Текст книги "Квазимодо"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Алекс Тарн
КВАЗИМОДО

Бусе

Мишка

Поплавок дернулся и замер. А может, показалось. А то и просто приснилось. Мишка зевнул и пошарил в сумке. Пусто. На всякий случай он все же наклонил бутылку и тщательно ощупал взглядом уютное сочленение донышка со стенкой: а ну как колышется там изогнутой венецианской лодочкой, поигрывает на волнах мишкиной жажды крошечный прозрачный остаточек, капель на десять. А то и на пятнадцать. Только – дудки. Хрена тебе лысого остаточек. Ты ж его уже сколько раз проверял, после того как выпил… Выпил? Да, да, выпил, и нечего тут разыгрывать удивление. Выпил, текел, упарсин.

Мишка хмыкнул и осторожно скосился влево, на пса. Если он, конечно, еще там, бродяга. Там. Уловив мишкино движение, пес вопросительно дернул ухом и приподнял лохматую улыбчивую морду.

«Доволен? – с упреком спросил Мишка. – Доволен, мать твоя сука? У человека водка кончилась, а ты скалишься, как собака? Тьфу на тебя, подлеца!»

Пес улыбнулся еще шире, для верности шевельнул хвостом и только потом сочувственно вздохнул. Я бы, мол, для тебя сбегал, да кто ж мне продаст? И потом – все равно еще закрыто. Рано.

«Сам знаю, что рано, – огрызнулся Мишка. – Нашел кого учить… без лохматых разберемся.»

Пес приблудился к нему со вчерашнего вечера, когда Мишка еще только расположился на ступеньках крохотной бухточки яффского порта, почти веселый и полный исторического оптимизма, с удочкой в руке, непочатой бутылкой в сумке и дополнительным звонким стаканчиком во лбу. У моря было не так жарко, и Мишка с наслаждением растянулся на камнях прямо у его соленого черного бока, отдыхая от дневного пекла и жмурясь на радужную рябь фонарей в мазутной воде.

Тогда-то он и подвалил, этот пес – составлять компанию. Подвалил, постоял молча, жмурясь с подчеркнутой солидарностью, потом деликатно присел – как бы на минутку и наконец залег, сначала несколько напряженно, а потом и вовсе развалился, как на кушетке. Вел он себя солидно, не попрошайничал и хотя от предложенной хлебной горбушки не отказался, но сделал это скорее из вежливости, для знакомства. Не заглотил, давясь и чавкая, а схавал по-интеллигентному, в три приема, ловко придавив горбушку лапой, откусывая помалу и смешно подмахивая нижней челюстью.

«Экий ты аристократ, – подивился Мишка. – Сытый, значит? А впрочем, тут ли голодать? Вон, отходов полные баки… еще, небось, и требуху из кабаков выносят? А?..» Пес поднял голову от горбушки, отчетливейшим образом кивнул и улыбнулся, впервые поразив Мишку этой своей необыкновенной способностью. Потом-то, при ближайшем, подкрепленном наощупь рассмотрении, выяснилось, что просто морда у собаки драная, шрамы от уха до уха, вот и кажется несуразное… но сначала, всего этого не зная, Мишка очень удивился чудесному явлению. Даже покачал головой, в такт суетливому переминанию – с носа на корму – обшарпанных рыбацких лодок и прогулочных катеров, пришвартованных здесь же, в тесноте и обиде старого порта. Вот, мол, стоит стаканчик в лоб вбить, как тут же все становится настолько распрекрасно, настолько благолепно, настолько… ну прямо целый мир с тобой дружить начинает, радоваться тебе, вилять хвостом и улыбаться, включая последнюю собаку. Да… А вот с похмелья…

Но похмелье – это еще когда… да и кто же станет о похмелье переживать с полной бутылкой в сумке? Мишка отвинтил пробку и глотнул для верности. Ну вот. Теперь можно и закидывать. Он поплевал на наживку и закинул, как раз в сторону камня, к которому местные жители приковали в свое время прекрасную и совершенно голую Андромеду. Во всяком случае, такой – прекрасной и совершенно голой – Мишка помнил ее с самого детства по картинке из художественного альбома. В редкие моменты, когда дома никого не было, он забирался на стул, снимал с верхней полки здоровенный том под названием «Мифологические сюжеты в произведениях западноевропейской живописи», быстро находил нужную страницу и с замиранием сердца принимался разглядывать ее прекрасное и совершенно голое тело.

