Текст книги "Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Не отвечая, по-прежнему обнимая Марту за талию и увлекая ее за собой, Лука сделал шаг к изголовью кроватки. Он хотел обогнуть ее, выйти из комнаты, выйти из квартиры, увести Марту к себе домой. Но между кроваткой и стеной встала Нора; она поняла его намерения и преградила ему путь.

– Марта не выйдет отсюда! – кричала она, отталкивая юношу, и ее миловидное лицо пылало гневом. – Я все поняла... Она не выйдет отсюда, мошенник, негодяй...

– Пропустите меня, – приказал ей Лука.

Но, поскольку Марта, все еще тесно прижавшаяся к нему, мешала его движениям, отделаться от ее сестрицы было не так-то просто. Между тем ребенок, разбуженный криками и толчками, – ссорящиеся не раз задевали кроватку – принялся отчаянно плакать среди своих одеял. Едва услышав его плач, Марта тотчас высвободилась из объятий юноши и бросилась к младенцу.

И почти в тот же миг дверь медленно отворилась, словно рука, открывавшая ее, действовала не слишком уверенно, и на пороге появился Боссо.

Всунув голову, он увидел Марту, склонившуюся над сыном, и обоих противников, стоявших лицом к лицу между кроваткой и стеной. То ли он не понял, что они ссорятся, то ли предпочел сделать вид, будто не понял, но, во всяком случае, он вышел на середину комнаты, не выказав ни малейшего удивления ни по поводу позы, в которой стояли Нора и Лука, ни по поводу неожиданного появления молодого человека.

Увидев его во второй раз, Лука снова уверился, что к такому человеку он может испытывать только ненависть, даже если бы тот не был его соперником и не оспаривал у него Марту, У Боссо большая голова сидела на невысоком, коренастом туловище; он был лыс со лба, но лысина его казалась странной и как будто грязной из-за того, что с затылка на нее были начесаны седоватые пряди волос; его темные взлохмаченные и насупленные брови наделены были какой-то обезьяньей подвижностью, глаза были маленькие, нос – массивный и красный, щеки – румяные, полнокровные; его челюсти выдавались вперед, как у животного, а рот, очень широкий, почти безгубый, тонкий, как лезвие ножа, был таким же странно подвижным, как брови. Вечерний костюм, который был на нем, в эту минуту не только не скрадывал, но еще больше подчеркивал обезьяньи черты в его облике: прямой, застывший, напыжившийся, Боссо, казалось, был стеснен в движениях этим костюмом. Слегка раскачиваясь, важно переставляя одну за другой свои неожиданно-маленькие ноги, обутые в легкие, тонкие туфли, выпятив вперед не брюхо, а грудь или, вернее, верхнюю часть живота, с руками, неподвижно висящими вдоль боков, словно ненужные ветки, с торчащими из крахмальных манжет темными кистями и волосатыми запястьями, он не спеша приближался к Норе и Луке.

– Добрый вечер, Нора, – сказал он низким и каким-то неестественно слащавым голосом. – Как дела? – С этими словами он похлопал по щеке изумленно таращившую на него глаза девушку. – Приветствую вас, красавица, добавил он, повернувшись к Марте. Но и та смотрела на него, как зачарованная, не отвечая.

Наконец Боссо заметил это тягостное молчание.

– Ах, вот как вы встречаете гостей! – продолжал он с деланной непринужденностью, стараясь просунуть руку в карман брюк, слишком узких и плотно прилегающих. – Я прихожу – дверь открыта; вошел – в коридоре никого, в гостиной никого, я туда, сюда, ищу вас, слышу плач малыша, кидаюсь в эту комнату, а вы со мной даже не здороваетесь, как будто я здесь лишний... Что за манера!

Он глядел вокруг, глядел на обеих женщин, ясно было, что за его показной прямотой скрывается растерянность, тревога. Потом его взгляд остановился на Луке.

– Себастьяни, – поспешил представиться Лука и, как бы сделав над собой усилие, шагнул вперед и протянул руку. Широкое красное лицо Боссо не изменило выражения, только брови, самая подвижная часть этого лица, чуть заметно поднялись.

