Текст книги "Харагуа (ЛП)"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

12

Диего де Сальседо по прозвищу Мыловар стал одним из богатейших людей в Санто-Доминго – благодаря тому, что дон Христофор Колумб, вице-король Индий, еще в те времена, когда занимал пост губернатора Эспаньолы, предоставил ему монополию на производство и продажу мыла на всех землях по эту сторону Сумеречного океана.

Нельзя сказать, что жители Санто-Доминго готовы были тратить много денег на его товар – квадратный, грубый и зловонный, производимый самым допотопным способом, но за неимением конкуренции на его грязном прилавке громоздились монеты, и со временем этот нелюдимый человек накопил приличное состояние и вложил его в другие предприятия, в том числе во всегда прибыльное ростовщичество.

У него не было ни жены, ни друзей, ни родных, никто не знал его достоинств или слабостей помимо необычайной работоспособности и жизнестойкости. Поговаривали, что раз в месяц он посещает заведение Леонор Бандерас и расплачивается за услуги огромной корзиной мыла.

И потому неудивительно, что однажды преданный Диего Мендес явился к Мыловару. Тот немедленно сообщил ему хрипловатым и еле слышным голосом, что готов понести все расходы на спасательную экспедицию за людьми Колумба и вернуть их в Испанию.

– Но почему? – недоверчиво спросил в ответ на столь неожиданное предложение Мендес.

– По личным причинам, – уклончиво ответил этот скромный человек.

Деньги и упорство способны свернуть горы. То, что другим не удалось за целых одиннадцать месяцев, Сальседо провернул за считанные недели; он даже купил для Диего Мендеса право проезда на каравелле, идущей в Севилью, чтобы он мог лично доставить монархам письмо Колумба.

Итак, в июне 1504 года, спустя несколько дней после того как верные сподвижники Колумба разгромили мятежников, примкнувших к предателю Франсиско де Поррасу, бывшему капитану одного из кораблей вице-короля, адмирал наблюдал, как корабли Диего де Сальседо причаливают к острову, а он сам сошел на берег и, встав на колено перед Колумбом, почтительно склонил перед ним голову.

– Вот и я, сеньор, – сказал он. – Как всегда к вашим услугам и снова готов предложить вам все, чем располагаю.

Вице-король, чье зрение с каждым днем ухудшалось всё сильнее, а память постоянно блуждала в далеком прошлом, попытался встать с постели, куда его уложила подагра, но приступ нестерпимой боли заставил его снова лечь.

– Кто ты такой? – спросил он наконец.

– Диего де Сальседо, больше известный как Мыловар, – ответил тот, нисколько не обиженный, что его не узнали. – Тот, кто обязан вам всем, и теперь я пришел, чтобы вернуть долг.

Адмирал, казалось, пытался примириться с существованием человека, умеющего быть благодарным, и после долгого молчания, которое никто не решился нарушить, хрипло пробормотал:

– Как забавно, что человеку, раздавшему страны и состояния и не получившему ничего взамен, приходит на помощь тот, кому он предложил одну лишь возможность честно зарабатывать на жизнь. Поднимись! – добавил он. – И сядь рядом со мной.

– Ни за что на свете, сеньор! – возразил обескураженный Мыловар. – Я прекрасно знаю свое место.

– Твое место – здесь, в моем сердце, среди полудюжины самых дорогих мне людей, – адмирал снова закашлялся; казалось, с каждым приступом кашля жизнь безнадежно уходит из его истощенного тела. Когда же адмиралу удалось наконец немного прийти в себя, он устало продолжил: – Сейчас, когда я вижу тебя, прибывшего к нам на помощь, я чувствую себя намного счастливее, чем в тот день, когда меня провозгласили губернатором под звуки фанфар и барабанов.

Вот такая история произошла с одним из самых серых и неприметных людей того времени – скрягой, который ни разу не подал нищему медного гроша и не дал ему даже куска мыла, чтобы смыть грязь. Никому так и не удалось узнать, почему он совершил столь великодушный поступок, столь несвойственный его натуре.

