355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альберто Моравиа » Дом, в котором совершено преступление (Рассказы) » Текст книги (страница 21)
Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:16

Текст книги "Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)"


Автор книги: Альберто Моравиа


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

– Ну, моя милая, если я тебе скажу, то вскоре об этом узнает весь Рим.

– Я и сама догадываюсь. Лионелло и его приятели постоянно твердили, что они выкинут какую-нибудь штуку... А то так жить скучно!

Джиджола произнесла эту фразу, точно затверженный урок, и в ее тоне прозвучала такая простодушная и бездумная уверенность в правоте брата, что Лоренцо невольно улыбнулся.

– Ах, они так говорили? – вырвалось у него.

– Да, и еще говорили, что натворят такого, что все газеты заговорят о них. Я тоже просилась в их компанию, но они меня не взяли. Сказали, что это, мол, не женское дело.

Лифт остановился, девушка и адвокат вышли и оказались на просторной лестничной площадке: как и вестибюль, она была выложена мрамором. Лоренцо повернулся к Джиджоле и взял ее за руку:

– Будь осторожна. Если желаешь брату добра, то никому не повторяй того, что ты мне сказала.

– Я буду молчать, если вы мне расскажете, что натворил Лионелло. А не расскажете...

Она не успела договорить – адвокат схватил ее за плечи обеими руками и крикнул:

– Не строй из себя дурочку! Ты ни о чем не должна болтать, и все тут.

Он с силой сжимал плечи девушки и вдруг заметил, что она спокойно смотрит на него, нисколько не испугавшись; напротив, она почти с восхищением проговорила: "Ну и манеры!" И одновременно, с вызывающим видом вильнув бедрами, подалась вперед. Тогда он быстро отпустил ее и поспешно сказал:

– Одним словом, Лионелло скомпрометирован меньше, чем другие. Если ты будешь держать язык за зубами, его, пожалуй, удастся вызволить из беды. И не строй из себя дурочку.

– Ну и обращенье! А еще адвокат! – усмехнулась Джиджола.

В эту минуту дверь отворилась, и камердинер в белом пиджаке впустил их в переднюю.

Девушка сказала: "До свиданья, адвокат!" – и, напевая, танцующей походкой двинулась по темному коридору. Камердинер провел Лоренцо в гостиную.

Мать Лионелло, Джулия, ходила по комнате с низеньким лысым человеком, у которого в руках был метр. Она на ходу пожала руку адвокату и проговорила:

– Извините меня, я должна еще несколько минут потолковать с обойщиком насчет летней обивки для мебели. Я скоро освобожусь.

Лоренцо спросил себя, не следует ли ему сначала переговорить с Джулией и только потом с ее мужем; в конце концов он решил, что так будет лучше: в сущности, здесь, в этом доме, все зависело от Джулии. Он сидел в кресле и наблюдал за нею, а она тем временем разговаривала с мастером. Джулия высокая, худощавая и подтянутая, любившая носить серый и черный цвета, отличалась той строгой элегантностью, какая присуща очень богатым женщинам, у которых много досуга. В ее старательно причесанных темных волосах уже виднелось несколько серебряных нитей; в маленьких, глубоко посаженных голубых глазках мерцал тревожный огонек; лицо ее безупречно овальной формы казалось слегка припухшим, быть может, потому, что нос у нее был крошечный.

Наконец Джулия отпустила обойщика, уселась рядом с адвокатом и принялась с ним беседовать; как всегда, она говорила о семье, о которой якобы неустанно пеклась и которая, по ее словам, совершенно лишала ее покоя. Джулия говорила очень быстро, стремительно нанизывая одну фразу за другой, и не слишком заботилась при этом о смысле – так некоторые завзятые курильщики прикуривают новую сигарету от еще непотухшего окурка предыдущей. Казалось, она боится, что Лоренцо прервет ее, и заранее знает, что он непременно заговорит с нею о неприятных вещах. Несколько раз адвокат уже готов был произнести вертевшуюся у него на кончике языка фразу: "Послушайте, Джулия, кстати о детях... ведь я должен потолковать с вами о Лионелло...", но при каждой попытке он неизменно наталкивался на сплошную стену слов, одновременно легковесную и непроницаемую. "Как странно, – подумал Лоренцо, хотя в речах Джулии сквозит самодовольное спокойствие человека, у которого совесть чиста и которому не в чем себя упрекнуть, ее возбуждение и торопливая манера говорить словно бы указывают на глубокую, хотя, быть может, и неосознанную тревогу". Сперва Джулия болтала о летней обивке для мебели, с обивки она перескочила на морское путешествие и поездку в горы, морское путешествие навело ее на рассуждение о яхтах или, как она выражалась, лодках, от лодок она перешла к своим детям, которые все еще оставались для нее "малышами" (ее сын и дочь были как раз приглашены кататься на одной из этих лодок); затем безо всякой видимой связи, безо всякой передышки Джулия с жаром принялась рассказывать о вечеринке, которую Джиджола и Лионелло устроили накануне для своих друзей на террасе их дома.

