Текст книги "Харагуа (ЛП)"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

8

Стали появляться трупы туземцев, мужчин и женщин, свисающие с деревьев на площадях и вдоль дорог, и никто не мог сказать, кто из них повесился, желая пожертвовать своей жизнью ради спасения Анакаоны, а кто просто покончил с собой, не желая смириться с участью раба, уготованной им испанцами.

Уже давно стало обычным делом, несмотря на то, что ни один закон не давал испанцам такого права, посылать туземцев на рудники по меньшей мере на восемь месяцев в году, а поскольку индейцы не сомневались, что в конце концов все равно умрут от истощения и побоев, то многие рассудили – лучше уж покончить с жизнью сразу, легко и безболезненно.

Мужчины месяцами не видели дома, женщинам приходилось отбиваться от домогательств колонистов, которые считали их чем-то вроде неодушевленных предметов, созданных для личного пользования. В итоге индейцы стали бежать с острова целыми семьями; вскоре это печальное явление достигло таких масштабов, что самому Овандо пришлось принимать решение по этому поводу, когда он обнаружил, что может в скором времени оказаться губернатором необитаемого острова.

Ему бы следовало обуздать колонистов, слишком притесняющих туземцев, но он ограничился тем, что позволил ввозить на остров новых рабов, после чего организовал несколько карательных рейдов на соседние острова для захвата предполагаемых «врагов короны».

Захваченных в этих рейдах туземцев можно было уже считать настоящими рабами по закону.

По этому поводу брат Бернардино де Сигуэнса тоже вещал с амвона, но если его призывы спасти адмирала нашли отклик в сердцах многих сограждан, то воззвания в защиту прав дикарей не встретили подобного энтузиазма; напротив, многие колонисты даже отказались посещать его неистовые проповеди.

Его самоотверженная битва за человечность сделала его непопулярным, а те, кто с пылом выступал за введение рабства, считали его предателем, купленным на золото индейцев.

В таверне «Четыре ветра», ставшим наряду с борделем Леонор Бандерас местом сборищ всех бездельников острова, теперь каждый вечер бузили горячие головы, требуя высылки с острова отважного францисканца. Между тем, губернатору предстояло решить еще более серьезную проблему: как можно скорее покончить с принцессой Анакаоной.

– Каждый день, пока она жива, гибнет с полдюжины индейцев-пеонов, – говорил он себе. – Это слишком высокая цена за жизнь так называемой королевы.

Овандо сделал последнюю попытку убедить Золотой Цветок, чтобы она приказала своим соотечественникам прекратить самоубийства и добровольно служить новым хозяевам, но вновь столкнулся с непреклонностью этой женщины, упорно не желавшей сгибаться, сколько бы на нее ни давили.

Писарро, не упускавший ни единого слова из разговоров посетителей таверны, однажды ночью вернулся домой и, растолкав спящего Сьенфуэгоса, без долгих предисловий выпалил ему в лицо:

– Уходи отсюда, уходи как можно скорее!

– Почему? – спросил огорошенный канарец.

– Тебя ищут. Тебя и всех тех, кого можно обвинить в измене, чтобы повесить заодно с принцессой, – объяснил Писарро. – Видимо, Овандо считает, что так ее казнь будет выглядеть более справедливой. Повесить двоих-троих испанцев и одну индианку – и все проблемы решены!

– Вот сукин сын! А при чем тут я?

– Они составили список всех, кто, по их мнению, заслуживает виселицы, и капитан Педраса вспомнил про тебя. Он до сих пор не может тебе простить того проигрыша, когда ты убил мула ударом кулака. Ты в самом деле это проделал? – удивленно посмотрел на него Писарро.

– Ну, в общем-то да.

– Но как?

– Это старая история, – ответил канарец, желая переменить тему. – Так ты думаешь, меня здесь найдут?

– Конечно, – ответил Писарро. – Сейчас тебя ищут у Охеды и Бальбоа, с которыми тебя все видели; но очень скоро кто-нибудь вспомнит, что и я тоже крутился рядом, и тогда они придут сюда, – он покачал головой, усмехнувшись каким-то своим мыслям. – И если тебя здесь найдут, мы оба отправимся на виселицу вместе с принцессой, а я бы предпочел оказаться с ней в постели, а не в могиле.

