Текст книги "Харагуа (ЛП)"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Казалось, губернатор Николас де Овандо вот-вот потеряет терпение и позвонит в колокольчик, чтобы секретарь поскорее выпроводил наглого коротышку, но события последних дней научили его сдерживать чувства и тщательно обдумывать все принимаемые решения. Ему уже не раз приходилось убеждаться, что приступ внезапной гордости может сослужить дурную службу.

Слава капитана Алонсо де Охеды продолжала портить ему настроение. Капитан сидел в кресле напротив, с его пояса свисала шпага, убившая не один десяток человек на полях сражений и готовая убить еще многих. Это заставило Овандо успокоиться. Он приложил немалые усилия, чтобы по его голосу нельзя было понять, до какой степень его раздражал этот мерзкий коротышка.

– Полагаю, не вам об этом судить, – ответил он с ледяным спокойствием. – Это право лишь их величеств. Точно так же и я не вправе судить, как именно вы собираетесь завоевывать свою провинцию, – тут он замолчал и поднялся, давая понять, что разговор окончен. – И я буду принимать те решения, которые сочту необходимыми. Конечно, мне жаль, если вас что-то не устраивает, но я ничего не могу поделать.

– А если я попрошу вас по дружбе ничего не предпринимать против принцессы, пока не получите ответа от их величеств?

– Хорошо, я подожду, но ничего не обещаю.

– Казнь такой женщины, как Анакаона, никоим образом не будет способствовать блеску короны, – заметил Охеда.

– Но ничто так не затмевает его, как явные враги, – парировал губернатор. – А она как раз и есть такой враг.

– Даже если и так, – уступил Охеда. – Что решают эти несколько месяцев?

– Многое решают, если ее люди надумают поднять восстание, чтобы ее освободить, – ответил губернатор. – Зато покойники безопасны и никому не причиняют хлопот.

Когда спустя полчаса Алонсо де Охеда встретился с Нуньесом де Бальбоа и Сьенфуэгосом в таверне «Четыре ветра», он даже не пытался скрыть своего отчаяния. Ему пришлось выпить залпом два стакана вина, прежде чем он смог рассказать друзьям о неудачной беседе с губернатором.

– Он ее убьет, – таково было его мрачное заключение. – И мы ничего не можем с этим поделать.

– А Кастрехе? – спросил Бальбоа.

– Я прощупал его еще в алькасаре. Этот тип и пальцем не шевельнет, если ему не заплатить, и много заплатить.

Он подозвал жестом трактирного слугу и велел принести еще кувшин вина; едва слуга успел поставить вино на стол, как над их головами прогремел чей-то хриплый голос:

– Сдавайтесь!

Четыре пары глаз уставились на офицера, который стоял перед ними, держа руку на эфесе шпаги.

– Что случилось, Педраса? – раздраженно спросил Бальбоа. – Производство в капитаны лишило вас последних мозгов?

Педраса зло ткнул пальцем в Сьенфуэгоса.

– Его изгнали с острова, и наказание за ослушание – виселица.

– Боже, ну что за мания: вешать людей! – аж застонал Охеда. – Они же не окорока, в конце-то концов! – Он приблизился к Педрасе, который по-прежнему стоял как истукан: – Или вы не видите, что этот человек со мной?

– Какое это имеет значение? – спросил тот. – Закон есть закон.

– А шпага есть шпага, – прорычал в ответ Охеда. – Так что уберите руку со своей, если не хотите стать покойником.

Все прекрасно знали, что Алонсо де Охеда никогда не грозится зря, и если уж он обнажал оружие, неизбежно проливалась кровь. А потому неудивительно, что капитан Педраса весь побелел и шарахнулся, подняв кверху руки, показывая, что вовсе не собирался злить опасного коротышку. Тем не менее он все же решился высказать свое мнение, пусть даже тихим дрожащим голосом:

– Не к лицу вам защищать тех, кто скрывается от правосудия. А человек, над чей головой висит приговор об изгнании, не может вот так нагло распивать вино в столичной таверне только потому, что он ваш друг.

