Текст книги "Дом, в котором совершено преступление (Рассказы)"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Однажды в кладовой в лавке какого-то антиквара, старика американца, большого оригинала, открывшего лавчонку, чтобы распродать вещи, которые он собрал за двадцать лет путешествий по всему свету, жена откопала фетиш. Это был серый камень цилиндрической формы высотой с человеческий рост, но гораздо толще человека, и заканчивался он головой в виде заостренного конуса с сильно стилизованными чертами лица: на нем были намечены лишь надбровные дуги, линия носа и подбородок. С двух сторон туловища, там, где должны были бы начинаться руки, виднелись грубо высеченные маленькие диски, похожие на две пуговицы. Эта бесформенная и примитивная, хотя и выразительная скульптура сразу же вызвала неприязнь у Ливио. Он этого не высказывал, но страшилище внушало ему неприязнь именно потому, что жена души не чаяла в этом словно околдовавшем ее идоле; он не одобрял этой очередной ее причуды, так же как и многих других ее увлечений, которых он просто не в силах был понять.

Ливио назвал скульптуру "марсианином" – она и в самом деле немножко напоминала смешные фигуры из юмористических журналов, изображавшие обитателей космоса. "Сегодня утром я не могу тебя на прощанье поцеловать на нас смотрит марсианин", говорил он жене. "Марсианин сегодня, кажется, совсем не в духе: погляди, как он нахмурился"; "Сегодня ночью вхожу я в ванную и кого там вижу? Наш марсианин стоит и чистит зубы"; "У Дон-Жуана была статуя Командора, а у меня марсианин. О, неплохая идея: почему бы нам не пригласить его к ужину?" Эта последняя фраза, против обыкновения, была удостоена ответа. Они ужинали в гостиной, и идол, казалось, пристально уставился на них из своего темного угла. Жена сказала:

– Я чувствую, что еще немножко – и я отнесусь к твоей идее вполне серьезно: я уйду, и ты сможешь закончить ужин вдвоем с ним.

Она произнесла это спокойно, четко выделяя каждое слово, опустив голову и не глядя на мужа. Но в тоне ее столь явственно звучала враждебность, что Ливио стало как-то не по себе. Однако, не в силах остановиться, он продолжал шутить:

– Сначала надо еще выяснить, примет ли он приглашение с нами отужинать.

– Нет, пожалуй, я и впрямь уйду! – проговорила жена, словно не слыша его слов. – Приятного аппетита.

Она положила на стол салфетку, поднялась и вышла из комнаты.

Ливио остался сидеть на своем месте и несколько минут пытался представить себе, как этот истукан вдруг покидает угол, в котором он стоит, подкатывается на своем круглом основании к столу, садится и начинает закусывать. Несколько дней назад он слушал "Дон-Жуана" в опере, и это совпадение его забавляло. Интересно знать, какой голос мог бы быть у идола? На каком языке он заговорит? В какой папуасский или полинезийский ад он увлечет его за собой после совместной трапезы?

Однако эти картины, которые он рисовал в своем воображении, не могли его полностью отвлечь от поступка жены. Он надеялся, что это, быть может, лишь мимолетная вспышка раздражения, и ждал, что жена вот-вот появится на пороге, но этого не случилось. Теперь мысль об идоле, приглашенном на ужин, уже не забавляла его, а вызывала неприятное чувство. Да и сам фетиш, глядевший из своего затененного угла, раздражал Ливио. Наконец он громко позвал: "Алина!" – но никто не отозвался, в квартире, казалось, не было ни души. Вошла прислуга с суповой миской. Ливио велел поставить ее на стол, а сам поднялся и вышел.

Спальня находилась в глубине коридора, дверь была притворена. Ливио толкнул ее и вошел. В этой комнате тоже почти не было мебели – лишь кровать да два стула. На кровати он увидел открытый чемодан. Жена, стоя перед распахнутым стенным шкафом, снимала с вешалки платье.

Ливио на минуту растерялся от неожиданности и не знал, что сказать. Потом он подумал, что не прошло и двух месяцев после свадьбы, а жена от него уходит, и у него по спине пробежал холодок. Он сказал:

– Алина, можно узнать, что ты собираешься делать?