– Хорошо, – уступил Сьенфуэгос. – Я спрячусь в сельве.

– Зачем? Ты все равно ничем ей не поможешь, – он сел рядом и посмотрел канарцу в глаза. – Возвращайся к своим! Спасай своих близких и забудь об этом дерьме.

– Я многим обязан Анакаоне, – покачал головой канарец.

– Ты ничем не можешь ей помочь, лишь подставишь под петлю собственную шею, – Писарро легонько коснулся его плеча. – И потом, ты же слышал, что сказал Охеда: она предпочитает умереть с достоинством, да и ты, насколько я помню, разделял ее мнение.

– Если я сказал, что я ее понимаю, это не значит, что я с этим согласен, – заметил Сьенфуэгос. – И я собираюсь сделать все возможное, чтобы ее спасти.

– Другие уже сделали все возможное, – бросил Писарро. – Вон они, уже два дня качаются в петлях на деревьях.

– Боже милосердный! – воскликнул Сьенфуэгос. – Эта женщина так прекрасна, так полна жизни!

– То же самое могу сказать и о твоей жене. Охеда рассказывал мне о ней. Ты должен думать прежде всего о ней и о детях, а значит, должен спасти свою шею.

Это был лучший совет, который Писарро мог дать в таких обстоятельствах, но все же Сьенфуэгос не торопился ему следовать, все еще не в силах смириться с мыслью, что несчастная принцесса, которая столько им помогала, подвергнется такому страшному унижению, повиснув в петле на глазах обожающего ее народа.

– Ты не знаешь, ее собираются казнить публично? – спросил он, не желая расставаться с последней надеждой.

– Разумеется. В данном случае публичность казни имеет гораздо большее значение, чем в любом другом. Чтобы индейцы признали ее мертвой, они должны собственными глазами увидеть ее тело, и Овандо это прекрасно известно.

– Тогда я его убью.

– И что толку? – безнадежно спросил Писарро. – Зло уже свершится, а месть – глупое развлечение. Самое глупое и бессмысленное, какое только можно представить.

– Кто тебе это сказал?

– Это я так говорю. Не забывай, уж у меня-то достаточно причин для мести, хотя бы моим братьям, но я не собираюсь им мстить, – он горько улыбнулся. – Однажды меня укусила свинья, а я в отместку перерезал ей глотку. И что же? В ту же минуту до меня дошло, что, если я брошу ее посреди поля на съедение падальщикам, отец на мне живого места не оставит, вот и пришлось тащить ее до самого дома. Тогда-то я и понял всю бессмысленность мести.

– Ну, не всегда месть бывает бессмысленной.

– Может, и не всегда, но когда речь идет об убийстве человека – почти всегда, – он поднялся, давая понять, что разговор окончен. – Так что оставь Овандо в покое. Забирай родных, отправляйся с ними на остров вашей мечты, и да пребудет с вами Бог. Клянусь, будь у меня жена и дети, я не стал бы ждать, пока какой-нибудь сумасшедший предложит мне участвовать в завоевании сказочной империи.

На следующий день канарец простился с Алонсо де Охедой и Васко Нуньесом де Бальбоа, который пообещал передать от него прощальный привет брату Бернардино де Сигуэнсе, и под тихий шум дождя, безучастно падающего с неба и освежающего горячий воздух, отправился обратно в Харагуа в полном убеждении, что ноги его больше не будет в Санто-Доминго.

В сердце его еще живы были тяжкие воспоминания об этом городе, да, он был недолго счастлив здесь с любимой женщиной, но вскоре пришлось противостоять Святой Инквизиции, потом присутствовал при гибели большой флотилии, и, наконец, сражался в поединке, который окончился страшной смертью несчастного капитана Леона де Луны.