– Ну что ж, вы совершенно правы, – ответил Охеда самым миролюбивым тоном. И даю вам слово, что впредь это не повторится. Если вы будете столь любезны, что закроете глаза на это маленькое нарушение, даю вам слово, что мой друг немедленно покинет город, а при первой возможности и остров.

– Слово кабальеро?

– Слово Алонсо де Охеды, что значит много больше, чем просто слово кабальеро.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что капитан Педраса мечтал о том, как бы выйти из этой щекотливой и опасной ситуации, не уронив своего достоинства, а потому предложенный Охедой компромисс показался ему наилучшим выходом.

– Ну что ж, согласен! – заявил он тоном человека, решившего великодушно подарить жизнь поверженному противнику. – Даю вам срок до заката.

– Что взять с дуболома! – презрительно бросил Охеда, едва Педраса удалился. – Полный дуболом и блюдолиз к тому же, но, к сожалению, он в своем праве, а спорить с губернатором не могу даже я. – С этими словами он повернулся к Сьенфуэгосу. – Увы, мой друг, вам придется покинуть город, если не хотите, чтобы вас повесили.

– Я не могу бросить принцессу, – возразил канарец.

– Если Овандо узнает, что вы пытаетесь ее спасти, вы окажете ей этим медвежью услугу, – вмешался Бальбоа. – Так что я согласен с Охедой: здесь вы представляете для нее двойную опасность.

Канарец замолчал, глубоко задумавшись; его товарищи и стоявший тут же трактирный слуга молча наблюдали за ним. Наконец, взвесив все «за» и «против» в этой сложной ситуации, он пришел к выводу, что друзья правы, и в столице его рано или поздно схватят, если не Педраса, так кто-нибудь другой, это лишь вопрос времени. А значит, оставаясь в городе, он ничем не может помочь Золотому Цветку, зато подвергает страшной опасности собственную семью.

– Ну хорошо! – прошептал он наконец, повернувшись к Алонсо де Охеде. – Я покину город, но далеко не уйду. В сельве никто не сможет меня найти.

– Вы ошибаетесь, – вмешался трактирный слуга, тощий человек с изборожденным глубокими морщинами лицом и горящими как угли глазами. – Губернатор разослал по окрестной сельве патрули вооруженных солдат – как раз на тот случай, если дикари вдруг попытаются освободить Анакаону.

Алонсо де Охеда повернулся к нему и внимательно посмотрел прямо в глаза.

– А тебе-то какое до этого дело? – спросил он.

– Никакого, – ответил тот без тени смущения. – Я случайно услышал ваш разговор и решил вмешаться, потому что могу быть вам полезен. – Никому не придет в голову искать его в моем доме, – указал он на Сьенфуэгоса.

– В твоем доме? – повторил Сьенфуэгос. – Но зачем тебе так рисковать? Тебя же повесят за то, что ты меня прятал? Таков закон.

– Плевать я хотел на эти законы! – ответил парень, пожав плечами. – Никогда они меня не волновали, уж лучше я буду помогать чокнутому Бальбоа, знаменитому Силачу и легендарному Охеде, чем соблюдать законы этого кретина Овандо.

Бальбоа, не удержавшись от короткого смешка, широким жестом указал на своих спутников:

– Посмотри на нас хорошенько! Мы втроем едва смогли наскрести деньги на выпивку. Неужели ты думаешь, что можешь что-то с нас поиметь?

– Сегодня, конечно, ничего, – ответил тощий слуга. – И завтра тоже. Но я прибыл в Индии открывать и завоевывать новые земли, а не таскать кружки в таверне или пресмыкаться перед Овандо. Я мечтаю о великих свершениях и знаю, что гораздо большего смогу добиться как солдат, чем как торговец или политик, – он немного помолчал, после чего положил руку на стол, как если бы собирался присягнуть на Библии. – Если я поклянусь защищать этого человека, вы можете быть уверены, что никто не сможет до него добраться иначе, как через мой труп.

– Я тебе верю, – убежденно ответил Охеда. – Я действительно тебе верю. У тебя все на лице написано. Как тебя зовут?

– Писарро, – просто ответил тот. – Франсиско Писарро.