Помимо Андромеды на картине раздражающе мельтешили досадные в своей полнейшей ненужности детали: например, Персей в крылатых сандаликах, с мечом и горгоньей башкой, которую он парикмахерским жестом, как зеркало клиенту, подносил к вытарчивающему из морских волн бутафорскому и совершенно нестрашному монстру. По бокам крутились какие-то ангелочки, птички, рыбки и прочая дребедень. Все эти глупости абсолютно бездарно занимали ценное картинное место, которое вполне могло бы быть отведено Андромеде. Если бы не этот дурацкий Персей, ее можно было бы нарисовать вдвое большей, и тогда, возможно, не приходилось бы так мучительно напрягаться, разглядывая эту складку в низу живота, там, где невесть откуда взявшийся лоскут портил все дело, прикрывая самое интересное.

Конечно, в книге были и другие голые тетки – всякие там венеры и дианы, нимфы и афродиты, но почему-то именно Андромеда волновала Мишку больше всего. Как будто уже тогда, во втором классе, он смутно предчувствовал, что лет через двадцать будет сидеть, с удочкой в руке и бутылкой в сумке – кум королю – прямо напротив того самого камня, к которому она так отчаянно прижималась всем своим прекрасным и совершенно голым телом.

Хорошо! Мишка глубоко вздохнул, краем глаза успел заметить нырнувший поплавок и ловко подсек. Опаньки… иди сюда, иди… ну что ж ты так трепыхаешься… жить хочешь?.. а я, брат, есть хочу, что ж тут попишешь… Он сунул окуня в полиэтиленовый пакет, придавил камнем и оглянулся на пса – мол, каково? Пес смотрел одобрительно и со сдержанным уважением, как смотрит голливудский одинокий ковбой на такого же, как и он, скитальца – бесприютного, но гордого, умеющего с достоинством выжить в дикой прерии, именуемой жизнью.

Налетела стайка кефалей, и начался клев, бойкий, но требующий сноровки, так что про Андромеду пришлось временно позабыть. Портовая яффская ночь заманчиво и горячо шелестела вокруг своим черным маслянистым платьем, щедро расцвеченным желтыми розами фонарей. Ее духи остро пахли морем, рыбой и ароматами пряностей из окрестных ресторанов.

Пес время от времени отлучался – проверить, все ли в порядке. Подобно начальнику караула, он каждый раз обходил одни и те же посты: фонарь, угол ближнего склада, мусорный бак, старый швартовочный кнехт и повсюду педантично документировал свое присутствие, всем видом демонстрируя надежную готовность к отражению любого нападения. Но неприятель, по-видимому, устрашенный строгим порядком несения караульной службы, так ни разу и не посягнул на целостность вверенного псу объекта; лишь однажды случайная кошка по неосторожности высунула любопытную мордочку из мусорного бака, за что была незамедлительно облаяна и изгнана с позором.

Потом кефаль ушла, а с нею и клев. Лишь время от времени наскакивали хамоватые локусы, да иногда еще баловали высочайшим визитом красные усатые адмиралы. Этих последних Мишка привечал с особенным гостеприимством. Жареный в собственном жиру адмирал… мм-м-м… что может быть вкуснее?.. Во всяком случае – в художественном исполнении Василия. Каждый раз, когда Мишка засовывал очередного усача в полиэтиленовый пакет, перед его мысленным взором возникала скворчащая сковорода с адмиралами и Василий, покачивающий корявым пальцем перед собственной распухшей физиономией: «Есть дураки, Михаил, которые полагают, что это очень просто – поджарить барабульку. Не верь им, мой молодой друг! Жарить барабульку – это… это… это…»

