Текст книги "Очень маленький земной шар"

Автор книги: Альберт Мифтахутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Старая яранга

Утром к старику Керго пришел председатель. Старик сидел на нартах у входа в ярангу. Грелся на солнышке. Ковырялся в трубке. Его жена Мымчинэ копошилась в чоттагыне. Оттуда слышался натужный кашель, вздохи. Тоненькой струйкой пополз на улицу дым. Старуха разжигала костер.

Председатель сел на нарту, вытащил портсигар, и они с Керго закурили. Не впервые начинал председатель этот разговор.

– Вот что, – сказал он. – Твой дом уже неделю стоит. Понимаешь?

– Ии… – кивнул старик.

– Надо переселяться. Ты один остался. Только ты живешь в яранге. Понимаешь?

– Ии…

– Бумага пришла из Магадана.

Председатель вытащил белый листок и отдал Керго. Старик равнодушно посмотрел на бумагу и снова занялся трубкой. Читать он не умел.

– Пишут, что твою ярангу перевезут в город. В музей. Чтобы все люди смотрели, как раньше жил Керго. И как жили все на побережье. Понимаешь?

– Ии…

– Ты ничего не забирай. Все оставь – и чайник, и рэтэм[5]5
  Покрытие яранги (чукот.).


[Закрыть], и колья, и котел – в общем, все. Твоя яранга последняя, больше на берегу нет. Учти.

Керго посмотрел на берег, на дальние сопки. Вздохнул.

– Мы тебе все купили. Койки, столы, чашки-ложки разные, в общем, все, понимаешь? А трубку можешь забрать себе. Трубка в хозяйстве пригодится, – и председатель засмеялся. – Скажи Мымчинэ, пусть собирается. Скоро за ярангой придет пароход.

В новый дом старик натаскал шкур. Спал с Мымчинэ на полу. На кровати боялся. Председателю объяснял:

– А вдруг я ночью упаду?

– Дети, – председатель улыбался.

Каждый вечер Керго и Мымчинэ приходили к своей яранге, сидели на берегу, молчали. Старик курил трубку, а Мымчинэ сидела просто так. Смотрела в море. В ярангу они не заходили, хотя там все было, как прежде. Нельзя заходить в ярангу, если ты ее сам покинул.

Каждый вечер они спешили сюда, как на свидание с прошлым. Они садились у входа. И хотя тут никто не жил, яранга еще сохранила свой удивительный запах. Старик потихоньку втягивал носом воздух, ноздри его дрожали, он закрывал глаза. У прошлого был запах, и Керго волновался.

Пароход пришел утром. Молодые, веселые парни управились с ярангой быстро. Они поставили основания кольев на распорки, стянули их канатом и так перенесли на палубу. Старик не видел, как орудовали матросы. Очень рано он ушел на рыбалку и пропустил важнейшее событие – приход первого парохода. Каждый год старик сообщал эту новость первым и целую неделю всем рассказывал, как увидел дымок на горизонте, как догадался, что это старый знакомый «Докучаев».

А вот теперь пароход увозил его прошлое. Невеселое это дело – рассказывать о том, как что-то от тебя увозят.

Старик сидел на берегу и смотрел на пароход. На палубе стояла его яранга, в которой он прожил всю жизнь. Дул южак, глаза старика слезились. Он втянул носом воздух. Знакомого запаха не было.

Старик о чем-то мучительно думал. Вдруг вскочил, заковылял в правление. Председатель подписывал какие-то бумаги и отдавал их незнакомому человеку с парохода.

– Куда идет, говоришь? Туда, – махнул рукой председатель, – на юг, в Магадан.

Керго заволновался и долго путано что-то объяснял человеку с парохода. Тот ничего не понял.

– Ладно, – сказал председатель, – отвези его на судно, там разберетесь. Переводчицу возьмите, Леночку.

Капитан долго водил старика и секретаря сельсовета Леночку по пароходу, показывал свое хозяйство. А когда капитан открыл шампанское, глаза у Керго заблестели. Нет, будет что рассказать на берегу.