При звуке его голоса жена сразу же перестала возиться с платьем и опустилась на кровать. Ливио сел рядом, обнял ее за талию и пробормотал:

– В чем дело, Алина? Что с тобой?

Он ожидал услышать в ответ слова примирения, но, взглянув на жену, понял, что ошибался. Лицо ее, крупное, полное, бледное, на котором выделялись холодные светлые глаза, было нахмурено и хранило упрямое и злое выражение. Она сказала:

– Со мной то, что я не могу больше выносить твоих шуток. Ты готов насмехаться над чем угодно.

– Просто у меня такой характер, я люблю пошутить. Что же в этом плохого?

– Может, ничего плохого и нет, но я не в силах больше этого выносить.

– Но почему, любовь моя?

– Не смей называть меня "любовь моя". Ты никогда не говоришь серьезно, ты вечно пытаешься острить, ты всегда хочешь показать, что ты умнее всех.

– Но погоди, Алина, тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь?

– Нисколько не преувеличиваю. Каждый раз, когда ты шутишь, я чувствую, как у меня сжимается сердце. Можно подумать...

– Что можно подумать?

– Можно подумать, что ты, не будучи в состоянии понять некоторые вещи, стремишься своим сарказмом принизить все до своего понимания. Но если бы только это!

– Что же еще?

– Ты шутишь даже в такие минуты, когда ни один мужчина не стал бы шутить. Во время нашего свадебного путешествия ты сказал одну вещь, которую я тебе не забуду всю жизнь.

– А именно?

– Этого ты от меня никогда не услышишь.

Последовало молчание. Ливио, сидя рядом с женой, все еще обвивал рукой ее талию. И тут, глядя на Алину, он с таким чувством, словно делает важное открытие, подумал о том, что сейчас, впервые с тех пор, как они знакомы, он разговаривает с женой серьезно, искренне и сердечно, не прячась под маской шутки. Он подумал, что для того, чтобы заставить его переменить тон, понадобилась не больше, не меньше как угроза его покинуть, и неожиданно ощутил угрызения совести. Он проговорил:

– Давай, Алина, разберемся, что в самом деле произошло. Ты купила этот фетиш, который мне не нравился, и привезла его домой. Почему я начал потешаться над этим идолом? Разумеется, не потому, что он некрасив, смешон или нелеп, в этом доме и так уже полно некрасивых, смешных и нелепых предметов. Нет, я делал это потому, что ты очарована, увлечена им до такой степени...

Жена слушала его с напряженным вниманием. Казалось, вся ее подобранная полная фигура излучает внимание, которое словно концентрировалось в ее выглядывающем из-под черных волос маленьком мясистом ушке. Вдруг она хлопнула в ладоши и повернулась к Ливио:

– Наконец-то ты это сказал!

– Что сказал?

– Что не можешь выносить то, что называешь моими увлечениями.

– Ну и что же?

– Но разве ты не понимаешь? То, что ты зовешь моими увлечениями, это мои чувства, мои привязанности – одним словом, это я сама.

– Ты испытываешь какие-то чувства, какую-то привязанность к этому каменному идолу?

– Может, и могла бы испытывать. Что ты в этом понимаешь? Я, несомненно, люблю или, вернее, любила тебя. А ты видел в моем чувстве то, что ты называешь увлечением, ты обдал его холодным душем своих шуток.

– Когда же это?

– Я тебе уже сказала – во время нашего свадебного путешествия.

– Я шутил над твоей любовью ко мне во время свадебного путешествия?

– Вот именно. В Венеции, в номере гостиницы, в первую ночь. И ты шутил не только над моим чувством, но и над моей фигурой, притом в такую минуту, когда ни один мужчина – заметь, я повторяю это со всей ответственностью, ни один мужчина не осмелился бы это сделать.

– Я шутил над твоей фигурой?

– Да, над одной особенностью моей фигуры.

Ливио вдруг покраснел до корней волос, хотя вовсе не помнил, чтобы он шутил по такому поводу. Помолчав, он проговорил:

– Возможно, это и так, но я не помню. Кроме того, надо еще выяснить, что это была за шутка. Быть может, нечто столь же невинное, как и то, что я сказал сегодня вечером насчет твоего фетиша.