По возвращении в Санто-Доминго Сальседо решительно отказался взять у адмирала деньги на возмещение расходов; отказался он также от титулов и привилегий. Более того, в скором времени он продал свое дело, приносившее хорошую прибыль, и вновь сделался тем же серым и безликим человеком, каким был всегда. До сих пор не известно, окончил ли он свои дни на острове или вернулся в Испанию.

Возможно, умение быть благодарным было его единственной добродетелью, а может, он просто покупал себе место в истории, но каковы бы ни были его мотивы, их оказалось достаточно, и больше он никогда не упоминал о своем поступке, который считал справедливым.

Путешествие на Эспаньолу по неспокойному морю и при встречном ветре оказалось тяжелым и заняло три недели – то же расстояние Сьенфуэгос преодолел за восемь дней. Но по прибытию в столицу адмирал с удивлением обнаружил, что губернатор Овандо, так его оскорбивший, принимает гостя с распростертыми объятьями и положенными вице-королю почестями.

Они пообедали вместе с молодым и полным энтузиазма Эрнаном Кортесом, которому удалось завоевать привязанность и доверие со стороны дяди. Обед был особенным – казалось, все присутствующие понимали, что это последний официальный прием человека, изменившего представления о мире и его границах.

У вице-короля не было аппетита, он лишь поковырялся в своей тарелке и изредка обращал внимание на разговор двух других.

Позже, протянув ноги к погасшему камину, чтобы облегчить боль, адмирал посмотрел на спутников и тихим голосом, словно говорил с самим собой, сказал:

– Всё происходит, как предначертано, и нет причин просить объяснений и портить отношения. Я пересек океан, потому что так повелел Господь и провозгласил это через своих пророков, как будет происходить и впредь. – Он замолчал, словно подбирая подходящие слова, и наконец добавил тем же тоном: – Господь оказал мне самую большую честь, которую мог оказать человеку, дал возможность расширить границы планеты, что сам же и установил, но чтобы не быть слишком несправедливым к остальным смертным, послал мне и ужасные страдания, а я принял их с той же легкостью, как принял славу. Моя жизнь была самой удивительной, какая может выпасть на долю человека, и за это я благодарю всех, кто был ее частью, хорошей или плохой, они закалили ее, как сталь, погружая то в холод, то в тепло и изо всех сил колотя. – Он глубоко вздохнул. – Благодаря им я забрался так далеко, хотя теперь чувствую себя таким усталым.

Очевидно, годы и унижения сделали Колумба более человечным, хотя его главными недостатками всегда были непомерная гордость и высокомерие, но перешагнув пятидесятилетний рубеж, адмирал стал более реалистично смотреть на жизнь, и даже как будто осознавал, что крушение его кораблей на берегах Ямайки означало окончательное крушение всех его честолюбивых планов.

Он и так был уже мертв и прекрасно это знал.

Еще два долгих года его истерзанное тело будет бродить по кастильской земле, и тому, кто предпочел бы умереть во время дальних странствий, едва хватило сил, чтобы попытаться спасти хоть что-либо для своих детей, чья судьба, как потомков исключительного человека, уже была предопределена.

Уже глубокой ночью молодой Эрнан Кортес, который все это время восхищенно взирал на Колумба с открытым ртом, не решаясь поверить, что видит перед собой самого адмирала, все же не смог сдержать любопытства и робко спросил:

– Вы не могли бы ответить на один вопрос, ваше превосходительство?

– Говори, сынок.

– За эти годы вы перенесли столько страданий и невзгод. Что оказалось для вас самым непереносимым?

Его превосходительство дон Христофор Колумб, адмирал моря-океана и вице-король Индий глубоко задумался – так глубоко, будто пытался вспомнить каждую минуту из прожитых пятидесяти лет и все бесконечные передряги, в которых побывал за эти годы. Наконец, он кивнул самому себе, словно нашел верный ответ, и произнес одно лишь слово:

– Комары.

– Как вы сказали? – растерянно пробормотал будущий первооткрыватель Мексики, решив, что ослышался.

– Я сказал: комары, – повторил тот. – И можете мне поверить, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что именно они оказались самым невыносимым из моих страданий.