Присутствовать на казни Золотого Цветка оказалось выше его сил; он знал, что уже ничем не сможет ей помочь, а потому предпочел оказаться как можно дальше от места казни, пытаясь успокоить свою совесть тем, что, в конце концов, его верная подруга сама выбрала свою судьбу.

Уже в сумерках Сьенфуэгос наткнулся на тело индейца, свисавшее с высокой ветки над самой тропинкой, и надолго застыл, не в силах оторвать взгляд от этого ужасного зрелища, пытаясь понять, что заставило этого несчастного человека так поступить.

Сьенфуэгос был одним из тех немногих испанцев, кто прибыл с первой экспедицией Колумба и остался на острове, и единственным, кто остался в живых после гибели злополучного форта Рождества. А также первым, кто решился удалиться от берега вглубь острова Гаити, прежде чем началось его завоевание. И вот теперь, оглядываясь назад, он понял, как здесь все изменилось за минувшие годы.

Население острова сократилось почти на четверть – из-за войн, эпидемий и депортаций, а немногие оставшиеся теснились вокруг городов, работали в шахтах и плантациях сахарного тростника или бежали вглубь сельвы, где влачили самое жалкое существование, мало чем отличаясь от диких зверей.

Он уже давно не встречал вдоль дорог маленьких деревушек, не видел индейских построек по берегам рек, не слышал веселого смеха играющих в лесу детей. Теперь в глубине острова поселилось унылое запустение; редко где теперь можно было встретить человеческое жилье, и почти всегда это была усадьба, где сварливый болтун-колонист угнетал молчаливых забитых туземцев.

Испанские иммигранты тоже не чувствовали себя здесь счастливыми, поскольку реальная жизнь в жарком и душном климате среди миллионов назойливых москитов, не имела, как оказалось, ничего общего с раем из мечты, где золото течет рекой. И уж совсем несчастными чувствовали себя местные жители, превратившиеся за столь короткое время из самых свободных и счастливых на свете людей в самых забитых и угнетенных.

Первое столкновение двух разных мировоззрений, каждое из которых имело собственные понятия о жизни и счастье, вспыхнуло мрачным пожаром, и теперь, глядя на тело несчастного, над которым роились сотни мух, канарец пришел к выводу, что потребуется немало лет и даже веков, чтобы примирить друг с другом две противоречивые культуры.

– Если Господь поселил индейцев в Индиях, китайцев – в Китае, негров – в Африке, а европейцев – в Европе, значит, так оно и должно быть, – пробормотал он. – И любая попытка смешать народы между собой или переселить в другое место закончится катастрофой.

Ночь он провел в одной из хижин заброшенной деревушки на берегу прозрачной реки, а на рассвете с печальным удивлением обнаружил, что осталось от некогда богатого хозяйства, кормившего дюжину семей.

Он ощущал себя не столько палачом, сколько жертвой, потому что в глубине души канарец Сьенфуэгос, сын пастушки-гуанче и арагонского дворянина, считал себя намного ближе к угнетенным туземцам, чем к чужакам-завоевателям.

И ему намного ближе были эти разрушенные хижины и заброшенные поля, чем сахарные фабрики и каменные здания блистательной столицы.

Когда он снова пустился в путь, мелкий дождик превратился в сплошной непроглядный ливень.

Казалось, это плачет сам остров.

Плачет о прекрасной королеве, жестоко убитой в этот день, и обо всех тех, кто был рожден, чтобы жить счастливо, однако волей злодейки-судьбы, умер страшной смертью в глубоком отчаянии.

Вместе с Анакаоной уходила прежняя эпоха; да что там эпоха – вся прежняя жизнь, с той самой минуты, когда первые люди много веков назад пришли на прекрасную землю этого рая, и до того рокового дня, когда горстка авантюристов высадилась на острове менее десяти лет назад.

Запустение – вот самое правильное слово, которое мог подобрать канарец, чтобы описать все увиденное на пути. Казалось, это запустение проникает в самую душу, погружая его во тьму и пробуждая самые безрадостные мысли.

