, что моя половина долго прикидывала, где это меня угораздило так назюзюкаться. Ага, точно, пьян был. Да не от вина только.

Не успел закрыть глаза – безжалостный будильник злобно проинформировал меня, что пора вставать и двигаться на дежурство. Поднимался, как на расстрел, стеная и охая. В мутной башке гвоздем торчало крепкое убеждение: весь этот удивительный день мне приснился. Такого случиться наяву просто не могло. Выкарабкавшись из постели, крутил носом и с полуулыбкой вздыхал: когда-де такие сладкие сны видятся, то и просыпаться не хочется. Долго тянулся, чихал и курил, бродя по дому и, что ни миг, вспоминая обрывочки упоительного сновидения.

Уже вполне проснувшись, допивал вторую чашку кофе и похихикивал над собой. Да, Шурик, крепенько тебя зацепило! Пораспустил слюни! Подбери, подбери. Кто ты есть-то, чтоб она на тебя глядела? Молчи уж, не срамись.

Пора, однако, и на службу. Огляделся: старшая дочь свежую рубашку погладить забыла. Ну, да и ладно. Вчерашней обойдусь. Все одно на «Скорой» переодеваться в рабочее. Взял рубаху со стула, начал напяливать и остановился, сраженный.

Шок. Удар. Остановка сердца и дыхания одновременно.

Рубашка пахла твоим телом!

Затряслись руки. Снова изумленно прижал мягкую ткань к лицу – настолько я успел убедить себя в нереальности вчерашних событий.

Так мне ничего не приснилось! Все это было, случилось на самом деле!

Я раздулся от радости вчетверо, расправил крылья и принялся летать.

Чуть позже я даже написал по этому поводу стихотворение. Не слишком удачное, как, должно быть, все стихи влюбленных, но в точности выражавшее мои ощущения, испытанные тем утром.

Именно тогда я подарил тебе первого из ежиков. Принес его вместе со стихами прямо на работу (мы дежурили в разные смены). Как же ты растаяла! Долго держала ежика на руке, рассматривала, гладила… Не его, казалось, гладишь меня.

Маленькая стеклянная игрушка долго потом сопровождала тебя повсюду, обитая в кармашке сумки. Последующие ежи поселялись где-то дома, а этот, самый первый (в том ли кармашке живет он сейчас?), оказался тебе особенно дорог.

В чем-то и мне. Им было проиллюстрировано еще одно признание. Признание, острой сладкой болью сжавшее мое сердце.

Ты положила его на открытую ладошку и, серьезно глядя мне в глаза, тихо произнесла:

– Знаешь, чего бы мне больше всего хотелось? Чтобы ты у меня был вот так, – и захлопнула ладонь, с силой зажав игрушку в кулаке.

Я с ужасом понял, что совсем бы не прочь оказаться на месте ежика.

…Снятая с тормоза, машина дрогнула и покатилась под гору, набирая скорость.

Ну не могу я, ну не умею. Не умею и не хочу! Не для меня это занятие линейные вызова обслуживать. Откровенно говоря, я их слегка побаиваюсь. Не настолько, конечно, как линейные бригады к нашим больным попадать, но все-таки.

Вроде и руки у меня на месте, и голова не мякиной набита. Знаю немало. Умею почти все. И тем не менее. Люси утверждает, что это проистекает от недостатка линейного опыта.

– К нашему дураку приходишь – ты сразу его видишь.

У тебя в голове тут же – диагноз, прогноз, степень опасности. Парочка вопросов для уточнения – и четко знаешь, что с ним делать. Нет?

– Ты права на все сто.

– А я не сомневалась. Теперь спроецируй все сказанное на линейных. У них то же самое. Пришел, увидел, засадил. Покуда больной задницу трет, уже карточка отписана. Это потому для тебя мука мученическая, что тебе над непрофильными больными думать надо. А линейный не думает. Есть в башке картинка болезни, быстренько совместил с той, что видит, – ага, совпало! Умные люди даже термин специальный для этого придумали – «Диагноз узнавания».

– Случаи всякие бывают.

