Текст книги "Очень маленький земной шар"
Автор книги: Альберт Мифтахутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Таким образом, задачи экспедиции были довольно многогранны. Этнография, биология морских животных, история и литература.
Далеко не на последнем месте был и чисто спортивный интерес. По нашему маршруту еще никто не ходил, а это что-нибудь да значит.
О прелестях полевой жизни писалось уже немало. Обеспечив себе городскую жизнь и городской уют, люди начали тосковать по солнцу и зеленому лугу.
Человечество летает, несется по автострадам, плывет по экзотическим морям, человечество даже изобрело велосипед, – и все меньше людей используют вековечный способ пешего хождения. Но люди уже понимают, слава богу, что переборщили. И появляются летом тучи туристов.
Но в наших краях туристов нет, руки не дошли (вернее, их ноги), а места у нас – хоть сразу на открытку и в миллионный тираж!
Сколько мест прекрасных пройдем мы, сколько увидим! Немножко грустно, что к нашей радости никто не сможет приобщиться: ведь такого ручья больше нет нигде, такой сопки больше нет нигде, и такого заката, который был вчера, больше уже не будет…
4. Глава первых дней
Старики говорят, что такое холодное лето было двадцать лет назад. В этом году лед не ушел, и море не было чистым. Льды лежат до самого горизонта, а ведь уже конец июля, лето на исходе. Все ледоколы пришли в Чукотское и Восточно-Сибирское моря. Караваны зажаты льдами. Команды играют на снегу в футбол. Охотятся на нерпу. Глазеют на редких гостей – белых мишек. А мы идем по берегу на запад.
Этот поход странен тем, что заблудиться невозможно. Как бы ни петляла береговая полоса, справа всегда Ледовитый океан. А это значит, сколько бы ты ни шел, всегда куда-нибудь придешь, где есть люди.
В любом походе самые трудные дни – первые. Надо, чтобы плечи притерлись к рюкзаку, чтобы спина привыкла к его тяжести, чтобы ноги и твоя обувь привыкли к той земле, по которой идешь, надо, чтобы выработалась постоянная, зависящая от рюкзака походка и скорость движения, зависимая от работы, которую выполняешь в пути.
Рюкзаки у нас тяжелы сверх всяких норм. Потом, когда кончится хлеб и первые консервы (их мало, но это груз), станет чуть легче, а сейчас, когда скатываешься вниз по снежному склону береговой террасы, очень трудно встать: рюкзак тянет назад. Самостоятельно надеть рюкзак невозможно, мы помогаем друг другу. На груди в качестве противовеса каждый располагает что-нибудь основательное. У меня – палатка и карабин. У Виталия – ружье и лодка. А у К. – спальники и весла.
Все мышцы от непривычки первые дни ноют. Болят руки, ноги, ягодицы.
Конец июля, идет снег.
Дичи пока мало. В разводьях между льдинами резвятся утки-морянки. Я снял из карабина одну. К. – из дробовика вторую. Обед готов.
– Что касается походов, то мне очень нравятся привалы, – делаю оптимистическое заявление Гольцеву.
Виталий устал. Он очень долго петлял на лодке между льдин и, судя по глазам, отчаянно хочет есть.
Все время встречаем медвежьи следы. Следы ведут во льды океана – это белый мишка, умка. Очень хочется его сфотографировать. Кинокамера у Виталия всегда наготове, у меня тоже наготове… карабин.
Однажды вечером встречаем человека.
Неописуемая радость, когда на пустынном берегу встречаешь вдруг человека.
Пастух-чукча довольно сносно говорит по-русски, от него узнаем, что до Куэквуня – самой большой реки, которая будет на нашем пути, – тридцать пять километров.
Мы прощаемся и решаем идти еще час, а потом сделать привал.
…Ребята ставят палатку, а я разжигаю костер. Должность ответственного за огонь лежит на мне. Ребята дрожат, от холода зуб на зуб не попадает.
Суп пьем кружками. На четвертое – чай в неограниченном количестве и по два кусочка сахара. Потом табак – в достатке.
Ложимся спать в середине ночи. Виталий привязывает свечку к веслу, которое заменяет стойку в палатке, носовым платком. Стало хорошо.
Виталий делает записи в дневнике. Я тоже.
Разжигаю костер из одного бревна, и мы расходимся по квартирам. К. – в персональный спальный мешок, мы с Виталием – в коммунальный. У нас двуспальный, один на двоих.
