Текст книги "Грань креста (СИ)"

Автор книги: Александр (1) Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

У подножия красного камня мы расстались.

– Ты всегда будешь желанным гостем здесь, – заверила Хозяйка вод, – я не забуду того, кто спас меня.

И нимфа ступила на дно бассейна, начиная на ходу расчесывать волосы. Вода струилась с них все быстрее и быстрее. Взмахнув последний раз на прощанье рукой, наяда исчезла в глубине пещеры. Поток хлынул оттуда, заполняя каменный желоб, как встарь. За судьбу реки можно было не беспокоиться.

Глава тридцатая

По возвращении я застал Люси горюющей над пустой вызывной картой.

– Спросил? – с ходу задала мне вопрос начальница.

– Что? – оторопел я.

– Фамилию, имя, отчество.

– А что, у русалок бывают фамилии? Я полагал, ничего такого у них нет.

– У русалок много чего бывает. Например, рыбьи хвосты вместо ног. Оч-чень скользкие. Все вы, мужики, одинаковые. Увидел смазливую мордашку да вертлявую попку, весь разум и отшибло. Как вот теперь графу заполнять?

– Люсечка, не беспокойся, мое солнышко. Ты у меня все равно самая лучшая. Честное слово! А карточку так и так отписать нельзя. Ну ты сама подумай: «Русалку в состоянии гиповолемии полили водой. Состояние улучшилось». Нас к нашим же коллегам на консультацию не отправят?

– Не отправят. Те еще хуже. Сеппо, покойник, царство ему небесное, писал: «Больная проживает с сыном и с двумя кошками. Одна из кошек белая». Джонса без врача к алкоголику отправили. Сдает карточку, которая начинается: «На момент прибытия „Скорой“ тело стоит качаясь и выражается нецензурно». А у Ольгерта Полли вообще шедевр творчества: «После проведенной терапии. Двоеточие. Дыхание отсутствует. Пульс не определяется. АД ноль на ноль. Констатирована биологическая смерть». Знать, неслабо полечил!

На звуки музыки сходился народ из окрестностей. Жители Рилса, лежащего ниже по течению, даже толком испугаться не успели, настолько быстро все завершилось. Подходили, перебравшись через реку на уцелевших лодках, и погорельцы, оставшиеся в живых. Сверху нам хорошо было видно, как выносили на берег чаны с брагой, жарили на угольях рыбу, тащили огромные корзины фруктов. Молодежь собиралась поближе к музыкантам, там кружились в быстром танце пары.

– Немногого же стоит их благодарность, – желчно заметила Люси, – даже к столу не пригласят.

– Ты еще не отвыкла от этих глупостей – ждать чего-то от нашего населения? «Спасибо» сказали – и будь довольна.

– На хлеб мне мазать то «спасибо»? – мрачно процедила начальница. – Так в нем калорий ноль.

Вверх по склону в нашу сторону двинулась небольшая группа.

– Зря вы, пани Рат, на население грешили, – обратил на них внимание Войцех, – вот, похоже, и приглашающие.

– Пока еще не пригласили, – пессимистично буркнула мышь.

Пессимизм оказался оправданным. К нам прислали пострадавших из сгоревшего поселка.

– А я что говорила?

– Ну… Хочется все-таки думать о людях хорошо.

– Когда б мы с Шурой от своей клиентуры хорошего ожидали, наши гробы давным-давно в болоте бы гнили.

– У вас – специфика…

– У нас у всех специфика. «Скорая помощь» называется. Чем лучше для них постараешься, тем вернее на тебя жалобу напишут.

Бетти и Саре достался высокий худой старик с буквально измолотыми в крошку ребрами справа. Насколько мы поняли, он, споткнувшись, упал, а обезумевшая от страха толпа пробежала прямо по его телу. То, что он дошел до нас на своих ногах, было просто удивительно.

Войцех увез женщину, свалившуюся с мостков, – у нее наличествовал сложный перелом плеча.

Рядом с нами остался паренек, на вид лет четырнадцати. Он бережно поддерживал левую руку на весу правой. Больное место было туго замотано грязной тряпкой.