– Конечно, эта шутка была невинной, поскольку ты не отдавал себе отчета в том, что говоришь. Однако на меня она произвела такое действие, словно ты опустил мне за шиворот кусок льда. Это была наша первая ночь, и ты не почувствовал, что я тебя ненавидела!

– Меня ненавидела?

– Да, всей душой.

– И сейчас ненавидишь?

– Сейчас не знаю.

Ливио вновь помолчал, потом внимательно посмотрел на жену. И вот тут он неожиданно ощутил, что перед ним совершенно чужой ему человек, о котором он ровным счетом ничего не знает – ни о его прошлом, ни о настоящем, ни его чувств, ни мыслей. Это ощущение отчужденности породила одна ее фраза: "ты не почувствовал, что я тебя ненавидела". Ведь и в самом деле он не отдавал себе отчета в том, что сжимает в объятиях женщину, которая его ненавидит. Та ночь ему запомнилась во всех подробностях – вплоть до ветерка, который то и дело слегка надувал занавеску на распахнутом окне, выходившем прямо на лагуну, но ненависти ее он не помнил. И если он не заметил столь сильного чувства, кто знает, сколько других важных вещей укрылось от его внимания, кто знает, какая часть ее существа до сих пор остается ему неизвестной? Но теперь было уже ясно, что жена не собирается уходить; что этот раскрытый чемодан на кровати составляет часть своего рода ритуала супружеской ссоры; что сейчас ему предстоит искать примирения с женой, сколь бы чужой И незнакомой она ему ни казалась. Сделав над собой усилие, он взял ее за руку и проговорил:

– Ты должна извинить меня. Таких людей, как я, обычно называют неправедными.

– А что означает неправедный?

– Противоположность праведному. Человек, для которого нет ничего святого. Но с сегодняшнего дня я буду стараться исправиться, обещаю тебе это.

Жена пристально, изучающе смотрела на него своими почти бесцветными, невыразительными глазами – так глядят на какую-нибудь необычную и непонятную вещь. Наконец она произнесла просто и естественно:

– Ну ладно, иди в гостиную, я сейчас приду, – и легко коснулась губами его щеки.

Ливио хотелось что-то сказать, но он не нашел подходящих слов. Он встал, возвратился в гостиную и вновь сел за стол. Взяв с блюда отбивную, он положил ее себе на тарелку и приготовился есть, но тут же отложил вилку и нож и уставился на стену перед собой.

Идол, как и прежде, стоял прямо напротив него; его низкий лоб выдавался вперед, как надвинутый на глаза козырек, истукан, казалось, смотрел угрожающе и требовательно. Он словно хотел сказать Ливио: "Это еще только начало! Есть очень много вещей, над которыми тебе впредь придется прекратить свои шутки".

Ливио вспомнил о Дон-Жуане и подумал, что тот мог утешаться по крайней мере тем, что был наказан за насмешки над принципами всеми признанной и глубоко чтимой религии. А он должен уважать этот мир, в котором не осталось ничего святого, мир без ада и без рая, немой и нелепый, подобный этому каменному идолу!

Легкий шорох заставил Ливио вздрогнуть. Алина вернулась в гостиную и вновь села напротив него за столом. Глядя на жену, Ливио неожиданно для себя подумал, что лицо ее очень похоже на глупую и свирепую физиономию идола. И от этой мысли у него по спине снова пробежали мурашки.

Автомат

Одевшись, Гвидо подошел к зеркалу платяного шкафа и, как всегда, испытал чувство неудовлетворенности. Действительно, все на нем было новое и самое дорогое – пиджак в елочку, серые фланелевые брюки, галстук в яркую полоску, красные шерстяные носки, замшевые туфли, – и все-таки он не был элегантен и выглядел как манекен в витрине универсального магазина.