Из дневника Виталия Гольцева: «Покинули ярангу Топыто. Старик добрый и тихий. По сведениям Топыто и Титалина, моржи тут бывают в редкие годы. Нерпы тоже мало. Их сосед Коптыле добыл немногим более сорока и ходит в передовых. Гренландские киты наблюдались в сентябре прошлого года. О серых – ничего сказать не могут.
Море по-прежнему забито льдами. Идем по косе. Тяжело, За три часа, как покинули ярангу старика, форсировали одиннадцать ручьев. Хочется пить, но воду пить нельзя. Ребята знают об этом и крепятся. Зато на привалах выпиваем по ведру чаю. Официальный отдых – десять минут после часа ходьбы – позорно удлиняется до двадцати, а то и больше. Кормежка нормальная, по паре уток в день выходит. Ребятишки порядком устали. Только и разговоров о том, у кого что болит и чем не может пошевелить. Я тоже ничем пошевелить не могу…»
Утром никто не желает выглядывать из палатки первым. Потому что все видно и так – тундра и побережье покрыты снегом. Решили спать дальше…
По крыше палатки стучит дождь. Он уничтожит утренний снег. Дует сильный ветер. Бревно за ночь почти все сгорело, но угли сохранились, костер разжигается быстро.
Карабин, который мы зарядили на случай, если умке вздумается поинтересоваться содержимым палатки, не понадобился.
Дождь, туман, сильный норд. Идти нельзя, потому что вымокнешь через полчаса, а сушиться негде. Решаем переждать, пока не стихнет. На берегу не видно ничего живого. НЗ нельзя трогать – мало ли впереди будет таких же дней. Раз нет дичи, перейдем на строгий режим. Завтрак (он же обед): по одному сухарю, по три куска сахару, по две кружки чаю и немного масла. Ужин: по сухарю, по кружке чаю, по пять долек шоколаду, по одной конфете «Дюшес».
Мы делаем зарядку, массаж. Мышцы по-прежнему болят. Пока что главная ценность похода в том, что мы вышли из прокуренных кабинетов. Чувствуется резкое обновление организма.
Сидим в палатке при свече. Играем в карты. Иногда раздается безответственный голос К.:
– Я бы сейчас и молочную кашку съел.
Я пытаюсь доказать Виталию бесполезность сахара, даже его вред и совсем уж нелогично прошу выдавать его поболее. Но он неумолим. Он ответственный за продукты, а каптенармусу положено быть скаредным.
Мы всего в семидесяти километрах от исходной точки, а нам уже не везет. Ну что ж, это неплохо. Говорят, есть примета – если плохой старт, будет хорошим финиш. В любом случае главное – не терять оптимизма и смотреть, чтобы друг не слишком нагло передергивал в карты. Хотя соль любой игры – нарушение правил. Но завтра мы все-таки дойдем до Куэквуня.
5. Глава прощания
В походе теряются только нужные вещи, потому что ненужных у тебя нет. Потерял перчатку К. Запасной нет. Сжег на костре хорошую портянку. Пришлось разорвать одну рубаху. Выходит, портянку нашел, но потерял рубаху. Система «тришкин кафтан», оказывается, очень живуча. Но зато щедрая волна выбрасывает на берег много нужных в нашем походном хозяйстве вещей.
Нашли металлическую флягу из-под бензина для мужских зажигалок. Нашли полиэтиленовый шприц. Нашли металлическую коробку оригинальной конструкции. Пену выбросили, коробку приспособили под порох. Еще одна коробка, наполненная пеной, но уже другой конструкции. На сей раз коробку выбросили, а пену использовали. Кусок свечи – пригодится. Полиэтиленовый кусок метр на полтора неизвестного происхождения. Это пригодится очень.
…В бинокль видим две избушки. Идем хорошо. Через несколько часов нас встречает свора собак. Избушки стоят на берегу Куэквуня. Сверяемся с картой. Отлично, значит, в среднем мы делаем по тридцать километров в день, как и было запланировано. Вернее, не в день, а за ночь. Мы идем ночью, потому что ночью холоднее. Днем, когда солнце, в палатке очень тепло, и спится хорошо. А ходить лучше в холод.
Видимость одинаковая и днем и ночью – круглосуточный полярный день.