– Показывай.

Под тряпкой обнаружилось почти здоровое с виду предплечье, на котором просматривалось лишь одно маленькое черное пятнышко. Мы вгляделись. Крошечная с виду ранка с обугленными краями уходила в глубь тканей, словно в руку ткнули раскаленной спицей. Маскирующая повреждение краснота отека еще не успела нарасти вокруг. Одна-единственная капелька той пылающей мерзости, которой полили реку наши соплеменники!

Я попытался измерить глубину раны чистой иглой от шприца. Игла провалилась до канюли, не найдя дна. Меня передернуло. Щеки залила краска стыда за свою принадлежность к обществу, где не только производят подобные вещи, но и экспортируют, чтобы заливать ими волшебные миры, превращая их в безрадостные подобия собственного.

Морфий под кожу. Стерильный бинт. Перевязь, чтобы подвесить руку.

– Зенит, нам номер наряда и маршрут до Озерной больницы. Замену в Фишеч, если нужно. Здесь ни одной бригады не осталось.

– Поняли вас, девятнадцать. Записываем…

Двигатель вездехода покашлял пару минут, громко чихнул и заглох. Стрелка уровня топлива прочно обосновалась на нуле.

– Послал господь пилота! Сколько в поселке стояли, не удосужился у соседей канистру бензина спросить! Что, толкать теперь до самой больницы?

Патрик бестолково переминался с ноги на ногу, разводя руками. Оправдываться было бессмысленно.

– Звони, Шура. Вот позор на наши головы! – Люси злобно сплюнула и отправилась проведать пациента. Морфий сработал, боль отступила, паренек измученно забылся прямо на жесткой лавке салона. Сожженную руку он, выпростав из подвески, откинул далеко в сторону, оберегая во сне.

– Прозевавшие Бензин один-девять, к вам сейчас подойдет четвертая кардиологическая, отольет немного.

– Спасибо, Зенит.

Патрик заметно обрадовался. Благо, что подмога поблизости нашлась. Могли бы припухать долго.

– Господь к убогим милостив, – пояснила начальница, в упор глядя на нашего бездарного водилу.

За кустами показалась высокая крыша реанимобиля. Вскоре он притерся бортом к борту нашего обшарпанного транспорта. Патрик отправился за ведром и шлангом, а я, посадив мышку на плечо, вылез поприветствовать коллег. Дверцы машины распахнулись. Сердце мое ёкнуло. Интересно, побьют меня или удастся свалить вину за такую трапезу на начальницу?

Медики обрадованно замахали руками. Похоже, морда лица останется цела. Я осмелился подойти, поздоровался.

В ответ парни рассыпались в благодарностях. Они горячо клялись, что вкуснее не едали если не в целой жизни, то уж, во всяком случае, в этом мире. А дешевизна обеда привела их в такое изумление, что до сих пор деньги пересчитывают, не в силах поверить, что отдали так мало.

– Как вам хозяйка понравилась? – сделала наивную мордочку Люси.

Врач бригады отгрыз кусок от вдохновляюще пахнущего огромного бутерброда, прожевав, ответил:

– Веселая дама. Хотела, чтоб мы ей какого-то мороженого дохляка отреанимировали.

– А вы что?

– Мы велели ей разморозить его предварительно. Постепенно, аккуратно, прибавляя в день по четверть градуса тепла. А мы будем либо сами заезжать процесс контролировать, либо кого из коллег присылать. Пока что педиатров отправили дополнительно проконсультировать. В леднике у ней градусов двадцать ниже нуля, покуда оттает, разработаем дальнейшую тактику. Не лишаться же такого заведения из-за того, что ейного свекра сам Христос не воскресит! – И доктор снова откусил изрядную долю своего интересного харча.

– Нормально восприняла?

– Ха. Видишь, гонорар пережевываем. Угощайтесь! – И коллега отвалил нам солидный ломоть аппетитнейшего окорока, кинув его на пышную белую краюху Надо быть, того самого, который сулили нам.