Гвидо вышел из спальни, где его раздражал царивший вокруг беспорядок, и прошел в гостиную. Здесь все стояло по местам, сверкало чистотой, и Гвидо снова обрел спокойствие, хотя все утро, с момента пробуждения, его мучила неотвязная мысль: ему казалось, что он забыл что-то очень важное. Что это было? Свидание? Какой-нибудь счет? Или чья-нибудь годовщина? А может, просто надо было кому-то позвонить? Покачав головой, он подошел к проигрывателю, стоявшему в углу возле камина. Проигрыватель был американский и действовал автоматически. Стоило нажать кнопку, как звукосниматель поднимался и плавно опускался на край пластинки. Гвидо взял первую попавшуюся джазовую пластинку, поставил ее и нажал кнопку. И тут случилось непредвиденное: звукосниматель поднялся и, как будто в раздумье, продолжая двигаться, опустился не на краю пластинки, а в ее центре. Раздался пронзительный скрежет, звукосниматель подпрыгнул, снова поднялся и с мелодичным щелчком "клик!" – опустился на прежнее место.

Гвидо снял пластинку и поднес ее к свету. Она была безнадежно испорчена, поверхность ее во многих местах пересекали глубокие царапины. Автомат не сработал. Гвидо, несколько сбитый с толку, поставил другую пластинку. Теперь звукосниматель поднялся и опустился безукоризненно. Слушая музыку, Гвидо раздумывал над странным поведением проигрывателя и чувствовал, что не может объяснить его простой технической неполадкой. В эту минуту вошла жена.

Она вела за руки детей – Пьеро и Лючию. Им не было еще и по пяти лет. Лица у обоих были живые и умные, особенно у Пьеро, который, судя по фотографиям, очень походил на Гвидо в том же возрасте. "Ну, пойдите поцелуйте папу", – сказала жена и осталась стоять посреди гостиной, в то время как дети, послушные и ласковые, подбежали к отцу и стали карабкаться к нему на колени. Обнимая детей, Гвидо взглянул поверх их кудрявых головок на жену, как будто видя ее впервые. И тут он внезапно заметил, как иссушило ее материнство, какой она стала тощей и плоской, как мало осталось в ней женского очарования, заметил ее очки и покрасневший нос, ее широкую голубую юбку и темно-синюю шерстяную кофту. И вдруг ему показалось, что за всеми этими деталями должен скрываться объединяющий их тайный смысл, как за деталями ребуса, которые складываются в единственно возможное слово. Но жена помешала ему найти это слово.

– Так поехали, – сказала она. – Уже поздно. Если мы не поедем сейчас, все дороги будут забиты машинами.

– Едем, – сказал Гвидо и двинулся вслед за женой, которая вела за руки детей.

Их квартира находилась в первом этаже нового дома на Париоли. Подъезд выходил в маленький садик с асфальтированными дорожками, деревьями, подстриженными в форме конусов и шаров, и клумбами тюльпанов. Они прошли через садик и вышли на узкую улицу, застроенную новыми домами и заставленную автомобилями. Гвидо еще раз спросил себя, что же такое забыл он сегодня утром. Озабоченный этой мыслью, он усадил в машину жену и детей, сел сам и завел мотор.

Машина быстро проехала улицу Фламиниа, пересекла мост и теперь шла вдоль Тибра. Целью прогулки было озеро Альбано. Было воскресенье. Погода, как отметила жена, сидевшая с девочкой на заднем сиденье, была прекрасная.

– Жаль, очень жаль, что нельзя устроить пикник; недавно прошел дождь, и земля еще совсем мокрая.

Гвидо ничего на это не ответил, а жена продолжала говорить, перескакивая с предмета на предмет и обращаясь то к мужу, то к детям. Гвидо сосредоточил все свое внимание на дороге. Сегодня вести машину надо было осторожнее, чем обычно, так как на улицах по случаю воскресенья было полно народу.