– Они даже представляли сценки, какие обычно видишь в варьете,захлебывалась Джулия. – А нас, Федерико и меня, они выпроводили из дому, заявив: "Взрослым смотреть не рекомендуется. Это только для несовершеннолетних, моложе восемнадцати лет". Не правда ли, остроумно?

Дверь открылась, и на пороге появился Федерико, муж Джулии; он двигался медленно, поступью утомленного человека, который только что вышел из состояния долгой и вынужденной неподвижности. Это был высокий, атлетически сложенный, хотя и несколько сутулый человек; у него были правильные и красивые черты лица, но вокруг синих глаз и еще свежего рта залегла густая сеть тонких морщинок; на первый взгляд могло показаться, будто у Федерико широкий ясный лоб, однако, присмотревшись внимательнее, нетрудно было заметить, что это были просто залысины. В противовес Джулии, которая болтала без умолку, Федерико, как это было известно адвокату, отличался чрезмерной молчаливостью: он говорил односложно, не заканчивал фразы, часто вместо ответа лишь кивал головой, и в этой немногословности, казалось, сквозила тревога, в сущности мало отличавшаяся от тревоги, владевшей его супругой. Федерико подошел к Лоренцо и, подчеркнуто не замечая присутствия жены, сердечно поздоровался с ним, хотя это явно стоило ему неимоверных усилий. Адвокат посмотрел на приятеля и понял, что тот по обыкновению дурно провел ночь: он страдал бессонницей, и, по его собственному выражению, нервы у него были совершенно издерганы. Федерико отрывисто и негромко сказал:

– Пойдем на террасу?

Они вышли на просторную террасу – своего рода висячий сад, откуда открывалась широкая панорама города. Было жарко. Летнее солнце, против которого была бессильна слабая тень, отбрасываемая растениями в ящиках, накаляло выложенный плитками пол. Федерико направился в тот угол террасы, откуда видны были Тибр и Монте Марио, и оперся о перила. Он двигался медленно и судорожно вертел головой, как человек, которому трудно дышать и он жадно ловит воздух ртом. Когда они оба отошли достаточно далеко от дверей гостиной, Лоренцо сказал:

– Слушай, мне надо поговорить с тобой.

Федерико в это время смотрел вниз; похоже было, что он внимательно разглядывает машину адвоката, стоявшую возле тротуара; на фоне огромной площади, покрытой серым асфальтом, она казалась маленькой и одинокой. Обернувшись, он спросил:

– Тебе надо поговорить со мной? Очень жаль, но сегодня это невозможно.

Лоренцо с удивлением посмотрел на него:

– Невозможно? А почему?

У Федерико перекосилось лицо, как от укола или какой-то другой внезапной боли. Он повторил:

– Невозможно. – И прибавил. – Мне трудно сосредоточиться. Я всю ночь не сомкнул глаз, хотя принял снотворное; одним словом, я нездоров.

Он продолжал говорить что-то в том же духе; при этом лицо его подергивалось и искажалось, он то и дело останавливался и запинался, видно было, что он плохо себя чувствует. И при взгляде на него Лоренцо подумал, что, быть может, благоразумнее не говорить с ним о сыне. И все же адвокат продолжал настаивать:

– Видишь ли, речь идет о деле, которое не терпит отлагательства.

