Текст книги "Квазимодо"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Что именно происходило «с другой стороны», Мишка с Веней так никогда и не узнали, ибо Осел вдруг как-то неестественно напрягся, закатил глаза и молча опрокинулся навзничь.

«Все, – уныло констатировал Веня. – Спекся Ослик. Теперь – до утра.»

Зияд

Не везет, так не везет. Когда не надо, бездомных этих вокруг как собак. А сейчас, именно когда позарез надо – ни одного не попадается. И ведь еще не каждый подойдет. Абу-Нацер сказал ясно: только с удостоверением. Поди его сыщи такого, с удостоверением, когда вокруг вообще никого! Зияд вздохнул и заворочался на матраце. Можно, конечно, выйти ночью, поискать вдоль яффского берега, под скамейками, на помойках, в подвалах, в развалинах – везде, куда они уползают прятаться по ночам. Можно, но опасно. Даже до Яффо не добраться – сцапают, в два счета сцапают. По ночам полицейских нарядов везде навалом… да если бы одна только полиция, а то ведь и уголовка, и пограничники, и Шабак, и еще черт знает кто.

А попадаться Зияду сейчас никак нельзя. И не в том даже дело, что бока намнут, особенно, если пограничники… и не то беда, что продержат пару деньков на казенных харчах – в этом, если разобраться, был даже свой кайф… а то беда, что высадят потом все в той же Рамалле, а то и прямо сдадут в проворные руки людей Абу-Нацера. И все. Смерть, как известно, скачет на быстром верблюде. И если бы просто смерть, а то страшная, позорная, у всех на виду. Зияда передернуло. Он встал и начал искать съестное, чтобы отогнать едою мрачные мысли. В дощатом сарайчике приятно пахло кинзой и свежим укропом.

Вдоль стен стояли картонные ящики с овощами – то, что осталось от сегодняшней торговли. Что-то сгодится и на завтра; помидоры как раз дойдут, и даже вялые огурцы можно иногда всучить невнимательной хозяйке или какому другому случайному фраеру. Эту науку, как и другие тонкости овощного ремесла, Зияд постиг с раннего детства, с тех пор, как отец начал брать его с собою. Мальчик устраивался между ящиков и коробок в кузове дребезжащего «пежо», старшие братья Хусам и Ахмад залезали к отцу в кабину, и они ехали по разбитому проселку туда, где широкое асфальтовое шоссе делало резкий поворот, замедляя бег торопливых еврейских машин, так, что их хозяева могли хорошо рассмотреть приткнувшийся к обочине грузовичок с откинутым бортом, а в нем – горделиво краснеющие помидоры с зелеными усами, растрепанные охапки салата, лиловые капли баклажанов, пушистые щеки персиков и прочий замечательно свежий, росистый товар. Ну как тут было не остановиться?

И они останавливались, и мальчики, улыбаясь и наперебой подсовывая пакетики, – только накладывай – бежали навстречу, и отец, усатый пожилой зеленщик, заботливо кивая, вытаскивал из набитого уже пакета ненароком, по недосмотру попавший плод с небольшим изъяном – мол, нам чужого не надо, мол, для нас благо клиента – дело наипервейшее… а потом все мелкие пакеты складывались в один большой мешок или в ящик, и мальчишки в нетерпении переминались рядом, готовые тащить эту тяжеленную ношу в багажник или на заднее сиденье или еще куда, к черту на рога, потому что в конце, по окончании загрузки, в ладони всегда оставалась маленькая серебряная монетка, как пропуск в сладкий, недоступный мир удовольствий.