– Так какое у тебя дело, Керго? – спросил капитан, когда они поднялись на палубу.

– Он хочет ярангу посмотреть, – сказала Леночка. Они пошли. Яранга была поставлена крепко. Старик обошел вокруг нее.

– Он спрашивает, правда ли, что пароход идет на юг?

– Да, – сказал капитан, ничего не понимая.

– Он говорит, что нужно ярангу переставить.

– Зачем?

Леночка смутилась.

– Надо переставить так, чтобы вход в ярангу выходил на восток. Так говорит старик.

Капитан что-то сказал матросу. Пришли парни. Подняли за колья ярангу и поставили ее по-новому.

Вечером пароход уплывал на юг. Старик сидел, как всегда, на берегу, смотрел на пароход.

Капитан не знал, что ему будет удача. Керго хотел, чтобы к людям, которым вдруг почему-то понадобилась его старая яранга, не пришла беда, чтобы они были счастливы. А для этого надо, чтобы вход глядел на восток. На востоке восходит солнце, а с солнцем приходит радость. В стойбище Керго все яранги глядели на восток.

Треугольник

Всего пять весен прожили вместе молодая Наулье и Рольтио. Тогда, в последний раз, Рольтио ушел на охоту после обеда. А вечером подул южак. Он ломал льды, гнал их на север, и к утру кромка оказалась совсем рядом. Рольтио с охоты не вернулся.

Ждали его день, два, месяц…

Далеко в море уходили вельботы, охотники просматривали в бинокль каждую льдину, но следов Рольтио не нашли. Не вернулся он и осенью.

Зимой Наулье оставила свою ярангу и перебралась жить к Омкаю, младшему брату Рольтио. Жена Омкая – Келенны встретила Наулье спокойно. Так они и зажили втроем. Делить им было нечего, ссор в яранге никто не слышал. Женщины все делали дружно, и вскоре Омкай забыл, кого из них он любит больше.

А жизнь шла своим чередом. Охотники стреляли моржа и нерпу, пастухи отмечали праздник молодого оленя, полярники запускали радиозонд, а председатель колхоза выбивал ссуду на строительство.

Домов в ту пору было еще мало, сам председатель жил в землянке-развалюхе. Как и во всех поселках побережья, в первых домах разместили больницу, школу-интернат, почту и правление. Готовился к сдаче клуб. На его открытие приехал секретарь райкома комсомола Смирнов: клуб строила молодежь.

Смирнов был первый раз в поселке, и председатель долго ломал голову, куда поместить такого гостя. Потом махнул рукой, позвал Омкая, и тот отвел Смирнова в свою ярангу. Там ему будет неплохо, думал председатель. В яранге две женщины. Там порядка больше.

Три дня прожил Смирнов у Омкая, пока готовили клуб к празднику.

…Речь он произнес весело, без бумажки, и вернулся в президиум под восторженный шум и аплодисменты. Когда зал утих, он снова поднялся:

– Да-да. Я повторяю, в навигацию вы будете, можно сказать, самыми богатыми. Вам столько леса привезут, что через год все в домах будете жить. Это ничего, что у вас поселок самый отдаленный. Хоромы, можно сказать, вам построим.

Зал аплодировал.

Утром Смирнов прочитал лекцию о любви и браке, роздал молодежи районные обязательства, взял сводку по ликвидации малограмотности и уехал.

Бюро райкома комсомола началось с того, что Смирнов стал распекать инструктора Крутикова.

– Стойбище Инныкей – это твой куст, Крутиков?

– Ну, мой…

– Плохо, Владик. Очень плохо, товарищ Крутиков!

– А чего плохо?

– Омкая знаешь?

– Омкая? Ну знаю… он мне нарту чинил.

– Вот-вот, нарту чинил!

– Хорошо чинил, – недоуменно уточнил Крутиков.