Федерико снова бросил взгляд на стоявшую внизу машину, в которой сидел Лионелло, и ответил:

– Нет таких дел, которые нельзя отложить. Дела постоянно кажутся нам крайне срочными, а потом... Прошу тебя, приходи завтра хоть с самого утра, надеюсь, я этой ночью немного посплю, и мы сможем спокойно поговорить.

– Но это действительно важное дело.

– Именно потому, что оно важное, я ничего не хочу о нем знать. Я не в силах заниматься сейчас важными делами.

– Стало быть, ты решительно отказываешься?

– Прошу тебя, не настаивай.

Федерико положил руку на плечо адвоката и слегка подталкивал его к дверям гостиной. Лоренцо заметил, что при каждой фразе по лицу Федерико пробегает судорога, и в конце концов решил ничего не говорить приятелю. Он, Лоренцо, сам сделает для Лионелло все, что в его силах; Джулия и Федерико, которые – каждый на свой лад – не желали ничего слышать, позднее узнают о проделках своего сына из газет, а может, и вообще не узнают. Лоренцо отклонил вялое приглашение Федерико остаться завтракать, простился с ним, вернулся в гостиную, пожал руку Джулии и затем вышел в переднюю.

Из темноты выскочила Джиджола, она, видимо, подстерегала его.

– Ну как, поговорили с папой и с мамой?

– Нет, и прошу тебя ничего им не рассказывать.

– Очень надо! Но только вы должны признать...

– Что именно?

– Что в этом доме единственный человек, которому можно все рассказать, это я.

– Возможно, ты и права.

Лоренцо захлопнул дверцу лифта. Кабина начала опускаться.

Грамотность

Встреча была назначена на перекрестке, там, где проселочная дорога, окаймленная бузинными изгородями, отходит от шоссе к предместью.

Джироламо выехал на проселок и поставил машину впритык к изгороди. Все утро шел дождик, а теперь сквозь хмурые лохмотья облаков прорвался ликующий солнечный свет, от которого сверкали все лужи на дороге. Джироламо вынул из кармана свое письмо и снова пробежал его. Читая, он не мог не признаться себе, что поступает как трус, письменно сообщая Анне о своем решении расстаться с ней, вместо того чтобы сказать ей это в лицо. Но он тут же нашел себе оправдание, что всему виною несносный характер девушки.

Дверца автомобиля внезапно распахнулась, и Анна влетела в машину, запыхавшись:

– Ну скорей, давай поехали!

Джироламо включил мотор, и машина двинулась.

Выехав на шоссе, Джироламо влился в поток грузовиков и легковых автомобилей, направлявшихся за город. Ведя машину, он искоса поглядывал на Анну, словно желая утвердиться в своем решении, и ему вновь пришла та же мысль, что и при их первой встрече: изящный овал личика, как у мадонны, но уж никак не кроткие очи; наоборот, их взор всегда омрачен каким-то бессмысленным, беспричинным гневом. В этом сердитом взгляде, однако, сквозило что-то жалкое, и поэтому, смотря на девушку, Джироламо всякий раз ощущал чувство сострадания.

Он вздрогнул от резкого звука ее голоса. Анна спрашивала:

– Где у тебя сигареты?

– В ящичке.

Он увидел, как Анна протянула маленькую руку ("маленькие руки бывают у холериков", – вспомнил он недавно прочитанный трактат по хиромантии) и стала дергать ручку вещевого ящика, который, однако, никак не открывался. Сейчас же покраснев от раздражения, она вскрикнула:

– Да открой мне эту штуку! Разве не видишь, что у меня не получается!

– Нетерпением ничего не возьмешь, – мягко ответил Джироламо, протянув руку и открывая крышку ящичка. – Ты слишком нетерпелива.

Она тут же взорвалась, полная гнева:

– Ах, отстань ты со своими проповедями. Точь-в-точь мой отец. Смотри не вздумай читать мне мораль сегодня, не то...

– Не то что?

– Вот открою дверцу и выброшусь – немедленно, тут же!

– Да что с тобой творится?

– Со мной то, что отец с утра взялся читать мне мораль, и в результате у меня на голове здоровенная шишка.

Джироламо знал, что отец Анны, строительный рабочий, – очень спокойный и рассудительный человек.

– Отец тебя ударил? – изумился он.