…Хозяин избушки чукча Таеургин. Ему пятьдесят два года. Когда-то в этих местах был колхоз имени Куйбышева. С сорок третьего года по сорок седьмой Таеургин был его председателем. Усадьба была на Пильхинской косе. Сейчас от всего колхоза здесь только его Первый Председатель. Таеургин отсюда не уходит, это его родные места. Он не может покинуть эти края. Колхоз оставил ему два домика, иногда трактор завозит запасы угля на зимовку, продукты, и снова Таеургин наедине с океаном, с воспоминаниями.
Мы говорим Таеургину, что держим путь к Пильгину.
– О! – говорит он. – Хорошо…
Он не понимает, что у нас нет ассоциаций с Пильгином. Это у него там все связано с его жизнью, а мы-то там еще не были.
Но Гольцев тоже говорит:
– Хорошо…
Сезон тяжелый. Таеургин убил всего двадцать нерп. Мы рассказываем о нерпах, что встречались нам на пути. Старик собирается на охоту.
– Если б у меня были продукты, я бы вам много дал на дорогу, а у меня сейчас ничего нет… Трактор еще не приходил.
Старик предлагает нам рис и макароны и пачку «Севера».
Мы отказываемся. Мы берем у него немного муки и даем деньги. От денег он отказывается. Мы устраиваемся на ночлег во втором пустом домике. Пока мы с К. допивали чай, неутомимый Гольцев успел в домике растопить печь, напустить дыму, изучить чердак и крышу, прочистить трубу, и вот мы теперь в тепле. Виталий вообще мастер на все руки. Он главный набиватель патронов, печник-трубочист, бетонщик, фотомастер, повар и вообще технический гений экспедиции, ее Коммерческий Директор.
Погода как на заказ. Солнце. Мы бежим на реку. Моемся в ледяной воде. Ради такого блаженства можно идти еще час. Но такой день – последний в этом сезоне. Так сказал Таеургин, уходя на охоту.
Ветер переменился, он будет дуть нам в спину. Решаем после сна поставить на лодку парус и форсировать лагуну. Река стремительная, и нам будет трудно. Но сначала завтрак – и сон.
…Возвращается Таеургин ни с чем. Ему не везет. Устанавливаем на лодке парус. Но резиновую нашу «Марусю» крутит, идти нельзя. Тогда Таеургин грузит нас на свою шлюпку, заводит мотор, и мы потихоньку переплываем реку. Он отвозит нас километра за два, дальше мелководье, и шлюпка не пройдет.
Мы выходим на Пильхинскую косу, помогаем старику сняться с мели, прощаемся. Всегда грустно прощаться с хорошим человеком.
Из дневника Виталия Гольцева: «Моржи тут очень редки. В 1964 году их совсем не было. Несколько лет назад вышел на берег очень худой морж. Старик убил его. Валяется старый разбитый череп. В прошлом году было много гренландских китов. Шли близко у берега. Белуха бывает, но не часто. Небольшие стаи идут на восток. На запад не идет белуха, не видел старик косяков, идущих на запад. Спросил о нарвалах. Он не знает. Я описал ему их.
Никогда не встречал. Нерпы немного. Лахтак тоже редок. В реке встречается голец, но мало…»
Так что же держит Таеургина здесь, в местах, покинутых людьми? Может быть, память. Память о том, чего мы не знаем. Это его земля. «Человек ищет, где лучше…» Странная поговорка. А Таеургин не ищет. Он просто всегда вместе с этим берегом, вместе с океаном. Это его земля. И он с ней – и в удаче и в невезении.
Мы идем к Пильгину. Сильный холодный ветер. Вместо утерянной перчатки я приспособил носок. Второй носок вместо кисета – в нем храним табак.
Вот оно, становище Пильгин. Один круглый деревянный дом, наподобие яранги. И несколько бочек с древним, как этот дом, жиром морзверя. Стекол в доме нет – выбиты. Внутри дома лед и груда банок. Сотня банок с кабачковой икрой и зеленым горошком. Банки черные. Сдираю этикетку – «Наркомпищепром, 1947 г.». Баночкам двадцать лет.
– Если б мы пришли сюда семнадцать лет назад, эти банки были бы еще съедобны… – меланхолично замечает Виталий.
Готовим ужин.
…К. плохо себя чувствует. Посинел от холода, дрожит. Идет, опираясь на палку. После ужина К. говорит, что ему надо возвращаться. Боится, дальше будет хуже.