– Себастьяни! – воскликнул он радушно. – Но ведь мы уже знакомы! Как дела, как дела, дорогой Себастьяни? – Потом, резко повернувшись к Марте и приблизившись к ней, он сказал уже совсем другим, серьезным тоном: – Марта, вы тоже, как ваша сестра, не узнаете меня? Что случилось? Вы обе прямо как с луны свалились...

– Добрый вечер, Боссо, – ответила Марта просто и, отвернувшись, снова стала хлопотать вокруг ребенка, который, покраснев и сжав кулачки, орал сейчас особенно отчаянно.

Поставленный в тупик, едва скрывая свое недовольство, Боссо на мгновение остановился за спиной Марты, сложив руки назад и наблюдая из-за ее плеча, как она старается успокоить сына.

– С детьми, которые плачут,– изрек он важно и задумчиво, – нужны те же методы, что и со взрослыми, которые кричат и протестуют. Таких методов три: побить их, заткнуть им рот какой-нибудь подачкой или отвлечь их. Оставим первый метод, хотя, право, он не худший из всех. Но вы, Марта, простите меня, вы не пользуетесь и двумя другими и даже поощряете своими ласками капризы этого маленького чудовища. Пустите меня, я знаю, как надо обращаться с людьми, даже и с теми, что еще в пеленках.

Властно отодвинув мать, он извлек из часового кармана часы с грудой брелоков, которые носил на цепочке с трудом перегнулся через бортик кроватки и, сложив свой выступающий вперед рот в сладенькую улыбку, стал трясти импровизированной металлической погремушкой перед глазами ребенка. При этом он водил головой вправо и влево и издавал ртом нарочито веселые звуки, такие, какие издавал бы младенец, если бы засмеялся. И в самом деле, успокоенный и отвлеченный бренчанием брелоков и видом новой физиономии, склонившейся над ним, ребенок перестал плакать, некоторое время глядел с любопытством и наконец засмеялся, обеими ручонками хватая брелоки.

– Ну вот, готово, – произнес Боссо с тщеславным удовлетворением, выпрямляясь и оставляя брелоки, цепь и часы в судорожно цеплявшихся за них ручонках малыша. – Не говорил я вам, что умею обращаться с людьми? И потом, мы с Джованнино отлично находим общий язык. Нет, в самом деле, я обожаю малышей, а он, плутишка этакий, он обожает настоящих дельцов!

Эти слова, сказанные тоном лукавого и немного ворчливого благодушия, заставили Луку вздрогнуть. Действительно, в них ясно видна была одна только хитрость соблазнителя, который, лаская ребенка, старается связать благодарностью мать. Менее проницательная Марта улыбнулась красивым словам Боссо, хотя и немного устало, и ответила:

– Теперь лучше оставить его одного; и потом возьмите у него цепочку и часы. Он может уронить их на пол.

– Ну и что же? – возразил Боссо, пожимая плечами. – Если это может сделать его счастливым – пускай!

– Нет, нет, – сказала Марта, покачав головой. – И потом, он не только уронит их, он может взять в рот какой-нибудь брелок... Ради бога!

Она осторожно отняла цепочку у младенца, который теперь, вцепившись в нее обеими ручонками, размахивал часами, словно и в самом деле собираясь разбить их, и вернула их Боссо.

– Вы сделали человека несчастным, – изрек тот, укрепляя цепочку на животе.

Все четверо вышли из комнатки, последней – Марта, которая выключила свет и притворила дверь.

– Оставайся с нами обедать, ладно? – шепнула Луке Марта, когда в коридоре Нора и Боссо обогнали их на несколько шагов. Юноша взглядом поблагодарил ее, но не успел сказать ни слова: она оставила его и бегом догнала остальных. Теперь Боссо громко смеялся и, шагая по коридору, обнимал за талию обеих сестер. Так они – Марта, Нора и Боссо в обнимку, а Лука сзади, покинутый и злой, – вошли в гостиную.

– Музыки, музыки! – тотчас потребовал Боссо; однако при этом он больше не смеялся и ничем не выказывал веселья, которое объяснило бы это требование. Он подошел к приемнику, включил его и повторил, потирая руки:

– Музыки, музыки!