Начальница долго искала хвоинкой в зубах остатки мяса, глядя вослед удаляющемуся реанимобилю. Наконец вымолвила восхищенно:

– Вот это есть то, что я назову настоящим, подлинным профессионализмом. Что скажешь?

– Век живи – век учись.

Дорога уперлась в длинный каменный причал, уходящий в огромное озеро. Другого берега различить я не мог. Поверхность воды, покрытая мелкой рябью, казалась совершенно пустой.

– Приехали! – скомандовала начальница.

– А где ж больница?

– Сейчас покажу.

Я подобрал съехавшую вниз папку с бланками, раскрыл, выискивая чистый сопроводительный лист. Люси наклонилась, пристально глядя куда-то мимо рычагов включения переднего моста и понижающей передачи. Смотрела долго, внимательно. Наконец подняла глаза:

– Патрик!

– Слушаю вас, госпожа доктор.

– Скажи, пожалуйста, что в вашей армии сделали бы с человеком, своими действиями подрывающим боеготовность подразделения и срамящим свое непосредственное начальство?

– Я полагаю, во время ведения боевых действий такого солдата расстреляют, мэм.

– Шура, у нас автомат заряжен?

Водитель изменился в лице. Он перевел взор туда, куда указывала мышка. Краник переключения топлива смотрел влево.

– Ты что, чудо стриженое, первый раз слышишь о существовании резервного бака? Все, что тебе нужно было сделать – повернуть кран в другую сторону. Там еще пять галлонов бензина! Даже я об этом знаю.

По виду Патрика было ясно, что он и не подозревал ни о чем подобном.

– Черт бы побрал твою католическую душу!

– Грех вам так говорить, мэм.

– Грех не знать, где у машины руль.

– Я знаю, мэм.

– Зато я не знаю, где у тебя голова, – склочно объявила мышка, – так и быть, в этот раз я тебя помилую. Расстрел заменяется покупкой пары пива за твой счет. Но не думай, что следующая оплошность обойдется тебе столь же дешево! Иди, сын мой, и не греши впредь.

– А больница-то где? – вернул я начальницу к текущим делам.

– Да вон же она, – указала Рат куда-то вдаль. Мне с трудом удалось на горизонте высмотреть какое-то темное пятнышко.

– Я уже слышал пожелание перевести «Скорую помощь» на гусеничный ход. Но не превращать же ее в амфибию!

– Почему нет? В паводок полезно. Но этого, к счастью, не требуется. Радиостанция больницы настроена на частоту наших машин. Вызывай «Дельфина», и нам пришлют транспорт. А на экстренный случай там, внизу, под причалом, всегда есть несколько моторных лодок.

Менее чем через четверть часа к пирсу привалился большой белый катер. Расторопная команда помогла нам перенести паренька в просторную каюту – скорее палату, оборудованную всем необходимым для транспортировки больных. В случае необходимости, здесь можно было даже произвести несложную операцию.

Патрик остался на берегу стеречь вездеход и добывать пиво для смытия своего позора, а мы отправились сопровождать пациента. Убедившись в том, что он удобно устроен в каюте под присмотром здешнего санитара, мы вышли подышать на палубу. То есть вышел, конечно, я – напарница привычно восседала в левом нагрудном кармане.

Свежий ветерок трепал мне волосы. Пахло речной водой, нагретой жестью палубы и чем-то специфически корабельным. Облокотившись о заграждение, я наблюдал за тем, как пятнышко росло, превращаясь… в остров? О, нет!

Больниц я на своем веку перевидал всяких. Огромные, из стекла и стали, современные корпуса ведущих клиник; типовые панельные и кирпичные здания городских и районных больниц; особняки прошлых веков, чьи стены хранят память о вошедших в историю знаменитостях; бревенчатые домики сельских стационаров чистые и ухоженные либо полуразвалившиеся и доживающие последние дни; брезентовые палатки полевых госпиталей. Побывал раз даже в лечебнице, оборудованной в двух квартирах первого этажа обычного городского дома. Но больница Озерного края являла собой нечто удивительное.

Представьте себе корпус старого корабля, или, скорее, баржи, прочно растянутый на четырех массивных якорных цепях. На палубе настелены неохватные бревна огромной длины, далеко свешивающиеся за борта судна.