– Ну нет, выдумал тоже! Если б он рукам волю дал, я б его убила. Я сама себя ушибла.

– Как же это вышло?

– Довели меня его поучения. Говорил без конца, пока я не взвыла, а потом я как стукнусь головой об стенку. Потрогай, какую шишку набила.

Она оттянула руку Джироламо от руля и приложила к своей голове. Под шапкой густых тонких волос он ощутил нежную и хрупкую девичью головку и подивился, как может она извергать такие бури гнева.

– Да ты прямо сумасшедшая.

– Еще немного – и я выбросилась бы из окошка.

– Неужели нельзя себя сдержать? Для этого так немного нужно...

– Слушай, я уже тебе сказала: хватит морали, сегодня не тот день.

– Ладно, ладно, только, пожалуйста, успокойся.

Джироламо замолчал и продолжал вести машину в безмолвии. Теперь они уже выехали за черту населенного пункта и ехали по спокойной загородной дороге среди полей. После долгой паузы Джироламо заговорил о посторонних вещах, желая, чтобы Анна успокоилась и приняла письмо со своей отставкой в более благодушном настроении. Он стал рассказывать о лекциях в университете, о профессорах, товарищах. Затем, все еще стремясь перевести беседу на нейтральную почву, он завел речь о книге, которую читал в последнее время; книга эта лежала в машине на сиденье. Анна, по-видимому, теперь совершенно успокоилась и, когда Джироламо упомянул о книге, спросила, какая это книга. Джироламо, довольный этой неожиданной любознательностью, без лишних слов взял книгу с сиденья и бросил Анне на колени. Это была история Италии, заглавие было написано на обложке большими красными буквами.

Повертев книгу в руках, девушка спросила:

– Что тут есть, в этой книге?

– Как что в ней есть?

– Ну, о чем в ней написано?

– Да разве ты не видишь? Это ясно из заглавия.

Анна ничего не ответила; она смотрела на книгу как бы в нерешительности. Джироламо добавил:

– Великолепная история. Действительно интересная.

– Да о чем?

– Ну, ты просто дурочка! Об Италии же!

Внезапно, со своей обычной дикой и необузданной порывистостью, Анна вскипела:

– Не смей, слышишь, не смей мне так отвечать, я тебе сказала, что сегодня неподходящий день. Вот что я с твоей книгой сделаю, смотри!

Яростным жестом она опустила стекло окна и вышвырнула книгу на дорогу.

Скорее изумленный, чем возмущенный, Джироламо остановил машину.

– Что тебя так разбирает? – воскликнул он и, не дожидаясь ответа, вышел, чтобы подобрать книгу.

Здесь, совсем близко от дороги, находился небольшой аэродром с несколькими самолетами, сидящими на взлетной дорожке. Небо вновь заволакивалось тучами. Какие-то зеваки, глазевшие на аэродром сквозь щели в заборе, обернулись и с любопытством посмотрели на Джироламо, бежавшего за книгой. Он нагнулся, чтобы поднять ее; в это время самолет, шедший на посадку, с оглушительным рокотом пронесся над его головой, и в тот же момент у него столь же внезапно мелькнула мысль, что поведение Анны чересчур странное и не может не иметь определенной причины. Но какой? Занятый этой мыслью, Джироламо вернулся к машине, бросил книгу на сиденье и снова уселся рядом с девушкой. Но вместо того, чтобы включить мотор, он остался неподвижным, словно обдумывая что-то.

– Ну, что же мы не едем? – спросила Анна с оттенком раскаяния в голосе. – Ты на меня разозлился? Нужно стерпеться. Я уж такая: меня либо взять, либо бросить.

"Бросить", – хотелось сказать Джироламо. Но он вовремя сдержался.

– Нет, я не разозлился, – ответил он. – Но теперь сделай милость, прочти, пожалуйста, это письмо.

Он вынул письмо из кармана и бросил ей на колени.

Девушка посмотрела на письмо, но не взяла его.

– А что в этом письме?

– Прочти. Я написал его именно потому, что предпочитаю не рассказывать тебе его содержания устно.

– Но скажи мне, что там такое?

– Так прочти же.

Анна взяла письмо, вынула из конверта листок и мельком поглядела на него.

– Ладно, – сказала она. – Я возьму его домой и там прочту на досуге.