– Тем более. На вид вы друзья, все там у тебя друзья, нарту тебе, можно сказать, чинят, а того не знаешь, что у Омкая две жены. Да-да! И не удивляйтесь, товарищи! Мы воюем с пережитками, строим чукчам новые дома, прогресс, можно сказать, а отдельные комсомольские руководители допускают близорукость.

Крутиков поморщился. Он хотел потереть щеку, но отдернул руку. Вся щека в пятнах: обморожена. Лицо коричневое, дубленое, с розовыми пятнами там, где слезла кожа. Крутиков был грустным человеком, потому что у него болело лицо.

Он давно вышел из комсомольского возраста, но из-за нехватки кадров по-прежнему он – Владик, по-прежнему работает инструктором. У него своя упряжка, и тундру он знает, как свою родную деревню Забугоровку. Впрочем, тундру Крутиков знает лучше, потому что Забугоровку давно забыл, ведь на «материке» он не был лет десять.

От тундры, от работы Крутиков устал. Всю зиму он мотается по стойбищам, ночует в снегу. В поселок наведывается редко: не любит свою холостяцкую комнату, свою кухню, где всегда нет угля, много грязной посуды и сваленного в угол белья. Белье он покупает каждый раз новое, стирать некому, а самому некогда, да и не умеет. Крутиков чувствует, куда гнет секретарь. И он не хочет никуда ехать, ведь еще лицо не зажило. Но приученный с детства делать все по-крестьянски ладно, Крутиков знает, что поедет, чертыхаясь, и сделает все, как надо, кляня свою добросовестность.

Смирнов глядит весело:

– Допустил близорукость?

– Ну, допустил… – морщится Крутиков.

– Значит, знал. – Смирнов погрозил пальцем. Командировкой своей он был доволен, и ругаться не хотелось. – А почему прошел мимо?

Крутиков задумался: действительно, почему?

– Не знаю.

– Вот и хорошо. Сам и исправляй положение. Наулье двадцать восемь лет. Двадцать восемь! Это наша несоюзная молодежь. Нельзя проходить равнодушно и оставлять ее там. Вот и поезжай и действуй!

– То есть как? – спросил Крутиков и покраснел.

– Привезешь ее к нам в райцентр. Устроим ее здесь на курсы кулинаров. Через год вернется в свой Инныкей, будет поваром. К тому времени и столовую отгрохают. А там, глядишь, и жениха найдет. Нечего ей жить с Омкаем. У Омкая Келенны есть. Ишь, нашелся султан турецкий.

На выполнение деликатного поручения Крутикову дали три дня. И десять дней на дорогу – пять туда, пять обратно. Почти две недели.

В «пять дней туда» он уложился. А вот у Омкая уже неделю живет. Чаю выпито много, а говорено мало. Да и о чем разговор вести, коли и так все ясно.

Крутикову неловко. Омкай его старый друг, вместе не раз пурговали в тундре, многому научил его добрый человек. И Омкаю тоже неловко. Часто сидят они вместе у костра: молчат больше, выглядывают на улицу, погоду смотрят, и снова за чай.

– Что нам стоит дом построить… – невесело думает Крутиков.

А на улице стучат топоры. Это достраивают к клубу пристройку и крыльцо.

– Дом без крыльца – что нос без лица, – ворчит председатель и целый день торчит у клуба.

Крутиков вспоминает, какое крыльцо в его Забугоровке было, и не может вспомнить.

Наулье рубит моржовое мясо. Сейчас она будет кормить собак крутиковской упряжки. Наулье их кормит раз в день вечером. Мяса не жалеет, куски большие.

Келенны на улице сидит на китовом позвонке, курит трубку и смотрит на море. Келенны на китовом позвонке, как на постаменте, и Крутикову немного смешно. Он улыбается, и щека начинает болеть.

Покормив собак, Наулье садится рядом с Келенны. Женщины молчат, Келенны передает ей трубку. Наулье пускает тонкую струйку дыма и смотрит в море. Тогда, в пятую весну, она несколько дней просидела вот так на берегу, но Рольтио не вернулся.