А на этих бревнах, как на помосте, выстроен в хаотичном беспорядке целый город цепляющихся друг за друга, громоздящихся одно на другом безо всякой системы строений самых разных форм и размеров. Материалы, использованные для строительства, изумляли многообразием – от досок и фанеры, кирпича и бетона до рифленого алюминия, листовой жести и пластика.

Общая картина более всего напоминала попытку трехлетнего ребенка соорудить домик из разнокалиберных и разноцветных кубиков, результатом чего стала неустойчивая и безобразная, ни на что не похожая куча. Надо полагать, новые помещения пристраивались на протяжении многих лет в соответствии с текущими потребностями безо всякой оглядки на эстетические свойства. Было очень странно, что баржа до сих пор не затонула или не перевернулась под тяжестью сооруженной на ней конструкции.

– Там, под днищем, пришлось намыть искусственную мель, – пояснила мне мышка.

– Для чего ж такие старания? Не проще ли было перенести клинику в другое место? Тем более, как я слышал, это предлагали сделать неоднократно.

– Не проще. У них есть свой огромный резон. Приедем – покажу.

Буруны под носом катера начали спадать, и посудина приткнулась бортом к дощатым мосткам, нависающим над водой. Высота их была рассчитана так, чтобы палуба судна оказалась вровень с настилом. Команда закрепила канаты на массивных чугунных катушках и поволокла носилки в жестяную галерею приемного покоя, протянувшуюся по всей длине носовой части больницы.

Передача больного дежурному хирургу не заняла много времени. Тот лишь устало поежился, потер лицо и молча принялся заполнять историю болезни. Которого по счету искалеченного бомбежкой привезли мы ему сегодня?

– А теперь пойдем полюбуемся на главную местную достопримечательность, пригласила меня Люси.

По узеньким досточкам, огороженным хлипкими веревочными леерами, мы обогнули плавучее строение, перебравшись на корму. Здесь имелось нечто вроде небольшой палубы, крытой выгоревшим брезентовым тентом. От палубы вниз вели широкие сходни прямо к… чуть не сказал – к воде, но это было не так.

Значительную площадь водоема, не меньше теннисного корта, занимала неслыханная в этом мире диковина – толстая искрящаяся льдина, не тающая каким-то чудесным образом. Границы ледяного поля обозначали яркие оранжевые вешки. На холодной ноздреватой поверхности я различил ровные ряды идеально круглых прорубей, в которых тяжко плескалась темная поверхность озера.

Сосчитав лунки, числом девяносто шесть (шесть рядов по шестнадцать), я углядел рядом с каждой вмороженный в лед белый конус с номером, имеющий на своей вершине кольцо. К кольцам были привязаны длинные веревки, на конце веревок – ведра. Одна, самая дальняя от нас, прорубь не имела ни ведра, ни номера на конусе.

Мимо нас взад-вперед сновали люди в белых и голубых халатах или зеленой хирургической форме с различными емкостями в руках; бережно наполняли свою посуду из дыр во льду, не погружая ее туда, но аккуратно зачерпывая воду ведром и затем переливая. По тому, с каким напряжением они волокли тару обратно, казалось, что набранная ими жидкость значительно тяжелее обычной озерной Н₂О. В этом занятии угадывалось существование какого-то порядка: медики не хватали первое попавшееся ведро, но уверенно проходили к определенной лунке и, если она оказывалась занята, ждали.

Глава последняя

Видя мою заинтересованность, мышка пояснила существо проводимых мероприятий:

– Предполагается, что вода в этих прорубях обладает целебными свойствами, в каждой – своими. Используют их либо по отдельности, либо в смеси, причем разные пропорции при смешивании придают им качества, которыми исходные компоненты не обладали. Все возможные комбинации до сих пор не изучены, постоянно открывают новые.

– Как же вода, будучи набранной из одного озера, но из мест, находящихся в паре ярдов друг от друга, может отличаться?

Люси пожала крошечными плечиками:

– Могу сказать лишь, что здешние врачи успешно излечивают практически всех, за редким исключением. И намного быстрее, чем в любом другом месте.