Дальше кулинарная песнь Василия никогда не продвигалась, подобно дефектной кинопленке, постоянно застревая на троекратно произнесенном «это». Возможно, обрыв кадра объяснялся тем, что в этом месте Василий постоянно хватался за стакан, а потом ему немедленно хорошело и было уже не до песен. Или, наоборот, он пытался протолкнуть стаканом застрявшие в глотке слова, и – нет, не получалось. Может, и слов-то таких не было в языке? Вернее, в языках, числом шесть, на которых Василий был в состоянии относительно свободно изъясняться. Бог весть… И хотя именовал он красных адмиралов совершенно непотребным названием «барабулька», от этого они выходили не менее вкусными.

Да… А потом и вовсе никого не стало – ни адмиралов, ни локусов, ни кефали. Давно уже позакрывались рестораны, выпроводив последних полуночников, свернув пятнистые от красного вина скатерти, закинув раскоряченные ноги стульев на жесткие натруженные плечи столов. Потускнели усталые фонари в наползающем с моря тумане. Отбарабанив ночную смену, затихла старая бухта, забылась в беспокойной дремоте, тесно обхватив себя морщинистыми руками волнорезов. И водка тоже кончилась, как назло… Отчего так тяжело жить перед рассветом, а, псина? Пес вздыхает, встает и идет проверять караулы. Долг есть долг… и не важно, когда – днем ли, ночью… вставай и иди. Так и переживешь-переможешь. А на что же еще нам чувство долга дано? На это самое и дано – чтобы часы предрассветные пережить.

А когда засветлело утро за мишкиной спиной, заворочалось серым облачным комом над крутым яффским холмом, прогромыхало ранним мусоровозом по влажному асфальту набережной – тут и Мишка начал собираться. Сложил снасти, взвесил на руке пакет с уловом: а что?.. неплохо… кило на три потянет… встал, потянулся, потопал затекшими ногами. Жить можно.

Уже сделав несколько шагов, обернулся. Пес стоял на напряженных ногах, остро насторожив уши, глядел пристально, ждал. «Ну что с тобой поделаешь? – вздохнул Мишка. – Пошли уже, ладно.» И двинул дальше, не оглядываясь. Одного приглашения хватит. Поймет – черт с ним, знать судьба такая… а не поймет – тем более черт с ним. Собаки им только не хватало… За спиной – деликатное цоканье когтей по асфальту. Мишка неожиданно для себя расплылся в улыбке: понял… умный, бродяга! А коли умный, так и сам быстро уразумеет, что за типов он себе в хозяева выбрал. Долго не продержится. А скорее всего, Васька его сразу выпрет. С таким кошачьим именем, как у него, собак не жалуют.

Пес

Собака – это вам не кошка, чтобы силком навязываться, в дом лезть, упрашивать, у ног тереться. Собаке подобная беспардонность не к лицу. Если бы алкаш его не позвал, то пес бы и звука не проронил, остался бы в порту или отправился бы в какое другое место, искать другого человека. Хотя, конечно, чувство было бы обломное. Сами посудите: всю ночь пасти этого типа, охранять его, ловить каждый взгляд, каждой шерстинкой на хвосте доказывать на что ты способен, а в итоге что? Ничего. Все старания – коту под хвост. Гуляй, псина, дальше, сама по себе, нам твоя служба нафиг не нужна.

А пес и гулял бы. Без проблем, за милую душу. Ему ничьих одолжений не надо. Пока не старый и силенок еще хватает – и жратву добыть, и от врагов отбиться, и на сучку какую заскочить при случае. Одна беда – гадские зеленые фургоны с клетками, да подлые охотники на собак с ихними ядами, сачками и ружьями, да страшные питомники, пахнущие собачьей бедой. Когда бы не это, пес вполне прожил бы и один. Хотя, конечно, плохо одному. Так уж природа устроила, что у каждой собаки должен быть свой человек. Лучше всего, чтобы один и тот же – на всю собачью жизнь. Но это уже роскошь, об этом пес уже давно не мечтал. Найти бы кого-нибудь хоть на время, передохнуть, прийти в себя.

В третий раз ему из питомника не сбежать, это уж точно. И так повезло, можно сказать, неимоверно. Ведь как вышло: суббота его спасла, конец недели. А привезли бы сразу после поимки, в среду – пиши пропало. Еще бы! Главный-то из питомника его тут же признал. Обрадовался. «А, – говорит. – Это тот самый, что сбежал перед самым усыплением. Он еще Шимона тогда укусил, подлюга… Что уставился, рваная морда? Вернули тебя, должок отдавать? Как веревочке ни виться… Скажи спасибо, что мне сейчас уходить надо. Поживешь еще пару деньков. Я тобою после выходных займусь, лично.»

Жратву ихнюю пес есть не стал, на всякий случай. Еще подмешают чего… И миску с водой опрокинул, отодвинул подальше от решетки, чтобы рукой не дотянулись. И лег, как в отрубе, глаза закатил – что, мол, бояться эдакого доходягу? На всякий случай придуривался, хотя и знал, что чепуха это все. Тамошние люди – тертые калачи, их такими шутками не проведешь. Только вот надо же такому случиться – снова ему повезло. Субботний служитель не то заболел, не то еще что… короче, прислал щенка своего, подростка несмышленного. Дошел парень до песьей клетки, видит – лежит собака, помирает от жажды, белки выкатила, язык на плече, хрипит на последнем издыхании. Надо бы воды налить бедняге, а до миски не дотянуться – откатилась далеко, в самый угол. Ну и приоткрыл дверцу, добрая душа…

Приоткрыть-то приоткрыл, а вот закрыть не успел. Потому что размазанный по земле полутруп вдруг превратился в рычащий тридцатикилограммовый комок мышц, подскочил, разросся на полнеба, ударил грудью, опрокинул, вырвался из клетки, ураганом пронесся по оцепеневшему двору, налетел на запертые железные ворота – те застонали ржавым жалобным звоном, но устояли. Пес попробовал еще раз и не стал упорствовать – через двор уже бежал сторож, прикладываясь к ружью, пытаясь поймать на мушку… бах!.. бах!.. только какое там! Поди поймай бешеную оскаленную шаровую молнию, мечущуюся по двору, срезая неимоверные углы, ища выхода. Бах!.. Нет, уж лучше отступить в будку, от греха подальше. И сторож пятится в будку, спотыкаясь и выставив перед собою бесполезное ружье, но страшный комок, пометавшись, похоже, выбрал определенную цель, и эта цель – он, сторож! Рычащая пенящаяся пасть летит на него, сверкая клыками. В ужасе падает человек в будку, падает навзничь, закрывая лицо. Но псу нет до него дела. Мощным прыжком вскакивает он на стол, разворачивается бешеной юлой, загребая скатерть и разметав по углам жалкие людские игрушки – газеты, графин с водой, чайник, радиотейп… и – вот она, свобода – распахнутое наружу окно! Прощайте, убийцы! Я еще побегаю! И не надо меня усыплять, нет, спасибо, бессонницей не страдаю… я, когда надо, и сам поспать смогу…

И сразу – в порт, отдохнуть, напиться воды из фонтана, поживиться ресторанными отбросами. Вообще говоря, в порту было опаснее всего – именно там пса дважды отлавливали зеленые фургоны… но не в выходной. В выходной фургоны не ездят. Пес лег в тени за мусорным баком и стал думать, что делать дальше. В том, что надо что-то менять, не было никаких сомнений. На такое сумасшедшее везение больше рассчитывать не приходилось. Сколько раз ему повезло в этот заход? Не отвезли сразу – это во-первых. Продержали лишнюю ночь в фургоне, душном, грязном, пропахшем смертным собачьим потом, набитом полумертвыми от страха, голода и жажды собратьями по несчастью. Почему? Лень было везти или нашлись у людей неотложные дела, поважнее нескольких собачьих шкур? Кто его знает…

А там и конец недели подоспел – это два. Три – это что служитель не пришел. Четыре – что мальчишка пожалел, открыл, дурачок, клетку. Дальше, пять – что сторож лохом оказался, сдрейфил, три раза стрелял – не попал, да еще и дверь в будку сам распахнул. Ну и наконец, шесть – окно. Шесть раз подряд! Это ж подумать страшно! Так много на одну бездомную собаку… Нет, братец, другого такого счастья тебе не видать, как своих мохнатых ушей. Следующая твоя встреча с зеленым фургоном будет последней, это точно. Может, и до питомника не довезут, пристрелят прямо на месте. Эти-то, из фургона, стрелять умеют, не то что субботний сторож…

В общем, как ни крути, а человек нужен позарез, свой человек, хозяин. Собаке с хозяином никакой фургон не страшен. Собака без человека – как человек без паспорта. Существо вне закона. Любой подлец может ее застрелить, отравить, утопить, и ничего ему за это не будет. Так уж заведено, и ничего с этим не поделаешь. Только где его взять, хозяина?

Люди, они чем чище, тем злее. Хуже всего те, что пахнут одеколоном или духами – эти сразу фургон зовут, без лишних разговоров. Таких на хозяина уговорить трудно, можно не стараться. Но и те, что без одеколона, еще не факт что согласятся. Тут ведь какая проблема – город. Где в городе собаку держать, особенно такую большую? Разве что домой пустить… но это навряд ли… не с такой шкурой. Вон шерсть-то как свалялась, висит клочьями… нет, не пустят. А из города выбираться – долго, да и опасно: если в фургон не залетишь, то под машину точно попадешь. И потом – что там жрать, за городом? Таких мусорных баков, как в городе, там точно не сыщешь. И фонтанов там тоже нету. Если, допустим, выбрался ты из города, но хозяина не нашел – что тогда?

Оставался один вариант – алкаши. От алкашей пахло не менее противно, чем от одеколонных, но они хотя бы были не такими чистыми, как те, а значит, не такими злыми. И хотя некоторые из них все же доставляли иногда неприятности, но неприятности эти не относились к разряду смертельных – так, ерунда, типа беспричинного пинка ногой или камня. Кроме того, двигались они, как правило, неловко и медленно, так что при некоторой собачьей осторожности не представляли настоящей угрозы.

С другой стороны, большинство алкашей были исключительно дружелюбными ребятами, всегда готовыми поделиться всем, что у них имелось, с самой облезлой и непрезентабельной псиной. Иногда они даже приглашали собаку домой, но тут не следовало преждевременно раскатывать губу, а наоборот – полагалось проявлять повышенную осторожность, ибо чаще всего выяснялось, что в доме своем алкаш не хозяин, что командует там не он, а гадкая и визгливая алкашная сучка, на версту воняющая духами и месячными и всегда готовая выплеснуть кружку кипятка на ни в чем не повинного пса.

Таким образом, первоначальное согласие алкаша на замещение вакантной должности хозяина хотя и являлось обязательным условием, но никак не могло быть признано условием достаточным, и поэтому пес, ненавязчиво труся вслед за Мишкой, изо всех сил старался не выпускать из виду это важное обстоятельство. «Спокойнее, спокойнее, – сердито напоминал он радостной надежде, упругими фонтанчиками взыгрывающей у него в душе. – Я ему понравился, ясно, но это еще ничего не значит. Главное – коврик. Пока нету коврика, считай – ничего нету.» Коврик в его понимании означал окончательное оформление связи собаки с хозяином: хозяин, признавая собаку своей, выделял ей персональное, законное место в доме или на дворе и закреплял этот факт размещением на означенном месте необыкновенно важной в своем символическом значении вещи – коврика. Собака, владеющая ковриком, становилась собакой в законе, защищенным существом, неподвластным чужим людям, питомникам и зеленым фургонам.

Они поднялись на холм, миновали туристское бутафорье площади, садик с нелепыми скульптурами и оказались перед лабиринтом полуразрушенных построек турецкого времени. «Погоди-ка,» – сказал Мишка и сел на скамейку. Сердце у пса упало. Ну вот. Раскаялся. Теперь даже до дома не дойдем. Боится своей алкашной сучки. Ну что ж… видать, не судьба.