Внезапно Джироламо захотелось без проволочек разделаться со всей этой историей.

– Нет, – потребовал он. – Ты должна прочесть здесь, у меня на глазах; скажи мне, что ты об этом думаешь, – и кончен разговор.

Снова краска гнева бросилась Анне в лицо.

– Я это прочту, где и когда мне вздумается.

Разозлившись в свою очередь, Джироламо хотел было сказать: "Да почему ты не хочешь прочесть? Неграмотная, что ли?" И вдруг он заметил, что Анна держит письмо вверх ногами, так что при всем желании не может его прочесть. Весь его гнев разом пропал: у него мелькнула мысль, что девушка, может быть, и в самом деле не умеет читать.

– Отдай мне письмо, – сказал он мягко.

– Я отдам, – ответила она недоверчиво и нерешительно, – но сначала скажи, что в нем написано.

Он поколебался и ответил:

– Ничего особенного. Я написал, что люблю тебя.

– Разве для этого надо было обязательно письмо писать?

– Ну, сказать по правде, я там тебе еще кое-что высказал.

– Что?

– То, что ты называешь моралью. Я написал, что ты не должна быть всегда такой нервной, бешеной, злиться на всех и вся.

– Я уже тебе сказала: такой я создана.

Джироламо включил мотор, и машина вновь помчалась среди полей.

– Это не ответ,– сказал он. – Ты действительно такой создана, но ты можешь себя изменить.

– Не желаю я меняться.

– По-моему, ты всегда так злишься потому, что есть много вещей, которых ты не знаешь, не понимаешь. Это тебя раздражает, и ты приходишь в ярость.

– Да откуда ты это взял?

– Это уж точно. Ты выкинула книгу за окно потому... потому что в ней есть кое-что для тебя недоступное.

Он увидел, как Анна сделала нетерпеливый жест, потом притворно зевнула:

– Ладно, хватит морали. Я голодная. Поедем обедать.

– Так отдашь мне письмо?

– На, держи.

Джироламо взял письмо и спрятал его в ящичек. Теперь машина выехала на дорогу, которая вьется вокруг озера Кастельгандольфо, мимо садов и вилл, расположенных на его берегу.

– Посмотри на карту, – сказал Джироламо. – Где надо свернуть на озеро Неми? Там надписано: "Озерное шоссе".

Это было последним испытанием. Анна взяла карту, развернула ее и в замешательстве стала разглядывать.

– Не вижу я здесь этого озерного шоссе.

– Оно должно там быть. Что наверху написано?

– Где?

– Наверху, в верхней части карты.

"Посмотрим, как она теперь выпутается", – подумал Джироламо не без оттенка жестокости. Но Анна подняла голову, посмотрела в окно и внезапно заявила:

– А чего нам ехать на Неми? Это слишком далеко, я есть хочу. Давай зайдем вон в ту тратторию, я тут уже бывала, они вкусно кормят.

– На этой ограде прикреплено объявление, а в объявлении сказано, отчего нам нельзя пообедать в этой траттории.

– Что такое?

– Написано: закрыто на ремонт.

На этот раз девушка ничего не ответила.

Несколько минут прошло в молчании, потом Джироламо заговорил снова:

– Но вон на той ограде, подальше, есть вывеска, а на вывеске написано: Ресторан Бельведер. Дичь. Пойдем туда?

– Пойдем куда хочешь, лишь бы поесть.

Машина подъехала к ограде. Джироламо притормозил, повернул, и автомобиль въехал в садик, миновав вывеску, на которой большими буквами по зеленому фону было выведено:

Траттория "На озере". Озерная рыба.

Настоящая любовь

Они шли по той самой тропинке, по которой ходили столько раз шесть лет назад, и яростно спорили:

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. "Мы могли быть очень счастливы". Мы были счастливы настолько, насколько могли, ни больше, ни меньше.

– Ты никогда ничего не понимаешь. Ты умный только в том, что касается твоей работы, но во всем, что касается любви, ты просто кретин.

– Сама кретинка.

– Я хотела сказать, что мы могли быть очень счастливы, если б только поняли, что то были лучшие годы нашей жизни и что нужно было ими насладиться. А мы все испортили.