Проехав большую часть Старой Аппиевой дороги, машина пошла по Аппиа Пиньятелли, а оттуда по Новой Аппиевой дороге. Гвидо держал одну скорость и не увеличивал ее даже тогда, когда путь перед ним был свободен. Между тем от его взгляда не укрывалось ничего; и все, что он видел, казалось ему очень интересным. Но смысл увиденного от него ускользал. Поблескивание никелированных частей машины, которая шла перед ними, сверкающая белизна цилиндрического бензохранилища, полускрытого прекрасными весенними деревьями, сияющая штукатурка домов, серебристый цвет самолета, который по диагонали пересекал небо, чтобы приземлиться в аэропорту Чампино, неожиданная вспышка оконного стекла, на которое упал солнечный луч, меловые полосы дорожной сигнализации на стволах платанов вдоль дороги – все это белое, слепящее, сверкающее резко контрастировало с большой черной тучей, которая затягивала небо, грозя испортить прекрасный день. Совсем еще светлая и мягкая, какая-то молочная зелень полей не вязалась с мрачным грозовым фоном. И снова Гвидо спросил себя, какой же смысл таится в этом контрасте, но так и не нашел ответа. Однако он был уверен, что смысл в этом есть. Позади него жена разговаривала с девочкой. Мальчик, который сидел рядом с ним, встал коленями на сиденье, облокотился на его спинку и вступил в разговор матери с сестрой. Свежие, пронзительные голоса детей, которые что-то спрашивали, спокойный голос матери, который им отвечал, – за всем этим тоже, конечно, скрывался какой-то особый смысл, но, как и во всем остальном, Гвидо никак не удавалось его уловить, хоть он и чувствовал, что этот смысл существует.

Дети замолчали. В воцарившейся тишине жена заметила молчаливость Гвидо и спросила:

– Что с тобой? У тебя плохое настроение?

– Нет, вовсе не плохое.

– Но, по-видимому, и не хорошее?

– Среднее. Самое обычное.

– Именно это настроение я и ценю в тебе больше всего. Но сегодня мне показалось, что ты не в духе.

– А почему тебе так нравится мое обычное настроение?

– Да так, оно дает мне чувство уверенности. Уверенности в том, что рядом со мной человек, на которого я могу всецело положиться.

– И этот человек – я?

– Да, ты. – Жена говорила спокойно и как-то бесстрастно, как будто речь шла о ком-то постороннем. – Я полностью тебе доверяюсь, потому что знаю – ты хороший муж и хороший отец. Знаю, что от тебя мне не приходится ждать сюрпризов. Ты всегда поступаешь так, как следует поступать. Эта уверенность делает меня счастливой.

– Так ты счастлива со мной?

– Да, конечно...

Жена, казалось, некоторое время добросовестно размышляла:

– Да, я счастлива и могу сказать это совершенно уверенно. Ты дал мне все, чего я желала: семью, детей, спокойную, размеренную жизнь. Ты рад, что я с тобой счастлива? – И, протянув руку, жена ласково погладила его затылок.

Гвидо ответил:

– Да, я рад.

Машина свернула с Новой Аппиевой дороги на Озерную и шла теперь среди зеленеющих полей, на которых тут и там подрагивали белые и розовые облачка цветущих фруктовых деревьев. Потом промелькнула желтая мимоза возле синего дома, потом несколько смоковниц, густо усыпанных винно-красными цветами. Гвидо сказал:

– Я не в плохом настроении. Просто я задумался о том, что произошло сегодня утром.

– А что такое?

Гвидо рассказал ей о пластинке и внезапно отказавшем проигрывателе и добавил:

– Пластинка теперь испорчена. Но я все-таки никак не могу понять, почему он не сработал.

Жена шутливо заметила:

– Видно, иногда и машинам надоедает быть машинами, и им хочется это показать.

– Ну что ж, может, и так.

Мальчик, который все это время стоял коленями на сиденье, внезапно спросил у матери, будут ли они сегодня есть землянику. Мать объяснила, что в это время года земляники не бывает, потому что земляника – это плод, а весна – сезон цветов, в чем он может убедиться, взглянув на окрестные поля. Некоторое время Гвидо слушал рассуждения жены, а затем сделал последнюю слабую попытку вспомнить, что же он забыл сегодня утром, – но снова безрезультатно. Может быть, на завтра, на понедельник, он назначил какое-нибудь деловое свидание? Если это так, то завтра же на работе он проверит это по записной книжке.

Они подъехали к дороге, огибающей озеро Альбано. Озера еще не было видно, оно скрывалось за густыми садами бесчисленных вилл. Но вот на повороте оно постепенно начало показываться: сначала обрывистые спуски, покрытые густым и темным зеленым ковром, потом ниже, в глубокой воронке, открылось и само озеро, неподвижное и темное, в котором отражались высокие берега и подернутое облаками небо. Гвидо бросил на озеро беглый взгляд и снова почувствовал, что за всем этим скрывается какой-то тайный смысл. Дорога шла в гору, и он перевел скорость с четвертой на третью. На самом верху, на фоне неба, виднелась балюстрада, за которой угадывалась пропасть в несколько сот метров.

И неожиданно Гвидо испытал такое чувство, какое испытывает человек, когда выходит из подземелья на простор и вместо спертого, тяжелого воздуха вдыхает свежий и чистый. И вместе с этим чувством к нему пришла четкая и ясная мысль: бросить машину на полной скорости в пустоту, которая чувствовалась за верхней точкой подъема, и рухнуть в озеро вместе с женой и детьми. Сделав прыжок в двести-триста метров, машина упадет прямо в озеро. Смерть будет мгновенной. Гвидо спросил себя, продиктовано ли это желание ненавистью к семье, и почувствовал, что это не так. Больше того, ему казалось, что никогда еще он так не любил жену и детей, как в эту минуту, когда хотел их убить. И потом, было ли это осознанное желание или просто искушение? Пожалуй, искушение, но почти непреодолимое искушение. В нем была какая-то цепкая, давящая, грустная сладость. Такое чувство иногда рождается состраданием, которое не хочет оставаться пассивным.

Машина резко свернула вправо и, коснувшись обочины дороги, стала быстро подниматься к балюстраде. Но, преодолев самую высокую точку подъема, Гвидо вдруг оказался перед лугом, который он не предвидел в своих расчетах. Обрыв остался позади, и момент был упущен: упасть в пропасть – в этом не было бы ничего удивительного, но вернуться назад для того, чтобы упасть, – это уже походило бы на преступление. Гвидо остановил машину, поставил ее на ручной тормоз и замер. Он не испытывал никаких особенных чувств, ему только казалось, что из чистого свежего воздуха он опять попал в душный и плотный.

– Молодец, – сказала жена, выходя из машины. – Ты хорошо сделал, что остановился. Пойдемте взглянем на озеро.

Когда все четверо подошли к балюстраде и, держась за руки, чтобы не упасть, свесились над пропастью, Гвидо внезапно вспомнил, что он забыл: на это воскресенье приходилась годовщина их свадьбы. Накануне, уложив в постель детей, они с женой говорили об этом, а прогулка была задумана именно для того, чтобы отметить это событие.

Счет

Сразу же после приезда Клаудио, оставив чемодан в гостинице, отправился на прогулку. Он никогда не бывал на этом острове, никого здесь не знал, и, быть может, поэтому печать самодовольства, лежавшая на лицах гуляющих, вызывала в нем чувство, близкое к смятению. Почти все шли парами – и молодые люди, и пожилые, и старики; мужчины без женщин – как он – попадались редко, а женщины без мужчин и вовсе не встречались. И Клаудио увидел в этом как бы укор: он был один, его последний роман закончился уже года два назад. Зачем он приехал на этот остров? Ему казалось, будто проходящие мимо парочки говорят: "Мы-то гуляем вдвоем, а ты один; мы знаем, куда идем, а ты нет; у нас есть цель в жизни, а у тебя никакой". Смятение, охватившее Клаудио, росло. Чтобы немного приободриться, он зашел в бар и заказал чашку кофе, хотя пить ему не хотелось.

И здесь была парочка! Он – худощавый, светловолосый, с продолговатым лицом и ясным холодным взглядом, она – черноволосая и, как показалось Клаудио, очень привлекательная. Молодой человек, поставив ногу на латунную перекладину стойки, слегка наклонился вперед и болтал со своей подружкой, подбрасывая на ладони ключи или какую-то другую металлическую вещицу. Выпив кофе, Клаудио направился к кассе, чтобы расплатиться. И тут он услышал, как что-то звякнуло об пол; Клаудио подумал, что у него из кармана выпала монета, наклонился и протянул руку: действительно, в двух шагах лежала серебряная монета в пятьсот лир. Но тут раздался спокойный голос светловолосого юноши: "Очень сожалею, но эта монета моя", – и Клаудио с запозданием понял, что допустил оплошность. Густо покраснев, он поспешно вышел из бара и быстрым шагом пошел по направлению к аллее олеандров, о которой в путеводителе было сказано, что это – одно из самых красивых мест на острове.

Там никого не было; аллея эта, всегда тенистая благодаря высоким деревьям с густой кроной, извилистой лентой окаймляла побережье; с одной стороны она примыкала к крутому склону, поросшему плотной стеною сосен, сквозь которые время от времени проглядывала лазурная и блестящая морская гладь, а с другой стороны тянулась вдоль непрерывной вереницы садов и вилл; в тот час никто не гулял по красным плитам под олеандрами, усеянными белыми и розовыми цветами, которые и дали название аллее. И Клаудио почувствовал, что к нему возвращается уверенность. Дойдя до поворота, он увидел вдалеке двухэтажную белую виллу с зелеными ставнями. Ее небольшой портик в неоклассическом стиле был украшен колоннами с каннелюрами; Клаудио подумал, что дом этот, должно быть, уже старый, судя по его архитектуре, по огромной цветущей глицинии, закрывавшей почти весь фасад, а также по тому, что штукатурка растрескалась и покрылась пятнами. Не успел он миновать виллу, как услышал голос, настойчиво повторявший: "Синьор Лоренцо, синьор Лоренцо!" И хотя это было не его имя, Клаудио понял, что обращаются к нему; он окончательно убедился в этом, заметив, что сквозь решетчатую калитку просунулась чья-то рука и делает ему знаки. Он подошел ближе и увидел за оградой тучную старую даму с красным одутловатым лицом, поросшим каким-то пухом, и с выцветшими голубыми глазами. Клаудио перевел взгляд: дама придерживала за ошейник великолепного датского дога в розовых и серых пятнах. Пес повизгивал и скулил, видимо, от удовольствия. Она сказала:

– Как поживаете, синьор Лоренцо? Видите, Тигр вас тоже узнал... А ведь он был еще щенком, когда вы здесь жили... Войдите хоть на минуту... Я так рада вас снова видеть.

Клаудио уже собирался вывести женщину из заблуждения, но тут им внезапно овладел какой-то азарт, жажда приключений: он был здесь один, никого не знал; а ну как благодаря этой ошибке он обретет приятную компанию? Старая дама между тем повернулась к нему спиной и тяжелой поступью усталого человека пошла вперед; они миновали портик, пересекли веранду, заставленную плетеными стульями и креслами, и наконец очутились в полутемной гостиной. Здесь стояли жесткий диван и два кресла с расшитыми спинками, на стене висели олеографии – морские пейзажи и букеты цветов. Прозрачные абажуры были усеяны бусинками, и повсюду – на этажерках, столиках и шкафчиках – виднелись вазы, пепельницы, табакерки, фотографии в рамках и всякие безделушки. Дама тяжело опустилась в кресло, дог растянулся на полу возле нее. Слегка задыхаясь, она сказала:

– Здесь все осталось так, как было до вашего отъезда... О, в моем доме уже много лет ничего не меняется... Но ведь и вы тоже нисколько не изменились. Правда?

– Да, я не изменился, – ответил Клаудио, которому хотелось узнать, когда, по ее мнению, он жил в этом доме, потому что, по-видимому, с тех пор прошло не так уж много времени.

– Три года, – сказала женщина. – Это много для меня, старого человека, и мало для вас, ведь вы еще молоды. А знаете ли вы, что всякий раз, когда я вижу Елену, она спрашивает о вас?

Итак, существует еще и Елена, не без удовольствия подумал Клаудио. Славное имя, а его обладательница, должно быть, молодая женщина, привлекательная и милая.

Он спросил:

– Елена меня еще помнит?

Дама бросила на Клаудио взгляд, смысл которого остался для него непонятным:

– Ну, это не то слово. По-моему, она тоскует по вас.

"Куда уж лучше! – невольно сказал себе Клаудио. – Если эта Елена тоскует, значит, можно будет, воспользовавшись ошибкой старухи, поближе с ней познакомиться и заменить призрачного Лоренцо".

– Я тоже, – сказал он, – я тоже тоскую по Елене.

Произнося эти слова, Клаудио так вошел в свою новую роль, что они прозвучали совсем искренне.

– Вместо того чтобы теперь тосковать, – заметила дама, – лучше вам было тогда вернуться. Вы даже и представить себе не можете, до какой степени ваш отъезд огорчил Елену. Несколько дней она из комнаты не выходила, все плакала, бедняжка. Не спала, не ела. Я боялась, как бы она не захворала. А могу я спросить, почему вы так дурно поступили?

Клаудио ответил наугад:

– Я не хотел поступить дурно, но это было сильнее меня.

Старая дама вздохнула, немного помолчала и рассеянно сказала:

– Пусть так. И все же в ту ночь что-то произошло. Ведь наутро Елена появилась с затекшим глазом, точно ее кто-то поколотил. Но, синьор Лоренцо, вы знаете, что женщин не бьют?

Клаудио стало не по себе. Значит, этот Лоренцо поколачивал свою подружку; сам Клаудио, напротив, в жизни ни одну женщину пальцем не тронул. Он в замешательстве проговорил:

– Я еще раз повторяю: это было сильнее меня.

Казалось, старая дама что-то обдумывает: она молчала, вперив свои голубые глаза в пространство. Потом уже совсем иным, отнюдь не доброжелательным, а скорее суровым тоном она заметила:

– Вам следовало понимать, что, уезжая тайком, вы поступаете недостойно. Добро бы Елена была еще девчонкой, из тех, что легко утешаются с другим. Но ведь она в ту пору была уже не молода, для женщины ее лет любовная связь может оказаться последней. А ко всему еще она вдова, и ее сын, этот лоботряс, причиняет бедняжке столько неприятностей. Нет, вы и впрямь поступили неблагородно.

Клаудио заерзал в кресле и сделал вид, будто смотрит в открытое окно на растущие в саду деревья. Стало быть, Елена вовсе не молода, она значительно старше Лоренцо, и вдобавок у нее уже достаточно взрослый сын, снискавший себе репутацию лоботряса. С трудом он выдавил из себя:

– Собственно, разница в возрасте и заставила меня тогда уехать.

Старая дама вертела теперь в руках свои очки, привязанные лентой к поясу; мускулы ее лица расслабли, и Клаудио показалось, что оно от этого стало жестким и враждебным. Наконец женщина уже без всякой сердечности проговорила:

– Синьор Лоренцо, о разнице в возрасте вам надо было думать до того, как вы сблизились с Еленой. По общему мнению, вами двигала не любовь к ней, а корысть. Елена богата, а у вас не было ни гроша... Да, люди, как видно, не слишком-то разборчивы в средствах.

Клаудио понял, что ему следует взять под защиту этого "презренного" Лоренцо, потому что, защищая его, он тем самым защищает самого себя. И он с жаром запротестовал:

– Я вовсе не из корысти был с Еленой. Я с самого начала испытывал к этой женщине настоящую привязанность и оставался с нею до тех пор, пока привязанность не прошла.

Старая дама покачала головой:

– Вернее сказать, до тех пор, пока вы не встретили ту американку, которая была отнюдь не моложе, но, видимо, щедрее... С нею-то вы и уехали в тот самый день, когда бросили Елену.

– Ни с какой американкой я не уезжал.

– Но ведь вас видели вместе.

– Это произошло случайно. Она просто моя знакомая.

– Странная случайность. Не будете ли вы любезны в таком случае объяснить мне еще одну случайность?

Старая дама внезапно поднялась и своей тяжелой и неуверенной поступью направилась к письменному столу, стоявшему у окна. Клаудио увидел, как она открыла один из ящиков и начала рыться в бумагах, потом достала оттуда какой-то листок и медленно возвратилась на свое место. Тяжело опустившись в кресло, она положила листок на колени.