– Удивительно… А почему из одной лунки воду не трогают?

– Это местный секрет. Слухов на этот счет много, и все друг другу противоречат.

– Душевнобольных тут тоже пользуют?

– Вот чего нет, того нет.

– Жаль. А то бы я полечился…

– Что, уже пора?

– Скоро дозрею от местных чудес. Призраки, русалки, перемещения, двери туда-сюда, вода живая и мертвая, и прочее, и прочее… Бред!

Маленький доктор пристально посмотрела на меня и серьезно сказала:

– Мне не хочется этого говорить, Шура, но ты сам напросился. Сдается мне, что мира безумнее твоего не существует. Вспомни вашу политику, войну, биржу, налоги, да что угодно! Что перед этим тутошние странности?

Я не обиделся, хотя, наверно, должен был. Возможно, в глубине души я был согласен с мышкой. Но что ответить, я знал.

– Понимаешь, Люси, когда я вспоминаю свою жизнь, я не думаю о таких вещах. У меня в сердце совсем другое: мой дом, моя семья… Я ведь счастлив был когда-то…

– Ох, как я тебя понимаю. Ты даже не представляешь себе как… Наверное, каждый человек выстраивает внутри мира, где он живет, волшебный пузырек своего маленького личного счастья и оберегает его, чтобы тот не лопнул, будь это счастье подлинным или иллюзорным. Если же такое случается, то это воспринимается как крушение всего мира. А мир-то никуда не делся. Ему – все равно…

С такой искренней болью были произнесены эти слова, что я не удержался. Взглянув в крошечные черные глазки напарницы, спросил:

– Ты и о себе говоришь?

– А я разве человек? – невесело усмехнулась Люси.

– Да, – твердо произнес я, – понятие «человек» определяется не внешностью. Не каждый, кто похож на меня, заслуживает того, чтобы так называться. Фишеч бомбили нелюди. В моем мире таких и впрямь полно. Но мир не на них стоит, поверь.

Люси отвела глаза, смутившись.

– Пойдем?

– Что ж, пошли.

Мы взобрались на борт катера, и он отправился обратно. Причудливые конструкции клиники постепенно исчезли за кормой. Казалось, кроме нас, не существует ничего – лишь бесконечная свинцовая вода, подернутая холодной рябью. Мне вдруг почудилось, что вокруг – море залившего весь свет безумия, из которого мы обречены отчерпывать крошечной ложечкой с ситечком, пропускающим лишь самые безобидные его формы.

Моя крошечная подруга в кармане что-то пищала. Я удивленно узнал песенку, которую исполняла там, дома, популярная певица:

…проходит день за днем,

То радость, то печаль кому-то неся,

А мир устроен так, что все возможно в нем,

Но после ничего исправить нельзя…

Подхватил припев:

Этот мир придуман не нами,

Этот мир придуман не мной…

А мотор стучал размеренно, приближая нас к берегу этого странного мира. Там ожидал нас наш старый, побитый автомобиль. Там ожидали нас новые вызовы.

Сегодня.

ЗАВТРА.

ЕЖЕДНЕВНО.

Гребцы галеры

Тебе.

Ты всегда со мной,

где бы я ни был.

О чем ветер поет

В пустом сердце моем?

О том поет, что огонь

Сжег все в сердце моем…

О чем ветер поет

В пустом сердце моем?

О том, что вечный лед

Сковал сердце мое…

О чем ветер поет

В пустом сердце моем?

О том, что пламя и лед

Вместе в сердце моем. М. Фрай

Глава первая

«Скорая помощь»– не место работы. Это характер, образ жизни, это диагноз, если хотите. Она – наша каторга и тяжкий крест, но она же и радость, и высшая награда за все.

«Скорая помощь» – это наркотик. Сладок ее приманчивый яд, и отведавший его вновь и вновь будет к нему тянуться.

Незавидна участь бедолаги, который уволится со «Скорой» в поисках заработка, не будучи в силах прокормить семью на те жалкие гроши, что платят медикам за их нелегкий труд. Снова и снова обречен он провожать взглядом несущуюся по улицам белую машину с красным крестом на борту, гадая, что за вызов получили бывшие коллеги, и всем сердцем желая оказаться сейчас там, вместе с ними.