Мы сидим молча и не смотрим друг на друга.
Ну что ж, мы тоже не предполагали, что поход будет столь трудным. Я отстаю от ребят на сто – сто пятьдесят метров. У меня что-то с бедром. Это от нагрузки. Если К. уйдет, часть его груза ляжет на нас.
Конечно, он собрался в экспедицию за один день, а мы грезили ею почти год. Вот в чем все дело. Решение уйти возникло у него после того, как мы подсчитали, что до Биллингса еще три пятых пути.
До Куэквуня возвращаться ему часа четыре. Там надо будет разжечь костер и ждать до тех пор, пока его не заметит старик. Только старик может перевезти его. От костра до дома через реку метров пятьсот, рано или поздно старик заметит.
– Если будет снег и дождь, на берегу есть нарты с толью и брезентом. Соорудишь чего-нибудь…
– Я помню, где нарты…
– Лежи, жди и не ешь все сразу… Придерживайся походной нормы, пока не заберет тебя старик.
– Хороню, я постараюсь, – отвечает К.
Мы оставляем ему две пачки мясных кубиков, две коробки спичек, плитку шоколада, полноска табаку, соль, мешочек белых сухарей, часть денег, кусочек сала, одеколон, кеды, спальный мешок, чай.
Пишем письма. Он их оставит в Анадыре.
Виталий разливает на прощание по наперстку спирта, пьем из крышки фляги и закусываем целой лепешкой.
Здесь, недалеко от дома, мы нашли очаг, древний очаг, обложенный моржовыми зубами. Берем на память по зубу, и каждый расписывается на нем. Это на память об экспедиции.
Фотографируемся и прощаемся.
К. уходит. Я кричу ему, чтобы он помахал шляпой, он машет, я снимаю его на кинопленку.
Все. Нас двое.
– Зачем снимал? – спрашивает Гольцев.
– А зачем на зубах расписывались?
Мы молчим. Все понятно и так. Мы условились, что К. даст нам на Биллингс телеграмму, как только появится на Шмидте. Но с ним может случиться всякое. Нам могут поставить в вину, что мы его бросили. А оставил он нас.
Идти трудно. Рюкзаки потяжелели.
На привале убиваем утку и оставляем ее на завтрак. Ужинаем ломтиком сала (граммов двадцать), сухарем и чаем с двумя кусками сахару. Изучаем карту. Если завтра выйти пораньше, то можно успеть… А, к черту пораньше! Будем спать, пока не отдохнем, а потом дойдем до маяка без чаевки. Да, решаем – без чаевки.
А теперь спать, Виталий. Спокойной ночи, дружище!
Глава открытии
Жирник с собой мы взять не могли. Он сработан из песчаника, очень тяжел. Фотографируем его со всех сторон, описываем, делаем привязку к местности, координируем на карте и Надежно прячем. Когда сюда будет организована экспедиция на моторах, его легко можно будет найти.
В бутылке из-под водки оставляем записку. Сообщаем, что нас двое, маршрут и время. Если кто-то будет идти по нашим следам, он увидит эту бутылку. Обычный вариант тундровой почты оставлять письмо в предмете, необычном для тундры, потому что именно этот предмет будет замечен и, конечно же, обследован.
…На самом горизонте черной точечкой – маяк. Это – половина сегодняшнего маршрута. Затем – к Пяти Холмам. Если нет яранги у Пяти Холмов – разобьем палатку.
Но место, судя по карте, очень хорошее, и там должен кто-нибудь шить. Мы придем туда под утро и начнем охоту. Справа от нас все разводья между льдин заполнены птицей. Птицы дремлют. Их тут тысячи.
Все, что вы читали об охоте, можете забыть. Я сейчас на спор поднимаю карабин, стреляю в полынью с закрытыми глазами и попадаю в утку.
– Не надо, – говорит Виталий.
Я ставлю карабин на предохранитель.
– Хорошо, лучше у Пяти Холмов…
Если мы начнем сейчас охоту, много времени уйдет на то, чтобы надуть лодку, съездить за птицей, снова спустить лодку, упаковать ее… А нам надо выполнить план сегодняшнего дня. И еда у нас есть, не надо быть жадным.
Мы идем к маяку.
Я думаю о том, что мы еще многим нашим вещам не знаем названий.