5

Много лет спустя, когда приближение кончины заставило его оглянуться назад, чтобы подвести итоги жизни, свершений и приключений, Сьенфуэгос не переставал удивляться, как же тесно порой связаны эпохальные события и незначительные на первый взгляд происшествия, как часто судьбы людей и даже целых народов зависят от самых ничтожных, казалось бы, вещей.

Скажем, если бы в тот вечер Охеда, Бальбоа и он сам не собрались все вместе в таверне «Четыре ветра», если бы туповатый капитан Педраса не заявился бы туда в ту самую минуту, когда слуга оказался возле их стола – весьма вероятно, что этот тощий человек с горящими глазами и пламенной речью никогда бы не сошелся с доном Алонсо де Охедой, не стал бы его доверенным лицом, и тот не сделал бы его своим помощником. Ведь именно благодаря Охеде военная карьера этого человека с железной волей медленно, но неуклонно пошла в гору, и уже на закате жизни, будучи почти стариком, он совершил один из самых удивительных подвигов в истории человечества, покорив при помощи жалкой кучки безумцев сказочную империю Перу, которую населяло более шести миллионов человек.

– Я прибыл сюда на одном из кораблей Колумба, во время его последнего плавания, – поведал Писарро, когда им наконец удалось его разговорить. – Собирался плыть вместе с ним в Сипанго и Катай, но пришлось остаться здесь.

– И почему же?

– Все подхватили лихорадку, и нас высадили в Пуэрто-Эрмосо, в двадцати лигах отсюда – как раз накануне того рокового дня, когда ужасная буря потопила большую флотилию.

– Тебе повезло!

– Повезло? – изумился тот. – Я отправился в Новый свет в поисках приключений, а вовсе не для того, чтобы сидеть, как собака на привязи, на этом проклятом острове, где нет ни малейшего шанса добиться успеха. В Трухильо я пас свиней, а здесь обслуживаю всякий сброд в таверне. Головокружительная карьера, не правда ли?

– Наберись терпения, – посоветовал канарец.

– Терпения? В моем возрасте? – криво усмехнулся Писарро. – В мои года мне следовало быть по меньшей мере капитаном, если я действительно хочу чего-то добиться, а я до сих пор не могу назвать себя даже настоящим солдатом. У меня даже шпаги нет! Только тряпка, которой я протираю столы.

– Охеда – капитан, и шпага у него есть, но его жилище еще хуже твоего, – заметил Сьенфуэгос.

– Но он может гордиться своим именем, этого у него никто не отнимет. Он принадлежит к древнему, знатному и славному роду, – покачал головой Писарро. – Весьма почтенному роду. Я тоже сын аристократа, только незаконнорожденный.

– Это не твоя вина.

– Нет, конечно. Разумеется, я не виноват в том, что я незаконнорожденный. Но моя вина в том, что я до сих пор не научился читать и писать.

– Ну, этому никогда не поздно научиться.

– Этому, может быть, и не поздно, а вот почета и славы мне уже не добиться, – он цокнул языком, словно подшучивая над самим собой. – Вот надо же было такому случиться, что стоило мне взойти на корабль первооткрывателя Нового Света, как меня угораздило подхватить эту чертову лихорадку!

– Не знаю, насколько тебя утешат мои слова, – заметил Сьенфуэгос, – но судя по моему личному опыту, слава достается не тем, кто за ней гонится, и даже не тем, кто ее действительно заслуживает, а тем, кого она сама пожелает выбрать. В конце концов, она ведь тоже женщина.

– Быть может, оно и так, но это не значит, что я должен опускать руки, – ответил Писарро. – Там, откуда я прибыл, родные братья задирали передо мной носы. Они только и знали, что похвалялись своим высоким происхождением и богатством, а я должен был кланяться им, потому что я – всего лишь сын судомойки. А значит, для меня единственный способ доказать, что я ничем не хуже их – это добиться богатства и славы, пусть даже мне придется для этого порвать все жилы.