Это был долгий путь; он не торопился – отчасти потому, что хотел как можно позже принести в Харагуа печальную весть о трагической кончине Анакаоны; но главным образом, чтобы побыть в одиночестве, он пытался обрести душевный покой, так необходимый перед лицом трудной задачи – начать новую жизнь.

Единственное, чего ему сейчас хотелось – бежать как можно дальше от этого города с его интригами, подковерными играми и честолюбием сильных мира сего. Но при этом Сьенфуэгос совершенно не представлял, куда направиться и что его ждет на необъятных просторах Нового Света, который начинался за пределами берегов Харагуа.

Он далеко отклонился от дороги, бегущей по лугам и долинам, по которой обычно ездили испанские поселенцы, и углубился в горы, где он чувствовал себя спокойно и уютно, как на родном острове Гомера.

Солнце начало клониться к закату, и поскольку он привык выживать с теми скудными дарами, что могла преподнести ему природа, путь казался легкой прогулкой, Сьенфуэгос останавливался только для того, чтобы посмотреть на пейзаж и поразмыслить о своей жизни и будущем.

Наконец, обойдя огромную гору высотой более трех тысяч метров, он пересек широкое болото и на протяжении десяти дней не встретил ни единой живой души, но вдруг услышал впереди чьи-то голоса и, подобравшись незаметно, как учил его когда-то старый друг Папепак, увидел группу туземцев, которые копошились на берегу крошечного ручья.

С десяток мужчин, женщин и детей промывали песок. Канарец понял, что они добывают золото. Однако в следующую минуту у него перехватило дух от изумления, когда его взору предстал детина с густой бородой, который мирно покачивался в гамаке, растянутом между двумя стволами, и курил толстую сигару, держа в другой руке кувшин, из которого время от времени отхлебывал с большим удовольствием.

– Боже! – пробормотал Сьенфуэгос. – Турок!

Да, вне всяких сомнений, это был Бальтасар Гарроте по прозвищу Турок, бывший помощник капитана Леона де Луны; тот самый Турок, обвинивший в колдовстве донью Мариану Монтенегро и испытавший потом все муки ада, когда поверил, что демоны пьют его кровь.

Из одежды на нем была лишь набедренная повязка, куда-то исчезли его знаменитый тюрбан, кинжал и джамбия, а по его лицу блуждала улыбка самого счастливого человека на земле; эта улыбка сияла еще ярче, когда он сжимал сигару в зубах и лениво протягивал руку, чтобы пощупать грудь красивой девушки, сидевшей рядом.

– Я вижу, сами боги вам благоволят! – воскликнул канарец, внезапно появляясь из-за деревьев, так что Турок от неожиданности чуть не вывалился из гамака. – Это самая идиллическая картина, какую я только видел в жизни.

– Силач, никак вы? – воскликнул Турок с явным облегчением. – Господи Иисусе! Откуда вы взялись?

Турок выбрался из гамака, и Сьенфуэгос поразился, каким он стал огромным: со дня их последней встречи он прибавил никак не меньше десяти кило, причем все они отложились на животе. Обняв его за плечи, канарец внимательно посмотрел Турку в лицо, чтобы окончательно убедиться – это действительно тот самый человек, которого он «спас» от мук ада.

– Оттуда, с гор, – махнул рукой Сьенфуэгос себе за спину. – Иду в Харагуа.

– Далековато, – заметил Турок. – Да и дорогу вы выбрали не самую лучшую. Зачем было делать такой крюк?

– Губернатор назначил награду за мою голову, – многозначительно улыбнулся Сьенфуэгос. – Я так понимаю, что и за вашу тоже.

– Ясное дело! – кивнул Бальтасар Гарроте. – Видимо, ему не понравилось, что мы утащили донью Мариану у него из-под носа, – он снова крепко сжал канарца в объятиях. – Кстати, вы не знаете, что с ней стало?

– Мы поженились, – ответил канарец, не сомневаясь, что тот ему не поверит. – Инквизитор Бернардино де Сигуэнса лично провел брачную церемонию.