– Разумеется. Но большая часть клиентуры все-таки обслуживается на автопилоте. Они к одному своему больному из сотни умственные усилия прикладывают, а ты, на соматические вызова попадая, с каждым вместе умираешь. Для линейных инфаркт или там авто – такая же рутина, как для тебя алкогольный галлюциноз.

Конечно, все так. Справляюсь я в итоге неплохо, один или с врачом. Только не мое это. Когда-то, немало времени тому назад, сделало мне тогдашнее начальство лестное предложение – перейти на реанимационную бригаду. Престижное для «Скорой» место. Уважаемая всеми служба. Шарахнулся я в сторону, как черт от ладана, с криком: «Умоляю, не надо!» Разинуло то начальство в изумлении рот. «Шура, – грит, – ты что! Подумай».

Что тут думать? Я ж не на «Скорую» работать шел, а на психперевозку. Это не я придумал ее на «ноль-три» поставить, а не у психдиспансера. В таком вот ключе начальству и объяснил. Покачало оно головой, мол, если Бог хочет покарать кого, то лишает его разума, да и отстало. Ну и хорошо.

А еще лучше было бы на те линейные вызова вовсе не ездить. Только эта мечта, увы, неосуществима. Никто и не думает всерьез, что, когда в гараже пусто, а в диспетчерской весь стол вызовами завален, старший врач будет спокойно глядеть на единственную оставшуюся машину. Вылетим пробочкой!

Не это, так жизнь сама подкинет работы. Населению без разницы, кто там сидит в автомобиле. Кресты на бортах, белые халаты на людях – значит, помогут стал-быть, спасут. Ведь не откажешь, в самом-то деле! Остановишься, вылезешь, пойдешь смотреть. Это – нормально.

Чего только не подберешь по дороге! Чаще, понятно, натыкаешься вот так, попутно, на автоаварии и сбитых пешеходов, но попадались мне и поножовщина, и отравление, и (не раз, кстати) роды. У моей сменщицы (кого, интересно, она там, далеко, теперь меняет? Неужто Влада на мое место посадили?) как-то выскочил чуть не под колеса голый мужик с жуткими ожогами по всему телу – кипящую смолу на себя опрокинул.

Так что хочешь не хочешь, а все равно любую работу делаешь. На что попадешь – то и лечишь. Вот и мы с Люси сегодня попали.

Стандартная ситуация, до отвращения всем знакомая – увидели машину у соседнего подъезда и побежали отлавливать выходящих из дома медиков. Добро, хоть сами к автомобилю подошли. А то зачастую просто звонят из соображения, что от одного подъезда до другого ехать недолго. А диспетчер в своей постоянной запарке не помнит, где кто находится. И едет вторая бригада в тот же дом. Бывает, и третья – в соседний, особливо если у него адрес по другой улице значится…

Ну, тут обижаться нам не на что. Звали не зазря. Напрасно только не сделали этого раньше. Все, как в учебнике: бабулечка – холодная, мокрая, липкая. Губы синие. Задыхается. Боль – за грудиной, отдает в левое плечо. Давление низкое. Нитроглицерин под язык – без эффекта. Кардиограф (которого у нас отродясь не было) для уточнения диагноза не требуется. И без него все ясно. Инфаркт. Ох…

– Кардиобригаду? – тихо спрашиваю у начальницы.

– Спроси, где они находятся. У нас сейчас больничка недалеко, за часок сами довезем.

Пошел спрашивать. Вернулся с носилками и Патриком.

– Грузим?

– Что, далеко?

– Дальше, чем больница. Да и заняты еще.

– Значит, грузим.

Обезболили. Поставили капельницу. Кислородную маску приладили. Едем, сверкая иллюминацией. Жаль, что не летим. От городской окраины сразу перескочили на ухабистый проселок – не разгонишься. А старушка нехороша. Гормонов в резинку капельницы закачали солидно, но давление помалу ползет вниз.

– Адреналин заряжать?

– А дофамина нет?

– Ну, откуда, это ж не аминазин…

Бабульки – они знают. Приоткрыла невидящие глаза, шепчет:

– Сынок, я сейчас помру.

– Да ты что, родимая, – пытаюсь ее успокоить, – зачем так торопишься? Туда не опаздывают.

– Не надо, сынок. Я уж чую, срок пришел.