Остальные глядели на него в замешательстве. Но музыки не было: приемник засвистел, закашлял и потом смолк совсем.

– Наверно, слишком рано, – пробормотал Боссо, глядя на часы. И добавил без перехода, обращаясь к Мартиной сестре: – Я говорил о тебе, как обещал, с владельцем театра "Эдем". Он сказал "ладно" и велел тебе явиться к нему завтра утром. Значит, – заключил он, – мы скоро будем иметь удовольствие видеть тебя в каком-нибудь ревю... Отлично, отлично!

– Милый Боссо! – воскликнула Нора в восторге. И, подойдя к нему вплотную, поцеловала его в щеку. Но Боссо оттолкнул ее.

– Ради бога, только не надо благодарности! – сказал он с видом благодетеля, который изо всех сил старается казаться скромным. – Правда, самое главное сделано, но не исключена возможность, что тебе дадут только малюсенькую роль где-нибудь на втором плане. Будь начеку, дочка, в том мире одной красоты мало!

– Не так уж мало, с нею-то и можно продвинуться, – возразила девушка со свойственной ей самоуверенностью. Потом весело добавила, что пойдет раздеться, и вышла из комнаты. Боссо, заложив руки за спину, расхаживал взад и вперед; Марта, сидя в одном углу, смущенно рассматривала собственные ногти; Лука в противоположном углу остервенело курил. Взгляды, которые Боссо время от времени бросал на молодого человека, ясно говорили, что присутствие Луки ему в тягость.

– Итак, – вдруг произнес он, остановившись перед Мартой, – ведь вы должны были дать мне ответ. Вы все обдумали?

Марта нахмурила брови и ответила, не поднимая головы:

– Да, обдумала.

Боссо взглянул на Луку, потом на женщину.

– А не выйти ли нам на минуточку в кухню? – предложил он совсем другим тоном. – Я проголодался... И потом хочу посмотреть, что вы там для меня приготовили. Пойдемте, Марта, посмотрим, выполнила ли кухарка свой долг.

Он взял сопротивлявшуюся женщину за руку, заставил ее встать с кресла и вышел с нею. Лука остался один.

Полный ревнивой досады, все время повторяя себе, что теперь можно положиться на Марту, но так и не умея убедить себя в этом окончательно, чувствуя, что его и без того раздраженные нервы снова нестерпимо напряглись, он вытащил из кармана пачку сигарет, положил ее перед собой на столик, взял одну и закурил, не переставая глядеть в окно, откуда в наступившей тишине стал снова явственно доноситься смешанный шум дождя и ветра. Он слишком ясно понимал, что Боссо увлек Марту прочь для того, чтобы беспрепятственно поговорить с нею о своих намерениях, предугадывал, что старания Боссо изо всех сил поддержит Нора, но не знал, до какой степени Марта, с ее слабостью и пассивностью, способна сопротивляться этому двойному натиску. Эти мысли причиняли ему такую боль, что хоть кричи, однако он сдерживался и продолжал курить. Так он выкурил все пять сигарет, которые оставались в пачке, потом разорвал обертку, бросил клочки на пол и посмотрел на часы: он ждал уже сорок минут.

В ярости он поднялся с места и принялся расхаживать по комнате. Он испытывал непреодолимое желание сейчас же отправиться на поиски тех троих, надавать пощечин Боссо, надавать пинков Норе, завладеть Мартой и увести ее прочь. Но он сдерживался из боязни обнаружить свою слабость и нетерпение, испортить ситуацию, которая сейчас, может быть, складывалась для него благоприятно. Вдруг из радиоприемника раздался смешно искаженный голос диктора, медленно читавшего сводку сегодняшних биржевых курсов. Тогда, не в силах больше подавлять нетерпение, Лука вышел из комнаты.