Келенны терпеливо ждет, когда Наулье отдаст ей трубку, и думает, наверное, о том, что осень была плохой, море часто сердилось и его морщины застыли торосами. Плохо, когда море сердится.

Крутиков переворачивает кружку:

– Паак! Все, кончил…

И думает: утром ехать надо… утром поеду… Что нам стоит…

– Какой дом строить? – спрашивает Омкай.

Крутиков догадывается, что конец фразы произнес вслух.

Упряжкой своей Крутиков гордился. Это была его слабость. Знакомые вышучивали его, потому что говорил он о своих собаках правду. А если говорить правду, то надо всегда упряжку хвалить. Один вожак и два пса под дугой были подарком Омкая. Крутиков никому не позволял кормить собак, но здесь у Омкая он доверял Наулье.

Крутиков запряг псов. Делал он это медленно, основательно, подолгу, ласково разговаривая с каждым. Собаки понимали, что им предстоит длинная дорога. У этой упряжки коротких дорог не было.

Наулье каждой собаке давала по маленькому кусочку мяса. Много перед работой нельзя.

Потом Омкай принес рюкзак. Рюкзак Крутикова маленький, в нем нехитрый багаж, только то, что пригодится в пути. Все вещи Крутикова Омкай знал наизусть: кружка, полотенце, табак, мыло, запасные чижи – меховые носки, запасные торбаса, спички, облитые стеарином, чтобы не промокли, галеты, мясо и сахар. И чай. Крутиков всегда брал с собой много чаю.

Пока Омкай и Крутиков пьют – в который раз! – по последней кружке чаю, Наулье собирается. Все молчат.

Крутиков переворачивает кружку, говорит веленкыкун – спасибо – и выходит из яранги. Он садится на нарту и ждет Наулье.

За ним выходит Омкай, садится на китовый позвонок и молча курит.

Утро тихое. Небо над перевалом синее. Надо до вечера пройти перевал, думает Крутиков.

Омкай смотрит на море и щурится. Синее небо искрится во льдах.

Крутиков ждет. Собаки, предчувствуя дорогу, нетерпеливо повизгивают.

Крутиков не смотрит на Омкая. Он видит, как женщины с вещами выходят на улицу и скрываются за ярангой.

Крутиков ждет. Собаки устали от ожидания и легли в снег. Омкай успел выкурить несколько трубок. Женщины не приходили.

– Ну что они там? – подумал Крутиков. Он воткнул остол покрепче между копыльев нарты и пошел за ярангу поторопить женщин.

Они его не видели.

Крутиков застыл на месте.

Женщины сидели на снегу, обняв друг друга, прижавшись щека к щеке. Они раскачивались и тихо-тихо стонали.

Крутиков попятился назад.

Женщины заметили его, прижались друг к другу еще крепче, и казалось, никакая сила не может их разлучить.

Омкай курил, не шелохнувшись. Заволновались собаки. И Крутиков, щедро раздавая псам удары остола, был несправедлив. Собаки рвались и кричали.

– Омкай, – сказал Крутиков и опустился рядом. – Омкай…

Омкай курил, не шелохнувшись.

– Омкай, – сказал Крутиков.

Омкай смотрел на море и щурился. Синее небо искрилось в голубых льдах.

– Омкай…

Крутиков прыгнул в нарту, выхватил остол, и собаки рванули. Мелькнула мысль, что он опять забыл что-нибудь. Например, кружку. Он всегда что-нибудь забывал в командировке. И еще он поморщился, болела щека.

Он знал, что получит на бюро строгий выговор за либерализм и недооценку момента.

Два ранних регтайма

Рояль тускло блестел, будто поеживался в холодке сцены. Киномеханик Витька Шубин включал две тысячеваттки – предмет особой гордости, и под ярким светом ламп рояль весело вспыхивал, и казалось, что ему не так уж и холодно в нетопленном колхозном клубе.

Старик Нанывгак приходил задолго до начала репетиций.

Во время концертов колхозной самодеятельности он всегда сидел в первом ряду, и, когда под аплодисменты все артисты выходили и кланялись, Нанывгак тяжело забирался на сцену (он всегда ходил в меховой одежде), становился к лампе и тоже отвешивал поклоны. Аплодисменты возникали с новой силой, все уже давно привыкли к чудачествам старика.

Старику казалось, что аплодисменты в основном относятся к нему. Если бы кто-нибудь в этом усомнился, то старик призвал бы на помощь своего любимца Витьку Шубина, и тот бы привел неопровержимые аргументы. Скажем, кто добыл эти мощные лампы, которых, как говорит председатель, нет ни в одном колхозе? Витька. Кто ему рассказал, что у строителей в центре таких ламп больше, чем две, и взять их совсем нетрудно? Нанывгак! Он на своей упряжке за четыре часа довез Витьку до Провидения, показал, где лампы, и назад они мчались быстрее ветра.

А кто добыл этот прекрасный рояль, который председатель называет непонятным словом «бандура»? Нанывгак! Ну и, конечно, Витька. Летом у них гостили моряки с парохода «Рембрандт». А потом старик ездил к ним с ответным визитом.

Там он и узнал, что большой, черный, блестящий ящик, в котором так много музыки, моряки собираются отдать соседнему колхозу «Ударник», Этого старик вынести не мог. Сорок километров от лагуны до центральной усадьбы артели старик вымахал без единой остановки. Тут же он поведал Витьке свою беду: на упряжке на поедешь: лето, и ящик тяжелый, и на нарте, как лампы, не увезешь. Но в ящике много музыки, и невозможно, чтобы его перехватили соседи, с которыми Нанывгак соревнуется, у которых, как их… проценты хуже. И вообще, разве у тамошних каюров собаки? Так, щенки какие-то.

Витька ничего не понял, и они пошли к председателю. Там Нанывгак нарисовал, как умел, диковинный инструмент, и председатель смекнул, что рояль списывается, что можно по дешевке приобрести ценный инструмент, из-за которого уже два года ведется бумажная волокита с областным управлением культуры. Тут же был снаряжен трактор с волокушей. И уже через день, когда продавец колхозного магазина Оля Эттыне ударила по клавишам, председатель схватился за голову. Это была его первая ошибка на ниве долголетней защиты финансовых интересов колхоза.

– О боже, Нанывгак! Что ты наделал? Это же не рояль – это же ящик!

– Ящик, – довольно улыбаясь, подтвердил Нанывгак.

– Чему ты радуешься? Это же старая бандура!

Старая, это плохо, смекнул старик. Но ведь сколько в ящике музыки. И он тихо спросил у Оли смысл непонятного слова.

Оля долго объясняла, но старик ни разу в жизни не видел бандуры, и тогда, махнув рукой, Оля шутливо бросила:

– Это русское ругательство.

Старик нервно хихикнул и тихо подался к двери.

Рояль без дела простоял до зимы. А потом Нанывгак вместе с Витькой ездил в Провидения, нашел там мастера, привез его в колхоз. И с тех пор каждый раз, когда на дворе бесновалась пурга, Оля играла, а Нанывгак сидел в первом ряду и слушал. Рояль жаловался на что-то простуженным голосом, и Оля часто отогревала пальцы своим дыханием.

Эту историю про рояль и старика мне рассказал Колтыпин, инструктор окружного Дома народного творчества. В прошлом году он путешествовал по колхозам восточного побережья. Районные смотры решено было не проводить, и Колтыпин отбирал лучших исполнителей для участия в окружном.

Непогода задержала его в колхозе на берегу бухты Провидения. Но Колтыпин не огорчался: Оля Эттыне – это клад. Подготовить ее немного – и наверняка попадет в область. А там ей успех обеспечен.

…Каждый вечер Колтыпин приходил в клуб. Там он всегда встречал Нанывгака и Витьку. Они сидели в зрительном зале, беспрестанно курили, а Оля наигрывала легкие мелодии.