Итак, «Скорая помощь».

Остыл в кружке крепко заваренный чай. Ночь за решетками терраски серебрит неверным светом болотистую чужую равнину. Передергиваю плечами зябко…

Уже немало времени прошло, а я до сих пор недоумеваю, отчего фишки моей судьбы легли так, что меня забросило в этот диковинный мир, где имею быть.

В мир, бывший когда-то маленькой волшебной страной, населенной лесными духами, русалками и призраками, ставший после прихода моих соплеменников полигоном для жестокого неудачного эксперимента.

В мир, который они перекраивают свинцом и сталью на свой лад, грубо уродуя и калеча так же, как тот, откуда явились.

В мир, где взбесилась география, и огромные куски земной поверхности дважды в сутки перетасовываются, как карты в колоде, образуя новые непредсказуемые сочетания.

В мир, где «Скорая помощь», занесенная сюда как элемент чуждой цивилизации, несет свою кругловечную вахту, ибо всегда существует необходимость лечить людей, а не только убивать.

Прошла сутолока первых дней, заполненных смесью растерянности и любопытства, пропал интерес к новым открытиям, повседневностью серых будней обернулись удивительные чудеса. И навалилась усталость – давящая, гнущая к земле тяжесть беспрерывной и нескончаемой пахоты.

Для чего люди работают? Задай этот вопрос любому и в большинстве случаев услышишь: «А жить-то на что?» Так ведь? У нас тебе тоже ответят вопросом на вопрос, но другим: «А что мне еще остается?» Нет, правда, что?

Работа – способ добыть себе денег на жизнь.

Жизнь. Дом. Семья. Любимый человек. Друзья. Маленькие радости, которые позволяет себе каждый в меру своего понимания. Домашние заботы, повседневные хлопоты – пусть скучные, но необходимые… Много чего у людей есть за порогом места работы. Хорошо или плохо, радует, тревожит или огорчает – оно есть.

Что получится, если все это у человека отобрать и оставить только служебные обязанности, причем, в теории, без права сна? Не на день, не на месяц и не на год даже – навсегда. До смерти. Не знаете?

Мы знаем. Получится станция «Скорой помощи» в диком и странном перевернутом мире, куда нас заволокли, не спросив ни мнения, ни согласия.

У нас больше нет своей жизни. Все что осталось – бесчисленные фрагменты чужих судеб, в которых нам приходится принимать коротенькое участие. Даже не судеб – чужих бед. Чем и как живет этот мир? Мы очень плохо это себе представляем, видя его почти исключительно из кабин своих автомобилей, а такой взгляд слишком односторонен. Не знаем людей, не имеем возможности познакомиться с ними. Все общение с населением ограничивается фразами типа: «Что случилось?», «Поворачивайтесь на бок» да: «Потерпи немного».

Так и существуем: увидели на миг одно, другое, сто шестидесятое, две тысячи девятьсот первое – и записываем новый вызов. Кусочки, обрывки, фрагментики, а между ними – бесконечная дорога.

А нам самим что? И нам – кусочки да обрывочки. Вся наша кривая судьба такая-урывками спим, урывками жрем, урывками радуемся, коли есть чему. Отдых розовая мечта. Отпуск – легенда из разряда «ну и здоров же ты врать».

А еще пришла боль. Боль утрат, тоска потерь. Сперва она ноющая, постоянная, затуманивающая восприятие действительности мутной пленкой. Потом начинает отпускать помалу, и почти уже кажется, что ты опять жив. Но остается заноза – длинная, глубоко сидящая. Услышал ли мелодию, почуял ли запах, мелькнула смутно знакомая тень или колыхнулась ветка – воспоминание задевает эту занозу и остро отдается в душе.

Чем дальше, тем меньше остается тревожащих ассоциаций, но тем неожиданнее и страшнее пронзает тебя она.

Перебираюсь в столовую – там потеплее. Чайники на плите сдвинуты в сторону, чтобы не, перекипали – народу на базе мало, да и спит он по большей части. И что мне, дурню, не спится?