Он направился наудачу в глубь коридора, услышал звук голосов за одной из полированных черных дверей и отворил ее. "Есть три слова: тебя я люблю", – фальшиво напевала Нора, сидя перед зеркалом за туалетным столиком в углу большой комнаты, где вся обстановка, от широкой двухспальной кровати до шкафов, стульев и столиков, была выдержана в том же трубчатом, подчеркнуто-современном стиле, что и мебель гостиной. На Норе было длинное вечернее платье из черного шелка, оставлявшее открытыми ее пышные плечи и полные руки; заметив в наклонно поставленном зеркале, в которое она гляделась, отворенную дверь и появившегося на пороге Луку, она не обернулась и не перестала петь, а, наоборот, запела громче, как бы желая таким образом предупредить кого-то о приближающейся опасности. Лука сделал шаг вперед и увидел за кроватью Марту и Боссо, сидевших рядышком на узком диване. Они разговаривали; но еще больше, чем их интимная поза – рука Боссо была протянута за спиной Марты, а она слушала его, наклонив голову и почти прижавшись к нему, – Луку поразила одна деталь: на Марте было не вечернее платье, как на сестре, а только сорочка, грудь ее была полуобнажена, она положила ногу на ногу, и среди кружев видны были ее обнаженные бедра. Однако, едва завидев Луку, она вскочила.

– Уже поздно, мне пора одеваться, – сказала она в смущении, стараясь не смотреть ему в глаза, потом взяла с кровати разложенное там платье, точно такое же, как у Норы, и быстро принялась натягивать его через голову.

– Интересно, с каких это пор входят в комнату без стука? – спросила Нора довольным, легким тоном, склонившись над заваленным флаконами и щеточками туалетным столиком и сосредоточенно пудря себе щеки. Ее веселость, довольный и радостный вид Боссо, который тоже встал и, взяв с комода флакон духов, опрыскивал себе голову, подтвердили подозрение Луки. "Здесь что-то произошло", – подумал он. Однако, с усилием сдерживая накипевшее желание учинить скандал, пустить в дело силу, он отвечал тем же тоном:

– Интересно, с каких это пор гостей оставляют одних больше чем на три четверти часа?

– Гостей! – повторила Нора многозначительно, но ничего не добавила, а встав из-за туалета и напевая, принялась выделывать какие-то па.

– Итак, девочки, – отеческим тоном сказал Боссо, – идем обедать?

Теперь и Марта была готова; совершенно одинаковые платья на сестрах-близнецах только подчеркивали разницу в выражении лиц озабоченного, печального лица Марты и бездумно-веселого лица Норы.

– Пошли, пошли, – пригласила всех Нора.

Они вышли из комнаты, но на этот раз Лука каким-то необъяснимым для него образом оказался рядом с Норой, в то время как Марта и Боссо опередили их на несколько шагов.

Дверь в столовую была распахнута, щуплая черненькая горничная с испуганным лицом и большими глазами, одетая по всем правилам – в белых перчатках, в передничке и наколке, – застыла возле стола в небольшой, почти пустой комнате.

– Ну что же, значит, мы садимся таким образом, – сказал Боссо властно, – Марта со мною, а Нора с Себастьяни.

Они расселись в белом свете причудливой люстры, состоявшей из стеклянного матового шара и никелированного полумесяца. Женщины, развертывая салфетки, нашли в складках одинаковые сумочки из черного шелка с позолоченным замком, украшенным большим зеленым камнем.

– Ах, какая прелесть, – вскричала Нора, даже не пытаясь скрыть свою детскую радость и разглядывая сумочку со всех сторон. Вскочив с места, она поцеловала Боссо в лысину.

Марта тоже разглядывала свою сумочку, и хотя она не так ликовала, как Нора, но было ясно, что в глубине души она тронута, сознавая, что все эти знаки внимания предназначены ей одной, и в то же время стесняется в присутствии Луки.

– Я хотел сделать вам сюрприз, – сказал Боссо, усиленно двигая бровями и губами и пытаясь изобразить скромность. – Надеюсь, они вам нравятся...

– Это как раз то, что нужно к нашим платьям, – порывисто ответила Нора и добавила, подталкивая сестру к Боссо: – Ну-ка, поцелуй его... Уж это по крайней мере он заслужил!

Лука, полный самых мрачных мук, увидел, как Марта вытянула шею и коснулась губами красной, щетинистой щеки Боссо. Между тем горничная поставила на стол тарелки с супом, и все четверо принялись за еду. Обе женщины кушали чинно и жеманно, Боссо без церемоний демонстрировал свой прекрасный аппетит, Лука ел неохотно с печальным видом. Эта печаль, эта неохота не ускользнули от Боссо, который был чем-то очень доволен и хотел видеть вокруг только довольных людей.