– Думаю, тебе не стоит так уж осуждать своих родителей, – пожал плечами Сьенфуэгос, давая понять, что беспокоиться не о чем. – Ведь если бы они не согрешили, тебя бы вообще не было на свете. Лучше быть сыном кабальеро и судомойки, чем вообще не родиться. Поверь, я знаю, что говорю: моя мать была полудикой пастушкой, а отец – владельцем острова Гомеры. Я такой же бастард, как и ты, и до недавнего времени тоже был неграмотным.

– Очередное утешение для дураков.

– Не думаю, что дураки так уж нуждаются в утешении, – заметил канарец. – Даже те, у кого для этого есть причины.

Писарро, конечно, дураком не был; хотя, с другой стороны, те, кто постоянно ждет, чтобы их утешали в горестях и защищали от несправедливости, редко становятся завоевателями империй, а Франсиско Писарро, вне всяких сомнений, твердо решил чего-то добиться в Новом Свете, где сотни таких же несчастных мечтали сколотить состояние – единственный путь выбиться в люди для тех, кого Бог в избытке наделил отвагой и при этом обделил совестью.

Он искренне восхищался Охедой, как восхищались им большинство авантюристов тех времен; Охеда был образцом мужества и непревзойденным мастером шпаги; но при этом Писарро считал, что именно чрезмерная щепетильность помешала Охеде достичь вершин власти.

Если бы Алонсо де Охеда лучше умел дергать за ниточки, он мог бы, пользуясь своим авторитетом и связями могущественного покровителя, епископа Фонсеки, сменить Христофора Колумба на посту губернатора Эспаньолы. Несомненно, он стал более достойным правителем, нежели честолюбивый Бобадилья или ненавистный Овандо. Однако он никогда не стремился стать самым влиятельным и могущественным человеком в Новом Свете, а потому этот пост ушел в чужие руки – возможно, менее талантливые, но зато знающие, как распорядиться выпавшими возможностями.

Этот непревзойденный фехтовальщик никогда не стремился к власти; он искал лишь новые горизонты; он был живой легендой, сделавшей своим девизом «Только вперед!» – как гласила надпись на гербе монархов. Пожалуй, если бы ему предложили занять трон, скорее всего, он просидел бы на нем ровно столько времени, сколько бы потребовалось на снаряжение новой экспедиции, после чего вновь пустился бы на поиски приключений, чтобы завоевать новый трон – и задержаться на нем лишь на миг.

Вспоминая позднее эти далекие дни и своих друзей, Сьенфуэгос пришел к выводу, что среди людей, собравшимся в тот вечер за столом в таверне, Алонсо де Охеда был мечтателем, Бальбоа – первооткрывателем, и лишь Франсиско Писарро – настоящим конкистадором.

Тем не менее, в середине 1504 года один из них был не более чем усталым и разочарованным человеком, второй – шалопаем и бездельником, а третий – слугой в таверне; и никто, конечно же, не мог помешать всесильному губернатору Овандо повесить принцессу Анакаону.

– Ничего, за деньги тебе и медведь спляшет, – заявил Писарро, уединившись с канарцем в своей небогатой, хоть и просторной хижине, расположенной чуть поодаль от остальных домов столицы, вверх по реке. – Уж я-то знаю, при моей работе я много всякого слышу: главным образом, всевозможные жалобы. Не думаю, чтобы в Санто-Доминго нашелся хотя бы один испанец, довольный своей жизнью – за исключением Овандо, конечно. Будь у нас хоть немного золотишка, мы могли бы подкупить нужных людей и спровоцировать бунт, так что губернатору волей-неволей пришлось бы пересмотреть свое решение.

– Сколько нужно золота? – спросил канарец.

– Полагаю, ста тысяч мараведи было бы достаточно.

– Еще несколько месяцев назад у нас была эта сумма, – вздохнул Сьенфуэгос. – Но я все потратил на снаряжение корабля и провиант. Я собираюсь основать колонию на каком-нибудь затерянном острове, и мне даже в голову не приходило, что деньги могут понадобиться для чего-то другого.

– Так вы готовы отдать все свои сбережения, лишь бы спасти эту индианку?

– Разумеется!

– Ну что ж, уважаю, хотя и не понимаю, – заметил Писарро. – Сколько денег вы можете собрать?