Монетка называлась «тип», и ее полагалась отдавать старшему, Хусаму, потому что в конце рабочего дня «типы» делились между всеми тремя братьями, но не поровну, а по справедливости, то есть, по старшинству. Зияду, как младшему, доставалось меньше всех, и однажды, по глупости, он попробовал утаить пару монеток, за что был жестоко избит прямо у дороги и после этого в течение недели не получал ничего. Хуже всего было то, что отец не пришел к нему на помощь, а спокойно наблюдал за избиением издали и только потом, когда братья, посмеиваясь и пересчитывая отнятые деньги, отошли, грубо поднял плачущего Зияда за шиворот, поставил перед собой и назидательно сказал в восьмилетнее, перемазанное кровью и соплями лицо: «Это тебе урок, сын. Никогда не садись на место того, кто может сказать тебе: Встань!»

Отец был мудрый человек. Он научил Зияда многому. Была еще и школа, но совсем немного – как-то так получалось, что все время было не до школы. Но все это не имело никакого значения: отец говорил, что знание хорошо, когда оно в голове, а не в книгах. И еще он говорил, что не тот умен, кто умеет отличать добро от зла, а тот, кто из двух зол умеет выбирать меньшее. А этому никакая школа не научит.

Зияд двигался наощупь, в темноте. Конечно, можно было бы включить свет – вон он, рубильник, там, слева от двери, только руку протянуть. Но Амнон велел света не зажигать – опасно. Мало ли кто по рынку ходит в ночное время; если местный полицейский Охана – еще куда ни шло, этот Зияда знает… а вот пограничники или уголовка… Сарай старый, щелястый, увидят – и все, Зияду конец, Амнону – неприятности. Времена нынче не те, чтобы незаконного араба-работника у себя прятать. Теперь за это, говорят, сажают, а уж штрафы дерут – это точно. Да и вообще удивительно, как это Амнон согласился ему помочь. Правда, пришлось наврать с три короба: мол, дети малые с голоду помирают, мать больна, отец калека, всех братьев поубивали… работа, мол, нужна хоть какая… возьми меня, Амнон, в лавку по старой памяти, сделай благое дело – Всевышний не забудет, все зачтет… Даже слезу пустил для убедительности. Ну и поверил Амнон, старый дурак. Еврея обмануть проще простого, это всякий знает.

Он добрался до стола, прислушался, чиркнул спичкой. Ага, вот и питы, и масло… видать, и впрямь пожалел его Амнон… глупец – он и есть глупец. Боковым зрением Зияд заметил легкое движение в дальнем углу. Он поднял спичку повыше, и сердце у него екнуло. Два пристальных блестящих глаза выцеливали его из-за батареи коробок. Догоревшая спичка обожгла пальцы, и он, паникуя и чертыхаясь, поспешно зажег новую. А!.. Нашел чего пугаться! Это была всего-навсего крыса. Небось, тоже подбиралась к моим питам, а, усатая? Хрен тебе в глаз, а сестре твоей хромой – в задницу! На-ка, получи! Зияд отломил кусок огурца и запустил в угол. Мимо. Крыса даже не шелохнулась. Ну и сиди там, мне-то какое дело. Все равно все питы – мои. Он вытащил из-под цветочного горшка небольшое фаянсовое блюдце, обтер его рукавом, налил масла и начал есть, обмакивая туда питу, с удовольствием чавкая, причмокивая и вытирая все тем же рукавом толстогубый масляный рот.

Было как-то непривычно без бороды и усов, которые пришлось сбрить, чтобы привлекать меньше внимания. Есть в темноте было неудобно, Зияд весь перемазался, и его лицо с крутым низким лбом и сильными челюстями отчетливо лоснилось в слабом лунном отсвете, робко проникающем сквозь крохотную отдушину под потолком. Крыса завистливо смотрела из своего угла, как он доедает последнюю питу. Она была не настолько голодна, чтобы попытаться отвоевать кусок-другой, да и соперник выглядел слишком сильным. Никогда не садись на место того, кто может сказать тебе: встань!