– Опять фраза. Интересно, что же мы испортили?

– Нашу любовь. И не только любовь – все.

– Как это испортили?

– Сам знаешь как: ссорами, грубостью, равнодушием, оскорблениями, побоями.

– Неправда! Я тебя никогда не бил.

– Нет бил. В тот день, когда я заперлась в своей комнате и не хотела выходить. Ты стукнул меня об стену и чуть не проломил мне голову.

– Не выдумывай! Я тебя не бил. Я просто толкнул дверь, а ты стояла за нею, и я нечаянно ударил тебя.

– Это не важно, при чем здесь подробности? Одно я твердо знаю, что мы могли быть так счастливы, так счастливы, а вместо этого те два года, которые могли быть лучшими годами нашей жизни, мы испортили, глупо испортили.

– Так счастливы, так счастливы... Испортили, глупо испортили... К чему столько слов?

– А иди ты к черту!

Они прошли уже полпути. По обе стороны дороги тянулись низкие ограды, сложенные из серых камней; над оградами, колыхаясь, свешивались бледно-зеленые, усыпанные колючками лапы кактуса. Дальше вниз уходил сухой, голый и выжженный склон холма с разбросанными по нему низкими и кривыми оливковыми деревьями, меж которыми вдали сверкало море, светло-синее, улыбающееся и однообразное в своей невозмутимой безмятежности. Жена вдруг остановилась и, глядя на полоску моря, простонала: "О, как мы могли быть счастливы! Нам было по двадцать два года, мы только что поженились, мы ни в чем не нуждались. Иногда ночью, когда ты спишь и даже храпишь, я просыпаюсь, думаю об этом и начинаю плакать, плакать при одной мысли о том счастье, которое у нас могло быть и которого у нас не было". В ее словах было столько горечи, что Сильвио почувствовал, как его тоже охватывает горькое сожаление. А что, если она права? Но он тут же овладел собой и спросил с раздражением:

– В чем же, по-твоему, должно было состоять это наше счастье?

Жена, помедлив, проникновенно ответила:

– В том, чтоб вечно любить, обожать друг друга, составлять вдвоем одно неделимое целое.

– Твое счастье надуманно и примитивно, – быстро сказал Сильвио. Знаешь, что оно мне напоминает?

– Что?

– Цветные открытки, которые продаются в табачных киосках, такие цветные, глянцевые открытки. Какой-нибудь напомаженный и разряженный слизняк прижимает к груди девицу с роковыми глазами. А в углу красивенький бантик или роза.

– Дурак.

– Сама дура, раз у тебя такое представление о любви. Хочешь знать, что такое, по-моему, счастье?

– Ничего я не хочу!

– Нет, ты должна меня выслушать.

– Не хочу я ничего знать!

Она заткнула себе уши руками и упрямо смотрела в сторону моря. Разозлившись, Сильвио схватил ее за запястья, отвел ее руки в стороны и быстро проговорил:

– Счастье – это быть самим собой всегда и во всем, без компромиссов, даже ценою самого счастья. Поняла? И мы были счастливы эти два года, потому что любили друг друга, а любовь позволяет мужчине и женщине оставаться самими собой, без фальши, которая тебе так нравится. И несмотря на то, что мы ссорились, ругались, обижали друг друга, мы были счастливы. Поняла?

– Оставь меня!

– И не затыкай себе уши, когда я с тобой разговариваю, поняла? Ты должна слушать, когда я тебе говорю умные вещи, как я выслушивал твои глупости.

– Оставь меня!

Сильвио поцеловал жену в уголок рта, сам не зная, то ли с яростью, то ли с нежностью. Потом он отпустил ее и, как ни в чем не бывало, они пошли дальше. Вот наконец и ограда виллы, покрытая целым каскадом вьющихся побегов с мелкими листочками и маленькими синими цветами. За калиткой виднелась боковая стена дома, белая и гладкая, с прямым карнизом, с водосточной трубой и двумя окнами с зелеными жалюзи. Сильвио посмотрел на окна, это были окна той самой комнаты, где они с женой прожили два года, и почувствовал вдруг, как у него сжалось сердце: да, там они любили друг друга и были по-своему счастливы; это было суровое, беспокойное счастье, но зато не такое придуманное, о каком мечтала она. Жена нетерпеливо сказала:

– Ну что ж, пошли назад.