– Пять тысяч мараведи – самое большее.

– Многие заплатили бы вдвое больше, чтобы увидеть ее пляшущей на веревке.

– И кто может желать ей такой участи? – удивился Сьенфуэгос.

– Все те, кто желает видеть туземцев своими рабами, слугами или, на худой конец, бесплатной рабочей силой, – ответил тот. – Посадки сахарного тростника с каждым годом растут, а приносить большую прибыль они могут лишь при наличии дешевой рабочей силы. Платить работникам жалованье, как того требуют испанцы, крайне невыгодно.

– Не понимаю, какое отношение имеет смерть Анакаоны к изменению законодательства, – усомнился канарец. – Решение королевы по этому вопросу кажется незыблемым.

– Но королева не вечна и, сказать по правде, хватка у нее уже не та, – заметил Писарро. – Я говорю о том, что слышал. Итак, есть один молодой человек, некий де лас Касас, который каждый вечер собирает вокруг себя целый круг приспешников, мечтающих установить здесь рабство. Когда не станет Анакаоны и Изабеллы, это окажется всего лишь вопросом времени.

– Де лас Касас? – повторил канарец. – Никогда о таком не слышал.

– Бартоломе де лас Касас, – пояснил Писарро. – Он из Севильи, сын некоего Касо, француза по происхождению, взявшего себе испанское имя. Он сопровождал Колумба во втором плавании. Видимо, у него есть деньги и достаточно влияния среди сторонников Овандо.

– И все же не могу поверить, что кто-то может казнить невинную женщину из каких-то шкурных интересов, – с горечью произнес Сьенфуэгос. – Просто не могу в это поверить, кто бы что ни говорил.

– В таком случае, ты никогда не поймешь, что происходит на этом острове, – спокойно отчеканил Писарро. – Я, например, приехал сюда не для того, чтобы проливать пот ручьями, кормить комаров и отбиваться от пауков и змей, как и большинство тех, что переплыли через эту громадную лужу. Мы прибыли сюда, чтобы покончить со тем жалким существованием, которое влачили на родине, и любой ценой изменить свою жизнь, – Писарро уселся в углу, обхватив руками колени: эту позу он принимал всякий раз, когда ему нужно было сосредоточиться. – Видишь ли, покинуть родину – поистине отчаянный поступок, и если уж ты оказался так далеко от дома, то уже без разницы, какой ценой, лишь бы заполучить желаемое.

– Даже ценой гибели невинных людей?

– Конечно! Потому что те, кого могут остановить подобные мелочи, остаются дома и пасут свиней.

– Так значит, ты и в самом деле готов учредить рабство?

– Ни минуты бы не сомневался!

– А если бы тебе самому выпало стать рабом? – спросил канарец.

– А кем я был до сих пор? – с горечью бросил Писарро. – Что я видел от своего отца, кроме презрения, побоев да жалких объедков, за которые я летом и зимой пас его свиней, пока мои братья жили в теплом уютном особняке и этих же самых свиней ели?

– Но ведь не все, кто приехал сюда, через это прошли.

– Разумеется. У каждого своя история, но в любом случае, если придется выбирать, работать ли на кого-то или пусть другие работают на них, едва ли у кого-нибудь возникнут сомнения по этому поводу.

Сьенфуэгос был достаточно умен, чтобы признать – Писсаро по-своему прав, поскольку многие испанцы действительно весьма неохотно приняли закон о равенстве между ними и туземцами, ведь в глубине души они были глубокими расистами, еще похуже Овандо, пусть даже в жилах у кое-кого и текла немалая доля мавританской или еврейской крови.

Доминиканские почвы были необычайно плодородны, кастильцу или эстремадурцу они могли показаться настоящей золотой жилой. Но в то же время, обрабатывать эту землю было крайне тяжело: работать приходилось под палящим солнцем, которое нещадно жгло с самого утра, и от земли поднимались клубы горячего пара, люди прямо-таки задыхались. Особенно страдали те, кто родился в других местах и не привык к местному жаркому и влажному климату.