Зиял убежал из дому тринадцати лет – надоело горбатиться на других. Отец говорил: если нет чего желаешь, желай того, что есть. И еще: ушел из дома – потерял уважение. Легко ему было так говорить! Он, отец, был главным в доме, как капитан на судне. А Зияду тоже хотелось стать капитаном. Не ждать же, пока отец помрет… да если и помрет – старших-то братьев – эвон сколько!.. жди, пока до него, до Зияда, очередь дойдет! Нет уж… Вот, к примеру, Марван Хусейни – всего на год старше Зияда, а уже работает в Тель-Авиве, ходит с немалыми деньгами, что твой султан. У Марвана были свои поговорки.

«Ну что, – говорил он, закуривая «Марлборо» и презрительно сплевывая. – Все еще сидите в дерьме? Навоз, как его ни меси, не станет карамелью.»

Что же делать, Марван, подскажи? «Думай сам, – смеялся Марван. – Когда нет лошади, седлают собаку!»

Вечерами, расстилая на крыше свое одеяло, Зияд завороженно всматривался в запад, туда, где рядом с черным провалом моря сияли бесчисленные огни огромного города, туда, где есть столько маленьких серебряных монет, что людям даже лень нагибаться за ними, туда, где, по рассказам Марвана, можно купить себе женщину – не насовсем, а на время и трахать ее хоть всю ночь, и за это не убьют, потому что она ничья.

Так он оказался в овощной лавке Амнона, на тель-авивском рынке. Тогда еще войны не было, никаких облав и блокпостов, полиция смотрела на таких, как Зияд, сквозь пальцы – работай себе сколько хочешь, главное, не делай проблем. А он и не делал. Ремесло, слава Аллаху, привычное, торговое ремесло. Подешевле купить, подороже продать. Здесь недовесить, там недодать. Еврея обмануть легче легкого. Глупый народ, доверчивый. Иной раз обман замечают, а все равно молчат… неудобно им вроде становится… фраера, одним словом. Амнон, хозяин, уж на что тертый калач, а туда же. Я, говорит, тебе верю, Зияд, потому как сразу видно, что работник ты хороший и человек честный. Ну не дурак ли? Отец говорил: «Доверять людям – все равно что доверять воде в решете.» Вот так-то.

Пошла у Зияда жизнь легкая, красивая. Раненько утром, еще затемно, едет вместе с хозяином на оптовый базар, в центр города. Там красиво, шумно. Грузовиков сотни, отовсюду; шоферюги кричат, ругаются, честят друг друга так, что в ушах звенит. Торг идет веселый, быстрый, все всех знают; по рукам ударили и сели кофе пить, пряный, сладкий. А над городом уже заря трепыхается… пора, значит, на рынок, к прилавку.

Раз-два, все разложили, хороший товар – лицом, поближе к покупателю, лежалый – с тылу, поближе к себе… вот и готово дело… а ну подходи, кило-за-шекель! Теперь главное – кричать погромче да руками шевелить побыстрее… раз-два, раз-два… это – туда, это – сюда… глянь, – вот и день кончается, эй, Зиядка!.. сворачивай басту! Это мы быстро, хозяин, это мы – чик-чак… убрал, подмел, запер… все! Довольный Амнон пересчитывает выручку, садится в свой «Мерс» и – домой, к семье. А Зияду и здесь хорошо, в овощном сарайчике, что позади лавки лепится. Матрац есть – прилечь, одеяло – укрыться, кран со шлангом – умыться… что еще надо человеку?

А на часах всего шесть, а в кармане заныканные деньги звенят… звенят? – какое там! – шуршат! А вокруг – грех, веселый, блестящий, в точности, как Марван рассказывал. Тут тебе и игорные дома, и биллиардные, и собачьи драки, и петушиные бои, тут тебе и запретное пиво, и травка привычная, и таблетки хитрые, а то и порошок… А уж про срамное и говорить нечего – вот уж чего навалом! Хошь – в кино иди, хошь – в пип-шоу, хошь – на стриптиз, хошь – купи себе на Алленби шлюху на все про все – она тебе и кино покажет, и стриптиз сделает, и все, чего прикажешь. А не сделает – по шее сучке, чтоб знала, кто тут хозяин! Марван говорил: бей женщину, даже если не знаешь, за что, – она знает. Правильно говорил. Одно утаил – как это приятно. Как это сладко – быть господином, когда тебя боятся, когда зад тебе лижут и нахваливают… хоть на час, хоть на полчаса, а какое удовольствие! – ни с чем не сравнится!

Домой он теперь возвращался не часто, но когда возвращался, то выглядел не хуже Марвана – гордый, богатый, красиво одетый. Ну и с подарками, конечно, как положено: возвращаясь домой, привези хоть камешек. Отец глядел осуждающе, качал головой: деньги хороший слуга, но плохой хозяин… когда за ум возьмешься, Зияд? А он уже взялся – прикапливал помаленьку, не все же транжирить? Если начать раздавать воду из моря, то даже в море воды не останется. Надо думать о будущем, о доме, о жене. Хоть и сладко было в Тель-Авиве, но ни на минуту не забывал Зияд – все это чужое, враждебное, обреченное. Насчет последнего он, ежедневно видя еврейскую глупость, не сомневался нисколько. Как еще такие дураки до сих пор выжили? Не иначе – Америка помогает.

За семь лет накопил он немалые деньги, так что, когда начался весь этот балаган, когда пошла стрельба и взрывы в автобусах, когда армия закрыла дороги, а полиция принялась вытурять незаконных арабов из пределов зеленой черты, когда весь прежний уклад обрушился окончательно и безвозвратно, тогда-то, слава Аллаху, нашлось у него с чем вернуться в родную деревню. Глоток воды на родной земле лучше чашки меда на чужбине. Только вот и тут все изменилось. Прав оказался отец: ушел из дому – потерял уважение. В деревне царили теперь новые порядки, новая власть, новые господа. Из Рамаллы приезжали на новеньких джипах важные пузатые начальники в беретах и униформе, иногда заворачивали на сверкающих «BMW» еще более важные и еще более пузатые боссы в дорогих итальянских костюмах, протягивали два расслабленных пальца – то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя. Деревенские на всякий случай целовали, что не отвергалось, а наоборот, благосклонно приветствовалось.

Все вдруг подорожало, даже то, что раньше было бесплатным. За пустячную справку драли бешеный бакшиш. Чуть что – по мордам, а то и в кутузку засунут, но не в прежнюю, еврейскую, с едой и адвокатом, а в новую, свою – с голодухой и зуботычинами. Тут-то и пожалел Зияд, что не вернулся годика на два пораньше. Вон, старый дружок Марван и на этот раз обошел младшего приятеля. Да как еще обошел! Не зря про таких говорят: брось его в воду – вынырнет с рыбой в зубах. Теперь сидел Марван в Рамалле, высоко сидел, в службе безопасности у самого раиса. А все почему – вовремя догадался жениться, и не просто жениться, а на министерской племяннице; уже и сына родил, Нацера, и звался он потому теперь не Марван, а почтительно – Абу-Нацер. Эх…

Погрустил Зияд, повздыхал, да делать нечего – упущенного не вернешь. Не всегда ветры дуют, как кораблям хочется. Хорошо еще, что есть у него пара белых динаров на черный день. Пошел к отцу за советом. Отец подумал, покурил, пожал плечами: «Не знаю, Зияд. Не понимаю я нынешней жизни. А что б тебе семитрейлер не купить? Будешь овощи возить из Иордании, большие деньги зашибать…» Вот так. Зияд только рукой махнул. Ну что отец еще может посоветовать? Всю жизнь огурцами торговал, что он кроме этого знает?