Спокойно так говорит, без страха. Вроде как естественное дело для нее с жизнью расставаться.

– Эй, бабка, – меняю тактику, – ты это брось! У тебя разрешение-то есть?

– Какое разрешение, милый?

– Ты что, не знаешь? Указ вышел – на то, чтоб помирать, в полицейском управлении разрешение взять нужно. На гербовой бумаге и с печатями.

Тень улыбки тронула сухие губы.

– Шуткуешь над старухой? Я уж своё отшутила.

Сердито швыряю грушу тонометра. Шестьдесят на двадцать. Остатки сердца работать отказываются категорически. Молча показываю своей начальнице опущенный большой палец. Мышка перескакивает на секунду к водителю – справиться, далеко ли еще. С безрадостным видом перелезает обратно.

– Молчи уж лучше, молчи, – тихо произносит больная, – я и так все знаю.

Рат устроилась на краю носилок, проверила, хорошо ли держится капельница в канюле катетера, открыла ее зажим, ускорив введение раствора. Тихо гладит маленькой лапкой высохшую старушечью руку, перевитую узловатыми сплетениями выступающих вен.

– Бабушка, милая, ты уж помирать обожди, пожалуйста. Нам бы тебя до больницы довезти, там, глядишь, помогут. Ну сама подумай – для чего тебе на тот свет? Да и нам неприятностей много будет.

Не врет, кстати. Человек может помереть где угодно – от собственной постели до лужи под забором. Он имеет право быть залеченным докторами стационара, зарезанным в пьяной драке, сбитым поездом. Ему никто не запрещает утонуть, отравиться, захлебнуться собственной блевотиной. Но если его душа отправится на небесный сортировочный пункт, расставшись с телом в транспорте «Скорой помощи», бригаду замучают.

На полсуток обеспечено торчание в полицейском участке – осмотр места происшествия (то бишь машины), протокол, дача многочисленных объяснений. Затем разбор случая у себя на базе – со старшим врачом, на утренней конференции, в кабинете у зама по лечебной части. После проведения судмедэкспертизы все повторится по новой. А уж в «надлежащих выводах» администрации не извольте сомневаться. Похоже, если просто злоумышленно зарезать человека – нервы мотать гораздо меньше станут.

Сорок на ноль. Почему больная еще в сознании – загадка. Такого, по идее, быть не должно. Люси продолжает поглаживать руку старушки, тихо ей о чем-то говоря. Та делает еле уловимые движения подбородком – намек на согласие. Выражение землисто-бледного лица спокойно. Она уже подошла к черте. Почти неслышно отвечает мышке:

– Дочка, ты такая добрая. Я не хочу тебе плохого. Я подожду немного, чтоб тебе из-за меня не страдать.

Последние километры я просидел как на иголках, не отпуская бабулькино запястье, на котором почти не определялось нитевидное дрожание пульса. Вездеход лихо влетел во двор и развернулся, скрипя тормозами на всю округу. Патрик высыпался из машины и бегом припустил за больничной каталкой. С грохотом мы ворвались в приемный покой. Люси заполнила сопроводительный лист с фантастической быстротой и забегала по столу, докладывая бригаде отделения кардиореанимации положение дел. Те, выслушав ее, поспешили к старушке.

Она, почувствовав их приближение, зашептала что-то.

– Что? – Я наклонился к больной.

– Уже больница?

– Больница, милая. Сейчас врачи тобой займутся.

– Сынок!

– Что, моя хорошая?

– Девочку береги. Не обижай ее. Девочка добрая, ласковая. Ты женат?

– Да сам не пойму.

– Ты тоже такой славный, душевный. Чем вы не пара? Сыграли б свадебку, я на небесах за вас порадовалась бы.

Больничный персонал суетился вокруг старушки, разворачивая свою сложную аппаратуру.

– Прощай, сынок. – Окончательно побелевшая ладонь чуть приподнялась и упала.

Всё.

Я отвернулся, не желая глядеть, как реаниматологи издеваются над бездыханным телом. Она и так прожила на добрых полчаса больше, чем ей было отмеряно. Как и обещала.