Можно было бы работать по ночам, если бы не душный горячий ветер, дующий почти до рассвета, и мириады насекомых, не дающих покоя несчастным земледельцам. Если же добавить к этому еще и постоянные вспышки лихорадки и дизентерии, вселяющие в чужаков ужас, нетрудно понять, почему испанцы не горели желанием надрываться, извлекая все возможные выгоды от своего пребывания в этом райском саду.

Тем не менее, они уже прибыли сюда, и были хозяевами. Все те, кто у себя на родине, в каком-нибудь жалком Бадахосе или Сурии, имел земли не больше, чем тонкий слой пыли на собственных башмаках, теперь неожиданно оказались владельцами многих десятков гектаров плодороднейшей земли, которую могли засадить сахарным тростником и стать баснословно богатыми.

Было понятно, почему в сложившейся ситуации они не хотели признавать, что у них недостаточно рабочих рук, чтобы достичь желаемой цели, и потому они все чаще рассматривали коренное население, которому тяжелые климатические условия этой местности казались нипочем, в качестве рабочей силы.

В конце концов, одни были победителями, а другие побежденными, такова реальность, которую не могли изменить никакие законы и указы, как бы их величествам этого не хотелось.

Ходили слухи, будто бы губернатор Овандо строит планы учредить «Репартимьенто», то есть распределить земли среди колонистов, основавших небольшие поселения в глубине острова, чтобы тем самым укрепить испанское владычество. Репартимьенто, наряду с энкомьендой в Индиях, являло собой нечто подобное тому, что испанцы творили на Канарских островах с гуанчами.

В основе энкомьенды, этой весьма сомнительной системы, лежало то, что землевладельцам предоставляли определенное число туземцев для работы на полях или в шахтах, а на владельца возлагались обязательства предоставить им пищу и кров, а главное, воспитать из них добрых католиков.

Нетрудно понять, что подобная система представляла собой то же рабство, только еще в более лицемерной форме, где вместо денег жалованье выплачивали «словом Божиим».

Никогда прежде «слово Божие» еще не использовалось как валюта для оплаты труда; видимо, они считали, что «дикарь» будет усерднее рубить тростник от зари до зари, терпя побои надсмотрщика, зная, что вечером его будет ожидать «жалованье» в виде проповеди, двух прочтений «Богородице, дево» и одного «Отче наш».

Неудивительно, что десятки иммигрантов, прибывших на остров без гроша за душой, начинали тревожиться при мысли о том, что этот проект могли одобрить, а те же, кто полагал, что принцесса Анаканоа могла стать серьезной помехой, желали видеть ее труп, раскачивающийся на ветру.

Одним из главных лидеров этого движения, который с величайшим энтузиазмом начал внедрять энкомьенду, был фанатик Бартоломе де лас Касас. Правда, много лет спустя его взгляды переменились, и он, став к тому времени монахом-доминиканцем, принялся с еще большим фанатизмом размахивать флагом защиты бедных угнетенных туземцев. Но, толку от этого было мало: зло уже свершилось, и расистские законы, введенные Овандо, утвердились не только здесь, но и на всех территориях Нового Света, завоеванных позднее.

Более того, именно последующая искупительная деятельность брата Бартоломе де лас Касас и его гневные проповеди в адрес их величеств положили начало той самой печально знаменитой «черной испанской легенде», утвердившейся в истории с полным на то основанием.

Однако канарец Сьенфуэгос, который не в состоянии был исторически оценить все последствия происходивших вокруг событий, смог уяснить лишь то, что судьба Анакаоны зависит не только от предполагаемой угрозы восстания против захватчиков, но и от множества политических и экономических причин, он не имел достаточно четкого представления об этом, чтобы с ними бороться, но в то же время видел в них темную и злую силу, с которой никак нельзя не считаться.

Спасти принцессу от виселицы – значит признать, что туземцы обладают неоспоримыми правами – и, в частности, правом иметь свою королеву, в то время как ее публичная казнь поставит их на место, на деле доказав, что жизнь «дикаря», пусть даже самого знатного и уважаемого, не стоит и ломаного гроша в глазах колонистов.