– Может быть, я ошибаюсь, – начал он неожиданно, вытерев рот салфеткой, – но у вас, наверно, очень меланхолический темперамент!..

– У меня? – переспросил Лука удивленно.

– Да, у вас, – настаивал Боссо, наливая себе вина. Он был счастлив похвастать перед другими своей проницательностью. – Это видно по глазам. Вы смотрите на жизнь не ясным, доверчивым, безмятежным взглядом, вы видите все как бы сквозь темные очки. Все кажется вам безобразным, серым, грязным, угнетающим. Повторяю: может быть, я ошибаюсь, но вы пессимист.

Лука поднял глаза на Боссо.

– Ах, значит, я пессимист, – повторил он с расстановкой, иронически. Занятно, занятно...

– Да, – отвечал Боссо, ничуть не смутившись, – уж позвольте мне говорить прямо: ведь я по опыту и, к сожалению, по возрасту гожусь вам в отцы...

– Мой отец был бедняк, – не удержавшись, перебил его Лука.

Боссо отмахнулся:

– Какая разница? Я тоже был бедняком. И потом, хоть бедность не порок, но часто ее выставляют оправданием... Уж позвольте мне сказать... Вы пессимист, вы не такой, каким должен быть каждый молодой человек, каким был в вашем возрасте я: веселым, уверенным в себе и в жизни, полным надежд и честолюбивых стремлений. У вас все наоборот: вы печальны, ни во что не верите, полны сомнений, вы состарились преждевременно, так и не успев побыть молодым.

Нора, которая с сокрушенным видом, но с явным интересом слушала разглагольствования Боссо, захлопала в ладоши в знак одобрения:

– Браво, Боссо... Он именно такой... Более точного портрета не придумаешь!

Вошла горничная и принесла пудинг, весьма искусно приготовленный и свидетельствующий о том, что сестры привыкли к хорошей кухне. Все взяли себе по куску, кроме Луки, которого разговоры Боссо и снедавшее его беспокойство совсем лишили аппетита.

Боссо продолжал:

– Вы не такой, каким надо быть. Может быть, с вами в жизни случилось что-то такое: слишком рано постигшая вас беда, семейная драма, несчастная любовь...

– Уж говорите просто – несчастная любовь, – сухо перебил его Лука.

– Они остановили нормальное развитие вашего характера, – продолжал Боссо, не обратив внимания на его реплику, – отклонили его, направили в сторону болезненного пессимизма, а не в сторону жизнерадостного оптимизма, который свойствен молодежи или, вернее, скажем прямо, всем нормальным, здоровым людям.

– Итак, – опять перебил его Лука, – значит, я нездоровый человек...

Его собеседник покачал головой, любезный, но непреклонный.

– Дорогой Себастьян, не обижайтесь, но как раз здоровым вас назвать нельзя! Никак нельзя! В вас есть все характерные черты психопата... Впрочем, это часто встречается среди художников и вообще среди людей очень, даже слишком интеллигентных.

Все эти разговоры вызывали у Луки отвращение и жестокую досаду; он не чувствовал себя ни больным, ни пессимистом, наоборот, он был твердо убежден, что подлинный пессимизм и настоящая гниль скрываются под отечески-добродушной личиной Боссо. Но, подозревая, что эта новая демонстрация собственной проницательности нужна Боссо для какой-то корыстной цели, он удерживался от возражений и лишь хотел понять, куда это Боссо гнет.

– Может быть, – отвечал он односложно, наливая себе вина.

– Не может быть, а точно! – возразил Боссо с набитым ртом. – Видите ли, милый Себастьяни, я, повторяю вам, мог бы быть вашим отцом, я научился распознавать людей... Так вот, когда вы явились ко мне, чтобы предложить мне тот проект, я, еще не видя ваших планов, понял, что из этого ничего не выйдет. А все дело в том, что я с первого взгляда как бы сфотографировал вас; этот человек, сказал я себе, пусть он даже замечательный художник, но он пессимист. Что бы он ни предпринял, он видит впереди не успех, а провал. Ему не хватает размаха, веры, энтузиазма, и с ним у меня ничего не выйдет. И в самом деле...