Сажусь в свой угол – за дальний столик у окна, спиной к стене. Я и вообще-то люблю, когда за спиной что-нибудь есть. Профессиональный рефлекс, уже почти безусловный, такой же, как необходимость отсутствия острых предметов в пределах досягаемости клиентуры. А это место, что я сейчас занял, – издавна мое любимое. Оно стало таким еще там, далеко. Сперва просто уютным казалось, а потом…

Ну, это уже личное. Что проку рассказывать о том, что закончилось, так толком и не начавшись? Не настолько я мазохист, чтобы постоянно сдирать корки со старых царапин.

А ведь сладко было… Сладко и горько, радостно и больно разом. И стихи писал, и встречал, и ежиков дарил. Маленьких таких ежиков, стеклянных… Вот цветов почему-то не подарил ни разу. Теперь уж и не подарю…

Ну вот, а говорил – не мазохист… Э-э, и чай уже мало что не льдом подернулся! Тебе, Шура, свободное время иметь противопоказано. Вздрогнул от боли ожога. Дотлевшая до фильтра сигарета – откуда она у меня взялась между пальцев? Убей, не помню, чтобы закуривал.

По-ночному негромко позвали на вызов четыреста тридцать седьмую линейную бригаду. Когда я прибыл на станцию «Скорой помощи», счет заканчивался в середине четвертой сотни. Непрерывно изменяющийся мир, словно ненасытный Молох, заглатывает все новых и новых людей, всасывая их, не подозревающих об уготованной судьбе, выдирая оттуда, где они привыкли с рождения жить, работать, любить. Оттуда, где и окончить свою жизнь собирались, да не сложилось…

По традиции, номера погибших вновь прибывшим не присваиваются. Сколько народу переместилось за этот срок под серый бетон кладбищенских плит, а сколько просто позволило набрать штатное расписание?

Вот и меня зовут. Неспешно поднимаюсь, застегиваю халат, ставлю кружку с так и недопитым чаем на шкаф. Пригодится кому-нибудь, что добро выливать. Безо всякой охоты плетусь в диспетчерскую.

Сонная Руфь – самая молодая из наших диспетчеров, но, как и все остальные, худобой не страдающая – сфокусировала на мне мутный взгляд и объявила:

– А поднимай-ка ты, Шура, водителя. Хорош ночевать. Выезжайте из сектора помаленьку, вам врачи тьму народа наловили.

Я занят здесь тем же, чем и дома. Работы хватает. За свои пятнадцать лет психиатрического стажа я успел твердо убедиться в том, что верней, чем у меня, хлеб только у гробовщика. Пройдя стажировку на врачебной бригаде и – не скажу «привыкнув» – притерпевшись к специфическим местным странностям, я вновь обрел привычный статус старшего начальника машины психперевозки.

Из «младших», кстати, в моем подчинении есть только водитель. Должен бы, в теории, быть еще второй фельдшер или хотя бы санитар, а на практике я командую по преимуществу самим собой.

Я привык, впрочем, к этому уже давно и еще не здесь. Имел я там, дома, какое-то время санитара. Лучше б его не было! Пользу от присутствия этого крупногабаритного молодца у меня в машине значительно перевешивали нахлобучки, получаемые от начальства за его систематическое пьянство.

Сей достойный муж за сутки, не напрягаясь, выкушивал литровую бутыль девяностошестиградусного спирта. Эстет был, кстати. Из горла впопыхах не глотал – стелил на капоте салфеточку, закусочку красиво раскладывал, раздвижной стаканчик ставил. Воду в спирт лить брезговал, полагая, что от разведения продукт портится. Днем, покуда перевозок было навалом, еще проявлял сознательность – отхлебывал понемногу. Через полчаса же после выполнения плановой работы для подъема его с топчана требовался уже башенный кран, так что вечером и ночью я трудился один.