Как назвать это, когда ноет спина, болят ступни, ты борешься с отчаянием при виде бесконечных километров: когда паек на целый день ты раскладываешь по щепотке; когда тебе в палатке под свист холодного ветра и нескончаемую дробь дождя снятся сапоги, сами идущие по тундре, и нерпа, большая нерпа-крылатка, которую так и не удалось убить днем, хотя и лазил за ней по торосам и прыгал через разводья…
Мы идем к маяку.
Я рад, что у меня надежный товарищ. Я знаю, еще много лет мы будем вспоминать этот поход и, если когда-нибудь нам что-то надо будет сделать, никто из нас не будет сомневаться в правильности поступка другого, потому что мы верим друг другу сейчас.
Мы идем к маяку.
Так спешишь к любимой женщине после долгой разлуки.
Сначала бежишь, и в голове у тебя ни одной связной мысли, потом замедляешь шаг и закуриваешь, и думаешь о том, что вот все кончилось, разлуки нет, и будто ее не было, и ты знаешь тысячу выражений ее глаз, и ты знаешь, что будет тысяча первое, которого ты еще не видел, и будут слова, простые и неожиданные, и будет так хорошо, что ты и не представляешь…
Виталий улыбается своим мыслям. Не слишком ли рано мы думаем о встрече после разлуки?
Нет. Просто нам очень хорошо – появилось второе дыхание. Мы втянулись в работу, значит, мы ее сделаем.
Подходим к маяку, и нас никто не встречает. Маяк бездействует. Подсобка завалена непригодными батареями.
Дом невдалеке закрыт на доску.
Мы вынимаем доску из ручки двери и входим.
Две железные койки завалены шкурами. Железная печь. Банки, утварь. В коридоре пара ржавых капканов.
Сундучок без замка. Открываем. Там куски шкур, оставшиеся после шитья, моток ниток, большая железная банка, куски материи.
Открываем банку.
На лице Виталия плотоядная улыбка. Ура!
В банке крупа. Перловка-сечка. Надо же – такое везение! Виталий очень соскучился по каше.
Пока он возится с печкой, я бегу за водой. Но в океане вода соленая. Рядом в болоте – тоже. Ни реки, ни ручейка. Может, поэтому избушка на лето брошена?
Ухожу в тундру и набираю воды из маленькой лужицы.
…Вещи многое могут рассказать о человеке. И многое может рассказать отсутствие вещей.
Здесь жили муж и жена, чукчи. Детей у них не было Уехали они отсюда зимой, не дожидаясь весны.
Почему зимой? Потому что в доме нет вещей, нужных зимой. Нет нарты. Нет капканов – два ржавых не в счет. Нет собачьей упряжки. Нет сетей на нерпу и деревянных рам к сетям. Нет ни одной закидушки и ни одного ремня.
Мы варим полный котелок каши. Масла у нас много, а кашу маслом не испортишь. У нас пир. Мы оставляем записку хозяевам избушки с благодарностью за кашу и с извинением за то, что у нас нет ничего, чем бы мы могли поделиться.
И мы оставляем свои адреса. На всякий случай – ведь мир тесен, это знают все.
Мы прощаемся с маяком, с избушкой и очень уверенно идем к Пяти Холмам…
Кончается июль. Льды в океане – до горизонта. У Пяти Холмов – яранга. Выскакивают собаки и от удивления не знают, как себя вести. Они очень давно не видели чужих людей. Сбрасываем рюкзаки у яранги и входим. Раннее утро, и хозяева еще спят.
Но вот открывается полог, и выглядывает голый Эвугье – хозяин яранги, глубокий старик. Он ныряет назад в полог, и вскоре появляется старуха Тынечейвыне. У нее доброе морщинистое лицо и лукавые глаза. Так и ждешь, что она рассмеется. А вот и их сын – Геннадий.
Тынечейвыне быстро принимается за костер, и не успеваем мы расположиться, как чайник уже кипит. Мы завтракаем, рассказываем хозяевам, кто мы и зачем, объясняем, что шли всю ночь, и просим не обижаться, но сейчас нам надо выспаться.
Переводчиком у нас Геннадий.
Тынечейвыне стелет нам шкуры. Мы решаем спать в чоттагыне, не лезть в полог. Накрываемся палаткой. Проверяю часы – семь утра.
…Встаем в двенадцать. Но у Виталия часы показывают тринадцать. В яранге же часов нет, сверить не с чем. Хорошо еще – помним, какое число…
Тынечейвыне разделывает нерпу.