А может, и впрямь попробовать? Поехал Зияд в Рамаллу, лицензию делать. И началась карусель… Для начала пришлось купить обычные водительские права – до этого-то он водил так, без бумажки. Хотел заодно заплатить и за лицензию на семитрейлер, но тут чиновник неожиданно заупрямился. Ты, говорит, что – сбрендил? На семитрейлер учиться надо по-настоящему, иначе никак. Это тебе не «субару». Зияд уж его и так, и эдак – ни в какую. Я бы, говорит, тебе дал, но не могу, нету у меня такого права. Семитрейлерами, говорит, у нас один старикан заведует, по имени Нусейра. Так этот старый гриб бакшиш не берет, сам у всех тесты принимает. Тяжелый случай… когда он уже подохнет, старый пес?.. Пришлось учиться.

Долго учился, целых полгода, а первый тест все равно провалил. У старого Нусейры с первого раза никто не сдавал. А как сел во второй раз, въехали во двор три джипа, перегородили дорогу… что за дела? Нусейра из окошка высунулся, орет благим матом: кто, мол, такие?!. почему мешаете?!. а ну, вон отсюда!.. И тут выходит из второго джипа старый знакомец Марван… или как его сейчас… Абу-Нацер – собственной персоной. И в руках у него автомат Калашникова. И дает он из этого автомата длиннющую очередь аккурат по передним колесам учебного семитрейлера.

А когда смолкает эхо от очереди, выясняется, что нет больше звуков во всей Рамалле, а может, и во всем мире. Все молчат, даже птицы, даже старый Нусейра. И в этой звенящей тишине тихо так говорит Абу-Нацер старому Нусейре: «А ну-ка, выходи ко мне сюда из кабины, ты, старая вонючая дырка от обезьяньей задницы. И ты, Зияд, выходи. Сегодня я тесты принимаю.» И лениво, не глядя, бросает автомат назад, прямо в руки подскочившему помощнику. А старый Нусейра спускается вниз, белый, как бумага, но прямой, как карандаш; встает перед Абу-Нацером и смотрит ему в глаза, не отворачиваясь.

«Ты, – тихо говорит Абу-Нацер. – Ты про меня слышал?»

Молча кивает старый Нусейра.

«Ага, – тихо говорит Абу-Нацер. – Ты слышал, что Селим – мой человек?»

И снова кивает старик.

– «Ага. Так чего ж ты ему тест не засчитал? А?»

Молчит старый Нусейра.

И тогда Абу-Нацер наклоняется и вынимает кастет из наколенного кармашка своих форменных пятнистых штанов, и тщательно прилаживает этот кастет к руке, чтобы лег поудобнее, а все молчат и смотрят, и старый Нусейра тоже. А потом Абу-Нацер все так же неторопливо размахивается и бьет старого Нусейру прямо в рот, и Нусейра падает на четвереньки, и кровь капает из него, как из крана, вперемежку с белыми обломками зубных протезов. И тут Абу-Нацер начинает кричать, громко и страшно, и все вокруг как-то съеживается и замирает. Он кричит очень грубые слова, Абу-Нацер. Старики не должны слышать таких слов. Наверное, он очень силен, Абу-Нацер, если может позволить себе говорить такие слова старикам. Потом он замолкает, переводит дух и протягивает назад руку. А дураки помощники не знают, что именно ему подать, только стоят и растерянно переглядываются, и на лицах у них улыбки пятилетних детей.

«Нож! – кричит Абу-Нацер. – Дайте мне нож, кретины! Этот пес плохо слышит! Забил уши грязью, пес? Сейчас я тебе их прочищу…»

Он оглядывается, находит взглядом Зияда и протягивает ему нож: «Эй, земляк! Ну-ка помоги уважаемому тестору! Отрежь ему ухо. Любое, на твой выбор. Чтоб лучше слышал.»