При всем замечательном характере моего помощника, умении обращаться с душевнобольными (а это дорогого стоит) и неплохих, несмотря на отсутствие образования, лечебных навыках, я все-таки позволил себе вздохнуть с облегчением, когда терпение администрации лопнуло и его уволили. За себя бы, дай бог, ответить, а тут все время таскают на ковер за чужие грехи.

Смысл моей работы таков: из-за огромных расстояний, которые приходится покрывать бригадам, доставляя клиентов в единственную в этом мире психиатрическую лечебницу, впустую расходуется рабочее время психиатров (два десятка бригад на несколько миллионов населения – ничтожно мало) и ресурсы автотранспорта (запчастей здесь, естественно, нет, ремонт – сплошная головная боль). Поэтому тех больных, которые не представляют выраженной опасности для себя или окружающих, но тем не менее требуют лечения, временно оставляют дома, вручая соседям или родственникам направление на госпитализацию.

Я собираю клиентов в машину, покуда она не заполнится, пытаясь выстроить маршрут от одного к другому по возможности рационально, с минимальным пробегом и максимальным приближением к конечному пункту.

По заполнении транспорта, вываливаю их в приемном покое родимого заведения и отправляюсь за следующей партией. И так – до бесконечности. Конвейер.

Бетонные шестигранники сырые, заплесневевшие и скользкие. Гать уложена через болото как попало – вкривь и вкось. Опираюсь, стирая с пыльного железа грязь халатом, о борт старенького вездехода с крестами на боковинах кузова.

Здешние болота – странное место. Не увидишь на них светлых ковриков ряски, не заметить торчащих поплавочками из воды хвостиков рыбачащих уток. Здесь не бродят, выискивая в прибрежном песке съедобную мелочь, смешные кулички и не виснут в поднебесье вальдшнепы. Днем болота кажутся просто топкой равниной, покрытой жухлой травой, где местами взблескивают лужицы, окаймленные желтой бритвенно-острой осокой. Зато по ночам здесь кипит жизнь. Чужая, незнакомая.

Ухают невидимые птицы. Чавкают в тине гигантскими перепончатыми лапами пугающего вида ящерообразные монстры: динозавры не динозавры, драконы не драконы. Ужас – зубастый и чешуйчатый. Шипят из-под кочек двух– и трехглавые змеи. Перепархивают с одного призрачного ночного цветка, источающего дурманящий аромат, на другой умопомрачительной красоты бабочки с крыльями размером с ладонь. Но не дай бог, залетит этакая красота в окно – за пару минут крови высосет достаточно, чтобы ты потерял сознание.

В десятке шагов передо мной заканчивается сектор. Полное впечатление, что отрезали по прямой линии два куска от разной местности – болота и густого дремучего леса, – механически совместив их на плоскости. Наша машина – на болотной стороне.

Мы сбились с дороги, неверно поняв объяснения местного жителя. Долгий путь по открытой жалящему солнцу насыпи истомил. Блеснула впереди вода – как же велика была наша радость! Ты уже на ходу начинала расстегивать блузку, предвкушая купание.

Увы, то оказалась не река и даже не озеро. Мы вышли к бесконечным, куда ни глянь, болотам. Нет больше сил искать другое место по нестерпимой жаре, и, обнаружив поросший причудливо извитым кустарником островок, валимся, срывая одежду, на кинутое в топкую зелень покрывало – остывать в тени.

Не так давно начались наши встречи наедине, я еще робею. Твоя ласка волнует и удивляет одновременно. Не привыкла ко мне и ты, повторяешь раз за разом:

– Так не бывает… Это все на самом деле?

Там впервые и поссорились. Спешно собираясь уходить, ты глубоко порезала осколком палец и рассерженно вырывала его, сопротивляясь моим попыткам слизать кровь с раны и перевязать ее тут же оторванной от чего-то тряпочкой. Негодующая, не желающая принимать мою помощь, ты и в гневе была прекрасна…

Назавтра долго писал покаянное письмо. Дописался до того, что расплакался прямо на рабочем месте. Письмо порвал и, сдав дежурство, отправился к твоему дому – упасть в ноги, вымаливая прощение. Встретились, едва не столкнувшись, у порога. Простила. Палец, зажив, так и остался деформированным. Зашить бы следовало…