– Комары? – недоверчиво переспросил Эрнан Кортес. – Что за бред?

– Что значит «бред»? – как ни в чем не бывало переспросил Колумб. – Если бы вы побывали в том месте, которое я окрестил Москитовым берегом, вы бы меня поняли. Представьте, что вас осаждают мириады этих невыносимых тварей; уже одним своим жужжанием они сводят вас с ума, не говоря уже о том, что причиняют страшную боль укусами, ваше тело раздувается и горит. Ночи напролет они не дают вам спать. Так что, думаю, вы можете представить, что я пережил на Ямайке за этот год, – он горько улыбнулся, вспомнив те нелегкие времена. – Человек способен многое вынести, при том условии, что его хотя бы на время оставят в покое. Но если нельзя ни на минуту сомкнуть глаз, а в ушах день и ночь стоит это неотвязное жужжание – клянусь, вы будете со слезами умолять, чтобы у вас вырвали сердце, лишь бы дали часок спокойно поспать.

Несколько дней спустя Кортес обсуждал этот разговор с адмиралом в таверне «Четыре ветра». Алонсо де Охеда внимательно слушал, время от времени кивая.

– Ну что ж, могу его понять, – сказал он. – Мне самому эти твари изрядно досаждали в сельве Венесуэлы. Уж лучше насмерть биться с любыми дикарями, чем каждую ночь вести непрестанную войну с мириадами москитов. Прямо-таки чувствуешь, как вместе с кровью они высасывают из тебя разум, и ты потихоньку сходишь с ума.

– Но ведь можно найти на них управу? – недоверчиво спросил Бальбоа.

– И что вы предлагаете? Спать одетым, умирая от невыносимой жары, и задыхаться, накрывая тряпкой лицо? И потом, даже это не помогает: они проникнут под любую одежду, под любые покровы. Индейцев они почему-то не так донимают, но вот наша кожа и кровь для них – настоящий деликатес. Они и впрямь способны превратить жизнь в ад, точно вам говорю.

– Здесь тоже есть комары, – заметил Писарро. – И их ничуть не меньше.

– Это не те комары, что водятся на Твердой Земле, – пояснил Охеда. – Уж не знаю, почему, но я согласен с адмиралом: худшей пытки и не придумаешь. Кстати, как он сейчас выглядит? – обратился он к Кортесу.

– Кто, адмирал? – переспросил тот. – Совершенно опустошенным. Правда, я не знал его раньше, а потому не могу судить, насколько он изменился, но могу сказать, что этот корабль уже спустил грот и бизань и готов вот-вот бросить якорь.

– Пожалуй, не мешало бы мне его навестить, – пробормотал Охеда. – Мы много плавали вместе, и хотя мне так и не удалось растопить его ледяной панцирь, я всей душой им восхищаюсь.

– Не сомневаюсь, он был бы рад, если бы вы его навестили, – заметил Кортес. – Он сейчас так нуждается в друзьях.

– Не думаю, что он в ком-то нуждается, – ответил тот. – И сомневаюсь, что он будет так уж рад меня видеть. Я для него – что-то вроде зеркала, в котором он видит собственное отражение. Мы с ним – два неудачника, которые всего лишь пару лет назад бороздили моря, ощущая себя хозяевами мира. Мы стремились к недостижимым высотам, а в итоге оказались у разбитого корыта.

– Вы еще добьетесь всего, чего хотели! – убежденно заявил Писарро. – Дайте только срок.

– Сомневаюсь.

Алонсо де Охеда продолжал сомневаться до того самого дня, когда в таверну вошла истощенная женщина, больше похожая на оживший скелет. Она окинула присутствующих тревожным взглядом, присела у стола и усталым жестом попросила Писарро принести стакан лимонада. При этом она не переставала наблюдать за Охедой, строчащего пером по бумаге, и внимательно следила за каждым его движением. Наконец, она заговорила глухим низким голосом, идущим, казалось, из-под земли:

– Простите мою дерзость, кабальеро, но что сподвигло вас к написанию мемуаров?

– Я действительно пишу мемуары, – удивился Охеда. – Как вы догадались?

– Интуиция, – спокойно ответила она. – Ваша рука движется совсем не так, как если бы вы писали любовное письмо или деловые бумаги; время от времени она замирает, словно извлекая что-то из глубин памяти.

– Поздравляю! Несомненно, вы и в самом деле весьма проницательны.

– Таково мое ремесло, – ответил ходячий скелет, умеющий, казалось, читать мысли людей по их жестам. Позвольте представиться: Гертрудис Аведаньо, только что прибыла на этот остров.

– Гертрудис Аведаньо? – оживился Охеда. – Та самая знаменитая Гертрудис Аведаньо из Авилы?

– Да, та самая.

– И что вы делаете так далеко от Кастилии?

– Ищу новые горизонты. Однажды мне приснилось, что я пересекла море и оказалась там, где можно увидеть, как настоящее становится будущим, и вот я здесь.

– Странный повод для такого долгого путешествия.

– Возможно, кому-то это покажется странным, да и я сама не могу этого объяснить, – она улыбнулась жутковатой улыбкой, больше похожей на гримасу. – Однако я знаю: если я вижу подобные сны, то должна сделать их явью. Так вы позволите мне поближе рассмотреть ваши руки?

– Предупреждаю сразу, мне нечем вам заплатить, – ответил Охеда. – У меня нет даже ломаного гроша за душой. И к сожалению, в ближайшее время вряд ли что-то изменится.

– Я пересекла океан вовсе не для того, чтобы разбогатеть, – совершенно спокойно ответила женщина. – Я уже и так достаточно богата. Нет, моя мечта иного рода. Так вы позволите взглянуть?

Женщина встала и подошла к столу Охеды, а он растерянно взглянул на Писарро, словно прося у него совета, однако тот лишь скептически передернул плечами. В конце концов Охеда все же решился и протянул ей обе ладони.

Гертрудис Авенданьо, неугомонная уроженка Авилы, добившаяся международной известности как самая блистательная хиромантка своего времени, в чьей приемной терпеливо дожидались своей очереди знатнейшие аристократы и даже принцы, чтобы получить ответы на самые бредовые вопросы, в эту минуту казалась совершенно отстраненной, словно окружающий мир перестал для нее существовать – кроме этих двух рук. Наконец, послюнив палец, она попыталась оттереть чернильные пятна с ладоней Охеды, а потом вдруг застыла, как камень.

Охеда растерянно посмотрел на нее, затем покосился в сторону Писарро, сохраняющего благоговейное молчание. Если бы в эту минуту в таверну вошел посторонний, он был бы совершенно сбит с толку этой картиной.

Под конец женщина-скелет прикрыла глаза, словно погрузившись в транс.

– Ну, так что же? – нетерпеливо спросил Охеда. – Что вы видите?

– Кровь, – сурово ответила она. – Слишком много крови и слишком много горя без всякой причины. Кровь, пролитая без злобы, без ненависти, без каких-либо амбиций. Просто ничего не понимаю.

– Это все в прошлом, – прошептал Охеда. – Я и сам знаю, что пролил много крови совершенно напрасно, но больше не хочу этого делать. Что еще вы видите?

– Много чего, – она посмотрела ему в глаза, словно желая заглянуть в самые глубины души. – Вы действительно хотите знать правду? – твердо спросила она. – Настоящую правду, без прикрас?

– Полагаю, вы не для того проделали столь долгий путь, чтобы лгать, а я здесь не для того, чтобы выслушивать ложь.

– Ну что ж, – кивнула она. – Воля ваша. Но должна предупредить: правда порой пугает.

– Единственное, что меня всегда пугало – это ложь.

Гертрудис Авенданьо вновь ненадолго замолчала, после чего повернулась к неподвижному и ошарашенному Писарро.

– Вы не могли бы оставить нас наедине? – попросила она. – То, что я хочу сказать, должен слышать лишь он один.

Писарро красноречиво хмыкнул, давая понять, насколько он в восторге от этого предложения, и, в последний раз покосившись в сторону друга, словно испрашивая у него разрешения остаться, развернулся и пошел прочь, бормоча себе под нос ругательства.