Иными словами, Золотой Цветок стала символом будущего многих людей, большинству из которых еще только предстояло родиться на свет.

И это будущее, увы, оказалось в руках губернатора Эспаньолы, его превосходительства брата Николаса де Овандо, кавалера ордена Алькантары.

Бальбоа категорически отказывался освобождать пленницу силой, Писарро, наоборот, настаивал на этом, а бедный Алонсо де Охеда разрывался между преданностью их величествам и глубокой привязанностью к той, что когда-то была его возлюбленной.

– Если бы я мог ее увидеть! – воскликнул он однажды вечером. – Если бы я мог поговорить с ней, я бы убедил ее дать мне это золото, чтобы выкупить ее на свободу.

– Забудьте об этом! – убежденно заявил Бальбоа. – Овандо никого даже близко к ней не подпустит, а уж тем более вас.

– Можно найти другой способ, – ответил Охеда.

– Может, вы умеете летать? – развел руками Бальбоа, глядя на замолчавшего собеседника. – Если нет, то не о чем и говорить. Она заточена в новой башне.

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Целые толпы индейцев день и ночь отираются возле башни в надежде, что она выглянет в окно камеры.

– Это очень высоко?

– Около восьми метров. Даже не думайте о том, чтобы взобраться по стене. Я хорошо изучил местность: стена совершенно гладкая, зацепиться не за что.

– Ну, это мы еще посмотрим, – раздраженно ответил Охеда. – Я всегда был отличным скалолазом.

– Да уж, в окна к девицам вы лазили всем на зависть, – улыбнулся Бальбоа. – Однако тюрьма – дело другое. Стена совершенно гладкая, ни единого выступа, ни единой щелки, куда можно было бы вставить крюк, – сердито фыркнул он. – Да еще и патруль ходит каждые десять минут, если вам этого мало.

Охеда надолго задумался; потом вдруг в его хитрых маленьких глазках сверкнула молния, словно в нем воспрянул прежний неукротимый дух искателя приключений.

В конце концов он взглянул на Сьенфуэгоса и недоверчиво спросил:

– Вы и в самом деле так сильны, как о вас говорят?

Уже к вечеру следующего дня Сьенфуэгосу ничего не осталось, как это доказать. После того как патруль из трех вооруженных солдат, совершая обход, повернул за угол башни, он бесшумно появился из густой тени, проворно скользнул вдоль стены и, прислонившись к ней, стащил сапоги и бросил их на траву.

За ним последовал Васко Нуньес де Бальбоа, также босиком, который тут же взобрался к нему на плечи и оперся на стену; и, наконец, к ним присоединился Франсиско Писарро, составивший третью ступеньку шаткой живой лестницы. В довершение всего из теней появился проворный и ловкий Алонсо де Охеда. Взобравшись на плечи Писарро, он встал ногами на его ладони и забросил в камеру толстую веревку с железным крюком на конце. Со второй попытки ему удалось зацепиться крюком за прутья оконной решетки.

– Готово! – прошептал он, обвязывая вокруг пояса свободный конец веревки.

Писарро соскользнул на землю, Бальбоа последовал за ним, после чего все трое вновь растворились в ночной темноте.

Через несколько минут патруль вновь появился из-за угла массивного каменного здания и проследовал вдоль стены, прямо под камерой Анакаоны, даже не подозревая, что в восьми метрах над ними висит человек.

Когда дозорные вновь скрылись за углом, Охеда подтянулся на руках, ухватился за узкий карниз окна и прошептал в глубину камеры:

– Принцесса! – окликнул он. – Это я, Алонсо де Охеда!

Но в ответ он слышал лишь сонное дыхание.

Этот звук не имел ничего общего с ревущим храпом пьяницы или сипением больного насморком, всего лишь мягкое глубокое дыхание спящего человека, которому трудно проснуться.

– Принцесса! – повторил он. – Прошу тебя, принцесса, отзовись!

В отчаянии Охеда открыл кошелек, достал из него последние монеты и начал бросать их одну за другой в камеру, стараясь добросить до убогого ложа, где спала принцесса. В конце концов Золотой цветок открыла глаза и в удивлении повернулась к окошку, за которым маячил силуэт мужчины.