– Вот что, Оленька, – сказал Колтыпин. – Мы должны сразить жюри, прежде всего, репертуаром. В смотре участвует много пианистов. У всех будет традиционный классический репертуар – Лист, Шопен, Моцарт. Разумеется, все не очень сложное. А мы с тобой разучим два ранних регтайма и несколько старинных блюзов. Это очень красивые вещи. За аплодисменты ручаюсь, но придется поработать.

Занимались каждый вечер.

– Понимаешь, Оля, все дело будет в новизне, ведь многие не знают этих вещей. Регтайм возник еще в том веке. Вот, смотри, ритмический принцип: левая рука – быстрый темп, ритм маршевый, правая рука – самостоятельный ритмический план, синкопирующий по отношению к басу, но здесь вдвое большая подвижность. Левая и правая рука как бы противопоставляются, но, слушай, какое в итоге единство!

Колтыпин садился рядом, на второй табурет, и принимался играть.

– Нравится?

– Очень. А что это?

– Это ранний регтайм Росамунда Джонсона.

А потом все вчетвером шли к Оле и пили чай.

Колтыпин мечтал:

– Я еще съезжу в Лаврентия. Побуду там неделю-другую, вернусь сюда и заберу тебя в Анадырь. На смотре тебе первое место обеспечено. А там глядишь – и Магадан! Только обещай мне все эти дни играть. Вся надежда нашего Дома творчества – на тебя, можешь мне поверить.

– В Лаврентия вы не попадете, – смеялась Оля. – Погоды не будет долго. Вы новичок на Чукотке, еще не знаете, что такое наш апрель.

– Я повезу, – сказал Нанывгак. – Не надо ждать самолет. Я повезу. Дорогу знаю. Собаки хорошие. Три-четыре ночевки – и все.

Когда Оля вышла за водой, Витька хмуро бросил:

– Не надо увозить Олю в Анадырь. И в Магадан не надо.

– Надо, – сказал Нанывгак. Он вообще выражался кратко. – Надо! – упрямо повторил он. – А у тебя пурга в голове!

Колтыпину нравился Витька, взъерошенный, рыжий парень. Мозолистые руки и детская улыбка. Дома для приезжих в селе не было, и Колтыпин жил у Витьки. И он надеялся потом, когда они пойдут спать, выяснить у Витьки, почему он не хочет, чтобы Оля уезжала.

А Оля сидела на кровати и пришивала пуговицы К шубе Колтыпина. Она пришила три пуговицы и повесила шубу на гвоздь.

– Ну вот и все.

– Спасибо, Оля, – сказал Колтыпин. – Три больших спасибо. Теперь всегда во время пурги я буду думать…

Она как-то странно посмотрела на него.

– …Я буду думать: как хорошо, что есть на свете пуговицы.

Она засмеялась. Распустила клубок шпагата.

– Какие у вас еще есть прорехи?

– Никаких… только в душе.

– Для этого нужны нитки другие. И руки, наверное, другие…

– Ну, это уж смотря какие прорехи, – пытался уточнить Колтыпин.

– А этот блюз ты должна знать. Это классика. Он вполголоса запел:

 
Я зари боюсь
И проклинаю ночь.
Зари боюсь
И проклинаю ночь.
Милого нету, он уехал прочь.
 

Оля сидела рядом и смотрела на его руки.

 
Горькая обида
В сердце растет моем,
Тоска по милому
В сердце растет моем.
 

– Это «Сан-Луи» – блюз Вильяма Хэнди. Когда я уеду, ты играй его чаще других, ладно?

– Не знаю, – сказала Оля.

В пустынном зале сидели, как всегда, Нанывгак и Витька.

– А вот этот блюз родился в двадцатых годах. Очень теплый, очень грустный. Мы пели его в училище на английском языке. Ты понимаешь по-английски?

– Нет. А Нанывгак понимает. Не удивляйтесь. В молодости он часто ездил на тот берег, там у него какие-то дальние родственники.

– Старик, о чем эта песня?