– Нет, я хочу войти.

– Зачем?

– Затем, что я знаю – в этом доме мы были счастливы, и я хочу снова побывать там, где мы так любили друг друга.

– Хороша любовь!

Сильвио пожал плечами, потом дернул за веревку, и сразу же в глубине сада раздался резкий и такой знакомый звук колокольчика. Они немного подождали, затем за оградой послышался шелест, калитка открылась, и появилась девушка лет пятнадцати, невысокая и стройная, в плотно облегающем ее фигуру свитере с глубоким вырезом на груди и в коротенькой юбке. У нее было лицо взрослой женщины, черные глаза с темными тенями, смотрящие томно и иронически, и пухлые яркие губы.

– Что вы желаете? Синьоры нет.

– Синьора все еще сдает комнаты?

– Да, сдает.

– Мы хотели бы посмотреть,

– Но они все заняты.

– Не важно, мы хотим посмотреть их на будущее.

– Пожалуйста.

Вот сад, старый, густой и запущенный, вот наружная лестница с потрескавшимися ступеньками из узорчатой майолики, усыпанная сосновыми иглами; ветви сосен склоняются над самой лестницей. Девушка сказала что-то о сковородке, стоящей на плите, и убежала. Сильвио с женой поднялись по лестнице и через дверь с цветными стеклами вошли в большую комнату.

Это была их комната, все тут осталось по-прежнему; широкая кровать с рыжим покрывалом, деревенская мебель в английском стиле, красные плитки пола, голые белые стены. В комнате, должно быть, жила какая-то супружеская пара: предметы женской и мужской одежды виднелись повсюду на вешалках, на стульях; на мраморной доске комода были аккуратно расставлены многочисленные баночки с помадой и прочие туалетные принадлежности, на кровати из-под подушки выглядывала ночная рубашка из розовой кисеи и синяя мужская пижама. Сильвио, невольно поддавшись охватившему его волнению, тихо произнес, как бы разговаривая сам с собой:

– И все же я знаю, здесь мы были счастливы.

Жена гневно воскликнула:

– Перестань! Вот, смотри, что я делаю с твоим счастьем. – Наклонившись, она плюнула на пол. Сильвио знал, что это была ее обычная манера провоцировать его и вызывать ссору, и это было совсем не похоже на ту идиллию, которую она рисовала себе в мечтах. Он много раз уже обещал себе не поддаваться на это и сохранять спокойствие, но всякий раз не мог удержаться. Так и теперь, прежде чем он успел отдать себе отчет в том, что делает, он схватил ее за обнаженные полные руки и так встряхнул, что ее пышная грудь, всколыхнувшись от толчка, чуть не выскочила из блузки.

– Это ты не умеешь любить! Ты, вместо того чтобы растрогаться, плюешь в комнате, где мы прожили два гада! – выпалил он прямо в хорошенькое, испуганное и разгневанное лицо.

Он видел, как она в бессильном гневе состроила комичную и грациозную гримаску, и захотел ее поцеловать, но вместо этого оттолкнул ее и швырнул на кровать, и когда она повалилась на нее ничком, наклонился и ударил ее кулаком по плечу. Потом он подошел к окну и стал смотреть в сад. Так он поступал всегда во время их ссор шесть лет назад; и сейчас, вспомнив об этом, он понял, что их любовь еще не прошла, потому что они оба продолжали вести себя точно так же, как тогда. В то время как он, все еще тяжело дыша, думал об обычном, хорошо знакомом ему контрасте между тишиной, в которую был погружен залитый солнцем сад, и смятением, царившим в его душе, он услышал у себя за спиной иронический голос жены:

– Так это, по-твоему, любовь, да?

Он ответил, не оборачиваясь:

– Любовь – свирепая вещь, и ты сама хочешь ее такой.

– Посмотри, вот где настоящая любовь.

Сильвио обернулся:

– Где?

– Вот у них двоих, что живут теперь в этой комнате.

– Откуда ты знаешь?

– Я это чувствую, такие вещи чувствуются. Настоящая большая любовь.

Дверь на лестницу отворилась, и показалась девушка.

– Ну, вы посмотрели комнату? Господа уезжают послезавтра.