– Что в самом деле? – не мог не парировать Лука. – В самом деле, мы не смогли договориться насчет денег, которые вы хотели затратить. А иначе то ваше здание было бы сейчас уже почти наполовину построено независимо от того, пессимист я или нет. И потом, ведь не я же пришел предлагать вам что бы то ни было, а вы сами позвали меня.

Боссо скривил рот и отрицательно покачал головой:

– Нет, милый Себастьяни, нет, дело обстоит не так, дело обстоит совсем не так... А чтобы вы могли лучше почувствовать реальность, на которую я намекаю, то позвольте мне сказать о себе самом: я тоже был молод, был полон идеалов, надежд. Но только – и в этом вся разница, милый Себастьяни, – я всегда, даже среди самых тяжелых неудач, – а бог видит, сколько неудач я знал! – я всегда упорно оставался оптимистом и видел только хорошее, а не дурное, я верил в свою звезду, которая рано или поздно все равно приведет меня к победе, я был преисполнен веры в жизнь, а не скепсиса, воли, а не безволия. А это великое дело, милый Себастьяни; ведь кто полон веры, тот и другим внушает веру.

"Ах, вот оно что! – подумал Лука. – Это все для Марты". Однако спросил совершенно спокойно:

– Ну а теперь можно наконец узнать, к чему клонятся все эти ваши разговоры?

– Ни к чему, милый Себастьяни, ни к чему, – отвечал Боссо многозначительно. – Вы ведь знаете пословицу: имеющий уши да слышит. Подумайте об этом. Однако, говоря все это, я вовсе не отрицаю, что вы симпатичный молодой человек и отличный архитектор. Но оставим все это и выпьем за здоровье Марты и Норы. Я обещал принести немного шампанского. Выпьем и не будем больше об этом думать.

Они уже принялись за фрукты, и горничная поставила на стол две бутылки шипучего, которое Боссо принес в подарок.

– Откупорьте вы, Боссо, – сказала Нора, которая казалась чрезмерно веселой.

Боссо не заставил себя просить, привычным движением снял с горлышка золоченую бумагу и проволоку, обернул руку салфеткой и начал выталкивать пробку снизу вверх.

– Осторожнее, сейчас выстрелит, – шутливо предупредил он женщин и мрачно нахмурил брови, то ли боясь выстрела, то ли потому, что ему мешал дым от торчавшей у него во рту сигареты. Лука заметил, что Марта, хотя и оставалась еще серьезной и озабоченной, подалась немного назад, сморщив лицо и как будто готовясь к тому, что сейчас в ушах ее отдастся страшный грохот. Нора поставила локти на стол и подперла обеими руками свое веселое, раскрасневшееся, возбужденное лицо: шампанское, вечерние платья, подарки, роскошь, деньги – это была ее родная стихия, и, вновь в нее погрузившись, она не скрывала своей радости.

– Внимание! – крикнул Боссо.

Пробка выскочила, взлетев над столом, из горлышка хлынул фонтан белой кипящей пены. С довольной улыбкой, не поднимая головы, которую она положила на руку, Нора взяла свой бокал и протянула его первой. Боссо встал, методично наполнил четыре бокала, потом поднял свой бокал в ярком свете люстры.

– За здоровье брюнетки и блондинки, Марты и Норы! Ну, Себастьяни, бросьте ваш пессимизм и выпейте тоже.

Ему ответило глухое ворчание грома, такое протяжное, что у Луки невольно возникла мысль: сколь обширен и высок свод грозовых туч, под которым оно перекатывается! Должно быть, проливной дождь идет не только над городом, но и над всей округой – вплоть до моря, до гор; наверно, в черном небе происходит настоящее сражение – с грохотом, вспышками, немыми маневрами туч, перебирающихся от одного края горизонта к другому сквозь завесу ливня. Стекла задрожали, весь воздух в комнате сотрясся. Охваченный внезапным возбуждением, Лука тоже вскочил на ноги, подняв бокал.