Виталий смотрит на нерпу пристально и как-то подозрительно. Я думаю, он сильно голоден, утешаю:
– Подожди чуток, сейчас целое ведро наварим…
Теперь он на меня смотрит так же странно, как на нерпу. Мы молчим.
Наконец Виталий переводит дух и спрашивает:
– Ты когда-нибудь такую расцветку видел?
И тут только я замечаю, что шкура у нерпы совсем необычного цвета – светло-серая, стальная с белизной, она как бы светится в тусклом полумраке чоттагына.
– Нет… а ты?
– …и я.
Ну, если уж Виталий не встречал такой нерпы, значит, в институте ее не видел никто!
Я лихорадочно прикидываю запас лаврового листа, ибо всегда в подобных случаях срочно сооружался венок из этих специй и водружался на голову первооткрывателя. Но листа хватит только на несколько котелков супа, и придется обойтись без торжества. На всякий случай еще раз изучаю карту. Да, это зона промежуточного ареала!
Виталий улыбается.
– Будем охотиться.
Я не знаю, какая улыбка должна быть у первооткрывателя, но она была именно такой.
Гена слышит наш разговор:
– За ярангой много таких нерп. У нас хорошая охота.
Виталий выскакивает на улицу. В куче за ярангой четырнадцать нерп-красавиц.
– Охота отпадает. За работу!
Виталий делает всевозможные обмеры каждой нерпы и вырывает у каждой по зубу. Я под диктовку пишу характеристики, упаковываю зубы в изящно сделанные пакетики, достаю необходимый инструментарий. Наконец-то у нас в руках что-то существенное.
Боюсь только, что за работой Виталий забудет про ужин. Это меня настораживает. И я обещаю ему в честь открытия сварить потрясающий суп из нерпы. Виталий милостиво соглашается, уходит в ярангу, выбирает из таза мясо и бежит к морю мыть его. Я принимаюсь за специи.
У большинства читателей, я уверен, всякое упоминание о нерпе ассоциируется с курткой или шубой… А ведь красивый мех – это не основное, ради чего ведется промысел ластоногих. Практически вся нерпа идет в дело. У чукчей и эскимосов от нерпы отходов нет. Разве что кости, да и те можно отдать собакам и таким образом использовать в хозяйстве. Наверное, именно это натолкнуло промышленные лаборатории попытаться взять от нерпы все. Ее изучали детально и кропотливо. И пошли удивительные открытия. Мозги нерпы можно употреблять в пищу и использовать как сырье для получения лецитина. Кровь ластоногих употребляется в качестве сырья, из которого добывается альбумин. Почки – исходный материал для получения препарата, содержащего гормоны адреналина. Семенники заготавливают в качестве медицинских продуктов, имеющих большой спрос на восточных рынках. Из желудков приготовляют технические ферментные препараты (панкреатин). Из желчного мешка – сухую желчь. Кишечник идет как оболочка для разного вида колбас.
Добавьте к этому кормовое мясо, кожевенное сырье, мясо-костную муку, жир, технический клей, мороженое пищевое мясо, витамин А, сырье для лечебных препаратов – камполон, инсулин и желатин. Даже сухожилия и вибриссы (усы) – и те используются. Сухожилия для медицинских нитей (кому делали операцию, тот знает), а усы идут как щетина для кистой. Художники очень ценят этот материал.
Вот что такое нерпа.
Мы сидим у костра и едим нерпу из большой, почти ведерной кастрюли. В яранге – аппетитный запах нашего варева.
Старик Эвугье жмурится.
– Вкусна-а!
Тынечейвыне кивает головой и спешит налить полную миску бульону.
Гена тихо признается:
– Правда… я не ел такой нерпы… долго есть можно… вкусно…
Ну и ну! Гена, который каждый день ест нерпу… Что ж, придется делиться запасами специй.
А все дело в специях.
Для того чтобы из красно-черного мяса нерпы был такой неизвестный хозяевам яранги вкус, надо варить ее с перцем, лавровым листом, чесноком, луком, укропом, солью. Надо соблюдать очередность закладывания этих специй. Но, кроме соли, остальное в яранге не употреблялось. И Эвугье с восторгом и любопытством смотрит на пакетики, которые Гена осторожно берет у меня из рук и передает Тынечейвыне. Эвугье предлагает нам в дорогу взять много мяса, хоть целую нерпу.