– А кто эти господа? – вдруг спросил Сильвио,

– Иностранцы.

– И они... хорошо живут?

На лице девушки отразилось удивление:

– То есть как?

– Они любят друг друга?

– А кто их знает.

– Но это же видно, когда люди любят друг друга.

Девушка смутилась.

– Они очень старые, откуда я могу знать? Они всегда спокойны, всегда вместе.

– Старые? Как старые?

– Не знаю, старые.

– Понятно, – сказал Сильвио. – А у тебя есть жених?

– Да.

– Вы с ним ладите?

– И ладим и не ладим.

– То есть как?

– У него трудный характер.

– А у тебя?

– Он говорит, что это у меня трудный характер.

– Ну так вы любите друг друга или не любите?

– Если б мы не любили, зачем бы нам тогда быть вместе?

Одиночество

В пять часов вечера, войдя в квартиру, уже погруженную в сумеречный полумрак, Джованни почувствовал, как его охватило одиночество. Не зажигая света, он снял в прихожей плащ, прошел в кабинет и, как робкий гость, присел на стул возле двери, закинув ногу на ногу, скрестив на груди руки и уставившись неподвижным взглядом в темноту. К тоскливому чувству одиночества теперь примешивалось еще смутное недоумение: он был один весь день, но не страдал от одиночества и только сейчас вдруг ощутил его с ужасающей остротой; так лунатик, внезапно проснувшись, замечает, что стоит на самом краю крыши. Чтобы успокоиться, Джованни попытался проанализировать это чувство, мысленно расчленить его. Он решил, что это своего рода паника и что эта паника возникает, в свою очередь, от страха почувствовать себя ущербным, ущемленным, неполноценным и потому жаждущим восполнить себя, то есть найти себе компанию. Впрочем, это было прежде всего физическое ощущение тоски, подобное чувству жажды или голода; и, как жажду и голод, ее можно было утолить только физически, то есть общением с другим человеком.

Он вспомнил, что уже не раз оставался дома один, с ним это случалось часто, потому что он недавно приехал в Рим и почти никого здесь не знал. Но раньше было иначе, тогда он был уверен, что через час, через два, вечером или хотя бы на следующее утро он увидит кого-нибудь. На этот же раз перед ним была совершенная пустота: ни в этот вечер, ни на следующий день, в воскресенье, ни даже, возможно, в понедельник он никого не увидит. Может быть, подумал он, его охватила паника именно потому, что он неожиданно обнаружил впереди пустоту стольких часов одиночества.

Однако нужно было что-то предпринять, чтобы облегчить эту давящую тоску. И он не нашел ничего лучшего, как позвонить кому-нибудь. Все так же в темноте он вышел из кабинета и ощупью пробрался в спальню, к телефону. Это была маленькая комната; напротив окна стояла кровать, а за окном, на другой стороне улицы, возвышалось здание, наверху которого светилась реклама. Огромные буквы попеременно становились то красными, то зелеными, то фиолетовыми, то желтыми. Реклама зажигалась каждый день в это время и горела до полуночи. Со своей кровати Джованни видел лишь одну букву – гигантское "У", которое, как он знал, было третьей буквой в слове "обувь". Он вошел в комнату и на мгновенье оторопел, хотя уже давно привык к этому: подобно огромной бабочке с прозрачными крыльями, зеленый свет от рекламы, яркий и дрожащий, бился о белые стены комнаты. Подавив неприятное чувство, Джованни растянулся на кровати, взял телефон с ночного столика, поставил его себе на грудь и, слегка приподняв голову, с трудом набрал номер.

Это был первый и единственный пришедший ему на ум номер и как раз номер того человека, которому, как он понимал, он не должен был звонить: телефон девушки, красивой и вредной, обладавшей злым умом, готовым подмечать в людях скорее недостатки, чем достоинства, и понимавшей любовные отношения как коварную борьбу, в которой каждый из двух противников старается ранить другого в самое уязвимое место. Джованни флиртовал с этой девушкой, но она вдруг почему-то порвала с ним отношения, и он, обиженный, поклялся себе, что никогда больше ее не увидит. И вот теперь именно ей он и решил позвонить, чтобы спастись от одиночества.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю