Текст книги "Слепые подсолнухи"

Автор книги: Альберто Мендес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Поражение третье: 1941 год,
или
Язык мертвых

Хуан Сенра, преподаватель по классу виолончели, произнес «да» с замиранием сердца, с волнением, с каким обычно произносят вслух слово ворожбы, и тем самым, хотя и не осознавал этого, спас себе жизнь.

– Вы действительно были с ним знакомы? – задал вопрос полковник Эймар, отбросив сонливую усталость и подавшись немного вперед, словно перед ним был настоящий подсудимый. В глазах светился неподдельный интерес и любопытство, обычно свойственное специалистам-энтомологам, в руки которым попадается нечто живое, крошечное, шевелящееся.

– Да.

– Да, господин полковник! – грозно рявкнул офицер.

– Да, господин полковник!

Хуан Сенра проснулся затемно. Поднялся с рассветом, влез в голубой комбинезон, натянул полосатый пуловер, который спасал его от холода и создавал иллюзорное ощущение надежного кокона, убежища, защищающего и от страха тоже. Был он человеком на редкость тощим. Когда он сглатывал от страха, кадык судорожно дергался. Тоска и подавленность, навалившиеся на него неимоверной тяжестью, согнули его. И без того худощавая фигура выглядела по-стариковски согбенной, отчего смотреть на это жалкое подобие человека было противно до тошноты.

– Где?

– В тюрьме Порльер.

Полковник Эймар был мелковатым, просто крошечным. Казалось, будто его рук едва хватало, чтобы с трудом удерживать между указательным и безымянным пальцами зажженную сигарету. Маленькие ногти от курения пожелтели, приобрели грязновато-янтарный оттенок, словно их слегка поджарили до появления корочки табачного цвета. Худая, птичья шейка (птицы – вестника дурных предзнаменований) хилым ростком пробивалась из тугого воротника. Форменный китель, увенчанный стоячим накрахмаленным воротником, выглядел мешковатым, непомерно большим и до последней степени изношенным. Разительным контрастом столь невыразительной фигуре были усики. Изящные, изумительно подстриженные и уложенные, они идеально соблюдали горизонтальную линию и придавали хозяину вид едва ли не свирепый. Без сомнения, обладатель таких усов не способен улыбаться. На груди бравого офицера блестящей броней теснились многочисленные медали, которые он вряд ли мог заслужить героическими подвигами.

– В тюрьме Порльер, господин полковник! – рубанул Эймар.

– В тюрьме Порльер, господин полковник!

– Когда?

– Его доставили из тюрьмы Шамбери в мае тысяча девятьсот тридцать восьмого года, господин полковник!

Трибунал состоял из трех человек, но ни капитан Мартинес, ни младший лейтенант Риобоо лишних вопросов не задавали. Сидели молча, откинувшись на спинки стульев, всем своим видом показывая важность соблюдения иерархии и субординации.

Подле обвиняемого, которому стоило немало усилий, вероятно только от страха, стоять по стойке «смирно», устроился лейтенант Алонсо, исполнявший обязанности секретаря трибунала. Лейтенант, обычно лениво слушавший робкие ответы преступника, вдруг оторвался от своих ярких, цветастых рисунков гордо реющих знамен. Пестрых полотнищ было уже немало, они вздымались, громоздились друг над другом. Образовывали бесконечное поле, задрапированное бесчисленными неподвижными штандартами, без единой складки, будто в мире вовсе не бывало ветров. Лейтенант Алонсо оторвался от своего шедевра, бросил взгляд на полковника Эймара – тот не глядел на него – и вновь с головой окунулся в искусство. Он восседал за школьной партой и, возможно, поэтому абсолютно по-ученически держал спину ровной, словно прилежный школьник. Сейчас он вновь принялся тщательно прорисовывать острие пики, венчающей боевое знамя. Алонсо был блондином, точнее, альбиносом, причем довольно пухлым. Весьма странное сочетание противоречащих друг другу черт. Тем поразительнее было его сходство со снеговиком.

– Так, значит, вас зовут…

Хуан Сенра назвал свое имя, умолчав о воинском звании, добавил, что является санитаром тюремной службы. Конечно, он не все рассказал о себе. Но, по крайней мере, он не солгал ни в чем. «В 1936 году я учился в консерватории и одновременно на третьем курсе медицинского факультета, поэтому был направлен в санитарную службу, господин полковник!»

На слова обвиняемого господин полковник не обращал ни малейшего внимания. Он искал в бумагах его имя. Не то чтобы хотел потянуть время, в этом не было никакой необходимости, просто хотел узнать поболее об этом человеке, с которым был когда-то знаком его сын и которого он собирался поставить к стенке. Итак, Хуан Сенра Сама, масон, организатор и активист местного самоуправления, коммунист, холост, военный преступник. Родился в Мирафлорес-де-ла-Сьерре, Мадрид, в 1906 году. Сын Рикардо Сенры, масона, и Серванды Самы, уже скончавшейся.

– Разговаривали с ним?

– Да, иногда. В последний раз в день расстрела.

– Да, господин полковник! – настаивал Эймар.

– Да, иногда, господин полковник!

И вдруг невнятные размышления полковника мгновенно выкристаллизовались и застыли в ясном осознании; его пронзила мысль точная и колкая, словно острый осколок. Каждое утро, когда его супруга Виолета помогала ему облачаться в мешковатый мундир, напяливать его на свою нескладную фигуру, она неизменно повторяла: «Помни о Мигелито!» Покуда адъютанты заботливо усаживали его в коляску мотоцикла и по дороге до трибунала по делам борьбы и подавления проявлений масонства и коммунизма, где он председательствовал, Эймар непрестанно думал о Мигелито. Забудешь тут о Мигелито! Герой, настоящий герой, который погиб ради того, чтобы быть отомщенным.

Привычка до нельзя сокращать пустые формальности судебного процесса требует особой изворотливости. Военная юстиция по сути своей бесцветна, быть может, поэтому полковник покраснел, когда сообщил обвиняемому, что Мигель Эймар – его сын.

– И о чем он рассказывал?

– О вас, господин полковник.

– О вашей милости, господин полковник! – резко поправил утомленный офицер, дабы стало понятно, что прежде всего он – суровый, но справедливый судья, а уже потом – отец.

– О вашей милости, господин полковник, – покорно повторил Сенра.

Время, казалось, замерло в недоумении. Трое членов трибунала тоже замерли в неподвижности, оглушенные звенящей тишиной. И только предательское подрагивание подбородка выдавало смятение Эймара. Кадык Хуана судорожно дрыгался всякий раз, когда он пытался победить жажду, которая мертвой хваткой вцепилась ему в горло. Пожалуй, это было единственное движение, которое позволял себе Сенра.

– Так, а о родине он что-нибудь говорил? Он говорил об Испании? – спрашивал полковник только ради того, чтобы скрыть мучительную тревогу, которая заставляла голос менять тон с начальственно грозного до визгливого. Такое бывает, когда слова застревают в горле из-за сдавленных рыданий, готовых вот-вот вырваться наружу.

Сенра, отвечая на вопросы обвинителя, почувствовал, как в него при каждом слове правды вползает страх. И опустошение, словно полковник выдавливал из него нужные ему показания. Все же ответил: об Испании – ни слова, господин полковник. Между тем все пошло прежним чередом: белобрысый секретарь опять увлекся художественным творчеством, трое членов трибунала с самым серьезным видом, какой обычно бывает у сообщников, настороженно переглянулись и, откинувшись на спинки стульев, углубились в напряженные размышления. К тому времени им не в первый раз уже приходилось допрашивать и приговаривать к смертной казни врагов родины. Всем им рано или поздно задавали вопрос, не были ли они знакомы с Мигелем Эймаром. Ответ всегда был одним и тем же, но сегодня они оказались не готовы к иному повороту событий и, выслушав показания Хуана Сенры, не знали, как поступить.

Младший лейтенант Риобоо, сгоравший от служебного рвения, напрягся, весь обратился в слух, заслышав, не желает ли обвиняемый объясниться, или тебя, красное дерьмо, прямо сейчас поставить к стенке? И одним махом покончить с этим взглядом, полным покорности и смирения. Взглядом, с надеждой вглядывающимся в глаза полковника. Взгляд, казалось, завис, застрял в тяжелой властной тишине, в растерянности.

Секретарь трибунала, в данный момент абсолютно бесполезный, оторвался от рисования боевых знамен и сосредоточил все свое внимание на изучении документов, уставился в груду бумаг, в изобилии покрывавших его ученическую парту. Хуану Сенре тоже потребовалось время, чтобы восстановить в памяти, несмотря на потерю воли и панический ужас, овладевший им, то, что он всеми силами желал бы, но так и не смог забыть: правдивую историю жизни достославного Мигеля Эймара.

Рядом с деревянным распятием на дальней стене висела фотография генерала Франко в пилотке. Свирепый взгляд, хищная ухмылка, полевой мундир. Пустой просторный зал судебных слушаний, бывший школьный класс, хранил тишину. Огромный запор на дверях дальней стены отсекал почти все звуки, доносившиеся извне. Только едва ощутимое эхо напоминало, что где-то там, снаружи, хлопают двери, раздаются четкие, отрывистые команды и торопливые шаги. Но здесь царила тишина. Трое караульных в глубине зала были более похожи на каменных истуканов, не столько воинственных, сколько уставших, лишенных эпической величавости.

В одно мгновение Хуан вспомнил многое и почувствовал страх, даже ужас при мысли, что придется еще долго-долго стоять по стойке «смирно». Он оперся на парту секретаря, который располагался по его правую руку, – оперся, лишь бы не поддаться накатившему на него приступу слабости и дурноты, лишь бы не потерять сознания. Но немилосердный удар по руке, нанесенный великим рисовальщиком боевых знамен, лишил Хуана последней опоры, он потерял равновесие и рухнул как подкошенный прямо на протокол допроса. Блондинчик стал дубасить по спине упавшего на школьную парту Сенру и орал, поминая «сукина сына», перемежая проклятия и команду «смирно». Хуан попытался встать навытяжку как можно быстрее, но делал это с какой-то болезненной заторможенностью. «Так точно!» – лепетал он. И всякий раз сползал, обмякший и расслабленный, словно веки человека, нанюхавшегося эфира. Наконец бессильно растянулся на полу, будто оборванная лиана.

Было очень холодно.

Отчасти от голода, отчасти от боли, отчасти от страха, отчасти от осознания себя побежденным Хуан Сенра находился сейчас в полубессознательном состоянии. Он не воспринимал слова, скорее реагировал лишь на движения и жесты. Двое молодцов оттащили его в темный, сырой угол и заставили стоять неподвижно среди таких же, как и он, фигур. С грохотом захлопнулась дверь. Хуан готов был уже потерять сознание, но тут почувствовал: кто-то слегка дотронулся до его спины и шепотом спросил: «Хуан, что они с тобой делали?» В этот миг к нему вернулось некое чувство защищенности: его назвали по имени. Завеса бессознательного полузабытья отступила.

Стемнело. К ночи его вместе с другими обреченными перевели в тюрьму. Они шли цепочкой, в затылок, друг за другом, со связанными за спиной руками. Хуан никак не мог понять одной простой и страшной вещи: почему всех отправили в четвертую галерею, а его одного доставили во вторую. В тюрьме существовал твердый порядок: во второй галерее находились те, кто еще только ожидал вынесения смертного приговора, а в четвертой держали тех, кто его уже дождался.

Более половины из тех трех сотен человек, которые толпились в галерее, будто в одной огромной камере, окружили Хуана. Его непрестанно теребили, засыпали вопросами, хотели найти объяснение необъяснимому. Оттого спрашивали и переспрашивали одно и то же, одно и то же: «Тебя признали невиновным? Тебя отпустили? Что там у тебя было? Как они с тобой обошлись?» Должна же быть какая-то причина, какое-то разумное объяснение чуду, почему и как он, именно он оказался во второй галерее.

– Я не знаю, я потерял сознание. И меня опять притащили сюда.

– Тебя пытали?

– Нет, но было ужасно страшно. Как только представлю себе, что меня станут пытать…

Если бы ему было под силу собраться с духом, успокоиться, тогда, наверное, он смог бы попытаться понять, почему все случилось именно так, как случилось. Но он не сумел пересилить смятение. Когда нечто представляется необъяснимым, подвергать сомнению разумные аргументы, ясные факты – то же самое, что и лгать. Те, что стоят на защите истины, блюдут истину, часто сами прибегают ко лжи. Поэтому Хуан замолчал. Пусть Эдуардо Лопес сам сопоставит все факты, разложит их по полочкам без посторонней помощи, даже не имея ни малейшего понятия об истиной картине.

Эдуардо Лопес – член политбюро Коммунистической партии. Его недюжинные командирские способности и особенно усилия по организации обороны Мадрида в последние месяцы воины снискали ему поистине всенародную славу. Он был захвачен в плен на Южном фронте и нимало не сомневался в своем будущем, его судьба была ему ясна. И все же, несмотря ни на что, дерзнул самоотверженно взяться за устройство тюремной жизни, даже организовал посменное дежурство и уход за теми несчастными, кто окончательно пал духом. И при этом еще успевал поделиться своими политическими воззрениями и размышлениями о причинах всеобщих злоключений.

С этой целью Лопесом был даже установлен особый порядок публичных, насколько это было возможно, диспутов. Наиболее подкованным, политически грамотным агитаторам предписывалось обязательно вступать в разговоры, поддерживать беседы заключенных и ненавязчиво внушать идею о том, что они здесь не просто так сидят, несчастные страдальцы, а борются и защищают великое дело справедливости. Конечно, подобные слова никому утешением не послужили, но все же… все же многие благодарили тех, кто пытался всеми мыслимыми и немыслимыми способами поддержать искорку жизни в погибающих душах.

В ответ Лопес отвечал им благодарностью, а они, бледные, изнуренные и осунувшиеся, окоченевшие от холода, с любопытством откликались на его слова. Объяснением почти всему был страх.

Хуан Сенра свернулся тугим калачиком среди таких же, как и он, собратьев по несчастью. Судорожно прижал алюминиевую плошку к груди, словно это был верный знак: когда-нибудь он еще раз поест. Плошка стала символом надежды. Может быть, он останется в живых. Офицер-альбинос пнул Хуана ногой в бок. Сейчас резкая физическая боль вырвала его из бездны мрачных страданий и бесконечной душевной боли. А память, казалось, бросала его в пучину бесплотных, почти неосязаемых терзаний, в пучину тоски.

За несколько дней до суда Хуан Сенра написал письмо брату. Простился, но прощения не просил. Потом сожалел, что не сделал этого. Он должен был так много сказать, так много рассказать, а он всего лишь перечислил какие-то разрозненные обрывки воспоминаний, будто и не было никакого соучастия, будто существовало это только в его памяти. Сейчас, после того как он стал свидетелем пародии на судебное разбирательство, заглянул в огненную пасть преисподней, подумал: было непростительной ошибкой промолчать обо всем, ни слова не сказать о своей любви, о своих чувствах и привязанностях.

Хуан Сенра затосковал, вспоминая брата-подростка, от всего отстраненного, способного лишь издали наблюдать за несовершенством и ужасами мира, не в силах преградить им путь в свою собственную жизнь.

Безмолвие пожирало даже тишину. Разговоры, перешептывания, шорохи – все растворилось в непроглядном мраке, наполненном отдаленными, едва слышными отзвуками. До утренней зари жизнь в печальный каземат не вернется, а вернувшись на рассвете, вновь станет вестником смерти. Все знали, что в пять часов станут выкликать фамилии осужденных. Те, заслышав свое имя, спустятся во двор, заберутся в грузовики и направятся в путь, ведущий на кладбища Альмудена. Туда, откуда не возвращаются. Весь этот утренний церемониал относился только к обитателям четвертой галереи; для тех, кто оказался во второй, оставался уже привычный порядок: предстать пред ясны очи полковника Эймара, узнать о невозможности помилования. Все это означало одно: время. Время течет только для живых.

От младшего капеллана знали: не всех приговоренных к смерти расстреливают. Стараниями родных, заступничеством властей предержащих или жестами великодушия число казненных с течением времени сокращалось. Таких было много из четвертых галерей тюрем Дуэсо, Оканьи или Бургоса. Оттого многие думали: лишь бы время тянулось подольше, лишь бы все, абсолютно все замедлило свой ход, и желали этого всей душой, желали, чтобы все продлилось на неделю, на день, хотя бы на час дольше. Именно поэтому старались оставаться как можно более незаметными, неразличимыми на фоне грязно-серых стен общей камеры.

Поначалу, в первые месяцы, когда холод еще не окончательно сковал тела, всегда находился какой-нибудь смельчак, который принимался барабанить кулаками в оконные ставни и кричал спускавшимся из четвертой галереи во двор, где уже стояли наготове очередные грузовики: «Да здравствует Республика! Прощайте, товарищи, прощайте, друзья! Мы за вас отомстим!» Мало-помалу подобные порывы сошли на нет, потускнели, как неизбежно тускнеет утренняя заря.

На следующий день Хуан Сенра на допрос вызван не был, Уводили других – никто из них не вернулся. Он дважды похлебал теплого бульона. Помог какому-то безбородому юнцу передавить вшей. Бедняга расчесал голову до сочащихся гнойников. «Будешь так и дальше чесаться, останешься плешивым», – сказал Хуан. В ответ юноша что-то буркнул насчет черепа, Сенра не расслышал или не понял, но улыбнулся в ответ, словно его поблагодарили. Кто-то сказал: у капрала Санчеса есть расческа. Хуан старательно вычесал всех гнид из волос парня, и тот в знак признательности показал ему фотку своей невесты.

– Правда, хороша? Да? Она из Сеговии, приехала поработать служанкой в Мадрид, ну и сам понимаешь… – Тут он показал всем известный жест, одновременно непристойный и какой-то поразительно нежный.

Разговор оборвался: за дверной решеткой появился темный силуэт. Старший капрал, постаревший от страха, потерявший от голода все зубы, протянул Хуану распечатанный конверт с адресом, нацарапанным огрызком карандаша. Это было письмо, которое Хуан отправил брату еще до суда, еще до встречи с Эймаром. Теперь письмо вернулось ему распечатанное, с вымаранными строчками.

– Это письмо отправке не подлежит. Тебе повезло, можешь написать еще одно.

– Кто сказал?

– Младший капеллан.

Кроме слов «Дорогой мой брат Луис» и «Помни обо мне всегда, твой брат Хуан», все остальное было тщательно вымарано. Даже строчки о том, как здесь холодно, что здоровье пошатнулось, что постоянно с нежностью вспоминает покойную матушку, вспоминает о тополиных рощах Мирафлореса. Все вымарано, все человеческое перечеркнуто. Его будто лишили последнего слова, не дали сказать последнее «прости».

Отошел от решетки, устроился возле завшивевшего юноши. Усмехнулся своему почерку и решил довести до конца начатое дело.

Хуан внимательно посмотрел на свои руки. Эти пальцы смогли избавить чью-то голову от гнид и вшей. Боже, смогут ли они опять пробежаться легко и изящно по струнам, извлекая глиссандо великой музыки Баха? Сейчас они обморожены, никакой легкости, беглость утрачена. Теперь их единственный удел – давить гнид, вместо смычка сжимать вшивый гребень. И он с нежностью, легонько коснулся макушки безбородого юнца. Тот не отстранился. Разговорились.

Юношу звали Эухенио Пас. Было ему восемнадцать, и родился он в Брунете. Дядя его владел единственным на всю деревню кабаком, там же служила матушка юноши, приходившаяся родной сестрой хозяину. Матушка терпела всяческие унижения, и это притом, что целиком посвятила себя стряпне на хозяйской кухне, поддержанию чистоты и порядка и в доме, и в таверне. Короче говоря, дел было по горло. Проклятая, дерьмовая деревня! Когда грянула война, дождался, к кому примкнул дядя, и примкнул к другим. Так и получилось, что Эухенио стал республиканцем.

Эухенио был похож на мальчишку, который никогда не состарится. Будто рваная тень каземата не витала над ним и вовсе не волновала юношу. В чертах его смуглого лица не угадывалось ни единого намека на прямолинейность или угловатость, поскольку суровость и печаль он всегда гнал от себя. Пухлый, среднего роста. Говорил так, что краешки губ изгибались вниз; казалось, будто постоянно извинялся за то, что сказал. Но на самом деле все было совсем не так, как казалось. Взгляд его неотрывно следил за собеседником. Говорил убедительно, так что даже самая банальная вещь превращалась в его устах в истинную правду. От его слов исходило некое ощущение дружелюбия, умиротворения и нежности. Показное благонравие, целомудрие и чистота служили всего лишь неким особым видом богохульства.

Юнец вступил в войну, словно она была беззаботной игрой, легкомысленной забавой. Будто не надо побеждать противника, не требуется поиск целей и идеалов, не стоит раздумывать, какую сторону принять. Так и играл до последних дней по собственным правилам. В Мадриде стал снайпером. Стрелял по отряду генерала Франко, который первым ворвался в город, живым щитом перед собой выставляя всех, кто попадался навстречу. Снайперы засели на крышах, досаждая противнику, наносили большой урон, то тут, то там ставили шах победителям еще в течение трех дней после победы. В конце концов Эухенио задержали, правда не как солдата, а как нарушителя комендантского часа, когда он отправился повидаться с невестой. Она поджидала его у Саламанкских ворот. Там им удалось обустроить маленькое семейное гнездышко, тихое, спокойное, скрытое от посторонних глаз.

Все сложилось как нельзя лучше, он был доволен. Пока целых три дня наслаждался свободой, еще в войну поиграл. Выяснил, кто плох, кто хорош, кого-то признал виновным, с кого-то снял все обвинения, кого-то казнил, кого-то помиловал. И все на основании правил, не им придуманных.

Теперь здесь, в тюрьме, уверен: все, что происходило, было войной. А он, несмотря на всю свою изворотливость и ловкость, несмотря на свое поразительное умение ужом выскальзывать из рук, незаметно уходить по крышам и козырькам домов, несмотря на уверенность, с какой избегал пуль противника, – он только теперь осознал, что война обернулась для него поражением. Что его еще заботило и печалило – это мысль о невесте, она носила его ребенка. «Все случилось так быстро, будто и не с ней был…» – закончил он печально.

Хуан подумал: в других обстоятельствах к нему можно было бы относиться с нежностью. Но теперь он смирился со своим положением, смирился со своим окружением, которое было неким спокойным, умиротворяющим пространством и одновременно очень важным элементом этого пространства посреди вязкой, гнетущей коллективной тоски. Эухенио продолжал относиться к жизни как к игре, до конца не осознавая, что соперники его вовсе не соперники, а враги. Да, на этот раз он проиграл, но в следующий – обязательно выиграет. Все как в рулетке: ни тебе реванша, ни вины. «Не собираюсь ничего терять».

На следующий день Хуан оказался первым в списке. А он так и не смог написать слова прощания брату. На этот раз смерть подошла уже совсем близко.

Он занял место в строю. Выстроившись в затылок друг другу по одному в ряд, все медленно спускались во двор, где их уже поджидал тюремный фургон. Грузовик доставит их на встречу с полковником Эймаром.

Он был последним в очереди, все стоявшие перед ним вошли в зал суда обвиняемыми, а вышли приговоренными к высшей мере наказания. Когда пришла очередь Хуана, он покорно предстал перед трибуналом. Как убивают мертвеца? Эта мысль заставила его принять высокомерный вид, хотя, честно говоря, он никогда еще не чувствовал себя настолько раздавленным.

Едва вошел в зал, увидел: ничего не изменилось. Всё на своих местах: полковник Эймар в центре, по флангам – капитан Мартинес и младший лейтенант Риобоо. Все трое – на невысоком помосте, альбинос – за школьной партой, готовый довести рисунки до совершенства, внести последние штрихи и наложить тени на развевающиеся боевые знамена. Но тут Хуан заметил: возле двери на ветхом качающемся стуле восседала пожилая дама, укутанная в потрепанную каракулевую шубу. С суровым выражением лица сжимала дамскую сумочку, которую держала на коленях. Дама неотрывно следила за Хуаном. Всем своим видом выказывая высокое положение и благородное происхождение, подала властный знак белобрысому секретарю. Хуан, оказавшись возле помоста, попытался принять более непринужденную позу, чтобы никому даже в мыслях не показалось, что стоит он, вытянувшись по стойке «смирно». Полковник нетерпеливым жестом прервал вялотекущий процесс ведения заседания. Подчиненные оторвались от обыденного изучения дела, подняли глаза на полковника. Тот в полной тишине начал:

– Итак, вы сообщили, что познакомились с Мигелем Эймаром в тюрьме Порльер… – Господин полковник сделал вид, будто копается в бумагах, ищет какой-то очень важный документ, с нетерпением ожидая ответ. А ответа все не было. – Итак, почему именно этот заключенный привлек ваше внимание и запомнился вам?

– Потому что он очень ловко показывал фокусы.

– Господин полковник! – рявкнул Риобоо.

– Господин полковник.

Бедный господин полковник беспомощным взглядом вглядывался в полумрак зала. В это мгновение похож он был более на потерявшегося щенка, чем на бравого офицера. Наконец нашел, что искал, получил одобрительный знак сообщника, пожилой дамы, и вновь туманным взглядом окинул обвиняемого:

– По какой причине он оказался в тюрьме?

Хуан Сенра знал, что сейчас уже почти одиннадцать, вот-вот пробьют часы, знал, что обязан ответить на вопрос. Он чувствовал себя ослабевшим. От боли и страха ему стоило немалых усилий привести мысли в порядок. Он знал: Мигель Эймар был задержан и обвинен по гражданским делам, ничего общего не имевшим с боевыми действиями.

В Мадриде спекулировали медикаментами. Некоторым больным это стоило жизни. Грабили военные склады с провизией и лекарствами. Рыли подкопы или проникали внутрь с приставных лестниц. Нелегально торговали бензином и прочим горючим. Иными словами, совершали немало преступлений в хаосе военного времени, тем более что в таком городе, как Мадрид, все этому благоприятствовало. Город думал только об обороне, до остального ему дела не было.

Бойцы гибли в окопах, на окраинах уже появились гаубицы, страх проиграть войну и необходимость скрывать этот страх терзали тех, кто еще оставался в строю, тех, кто терпел поражение, поддерживая власть.

В конце концов Мигель даже совершил убийство.

– Все это только для того, чтобы присоединиться к пятой колонне, – соврал Хуан и добавил: – Господин полковник.

– Чтобы стать героем, мать твою, чтобы стать героем! – орал жирный Риобоо, заискивающе поглядывая на председателя трибунала.

Хуан удивился разительной перемене во взгляде лейтенанта. Когда тот орал дурным голосом, глаза наливались кровью и округлялись, как две мелкие монеты. Жрал полковника глазами, ища во взгляде начальника одобрения и поддержки. Гнев по отношению к подсудимому переходил в медоточивую подчиненность полковнику. Но на этот раз пылающая притворная страсть удостоилась едва заметного движения руки, перетянутой тугой манжетой, движением легким и величественным, словно жест архиепископа. Полковник опять принялся искать поддержки в глубине зала. Прошло немало времени, прежде чем взгляды полковника и женщины нашли друг друга. Ноздри председателя судорожно вздымались и опускались, полковник глубоко дышал. Хуан заметил, что усы и волосинки, торчащие из ноздрей, увлажнились. Неужели он плакал?

– И за это вы решили его убить? – задал вопрос председатель трибунала, наконец-то опять нащупав нить допроса.

Хуан Сенра ответил, словно в пустоту, что он служил всего лишь санитаром в тюремном блоке. Не задерживал, не арестовывал, не судил и уж тем более не приводил приговор в исполнение, господин полковник.

И добавил:

– Просто мы часто беседовали с ним.

Нет. Все было совсем не так. Хуан все помнил. Помнил, каким был Мигель и что произошло. Не мог забыть тот ужас и омерзение, которые даже ужасы войны не в силах стереть из памяти. Мигель убил пастуха в деревне Фуэнкарраль, чтобы украсть ягнят и продать их на рынке. Но сын пастуха, еще совсем мальчишка, ткнул убийцу вилами в живот. Тот оказался на волосок от смерти. Хуан ухаживал за ним, лечил после того, как Мигелю сделали операцию с мастерством хирурга, который в полевых условиях штопает солдат, сокращая до минимума безвозвратную убыль живой силы. После операции Мигель Эймар быстро пошел на поправку. Поскольку никаких обвинений ему никто не предъявил, он разговорился и мало-помалу выболтал все, что знал, о том, как организована преступная сеть, как и где она действует. Рассказал, что лично в его задачу входил поиск и обезвреживание членов пятой колонны, которая орудует в Мадриде. И несмотря ни на что, его расстреляли.

– Так о чем вы беседовали? – из полумрака зала раздался голос пожилой дамы, укутанной в каракулевую шубу.

Хуан обернулся и увидел: дама медленно приближается к нему, не отрывая от него пронзительного взгляда. Она прижимала к себе дамскую сумочку так трепетно, будто держала не обыкновенный предмет туалета, а некое существо, слабое и беззащитное, которое нуждалось в надежном убежище.

– Виолета, бога ради! – взмолился полковник.

Но дама была непреклонна:

– Так о чем вы беседовали?

Хуан Сенра обернулся к председателю трибунала в ожидании знака, позволяющего ответить. Полковник подал такой знак. Хуан оказался в зале суда как государственный преступник, но здесь он столкнулся с материнским горем. Горем матери, сын которой был осужден. И теперь Хуан готов был стать ей опорой и утешением.

– Точно не помню, обо всем понемногу, – начал Хуан Сенра. – О своем детстве, о родителях… О тюрьме. Иногда о войне.

Произнеся пару-другую расплывчатых, ничего не значащих фраз, он принялся плести кружево невероятной лжи, длинной, плотной, тягучей, временами изливаясь потоком милосердия, который превращает отъявленную ложь в опору, смысл и краеугольный камень жизни.

Пожилая дама, скрытая в полумраке – лишь часть силуэта освещалась зыбким лучом, который пробивался сквозь ставни за спинами членов трибунала, – судорожно прижимала сумочку к груди, словно боялась, что она оживет и упорхнет. Дама задавала вопросы с невероятной настойчивостью и суровостью, которыми даже не все судьи могут похвастать. Она никого не хотела ни обвинять, ни оправдывать, единственное: желала отделить ложь от истины. Или докопаться до истины. С ее почти неподвижных, бесцветных, напряженных губ срывались вопросы один за другим, без смятения и боли. А ответы словно бы и не интересовали ее.

Суровая, раньше срока поседевшая, не выказывающая материнской нежности, носящая траур, печальная, казалась она гротескной пародией на терзания и муки, словно позировала кому-то, кто хотел изобразить картину мести. И все же ее болезненно тревожный взгляд, напускное равнодушие ко всему, что не было связано с ее сыном, ее маниакальная страсть, с которой она пыталась уличить во лжи Хуана, – все говорило, кричало о том, что перед ним – разбитая горем мать.