Когда женщина, больше похожая на ходячий скелет, который можно было бы поместить в гроб, и там еще осталось бы достаточно места, убедилась, что их никто не услышит, она твердым голосом произнесла:

– Ваши руки настолько похожи на книгу с такими четкими строчками, что удивили даже меня, видевшую так много самых разных рук.

– Все это прекрасно, – перебил ее Охеда. – Но что же вы хотите мне сказать?

– Что скоро появится человек, вместе с которым вы пережили немало приключений, и втянет вас в какое-то весьма рискованное дело.

– Хуан де ла Коса! – радостно воскликнул Охеда. – Мой старый друг, сейчас он в Севилье, пытается убедить епископа Фонсеку...

– Не нужно подробностей! – сухо прервала его Гертрудис Аведаньо. – Знать слишком много вредно. Меня не интересуют ни ваше имя, ни имена ваших друзей. Я знаю лишь то, что появится человек, который уговорит вас отправиться на край света, но сам он туда не поедет.

– Почему?

– Не знаю, – спокойно ответила та. – Я читаю по вашим рукам, а не по его.

– А я туда поеду?

– Да, поедете, вот только это место станет для вас настоящим адом.

– И что это за ад?

– У каждого свой собственный ад, в зависимости от того, чего именно он боится. Мой ад – это страх потерять дар и видеть не более того, что видят глаза. Я не знаю, какой ад у вас.

– Неудача.

– В таком случае, неудача словно тень будет преследовать вас повсюду, куда бы вы ни отправились. Вы посадите и взрастите дерево, которое даст чудесные плоды, но когда настанет время собирать урожай, кто-то другой отберет его у вас.

– Не слишком приятные предсказания, – посетовал Охеда.

– Правда почти всегда безотрадна, – кивнула Гертрудис Авенданьо. – При дворе мне приходилось многое скрывать, потому что те люди не хотели знать свою настоящую судьбу; они лишь хотели, чтобы им подтвердили то, что они хотят слышать, – она зловеще улыбнулась, отчего ее лицо стало еще более отталкивающим. – Но здесь все иначе, – добавила она. – Здесь я встречу людей, которые не боятся правды, – с этими словами она крепко сжала его руку. – И вы – первый из них.

– Весьма сомнительная честь, если вы рисуете ее в таких черных красках! – недовольно пробормотал Охеда. – А что вы можете сказать о моей смерти?

– Я никогда не говорю о смерти. Все руки разные, но смерть одинаково неотвратимо настигает и королеву, и шлюху. Смерть – слишком интимная вещь, и здесь даже я не имею права вмешиваться, – голос ее зазвучал мягче, как будто она отчего-то решила сжалиться над ним. – Но могу сказать, что ваша слава переживет века, и найдется немало людей, которые будут уверять, что не было на свете человека, столь достойного любви и восхищения, что вы достигнете почти величайших высот славы.

– Почти – это хуже, чем скитаться без направления.

– Вы ошибаетесь. Все зависит от того, готовы ли вы ступить на этот путь. Доберетесь ли вы до цели или нет, во многом зависит от удачи, но, к сожалению, неудачи будут преследовать вас всю жизнь.

– Это уж точно, – согласился Охеда. – Фортуна позволила мне выйти победителем из стольких дуэлей, и на этом ее милости закончились.

– Вы Охеда, не так ли? – спросила гадалка. – Капитан Алонсо де Охеда, по прозвищу Рыцарь Святой Девы?

– Думаю, вы знали это с самого начала.

– Я не могла этого знать, поскольку была уверена, что вы на Твердой Земле, – женщина тряхнула неопрятными космами. – Но я видела вас во сне. И вот я поспешила сюда, и первый человек, которого я увидела, оказался Алонсо де Охедой. Меня ждут великие дела! – продолжала она, повернув ладони кверху, словно на них было написано все, что ждет ее впереди. – Взгляните на эти руки! – воскликнула она с восторгом. – На них написано, что я доживу до ста лет и встречусь со всеми, кто вершит историю.