Мишка уперся в колени обеими руками. «Так не годится, пес. Надо хотя бы познакомиться. Как мне тебя Василию представлять?»

Пес аккуратно сел перед ним и улыбнулся. Вышло печально.

«Я – Мишка, – представился Мишка и потрепал пса по изуродованной щеке. – А ты кто?.. Пес, который смеется? Эк тебя располосовало… Знаешь что? Давай, ты будешь Квазимодо, а? По-моему, подходит. Что скажешь? Квазимодо. Квазимодо. Идет?»

Пес немного подумал и кивнул. Нехай будет Квазимодо. Какая разница? Лишь бы сучка Василий не крысилась. Хоть бы день продержаться, а там уже можно будет и о коврике помечтать…

«Ну и ладно. Пошли.» Мишка встал, сгреб снасти и двинулся дальше, в узкий, заваленный строительным мусором переулок с облупленными глухими стенами. Переулок псу понравился именно своей узостью. Фургону сюда определенно не заехать. Одно плохо – тупик. Закроют выход, и деваться некуда. Хотя нет, можно вон там на приступочку, а потом – на кучу и тогда уже…

«Эй, Квазимодо!» Пес оглянулся. Пока он занимался стратегическими расчетами, Мишка отодвинул от стены ржавый жестяной лист, за которым обнаружился большой, в половину человеческого роста пролом.

«Ну, чего встал? – Мишка сделал приглашающий жест. – Заходи, гостем будешь.» И полез в дырку.

Квазимодо

В большом помещении стоял полумрак, смешанный с острым запахом алкашей – Мишки и кого-то еще. Пес, тщательно принюхиваясь, вышел на середину комнаты, туда, где кучковались колченогий кухонный стол и пара пластиковых садовых стульев. В углу, на огромном бугристом матраце была навалена бесформенная груда тряпья. По стенам, на гвоздях висела одежда, пахнувшая слабо, но на все лады, в том числе и одеколоном. Впрочем, запахи эти были явно не первой свежести, и чистоты особенной тоже не наблюдалось. Это вселяло дополнительную надежду, однако пес не стал торопиться с выводами, помня, что, пока у него нету коврика, все это, увы, не окончательно.

Вообще-то Мишкин дом ему понравился, можно даже сказать – очень понравился. Места много, а мебели почти нет, не то что в других домах, где псу приходилось бывать. Обычно люди забивали свое жилье огромным количеством совершенно ненужных предметов, так что буквально шагу ступить было негде, не задев при этом какую-нибудь безделушку типа вазы или комода. Тут же – простор и удобство. И двери нету. Захотел – вошел, захотел – вышел… красота! А вон в том уютном уголке как раз можно было бы положить коврик… Пес тихо прошел в приглянувшийся ему угол и деликатно уселся, стараясь казаться меньше.

Мишка тем временем стоял около стола и хищным пристальным взглядом изучал жестянку с окурками. Наконец он нерешительно ткнул туда пальцем. Стол, как конь, почувствовавший руку хозяина, радостно переступил с ноги на ногу. Мишка выудил хабарик и придирчиво осмотрел его со всех сторон. Куча тряпья на кровати слегка пошевелилась, кашлянула и сказала: «Чего ты его разглядываешь, археолог? Не будешь курить сам – отдай товарищу.»

«Спичек нет, – объяснил Мишка. – Вставай, Васек, я рыбы наловил. Адмиралы, локусы… ты чистишь. А я на рынок сгоняю. Хези небось уже открылся.»

– «Он больше в долг не даст.»

– «Даст. Я ему тротуар подмету. Где спички-то?»

Куча издала неясный стон и начала распадаться, разбрасывая вокруг себя куски армейских байковых одеял, лохмотья, бывшие когда-то махровым халатом, обрывки серых от времени простыней и полотенец. То, что осталось, постепенно приняло очертания здоровенного мужика, метра под два ростом, с мощным торсом, волнистыми русыми волосами до плеч и длиннющей, спутанной бородой. Встав с матраца, великан уперся обеими руками в поясницу, широко распахнул зубастую пасть и, завывая по нарастающей, принялся безжалостно гнуть себя вперед, как будто натягивая гигантский лук.