Нанывгак внимательно слушал. Потом сказал:

– Ты ругаешься. Ты говоришь, тебе нет удачи.

– Правильно. В ней вот о чем, Оля:

 
Я пошел к цыганке погадать.
Я пошел к цыганке погадать.
И сказала мне цыганка так:
«Черт возьми, тебе не везет, парень,
Черт возьми, как тебе не везет!»
 

Ну ладно. Давай повторим регтайм.

Витька возился на улице с движком, и Колтыпин с Олей репетировали при двух длинных свечах. Было темно, новые свечи еще не разгорелись, и от темноты казалось еще холодней.

– Все очень хорошо, Оля. Только, когда я уеду, обещай играть каждый день, ладно?

– Хорошо. А когда вы уезжаете?

– Через три-четыре дня. А когда ты будешь в Анадыре, ты послушаешь «Рапсодию в блюзовых тонах» Гершвина. У меня есть полная запись.

– А вы будете читать мне лекцию о полиритмии джаза, об афро-кубинском стиле, о музыкальной экзотике Нового Орлеана… да?

Он засмеялся.

– Нет, лекции я читаю на работе.

– А сейчас вы на работе?

Он молчал. И стучал по клавишам рояля одним пальцем.

– Не знаю. Сейчас я в клубе. А клуб на седьмом небе. И мне очень хорошо.

– Витя починил. Сейчас свет будет, – раздался вдруг из темноты зала голос Нанывгака.

Вспыхнули обе лампы. В тишине было слышно, как тарахтит движок.

Старик подошел к сцене.

– Завтра ехать надо, – сказал он Колтыпину.

– Но ведь ты говорил дня через три.

– Завтра ехать, – сказал Нанывгак.

Нанывгак собирал упряжку.

Путь предстоит длинный. Несколько дней. Колтыпин отдал Витьке свои лишние ненужные вещи. И пошел в магазин проститься с Олей.

– Как хорошо, что есть на свете пуговицы, – поздоровался он.

– Уезжаете?

– Да, сегодня. Сейчас.

– А я родилась здесь. И никогда никуда не уезжала.

– Почему, Оля? Ведь ты могла бы уехать и на «материк». Учиться музыке серьезно. Иногда обязательно нужно уехать.

– Зачем?

– Чтобы не стоять все время за прилавком. И не тосковать пурговыми вечерами за роялем, у которого такая веселая история.

– Откуда вы знаете? Может, рояль они для меня нашли. Для меня… и для всех.

– Но ты здесь одна… со своим роялем.

– Нет-нет, – испугалась она, – нет, не одна.

– Может, ты и права. До свидания. Ты очень славная, Оленька.

Двенадцать псов в упряжке Нанывгака. Пурга утрамбовала снег, и собаки бегут легко. Колтыпин смотрит на часы. Упряжка в пути пятый час. Пора бы чаевать, думает он. Но нарты взлетают из ущелья на пригорок, и он вдруг видит взлетную площадку райцентра и две уснувшие «аннушки». Упряжка несется прямо к маленьким зеленым самолетам.

– Нанывгак, зачем мы туда едем? Ведь нам надо на север!

Молчит Нанывгак. Собаки выскочили прямо на взлетную полосу. Из-под остола летят комья твердого снега, и нарты останавливаются.

– Все, – говорит Нанывгак. – Приехали.

Старик отвязывает рюкзак и отдает его Колтыпину.

– Ничего не понимаю, – разводит руками Колтыпин. – В чем дело, Нанывгак?

– Поть-поть! – разворачивает старик собачек. – Хак! – И собаки медленно поползли на пригорок по старому следу.

 
(«И сказала мне цыганка так:
Черт возьми, тебе не везет, парень,
Черт возьми, как тебе не везет!»)
 

– Нанывгак! – закричал Колтыпин яростно.

Собаки были уже далеко. Старик остановил нарту, сложил ладони рупором и что-то крикнул.

– …Ба-ан… ду… у… ра-а! – донесло эхо.