Мы смеемся:
– Куда уж, Эвугье, не дотащим!
И заворачиваем в полиэтилен кусок, килограмма на два.
Старик что-то говорит Геннадию.
Геннадий переводит:
– Он говорит, чтобы вы остались на день… он положит печень в лед… и потом будет строганина… он хочет угостить строганиной.
Мы объясняем, что не можем остаться. На наших лицах искреннее сожаление: строганина из печени – наше любимое блюдо.
– Можно остаться, – говорит Виталий, – но мы потеряем сутки.
Он прав. В этих краях в течение одних суток может наступить зима. А из-за дождей мы уже теряли дни. Надо спешить.
Виталию не хочется огорчать Эвугье, и он авансом отдает должное несостоявшемуся ужину со строганиной. И чтобы окончательно сделать старику приятное, рассказывает о пристрастии в последние годы к жареной нерпичьей печени за рубежом, особенно в Америке.
Последняя фраза наталкивает старика на какую-то мысль. Он что-то быстро говорит и показывает рукой в сторону лагуны.
– Что там, Гена?
– Разрушенная избушка американского торговца. Землянка.
– Чарли?
– Не знаю… того, что дружил с Алитетом.
– Эвугье помнит Алитета?
– Помню, – отвечает Эвугье. – Его отец был шаманом. Шаман Корауге.
– А стойбище Алитета?
– Энмакай… – отвечает Эвугье и машет рукой в сторону лагуны.
Мы с Виталием удовлетворенно переглядываемся. У Семушкина тоже назван Энмакай. И мы знаем, что Энмакай рядом, на той стороне лагуны, в одном переходе. И мы идем туда, Энмакай есть на нашей карте.
– Алитет получил от Чарли вельбот… – вспоминает Эвугье, – Алитет дал ему шкуры белого медведя… пять или шесть… и два мешка песцовых шкур… да, два мешка… клыки моржа… много клыков.
– А сколько стоил винчестер у Чарли?
– … ко-о… не помню… много пыжиков и десять песцов… или лис…
– А когда же Алитет ушел в горы?
Эвугье думает. Вся его хронология в рассказах делится на два периода – «до войны» и «после войны». Старик совсем не помнит годы, он очень древен, и время слилось для него в одну картину, разрываемую войной.
– Он не уходил в горы, – переводит Гена медленную речь старика… – Это было до войны… Приехали из Певека люди и увезли Алитета…
– Арестовали?
– Да.
– Кто еще помнит Алитета?
– …осталась последняя жена его Рультынеут. Старушка. Встретите ее на побережье или в Биллингсе, когда придете. Может, помнит[3]3
Встретились мы с ней значительно позднее. Да, она помнит его. Но она не единственная его жена. Еще были. Люди из Певека приехали на собаках. Алитет очень испугался. Люди его увезли. В Певеке он покончил с собой, повесившись на ремешке, который был втянут в брюки.
[Закрыть].
Старик о чем-то думает, потом неожиданно говорит:
– Не надо сегодня идти!
– Почему?
– Плохо, – отвечает он по-русски. – Камака будет!
«Камака» означает конец, смерть. Гена объясняет, что старик рекомендует переждать непогоду. У реки на нашем пути сильное течение, резиновую лодку может запросто вынести в океан, ветер южный, сильный, нам не справиться. Пусть переменится ветер, советует старик.
Мы благодарны Эвугье и просим продать нам немного муки. Тынечейвыне живо принимается за дело, отсыпает чашкой из мешка в большой полиэтиленовый пакет. Она готова наполнить его доверху.
– Не надо, Тынечейвыне, у нас и так тяжелый груз. Нам немного…
Мы упаковываемся и обсуждаем наш дальнейший маршрут. Потом я достаю из рюкзака аптечку и отдаю часть аптечных припасов – норсульфазол, кальцекс, анальгин, феноксиметилпенициллин и другое. Объясняю Гене, как этим хозяйством пользоваться. Дело в том, что старик Эвугье простужен и кашляет. Я дал ему принять кодтерпин, и ему полегчало. Но у нас совсем мало кодтерпина. Оставляю весь запас, Гена прячет медикаменты, и мы углубляемся в карту.
– Вот тут, – наконец говорит он. – Вот тут, в стойбище Кынманкавытгыр, вы можете найти Кереткуна. Или чуть дальше, у стойбища Энматгыр.