А Зияд пятится, спотыкаясь и тряся головой, пятится, пока не упирается в ствол чьего-то автомата, сзади, за спиной: «Что ты, Марван?.. Как можно?.. За что?.. Нет, нет, я не буду… не буду…»

«Не будешь? – удивленно переспрашивает Абу-Нацер. – Не будешь? И ты туда же? Ну смотри… Играешь со змеей – не зови ее червяком. Ладно, с тобой я еще разберусь… А тебе, старый пес, не повезло. Видишь, ученик помогать не хочет. Так что придется самому. Слушай внимательно, падаль. Принесешь мне лично права для Селима и твое собственное ухо впридачу. Понял?»

Взревели джипы, выбрасывая из-под колес грунт и мелкие камешки, опустел двор, как будто и не было ничего – разве что бурые пятна в пыли, да грязь на трясущихся коленях старого Нусейры. Пойдем в контору, старик, там вода, умоешься. Накрылся зиядов тест, придется новый назначать.

Тест Зияд сдал, но не Нусейре. Ушел Нусейра на пенсию. А права он Абу-Нацеру все-таки принес и ухо свое тоже. Как начали сынов его брать по очереди, начиная с младшего, так и сломался старик. На втором сыне сломался – пошел к хирургу, тот все сделал аккуратно, под наркозом. А и верно: ухо-то – черт с ним, сыновей жальче.

Начал Зияд на семитрейлере ездить. Опять отец прав оказался – работа хорошая, прибыльная, спокойная, никто над тобой не сидит… сам себе слуга и начальник. Поставил дом, женился, не так, как Марван – на выгодной, а как отец посоветовал – на красивой. Деньги, они приходят и уходят. Женишься на обезьяне из-за денег, деньги уйдут, а обезьяна останется. В Иордании тоже женился, и тоже на красивой. Две жены, одна здесь, другая там – красота! Ездишь от одной к другой и не просто так, что захотел – поехал, захотел – не поехал, а вроде как по рабочей необходимости, деньги зарабатывая. Так что ни той, ни другой не обидно. Потолстел Зияд от хорошей жизни, расслабился, забыл про Абу-Нацера, про угрозу его опасную, напрочь забыл. А зря.

Пять лет прошло, и все опять поменялось. Кончилась спокойная жизнь, началась война, да такая, что прежний балаган детским садом показался. Армия перекрыла дороги, танки встали в Рамалле, заперли раиса, король границу запечатал… ездить стало некуда. Про Абу-Нацера разные слухи ходили: то ли убит в перестрелке, то ли взорвали его в машине вертолетной ракетой, то ли сидит в армейской тюрьме… Ну и ладно, Зияду спокойнее. Не то чтобы он евреям сочувствовал – нет, этого и в помине не было… а вот про Марвана Абу-Нацера злорадствовал: так ему и надо, волчаре… ишь, возомнил о себе! Правильно отец говорит: любая птица, даже та, что очень высоко залетает, все равно рано или поздно садится на землю, как все. Вот и Абу-Нацера приземлили.

Приземлить-то приземлили, да, видать, не совсем. Поздней ночью постучал он стволом «калача» в зиядову дверь, черный, бородатый, с двумя помощниками: вставай, поехали.

– «Да ты что, Марван… куда это, на ночь глядя?..»

Блестнул страшными глазами: «Молчи, пес, предатель… скольких наших Шабаку продал?»

– «Я – продал?.. да я… да ты…»

Прикладом – по почкам: «Сказано – молчи! Растявкался… да я, да ты… Пошел!»

Завязали глаза, везли долго, проселками, по ямам да колдобинам, бросили в темную комнату, накинули щеколду, все. Где? Зачем? Почему? И, главное, что будет дальше? А в комнате еще кто-то… кто? Мешок костей, а не человек, весь избитый-изломанный, слова вымолвить не может, только стонет. Ты кто, друг? В ответ полувзрыд-полустон и больше ничего. Страшно.

Утром вывели, разделили: избитого Абу-Нацер в свою машину взял, а Зияда в другую запихнули. Приехали в центр Рамаллы, на Манару. Людей-то сколько! – сотни, а может и больше… И женщин нету ни одной, только мужчины и мальчишки от мала до велика… хотя нет, вот они, женщины – из окон смотрят.