– Ой, да бросьте вы! – рассмеялся Бальтасар Гарроте. – Я вижу, чувство юмора вам не изменило. – Он пристально осмотрел его с ног до головы. – Хотя, как я погляжу, судьба вас не слишком балует. Вы тощий, как ящерица.

– Зато вы явно раздобрели.

– От хорошей жизни, друг мой, от хорошей жизни, – он широким жестом указал вокруг. – Это самый настоящий рай, какой только можно представить. Чудесный климат, прекрасная охота, мирные люди, горячие женщины, – он снова рассмеялся. – А если вам этого недостаточно, то здешние ручьи несут столько золота, что достаточно просто наклониться и поднять.

– Как я погляжу, вы не слишком себя утруждаете, наклоняясь за ним.

– Они добывают золото для меня, – признал Турок. – И вполне довольны. Зато я их защищаю. Да что мы здесь стоим? – спохватился он. – Пойдемте, пойдемте в дом! Вы столько дней не ели, наверняка проголодались, – он щелкнул пальцами, подавая знак сидящей рядом девушке. – Собери чего-нибудь поесть, – велел он ей на неплохом аравакском. Я хочу накормить моего друга самым лучшим, что у нас есть. Я обязан ему больше, чем жизнью, а я всегда умел быть благодарным.

Дом Турка оказался просторной, уютной и прохладной хижиной, стоящей под огромным каштаном на берегу крошечного озерца. Вокруг простирались заботливо возделанные поля; в озере плавали утки, на берегу суетились куры и свиньи – настоящий земной рай, точь-в-точь такой, как расписывал Турок.

За обедом Турок рассказал, как предпочел сделать ноги из города почти сразу после водворения на острове губернатора Овандо, как скитался по горам и лесам, прежде чем забрел в этот богом забытый уголок на острове, где и заключил взаимовыгодное соглашение с туземцами, жившими здесь испокон веков.

– Я учу их не доверять всяким фальшивым титулам, которые сейчас раздают кому ни попадя, а доверять лишь собственному оружию, – закончил он. – И я никому не позволяю тронуть моих индейцев или превратить их в рабов, за что они мне весьма благодарны.

– Они благодарят вас тем, что добывают для вас золото в реке?

– Нет, разделив со мной жизнь.

– Полагаю, своих женщин они с вами тоже делят?

– Разумеется! – Турок снова громко расхохотался. – Они не возражают, что я сплю с их женами, а я не мешаю им пить мой ром.

– Ром? – удивился канарец.

– Лучший на острове! – заверил Турок. – Мне привозит его из Веги один приятель, он доставляет мне все необходимое, – Турок цокнул языком, желая сказать, что жизнь поистине прекрасна. – Я плачу ему добытым в реке золотом, и все довольны.

– Я вижу, вам посчастливилось найти философский камень, – весело заметил Сьенфуэгос. – Ром, золото и женщины! Чего еще можно желать?

– Нечего, друг мой. Нечего больше желать, я вас уверяю, – Турок плеснул себе изрядную порцию хваленого рома, который и впрямь оказался великолепен, и добавил: – Я никогда не забуду, кому всем этим обязан. Если бы не вы, проклятые демоны, пьющие кровь, ввергли бы меня в самые глубины ада.

На миг, всего лишь на миг, Сьенфуэгос почувствовал желание признаться, что эти ужасные «демоны» – не что иное, как довольно безобидные, хоть и неприятные с виду летучие мыши-вампиры. К счастью, он вовремя отказался от этой идеи, рассудив, что гостеприимный хозяин не оценит порыва внезапной искренности и нашинкует его на мелкие кусочки огромным страшным ятаганом.

– Что было, то прошло, – поспешил ответить он. – Но мне хотелось бы знать: они не пытались снова напасть на вас или все же оставили в покое?

– Оставили, оставили! – заверил Бальтасар Гарроте, выставив вперед ладони, как будто пытался защититься от чего-то невидимого. – И лучше не вспоминайте о них, а то, не дай Бог, вернутся, – с этими словами он шлепнул по заду девушку-индианку, собиравшую посуду. – Иди, зови остальных, – велел он. – На сегодня достаточно.