Люси, с разбега заскочив ко мне на плечо, изогнувшись, вопросительно заглянула в лицо:

– Как?

– Уже никак. – О том, что старушка на смертном одре пыталась нас сосватать, я не стал упоминать, боясь в ответ услышать шутку.

– Что ж, она сдержала слово.

Глава одиннадцатая

Стрекозы и в этом мире обитают. Может быть, не стрекозы, но существа, здорово на них похожие. Огромные, шестикрылые, с полосатыми, как у ос, оранжево-черными телами. В полете такое насекомое жужжит, как швейная машинка.

На речке стрекозы тоже жили особенные. Таких я больше нигде не встречал, ни до, ни после. Маленькие, увертливые, тельце и крылья необычного ровного темно-синего цвета с сильным металлическим отливом.

А еще там росло поразительное количество цветов. Высокие розовые башни медвяного кипрея полыхали на гарях. В низинках выглядывали из связок зеленых шпаг желтые и синие болотные ирисы, дразнясь пестро-крапчатыми язычками. Плыли по воде плотные бубенчики кубышек. Сплошные заросли низкорослого шиповника теснили со всех сторон и без того узкую тропинку.

Шиповник вечно мешает тебе пройти. Наденешь юбку – цепляется шипами. Наденешь шорты – царапает ноги. Но красив – до обалдения. Куда там оранжерейным розочкам…

Целуешь меня. Забавляясь, требуешь, чтобы я не пытался отвечать на поцелуи. Не получается – мои губы сами раскрываются и тянутся навстречу. Прикладываешь к ним палец, трясешь кудряшками, запрещая: «А тебе – нельзя!» пытаешься снова. Опять не могу. Хохоча, сгребаю тебя в охапку и опрокидываю на пристроенное в тени покрывало…

Впитываешь мои ласки, как сухой песок – воду, наслаждаясь ими неприкрыто и откровенно, целиком отдавая себя моим рукам. Губы приоткрыты, меж зубов блуждает кончик языка. Глаза затуманены. Я, распаленный, срывающимся шепотом рассказываю тебе – о тебе: какой я тебя вижу, как тебя чувствую, каково мне с тобой. Ты, задыхаясь:

– Говори еще… Каждое твое слово – как поцелуй…

Обхватила колени руками. Смотришь грустно.

– Знаешь, я, кажется, ревную тебя к твоей жене.

Киваю полусогласно.

– Я и сам чертовски завидую твоему мужу. Быть рядом с тобой, иметь возможность видеть тебя постоянно… Счастливый!

– Нашел тоже, кому завидовать! Поставь-ка себя на его место: ты на работе пропадаешь, а супруга в это время с Сашкой обнимается…

Мотаю головой, сгоняя неприятно вцепившуюся в бороду стрекозу и вытрясая посторонние мысли. Устраиваюсь поудобнее, отвлекаю от занятий маникюром начальницу.

– Все-таки я не понял, какова была разумная целесообразность использования нас в качестве вампировозки.

– А никакой. – Люси ловко подтянулась на собственном хвосте и, перевернувшись вверх головой, изящно перепрыгнула на приборную доску, а с нее на капот.

– Тогда к чему?..

– Знаешь, у нас был один линейный доктор, так тот по три раза на дню на себя психбригаду тягал. И все вызовы мотивировал одинаково: «Больной в состоянии алкогольного опьянения».

– С каких это пор опьянение стало поводом для вызова психиатра?

– С тех же, что и вампиризм.

– Непонятно. У нас же был совершенно спокойный пациент.

– Ну и что? По телефону, когда вызов принимают, этого не видно. Война предполагалась, оттого нас и послали. В обоих случаях требовались не психиатры, а мордобойцы. Так вот наши коллеги нас расценивают.

– Это еще что! Там, откуда я прибыл, нас как-то среди ночи местный дурдом на себя вздумал дернуть. Диспетчер спрашивает: «Что у вас случилось?» А ему отвечают: «В больнице бунт». Тот: «В полицию обращались?» Они: «В полицию? Знаете, нам и в голову…»

Ожила рация, хрипло заклекотав:

– Зенит Пауль-Борис один-девять!

– Слышим вас.

– Один-девять, по нашей прикидке вы должны быть в районе Подболотья.