– Значит, я тоже среди тех, кто вершит историю?

Гертрудис Аведаньо бросила презрительный взгляд на задавшего этот вопрос Франсиско Писарро, который приближался с тряпкой в руке, и хотя на мгновение, что она обругает его и пошлет к черту, гадалка лишь снисходительно пожала плечами.

– Почему бы и нет? – неохотно ответила она. – Никто не может этого знать!

– Но вы ведь можете прочитать по моим рукам?

– По этим рукам?

– Других у меня нет, – заметил Писарро. – Но я могу их помыть, – он ненадолго замолчал, и его глаза сказали больше, чем любые слова. – Прошу вас!

Женщина тяжко вздохнула, словно он попросил ее о чем-то кощунственном. С минуту она колебалась, но под конец все же решилась и жестом велела ему подойти.

– Ну хорошо! – согласилась она. – Посмотрим, что у нас тут...

Писарро поспешно окунул руки в таз с водой, тщательно вытер их тряпкой и протянул вперед, словно ребенок, выпрашивающий подарки.

– Думаю, будет лучше, если я подожду снаружи, – сказал Алонсо де Охеда, вставая из-за стола.

Но Гертрудис Авенданьо удержала его за плечо, давая понять, что нет необходимости утруждаться.

Через несколько секунд она изменила свое мнение, уставившись на ладони Франсиско Писарро, словно увидела привидение. Она наклонилась над ними, будто пытаясь убедиться, что линии естественные, а не нарисованные, и наконец подняла ошеломленный взгляд и впилась им в Писарро.

Она поежилась, и казалось, будто даже ее бесцветные волосы встали дыбом, а когда снова сосредоточилась на ладонях, то заерзала на стуле и побледнела, словно вот-вот грохнется в обморок.

– Оставьте нас, пожалуйста! – прошептала она таким тоном, что Охеда пришел в замешательство, тем не менее, он послушно поднялся из-за стола и отошел к окну, откуда стал наблюдать за снующими по площади прохожими.

Установилась тишина, в которой можно было услышать пролетевшую муху, гадалка глубоко вздохнула и еле слышно произнесла:

– Это руки короля. В них окажется величайшее богатство, о каком только может мечтать человек; эти руки завоюют империю и одержат величайшую из побед.

– Как вы сказали? – переспросил Писарро, наклоняясь к ней и вытягивая шею, чтобы лучше слышать.

– У вас руки настоящего полубога, – убежденно заявила она.

– Ну, для кого-то это, может быть, и руки полубога, – насмешливо воскликнул он. – Но для всех остальных это руки нищего!

– Я совершенно серьезно говорю, – раздраженно ответила хиромантка. – Когда я читала по рукам Охеды, мне казалось, что я встретила человека поистине исключительного, но ваши руки превосходят все, что мне доводилось видеть. Вот, взгляните! – добавила она, тыча острым ногтем в линию на ладони. – Вас ждут голод и лишения; вы вытерпите все муки ада и бездну отчаяния, но в конце жизни, утратив всякую надежду, вы совершите невероятные подвиги; станете одним из самых могущественных людей на планете и войдете в историю как величайший полководец и генерал.

– Генерал? – повторил Писарро, шмыгнув носом и утерев его рукой. – Я был бы счастлив, если бы стал сержантом, а уж звание капитана для меня и вовсе недостижимая мечта.

– Вы станете капитаном всех капитанов! – заверила женщина. – Генералом, который победит огромную армию, многократно превосходящую его собственную; маленьким Давидом, одолевшим огромного Голиафа.

– Да ладно!

– Можете мне поверить. Это написано здесь, на ваших ладонях.

– Уж не знаю, кто мог это написать, потому что сам я неграмотен, – лукаво ответил Писарро. С этими словами он взял ее за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза.– А вы точно меня не дурачите?

– Так написано на ваших руках.

– Это всего лишь руки свинопаса, – заметил он. – Руки подавальщика из таверны, которому нечем заплатить вам за ваши бредовые предсказания. Зачем вам лгать?