Пес прижал уши, не зная, как истолковать столь устрашающее поведение чудовища. С одной стороны, это могло быть такой странной формой зевка. Поутру пес и сам был не прочь закинуть скулы на далеко выставленные коленки, сладко выгнуть спину и зевнуть, да так звучно и смачно, чтобы челюсти хрустнули. Даже сейчас, при воспоминании об этом чудесном утреннем ритуале, его неудержимо потянуло на зевок, но пес сдержал себя усилием воли. Ведь с другой стороны, возможно, что великан вовсе и не собирался зевать. Возможно, он наоборот, готовился к нападению. Уж не из той ли он страшной породы людей-поедателей собак, с которой пес никогда не сталкивался, но о которой слышал столько ужасных историй? Не сводя глаз с воющего исполина и не вставая, чтобы не возбуждать излишних подозрений, пес начал потихоньку елозить задним ходом, поближе к выходу.

Мишка у стола поднял руку и произвел резкий круговой жест, каким обычно дирижер затыкает только что звучавший вовсю симфонический оркестр. Василий смолк. «Спички!» – нетерпеливо напомнил Мишка.

«Спички, спички… – проворчал Василий, делая широкий шаг и запуская руку в карман висящей на гвозде куртки. – Тебе лишь бы кайф человеку сломать. Зевнуть по-человечески не даешь. На, держи!.. О! А это что за чудо?»

«Квазимодо. – Мишка с наслаждением затянулся. – Необходимое в хозяйстве животное. Охраняет территорию посредством регулярного увлажнения периметра. Сегодня ночью я имел возможность наблюдать. Рекомендую.»

«Так-так…» – Василий присел на корточки перед собакой. Пес понял, что наступила решающая минута. Съедать его, вроде бы, никто не собирался. Значит… Сердце собаки зашлось в бешеном колочении… Господи, хоть бы взяли… хоть бы взяли… Он шумно сглотнул слюну и высунул язык, стараясь дышать в сторону, а смотреть наискосок, то есть не прямо на человека, чтобы не счел, упаси Бог, за наглеца, но и не совсем отвернувшись, чтобы не заподозрили в недостатке почтительного внимания.

«Так-так… – повторил Василий. – А погладить тебя можно?» Пес мельком скользнул по нему взглядом. Глаза у человека были незлые. Руки огромные, страшные, а глаза – нормальные, можно даже сказать – хорошие глаза. Неужели оставят?.. Рука потрепала его по лбу, указательный палец скользнул за ухо, заскребся там… мм-м-м… хорошо-то как… Пес шумно задышал и задвигал головой, подставляя загривок навстречу ласке.

«Ну вот и славно, – сказал Василий. – Экий ты ласкучий… давно не гладили, а? Ладно, живи. Может, крыс отгонишь, а то совсем обнаглели, сволочи… Миш, а откуда у псины шрамы на щеках?»

«А ты прямо у него спроси, – насмешливо сказал Мишка. – Может, расскажет… Ладно, хватит собаке холку трепать. Давай-ка лучше ему место определим.» Он подошел к матрацу, покопался в тряпье и вытащил обтерханный, неопределенного цвета кусок байкового одеяла. «А ну… – он отодвинул пса, аккуратно расстелил в углу тряпку и удовлетворенно выпрямился. – Вот, Квазимодо. Это твое место. Место. Место.»

Это был он, коврик, его собственный, персональный коврик. Пес вдруг ощутил смертельную, подкашивающую ноги усталость. Он встал на коврик всеми четырьмя лапами, покрутился, обнюхивая, и лег, свернувшись клубком и уткнув нос в основание хвоста. В голове его крутилась сверкающая кутерьма – мелькали мусорные баки, зеленые фургоны, кошки, сторож с ружьем, серебристо вспыхивали выхваченные из воды рыбки… И над всем этим калейдоскопом торжественно парил чудесный, долгожданный, неимоверно красивый коврик, его коврик, пропуск в жизнь, квинтэссенция счастья.