Девушка послушно поднялась и позвонила в небольшой колокольчик, висящий над входной дверью. Турок тем временем протянул Сьенфуэгосу огромную сигару вроде той, какую курил сам, и добавил:

– Я никогда не заставляю их работать больше трех часов в день, – он с удовольствием затянулся, затем откашлялся и пояснил: – Больше уже без толку... Я заметил, что, если они работают слишком долго, то становятся невнимательными, к тому же у них портится настроение, – он улыбнулся и покачал головой. – Ну прямо как дети! На какое-то время добыча золота их развлекает, но если станете заставлять их силой, они будут всячески пытаться увильнуть от работы.

– Весьма умное наблюдение, как мне кажется, – заметил Сьенфуэгос. – Большинство туземцев предпочитают покончить с собой, лишь бы не работать.

– Точно! Если бы какой-нибудь чужак захотел бы присвоить мое имущество, спать с моей женой, а меня заставить бесплатно на него работать, то я тоже лучше покончил бы с собой – если бы, конечно, не имел возможности перерезать глотку ему. Но я стараюсь вести себя с ними не как хозяин, а как партнер, и эта система прекрасно работает.

И она действительно работала, в чем Сьенфуэгос вскоре лично убедился. Вернулись туземцы, работавшие у реки. Они выглядели веселыми и довольными, хвастались найденными самородками и любовно пересыпали в ладонях золотой песок, намытый за день, а затем ссыпали его в стоящую в углу хижины корзину.

И для каждого у Турка находилось доброе слово или веселая шутка, да и вообще здесь царила настолько добрая и дружелюбная атмосфера, что канарец с первой минуты понял: если грамотно подойти к делу, вполне возможно выстроить отношения даже между представителями таких разных миров.

Он присматривался к Бальтасару Гарроте, босому и одетому в одну лишь набедренную повязку – как тот двигается, разговаривает, ведет себя, и в конце концов пришел к выводу, что секрет успешного симбиоза заключается в том, что этот испанец сумел приспособиться к туземному образу жизни, лишь дополнив его кое-какими нововведениями вроде рома, оружия, тканей, разных безделушек и кое-какой кухонной утвари, что лишь добавило их жизни удобства и сделало ее еще более приятной.

– Лучше быть дураком в собственном доме, чем гением в подворотне, – заметил Турок, словно прочитав его мысли. – Очень скоро я уяснил, что это их дом, и таков их образ жизни: мало работы, много веселья и много женщин, – он сыто рыгнул. – И я превратил их жизнь в сплошной праздник!

– Спаивая их ромом! – закончил канарец. – Кстати, вы уверены, что это хорошая идея, приучать их к крепким напиткам?

– Крепким? – удивился Турок. – По сравнению с теми отварами, что они пьют, и грибами, вызывающими видения, мой ром покажется безвреднее анисовой воды. Выпив рома, они на следующий день всего лишь немного пошатываются, а напившись своих отваров, целую неделю ходят как очумелые, – он выразительно постучал по полу костяшками пальцев. – Что бы там ни говорили священники и пуритане, выступая против вина и рома, наша «огненная вода» куда менее вредна, чем индейская.

Сьенфуэгос подумал, что не ему об этом судить, поскольку сам он слишком редко пил спиртное, чтобы хоть сколько-нибудь в этом разбираться. В этот же вечер ему пришлось приложить все усилия, чтобы удержаться на ногах и при этом не обидеть Турка и его друзей своим отказом от выпивки.

Как и следовало ожидать, пьянка вскоре превратилась в настоящую оргию и, хотя поначалу Сьенфуэгос собирался хранить верность любимой женщине, в скором времени крепкий ром и царящий вокруг разгул сломили его сопротивление, так что рассвет, к своему величайшему удивлению, он встретил, лежа на бедрах той прекрасной туземки, что готовила им обед.