– Я никогда не лгу, – заявила Гертрудис Аведаньо. – Могу немного покривить душой, если правда слишком горька; могу даже не сказать всей правды, если это необходимо, но я никогда не лгу. Вы взлетите выше короля, но увы, ненадолго!

– Почему же?

– Вас предадут.

– Меня убьют?

Гертрудис Авенданьо, совершенно ясно прочитавшая по его руке, что он будет убит, долго медлила с ответом, виновато опустив глаза.

– Я никогда не говорю о смерти, – проворчала она наконец. – Я лишь могу сказать, что вы станете жертвой великого предательства.

Франсиско Писарро ничего не ответил. На мгновение он задумался, затем поднялся, подошел к тазу, снова вымыл руки и вытер их чистой тряпкой, после чего вернулся на свое место и вновь положил руки на стол.

– Посмотрите еще раз, – попросил он. – И скажите хоть что-нибудь хорошее. Какой мне интерес столько лет вести собачью жизнь, чтобы в конце концов стать прославленным полководцем или даже вице-королем, которого все равно потом предадут? Но мне хотелось бы знать, встречу ли я свою любовь, полюбит ли меня эта женщина, и буду ли я с ней счастлив.

– Этого я не могу знать, – просто ответила она. – Это то же самое, как если бы вы попросили меня посмотреть на солнце и сказать, есть ли звезды позади него. Сияние солнца всегда затмевает свет звезд.

– Черт тебя дери!

Видимо, это невольное восклицание всерьез обидело женщину; она готова была встать и уйти, но руки Писарро настолько заворожили ее, что она так и не смогла подняться с места, не в силах оторвать глаз от причудливых линий на его ладонях.

– Никто и никогда не разговаривал со мной в таком тоне, – произнесла она. – Вот уже сорок лет, как я занимаюсь этим делом – дольше, чем вы живете на свете. Я самый лучший и самый уважаемый мастер своего дела. Там, в Авиле, вы не посмели бы даже приблизиться к порогу моего дома, – она посмотрела ему прямо в глаза, прежде чем добавить нечто совсем уж неприятное: – Я ни о чем вас не просила, и мне от вас ничего не нужно. Вы сами попросили меня взглянуть на свои руки и предсказать вам судьбу, что я и сделала – совершенно бескорыстно, заметьте. Воля ваша, верить мне или нет, но я вправе рассчитывать хоть на какое-то уважение.

– Я уважаю вас! – поспешно ответил Писарро, искренне стараясь ее успокоить. – Я очень вас уважаю, просто ваши слова меня ошеломили. Я – и вдруг генерал и почти король? Господь с Вами, сеньора!

Гадалка оглядела его с ног до головы, пристально изучив неуклюжую костлявую фигуру, некрасивое, с грубыми чертами лицо и вульгарность жестов. Под конец она пожала плечами и с неохотой пробормотала:

– Пути Господни неисповедимы. Я читала тысячи ладоней великих людей, но их величие ничего не значило для меня.

Она хотела еще что-то добавить, но в эту минуту в дверях возник силуэт Васко Нуньеса де Бальбоа, который выглядел как никогда грязным, потрепанным и вонючим. К тому же ему стоило невероятных усилий удерживать себя в вертикальном положении. Не сказать, что он был мертвецки пьян, но явно провел напряженную ночь, которая для него до сих пор еще не закончилась.

– Добрый день, – еле выговорил он, заикаясь на каждом слове. – Не найдется ли здесь добрая душа, которая подаст кусочек хлеба голодному?

Никто не ответил, а когда его глаза привыкли к полумраку, он смог различить в углу таверны силуэты державшихся за руки Писарро и гадалки. Бальбоа удивленно повернулся к Алонсо де Охеде.

– Что я вижу! – воскликнул он. – Неужели наш добрый друг Писарро нашел себе невесту?

– Это Гертрудис Аведаньо, – произнес Охеда таким тоном, словно это имя уже само по себе все объясняло. – Хиромантка.