– В чем дело? – прошептала она недоверчиво. – Кто здесь?

– Это я, Алонсо де Охеда. Только я не могу войти. Я вишу над пропастью.

– Но что ты делаешь? – в тревоге воскликнула она. – Ты же разобьешься!

– Не бойся: я привязан.

– Ты с ума сошел! Как тебе такое в голову пришло?

– Я должен был тебя увидеть. Мы собираемся вытащить тебя отсюда.

– Кто – мы?

– Я, Сьенфуэгос и еще двое друзей.

– Наш добрый Сьенфуэгос! – воскликнула Анакаона. – Я знала, что он попытается мне помочь. И ведь он предупреждал меня, что нельзя доверять Овандо. А как поживает донья Мариана?

– Думаю, что неплохо, но сейчас меня больше волнуешь ты, – тут он приложил палец к губам, призывая к молчанию: внизу как раз проходил патруль. Дождавшись, когда он удалился, Охеда добавил: – Если бы у нас были деньги, мы могли бы купить на них твою свободу.

– Мою свободу? – повторила она недоверчиво. – Что за бред? Почему вы должны платить за то, что и так принадлежит мне по праву и никто не может у меня отнять?

– Ах, оставь! – нетерпеливо бросил Охеда. – Хватит этих глупостей, я ведь в любой момент могу сорваться и сломать себе шею. Скажи лучше, ты можешь достать деньги?

– Разумеется! Более того, я могла бы указать тебе место, где находится самый большой золотой рудник на острове, но не стану этого делать. Королева никогда не платит золотом за свою жизнь.

– Ты с ума сошла? Жизнь – единственное, что имеет ценность в этом мире!

– Ты последний человек, от которого я ожидала услышать эти слова. Жизнь без чести не имеет смысла, и если я не могу выйти отсюда с честью, то предпочитаю вовсе отсюда не выходить.

– Но тебя же собираются повесить!

– Это не самая худшая смерть: во всяком случае, она быстрая и не слишком мучительная. Намного лучше, чем смерть от старости или долгой болезни, – Анакаона заговорила совершенно другим тоном, глубоким и серьезным. – Я уже достаточно пожила на свете, Алонсо. И неплохо пожила. А жизнь в изгнании для меня не имеет смысла. Я предпочитаю закончить ее сейчас.

– Чепуха! – воскликнул он. – Ты еще молода. И красива.

– Я уже бабушка, – ответила она. – И я устала, очень устала. Я не хочу превращаться в старую развалину, бессильно наблюдая, как гибнет мой народ, – она немного помолчала, нежно погладив его руки, вцепившиеся в прутья решетки. – Если Овандо меня повесит, я останусь в истории как королева, которая до последних дней сражалась против несправедливости, и буду жить в памяти грядущих поколений. Но если я заплачу за свою свободу, то стану всего лишь еще одной трусихой среди миллионов других трусов, не оставивших в истории даже следа, – она печально улыбнулась. – Так что оставь все как есть! Меня устраивает подобный конец.

– Я не могу поверить, что кому-то хочется быть повешенным.

– Такова будет моя месть, – прошептала она. – Если бы я сбежала, мой побег остался бы несмываемым пятном в памяти моего народа. Пройдут века, и каждый раз, когда люди будут говорить о былой славе Испании, кто-нибудь непременно поднимет палец, вспомнив о том, что некий испанский губернатор повесил невинную женщину. Или ты не согласен, что это стоит оставшихся лет моей жизни?

– Но ведь это Овандо собирается повесить тебя, а вовсе не Испания.

– Сейчас Овандо – как раз Испания, а я – Харагуа, – с этими словами она запустила пальцы в густую бороду Охеды и тихо прошептала: – Как же я тебя люблю! Я полюбила тебя с того самого дня, как впервые увидела – сидящим верхом на огромном коне, несмотря на всю ненависть к твоей стране, я благодарна судьбе за то, что свела меня с тобой. – Она лукаво улыбнулась. – И теперь для того, чтобы умереть счастливой, мне нужно лишь одно: позволь мне любить тебя в последний раз.