– За мое здоровье и за здоровье Марты – моей жены! – выкрикнул он. – И пусть сгинут и провалятся наши враги! – И он порывисто, так что половина вина пролилась ему на пиджак, поднес бокал к губам и осушил его залпом.

Он сам не сознавал ясно, для чего бросил этот вызов; смутно надеялся он посеять раздор между собою и Боссо, чтобы жестокая ссора прояснила положение, которое с той минуты, как его противник вошел в дом, стало двусмысленным и угрожающим. Но, к его великому изумлению, Боссо, который пил, многозначительно глядя на Марту, сделал вид, что не слышал его, и даже не обернулся. Нора тоже не обратила на него внимания, она пила жадно, скосив глаза в пенящееся вино, и подняла их только тогда, когда увидела дно бокала. Значит, они так уверены в успехе, подумал он, что им и дела нет до его слов и поступков, и они позволяют ему изливаться как угодно, словно дурачку, которому разрешают разглагольствовать, потому что никто его не принимает всерьез. Терзаемый сомнением, он постарался встретиться глазами с Мартой и тут же испытал острую боль, видя, как она боязливо избегает его взгляда. Тогда его подозрение перешло в уверенность: каким-то образом им обоим, Норе и Боссо, удалось уговорить слабую и пассивную Марту изменить решение; как и два года назад, он терял любимую женщину, на этот раз безвозвратно.

При этой мысли первым его порывом было сдернуть со стола скатерть со всем стоявшим на ней серебром и хрусталем, кинуться на Боссо, избить его, потом схватить Марту за руку и заставить ее волей-неволей уйти с ним. Но он тут же сообразил, что такой план вряд ли принесет успех: насилие не только вызовет ответное насилие, но и перепугает робкую Марту. Тогда он решил воспользоваться той же тактикой, что и его противники: как только представится случай, увлечь Марту в сторону и уговорить ее не предавать его во второй раз.

Обед был закончен, одна бутылка была выпита до дна, другая – больше чем наполовину, причем львиная доля вина досталась Норе и Боссо; Лука и Марта ограничились одним бокалом. Глаза Боссо были затенены густыми взъерошенными бровями, так что нельзя было сказать, пьян он или нет, зато Нора, которая и за обедом выпила немало, была совершенно пьяна и даже не пыталась этого скрыть. Ее наивные голубые глаза блестели, полные нескрываемого довольства; она то и дело бессильно поникала на стол со звонким восторженным смехом, минуту оставалась неподвижной, полузакрыв глаза и склонив обрамленное растрепанными белокурыми локонами лицо, потом неожиданно вздрагивала, выпрямлялась и жестом, одновременно просительным и жадным, снова протягивала Боссо пустой бокал.

– Нора, хватит тебе пить! – сказала наконец Марта с тревогой. Кончится тем, что ты опьянеешь!

Нора вспыхнула, полная воинственной дерзости, но язык ее немного заплетался:

– Молчи, дура! – прокричала она. – Заботься о своем сосунке, а не обо мне! Чтобы я напилась! Да никто на свете не может выпить, не пьянея, столько, сколько я!

– Тише, тише! – примирительно вмешался Боссо.

– Чего там тише! – завопила Нора в ярости. – Чего там тише! Я тебе докажу, что я не пьяная! Я буду танцевать, танцевать под любую музыку! И не так, как в гостиных, а так, как танцуют на эстраде...

– Посмотрим! – заявил Боссо, возбужденный перспективой увидеть, как белокурая сестра Марты задирает ноги. – Я ловлю тебя на слове, Нора!

Но Марта запротестовала.

– Нет, Нора, не надо! – С этими словами она поднялась с места, чтобы остановить сестру, которая тоже встала, не очень твердо держась на ногах. Но Нора с высокомерным видом оттолкнула ее.