На следующий день голова у него трещала и раскалывалась, словно внутри нее истошно галдели все попугаи окрестных лесов. Вокруг все плыло и шаталось, а нещадное тропическое солнце слепило глаза, отчего голова болела еще сильнее. Ему пришлось провести несколько часов, отмокая в тихом озере, прежде чем он смог двигаться, не спотыкаясь при этом на каждом шагу. Индейцы, как ни в чем не бывало, мыли золото в ручье, а Бальтасар Гарроте как обычно покачивался в гамаке.

– Что-то вы неважно выглядите! – заметил он вместо приветствия. – Ну, это все же лучше, нежели демоны-кровопийцы – намного приятнее, по крайней мере. Как вы себя чувствуете?

– Ужасно, – ответил канарец, удивленно глядя на него. – Как будто мне все мозги наизнанку вывернули. Вы что же, каждый день так напиваетесь?

– Кроме воскресений, – убежденно ответил тот. – Этот день я посвящаю молитвам и посту, а также учу их быть богобоязненными христианами.

– Ну и как успехи?

– Теперь они ненавидят воскресенья, – вздохнул Турок, несказанно удивив канарца этим ответом. – Оно и понятно: требовать, чтобы они заботились о душе больше, чем о теле – все равно что требовать, чтобы кастильское виноградарство интересовало их больше, чем своя охота. И я их понимаю.

– Я тоже, – согласился Сьенфуэгос. – Но мне кажется, мы могли бы научить их чему-то большему, чем напиваться, как свиньи, и подкладывать под нас своих женщин.

– Видите ли, все те, кто утверждает, будто бы они хотят многое им дать, на самом деле только и думают, как бы содрать с них побольше, – убежденно ответил Бальтасар Гарроте. – А я – самый обычный солдат удачи, которая не слишком-то мне улыбалась. Не скрою, в своей жизни я совершил немало грязных делишек, но если бы я считал, что чем больше пинать этих людей, тем лучше они будут работать, я бы оказался полным идиотом, которого жизнь ничему не научила. Но я прекрасно знаю, как ни бей осла палкой, он все равно не двинется с места, но если подвесить у него перед носом морковку, он, как миленький, потянет телегу, лишь бы до нее дотянуться. Так что я предпочел забыть о палках и пользоваться только морковкой. И это оказалось так просто!

Казалось, это и в самом деле невероятно просто; через несколько дней, что канарец провел в этом удивительном сообществе, деля их беспечную жизнь, он вынужден был признать, что дерзкий и коварный Турок, оказался, пожалуй, единственным испанцем, которому удалось найти по эту сторону океана тот самый вожделенный для всех поселенцев рай.

И, видимо, он сумел найти этот рай именно поняв, что должен умерить свои амбиции, и, найдя златоносный ручей, позволил ему свободно бежать по привычному руслу, довольствуясь тем, что лежит под ногами.

Разумеется, ему стоило немалых усилий прийти к согласию с дикарями в вопросе о том, что считать необходимым, а что – излишним, и Сьенфуэгос четко понимал, что это – один из труднейших уроков, который предстоит усвоить «цивилизованному» человеку, желающему стать своим среди местных жителей.

Когда же Сьенфуэгос вновь пустился в путь в сторону Харагуа, где его ждали друзья и родные, он вспомнил все произошедшее с ним за последние дни и окончательно уверился: чтобы осуществить свой план и создать процветающую колонию в Новом Свете, необходимо прежде всего уяснить – это действительно новый, совершенно иной мир, требующий другого подхода к решению проблем.

– Европа осталась позади, – это было последнее, о чем он подумал в ту ночь, глядя в усыпанное звездами небо. – За все эти годы я смог понять лишь одно: многое из того, что составляло основу жизни там, совершенно не работает здесь. А потому, если мы хотим сделать нашу жизнь счастливее, перво-наперво стоит забыть все оставленное в Европе.

Спустя неделю он добрался до берегов Харагуа, где его встретил старый Яуко, до которого уже дошли печальные вести о смерти Анакаоны. Колдун усадил его в пирогу с четырьмя гребцами, которая неспешно двинулась через пролив, отделявший Харагуа от острова Гонав, где по-прежнему скрывались донья Мариана Монтенегро и остальные члены его семьи.