«Слушайте, люди!»

Кто это? А, Абу-Нацер. Быстрый какой… пока Зияд головой вертел, он уже на грузовик забрался, вон там, около трансформаторного столба. Вот так оно всегда – не успешь рта раскрыть, а он уже в дамках.

«Люди! Этот грязный пес продал душу сатане! А вместе со нею он продал евреям наших товарищей!»

О ком это он? Обо мне? Сердце ныряет к мочевому пузырю, давит на него, давит, и вот уже горячая струйка ползет по зиядовой ноге. Неимоверным усилием он заставляет себя перестать мочиться. Площадь оглушительно свистит.

«Справедливый суд Бригад мучеников Аль-Аксы приговорил его…»

Абу-Нацер делает паузу. Площадь ощетинивается тысячами рук, острый свист втыкается в небо, а под ним ворочается, вылупляясь, и наконец прорезается, расправляет мокрые крылья и взмывает вверх одно только слово, скандируемое тысячью глоток: смерть!.. Смерть!.. Смерть!.. Лужа расплывается у ног.

«Да ты никак обоссался? – смеется зиядов сторож. – Это ж не про тебя, ишак… Твоя очередь еще впереди.»

Не про меня?.. Не я?.. Не сейчас?.. Счастье-то какое… воздух со свистом врывается во вдруг распахнувшиеся легкие. Двое вздергивают вверх давешнего зиядова соседа, чтобы все видели, срывают с него одежду – зачем одежда бесформенному, бесполому куску мяса?.. – привязывают за руки высоко к трансформаторному столбу, за ноги – к кузову грузовика.

«Трогай! – кричит Абу-Нацер. – Только не быстро. А то дам штраф за превышение скорости.»

Грузовик трогает. Площадь воет и хохочет, переминаясь с ноги на ногу, как одна гигантская черепаха. Был крик или не был? Или милостивая смерть отобрала человека у жизни еще до того, как та успела взорвать ему мозг последней неимоверной мукой? Сознание уплывает от Зияда, напоследок мягко опустив его в лужу его же собственной мочи. Он не видит, как фонтанирующий кровью обрубок делает по площади круг почета вслед за грузовиком, как люди плюют на него и пинают, и лупят чем попало. Не видит, как мальчишки, улюлюкая, бегут следом, а один, самый ловкий, похожий на Марвана в детстве, уже успел взобраться на столб и срезать оттуда оторванную руку, и теперь он победно крутит своим трофеем над головой, к восторженной зависти товарищей. Не видит еще многого и хорошо, что не видит.

А потом пара пощечин, и веселое лицо Абу-Нацера: «Эй, просыпайся, зассыха!.. Ну что? Как тебе представление? Хочешь быть следующим?»

– «Марван, клянусь матерью…»

Еще одна пощечина: «Я разве тебя спрашивал, чем ты клянешься? Я тебя спрашивал, хочешь ли ты быть следующим?»

– «Не хочу…»

– «Тогда так. Иди и приведи мне еврея. Живого и с удостоверением, чтобы было что по видео показать. Только смотри: нужен такой, чтобы его не сразу хватились – бездомный какой-нибудь или одинокий… ну в общем, сам сообразишь. Понял?»

Понял. Да так хорошо понял, что в ту же ночь обошел пешком блокпосты и утром, переночевав по ту сторону, у родственника в Джальджулии, на знакомом зеленщике приехал в Тель-Авив, к воротам родного оптового рынка, нашел там Амнона, навешал ему лапши на уши и вот… Зияд вздохнул и уставился в узенькую отдушину под потолком овощного сарая – и вот он здесь, в одной компании с этой нахальной крысой. Осталось всего ничего – начать и кончить. Но одно ясно: возвращаться с пустыми руками ему нельзя. Лучше уж сразу в петлю.