– Ну-ка, пусти, – произнесла она, по-детски хмуря брови. – Ты думаешь, я пьяная?.. Ладно, смотри... – Она подошла к двери гостиной, распахнула створки, потом суетливыми, неуверенными движениями отшвырнула ковер, оттолкнула в сторону кресла, чтобы освободить пространство против двери. Потом она поставила на радиолу пластинку, снова стала перед дверью, перегнувшись пополам, схватила обеими руками края юбки и натянула ее на грудь, обнажив полные, мускулистые ноги балерины. В такой позиции, с задранным платьем, повернувшись лицом к радиоле, она выждала одно мгновение, чтобы попасть в такт музыки, потом, немного откинувшись, внезапно с силой выбросила вперед правую ногу, так что носок поднялся на высоту ее лба. Однако, то ли потому, что опьянение взяло верх над выучкой, то ли потому, что ее подвели высокие каблуки и неподходящий пол, но только в тот момент, когда она, согнув колено, пыталась задрыгать ногою в такт музыки, другая нога ее подвернулась и она упала навзничь, широко раскинув одетые в кружева ноги.

– Ну вот, я тебе говорила! – в тревоге, печально воскликнула Марта и бросилась к сестре. Боссо тоже поднялся, смеясь и повторяя:

– Ну ничего, ничего!

Только Лука остался на своем месте за столом, заставленным пустыми бутылками, стаканами, салфетками.

– Ой, ой, – стонала Нора. Прихрамывая и опираясь на Боссо, она потирала рукой ушибленное место, и лицо ее было одновременно веселым и страдальческим. – Ой, какой тут жесткий пол!

Убедившись, что с сестрой ничего не случилось, Марта вернулась в столовую и теперь кружила около стола с задумчивым и недовольным видом. Лука подождал, пока сможет дотянуться до нее, потом схватил ее за руку.

– Мне надо поговорить с тобой. Давай выйдем на минуту.

Настороженно оглядевшись вокруг, она робко кивнула головой. В эту минуту Нора и Боссо рассматривали какие-то пластинки и как будто не заметили их ухода.

– Что произошло между тобою, Норой и Боссо за те три четверти часа, что вы были в спальне? – в упор спросил он ее, едва они очутились в коридоре.

Марта поглядела на него в замешательстве.

– Лука, прости меня за то, что я скажу тебе, – ответила она наконец. Я знаю, что причиню тебе не меньшую боль, чем самой себе... Но я убедилась, что наш брак невозможен, как все, что слишком хорошо... Я должна покориться своей участи и идти до конца.

Именно этого Лука и боялся. А она сейчас объявляла ему это тем же мелодраматическим тоном, каким незадолго до того умоляла его увести ее и немедленно сделать своей женой. У Луки стало темно в глазах от ярости, ему показалось, что вся кровь бросилась ему в затылок и в лицо. Но еще раз, вспомнив, с кем он имеет дело и где находится, он удержал ругательства, которые готовы были сорваться у него с языка, и, схватив Марту за руку, спросил:

– Ты сказала, что наш брак – это было бы слишком хорошо?

– Да, слишком хорошо, Лука, – ответила она, испуганная дрожью в его голосе, – и поэтому невозможно.

– И поэтому возможно! – возразил Лука. – Что слишком хорошо, то и следует делать! А не то, что слишком мерзко – вроде связи с Боссо! Сейчас же отправляйся в свою комнату и надень плащ и шляпу.

Она смотрела на него испуганно.

– Ты с ума сошел, Лука, это невозможно... – начала было она.

– Нет ничего невозможного! – холодным, дрожащим голосом сказал Лука. Все возможно... Даже чтобы я прикончил твоего Боссо.

– Но, Лука... – протестовала она, глядя на него в ужасе.

Однако юноша, крепко держа Марту за руку, увлекал ее за собою к спальне. Не обращая внимания на приглушенные протесты, он втолкнул ее в темную комнату и, прежде чем зажечь свет, обнял ее и прижал к груди. Сперва она старалась оттолкнуть его, отворачивала лицо, повторяя:

– Нет, Лука, нет...

Потом вдруг перестала сопротивляться и сама обняла его. Их поцелуй был долгим. Луке казалось, что он вложил в этот поцелуй всю боль, все желание, накопившееся в нем за два тоскливых года. Потом, не отрываясь от ее губ, он протянул руку и зажег люстру на потолке. Их губы на мгновение разлучились, они взглянули друг на друга, и глаза их были полны изумления и любви.