– Там кто-нибудь живет?
– Нет. Но там оставлены вещи. Возьмите что надо.
– Нам не нужны вещи…
– Если будут амулеты или Кереткун – можно брать…
– Можно?
– Раз брошены – значит не нужны. А люди стойбищ ушли в тундру…
– Ну и что?
Гена удивляется моей непонятливости.
– Праздник Кереткуна отмечается только на берегу. А люди ушли в тундру. Откочевали. В тундре праздника Кереткуна нет.
– А почему ты уверен, что там есть изображение Кереткуна?
– Я не уверен… может быть… Посмотрите хорошо. Только то, что упаковано и перевязано, смотреть не надо, там нужные людям вещи. Они за ними придут.
– Ладно…
Мы прощаемся и уходим. Гена немного провожает нас. По дороге говорит:
– Уже четыре года не отмечался праздник. Они, наверное, сделали Кереткуна и оставили. Раз праздника не было, то его не сожгли… оставили… там надо хорошо искать.
– Значит, нам не придется побывать на празднике?
– Не придется, – искренне огорчается Геннадий.
За эти сутки мы очень подружились с Геной Пучетегиным, и нам жаль расставаться. Но надо идти.
– Аттау!
– До свидания! – машет он рукой.
Яранга за спиной медленно превращается в маленькую точку, и вскоре туман накрывает Пять Холмов.
7. Глава везений
Повезло – реку форсировали благополучно, только изрядно вымокли. Поднялись по берегу вверх по течению почти на километр, чтобы сделать запас на снос, но все равно вышли на тот берег у самого устья. Еще бы немного – и вынесло бы нашу «Марусю» в океан.
Запись в дневнике Виталия Гольцева: «Пока сушится лодка, осматриваем остатки стойбища Энмакай – родного стойбища теперь уже не мифического Алитета. Валяются старые винтовки, карабин неизвестной марки, два американских винчестера – все ржавое и непригодное. Много примусов, остов большой байдары, ящик с инструментами, накрытый листом железа, утварь.
Наша коллекция пополнилась костяной пряжкой и костяным гарпунным наконечником. Идем по тундре, по берегу невозможно: очень сыпучий песок. Сильный туман. Видимость метров двести пятьдесят. Часто встречаются моржовые черепа. На берегу отдохнуть негде, совсем нет бревен. Наконец находим остатки какой-то древней стоянки. Разбиваем палатку.
Уже утро. На льдине видим двух гаг. Одну срезаю из карабина. Надуваем лодку и вылавливаем ее. Гага очень тяжелая – жирная. Алик с энтузиазмом ощипывает ее…»
Ощипанную и опаленную гагу завернули в пергамент, предварительно поперчив, посолив, положили в нее лавровый лист, закопали в песок, а сверху разожгли костер.
Гага получилась в собственном соку, нежная и ароматная. Птицу только так и надо готовить – нет лучше рецептов.
Из дневника Виталия Гольцева: «Гага получилась преотличная, но мы в целях поддержания нормального спортивного веса переднюю половину тщательно заворачиваем и прячем в рюкзак. Еды хватает. В двадцать ноль-ноль выходим курсом к Пильхикаю».
Пусть не смущают читателя описания наших кулинарных достижений – как знать, может быть, эти рецепты когда-нибудь пригодятся и ему. У Хемингуэя в исследовании «Как стать настоящим мужчиной» есть такие строки: «В стряпне перед юношей открываются широкие возможности стать настоящим мужчиной». И там же: «Истинный любитель природы должен уметь жить среди нее по-настоящему комфортабельно». Так что не без пользы для читателя еще раз вернемся к этой волнующей теме. А пока мы шагаем по владениям Биллингского колхоза. Это уже новая территория. И природа здесь уже другая. Льды, постоянный туман, сырой и густой, как молоко, суровые скалы и мало плавника. Очень красивые море и скалы. Идти трудно, приходится повторять каждый изгиб береговой черты. А когда идут обрывистые скалы, лезем наверх и потом уходим в тундру. Распадки и ущелья забиты снегом. Однажды наткнулись на километровую трещину. Обойти невозможно. Тогда сняли рюкзаки и, поочередно раскачивая каждый, швыряли их через трещину. Благо, ширина ее была в самом узком месте два метра. Потом бросали остальные вещи. Затем прыгали сами. Главное, при разбеге не поскользнуться…