– Гертрудис Авенданьо! – воскликнул Бальбоа, покачнувшись и едва успев опереться о стол, чтобы не упасть. Он уставился на нее, как на морское чудовище. – Святые небеса! И каким же ветром вас занесло на этот занюханный остров? Здесь же нет ни принцев, ни маркизов.

– Зато есть будущие короли, – заметил Писарро, досадливо фыркнув. – Сколько раз я вам повторял, чтобы вы не являлись сюда пьяным!

– Я не пьян! Просто устал. Вот уже три дня, как у меня во рту маковой росинки не было, а эта скотина Диего Эскобар еще и напоил меня ромом. Боже, как же мне плохо! – прорычал он, падая в кресло, как тяжелый мешок. – Я болен, болен от этой нищеты и прочей мерзости, я устал от жизни.

– То-то вы такой грязный, что даже свиньи моего отца шарахнулись бы от вас, – Писарро полез под стойку и достал кусок зловонного мыла Диего де Сальседо. – Ступайте к речке да вымойтесь хорошенько, и если после этого я найду ваш вид достаточно сносным, то дам вам какую-нибудь одежду и что-нибудь поесть. Но учтите, это в последний раз!

Тот на мгновение задумался и тяжело вздохнул.

– Ну что ж, согласен, – сказал он. – Хотя и против моей воли! – с этими словами он уже было поднялся, но вдруг передумал, посмотрел на женщину и вдруг сунул ее руку прямо под нос. – Скажите мне хоть что-нибудь! – взмолился он. – Дайте хоть какую-нибудь надежду на будущее! Потому что если всей моей жизни так и суждено пройти в этой помойке – уж лучше сразу броситься в море, и пусть меня сожрут акулы. Так что вы видите?

– Грязь.

– Я вижу, вы и впрямь знаете свое дело, – рассмеялся Бальбоа и вытер ладони о рваную рубаху, сплошь покрытую пятнами. – А теперь?

Гертрудис Авенданьо бросила рассеянный взгляд на его грязные руки и внезапно напряженно застыла. Она громко всхлипнула, словно внезапно ощутив, как рушится привычный и казалось бы незыблемый мир.

– В чем дело? – встревожился Бальбоа. – Что вы увидели кроме грязи?

– Я вижу лишь то, что схожу с ума, – печально ответила она. – Я вижу, что все мои прежние знания оказались совершенно бесполезны. Да, люди по эту сторону океана такие же, как и там, но руки у них совершенно другие.

– Почему?

– Потому что здесь сказано, что вы завоюете целое королевство, пересечете высокие горы, откроете самый большой океан и станете величайшим из великих, – она выдержала многозначительную паузу, после чего убежденно добавила: – Но я не могу в это поверить!

– Это как же понимать? – удивился Бальбоа. – Что за глупости? Если уж вы сами не верите в собственные предсказания, то какой черт в них поверит?

– Никакой, – признала она свое безусловное поражение. – Столько времени потрачено впустую! – воскликнула она, и по ее морщинистому лицу потекли слезы. – Столько бессонных ночей, столько долгих лет поисков великой истины – и вот в одну минуту все пошло прахом!

– Ну, не стоит принимать это так близко к сердцу, – заметил Алонсо де Охеда, с недоумением глядящий на ее расстроенное лицо. – Возможно, это все оттого, что вы еще не пришли в себя после долгого путешествия. Да, конечно, именно это и сбило вас с толку, – он ласково похлопал ее по плечу, стараясь утешить. – Как только вы немного освоитесь, все придет в норму, можете мне поверить.

– Сомневаюсь! – бросила она.

– Да будет вам! Не теряйте надежду, – сказал Охеда. – Это земля отчаявшихся. Не начинайте и вы. – Он поманил только что вошедшего элегантного и щеголеватого кабальеро. – Подойдите сюда! – попросил он. – Подойдите и покажите руки донье Гертрудис Аведаньо, пусть она убедится, что в Санто-Доминго есть и нормальные люди, а не только чудовища вроде нас. Садитесь! Прошу вас, сядьте и покажите ладони.

– Как пожелаете, – пожал плечами Эрнан Кортес. – Но предупреждаю сразу, я никогда не верил в подобные вещи.