– Только что проехали.

– Один-девять, срочный вызов. Что там, мы не очень поняли. Звонили тревожно, кричали – помирает. Не исключено, что суицид. На месте разберетесь. Вы сейчас ближе всех, опять же – профиль. Записывайте…

М-да… Покойников я за свою жизнь повидал немало. Но вот такую смерть мне меньше всего хотелось бы констатировать.

Население озерной деревушки выстроилось в гробовом молчании полукольцом вплотную к желтой ленте полицейского ограждения. В руках многих мужчин топоры, вилы, лопаты, дубины. На суровых лицах – смесь горя и злобы.

– Пошла к тростникам, чтобы прополоскать белье. Люди, услышав страшные крики, сбежались к ней, но преступник успел скрыться в зарослях. Поиски ни к чему не привели, – пояснял мне пожилой усталый сержант полиции, теребя грязными пальцами вислый седой ус, желтый от табака.

Люси быстро бегала взад-вперед по лежащей на траве папке, диктуя сама себе карточку:

– Труп женщины, на вид двадцати пяти – двадцати семи лет, лежит на спине близ берега в луже крови…

Лужа – огромная. Сырая земля выпила, сколько могла, предоставив остальной крови копиться на ее поверхности черно-красно-радужной, сильно пахнущей кислым, тягучей пленкой. Края лужи прямо-таки шевелились от обилия жирных мух с зелеными брюшками, довольно лазавших по спекшейся корке. Им – в радость. У них – праздник.

Интересно, а кому могут быть в радость такие вещи? Ведь получил же неведомый злодей от этого удовольствие…

Тело буквально в клочья изрублено многочисленными ударами ножа грудь, бедра, живот. В особенности живот – чудовище, совершившее бессмысленное и дикое зверство, нанесло туда не один десяток ударов. Впрочем, почему «зверство»? Зверь так не поступает – он убивает только для защиты или пропитания.

Вглядываюсь туда, где вязкое скопление темной кровяной массы особенно велико, – да, так и есть! Покойная была беременна. Выкидыш у нее случился прежде, чем наступил конец.

Сглатываю отдающую железом слюну, подавляя внезапную тошноту. Шура, держи себя в руках! Ты же профессионал все-таки. Присаживаюсь на корточки рядом с начальницей, сую в рот мятую сигарету, надеясь отогнать липкий дух смерти, пропитавший воздух. Мышка морщится недовольно:

– Вместо того чтобы доктору помочь, курит. Завязывай, на фиг. На вот лучше, заполни. – Ко мне полетел сложенный пополам сопроводительный лист.

Здесь такой порядок – специальной формы для документов, подтверждающих смерть, не предусмотрено. Медик, прибывший на констатацию, оформляет стандартную «проводиловку», такую же, какая отдается врачам приемного покоя стационара при доставке туда больных.

Вношу в отпечатанные на грубой, серой, почти оберточной бумаге графы сообщенные мне полицейским сержантом данные погибшей, время получения вызова, номер наряда. Против надписи: «диагноз врача/фельдшера «Скорой помощи» проставляю слова: «смерть до прибытия «Скорой».

– Люсь, а что указывать в графе «Куда госпитализирован»?

– В смысле?

– Ну, я ж не знаю, куда ее на том свете поместят – в рай или вовсе наоборот?

Мышка глянула на меня сердито и недовольно буркнула:

– Всем невинно убиенным место в раю. А твоему поганому языку место в помойной яме! Нашел повод для шуток! Ставь прочерк.

Поставил. Указал наши фамилии. Подал листок полисмену, старательно заворачивающему в прозрачный пластик орудие убийства. Не нож это, кстати, а длинная, косо заточенная столярная стамеска со сбитой железной накладкой на желтой полированной рукоятке. Нам здесь больше делать нечего. Взяв в одну руку начальницу, а в другую – ящик, не без облегчения поспешил к стоящему поодаль автомобилю.

Зеленовато-бледный Патрик выбрался навстречу нам из кустов, вытирая рот клетчатым носовым платком. Руки его тряслись так, что потребовалось с пяток попыток, чтобы попасть ключом в прорезь замка зажигания.