Текст книги "Очень маленький земной шар"

Автор книги: Альберт Мифтахутдинов

Послесловие

А потом случилось так, что поле кончилось. Те, кого ждали, вернулись к тем, кто ждал, другие возвращались в свой холостяцкий неуют, но все собирали рюкзаки для новых походов…

Рассказы

Праздник Луны

Приключения всегда говорят о том, что ты чего-то не можешь, а мне хотелось быть опытным тундровиком.

Тогда, во второй раз, мы были вместе с Нанывгаком. Мы прижались друг к другу и курили. Снег совсем засыпал нас, яму под нартами мы выкопали хорошую. Пурга бесновалась где-то над нами.

Было тепло.

Со стариком мы старые друзья. И вообще, когда сидишь под снегом, всегда говоришь правду. Я рассказывал о Ней. О том, что это лучшая женщина в мире. И о том, что несчастья начнутся тогда, когда вдруг появится другая – тоже самая лучшая, или еще, не дай бог, третья – самая, самая, самая…

Старик молча кивал головой. Это он знал лучше меня: месяц назад Нанывгак похоронил Ильмытваль – свою единственную на этом свете женщину. Оставила она ему четырех дочерей.

В прошлом году Ильмытваль узнала, что у меня родился сын, и спросила, когда Она и сын приедут с «материка». Я сказал, что осенью. Осенью Она и сын действительно приехали. Парень был уже большой – месяцев семь.

Вечером Ильмытваль и с ней две старухи пришли ко мне в гости. Сначала мы пили чай и обсуждали поселковые дела. Затем они спросили, где сын? Я провел старух к нему.

Сын не спал. Он стоял в кроватке, вцепившись ручонками в ее спинку, и с удивлением глядел на незнакомых старух.

Они сели прямо на пол. Ильмытваль вышла на середину комнаты, запела и, припевая, стала танцевать. Это был древний ритуальный танец. Песня посвящалась моему сынишке.

Старухи подпевали, раскачиваясь, и хлопали иногда в ладоши.

– Ты понимаешь? – спросила Она.

– Да.

– Переводи, пожалуйста.

– Она поет, что его ждали долго, вот уже наупечвак стали ванкачкорами… ну, то есть годовалые важенки превратились в двухгодовалых. Еще она поет, что он хороший мальчик и белый-белый, как снег. А глаза, как у нерпы. Она желает вырасти ему охотником, метким охотником, и видеть далеко, как ворон. Она поет, что он не будет бояться ветра, если станет морским охотником. Что у него будут хорошие собаки, а если не будет собак, то их даст Нанывгак.

Она поет, что сама сочинила эту песню, как учил ее отец. А лучше всех песни сочиняет Нанывгак. Он тоже споет, когда маленький белый человечек первый раз выйдет на охоту…

Ильмытваль кружилась, раскинув руки, подражая полету ворона, мягко, неслышно прыгала, а руки ее и пальцы не знали покоя ни секунды.

– Ну-ну, дальше, переведи, – торопила Она меня шепотом.

Я рассмеялся:

– Если кое-что перевести на русский – получится ругательно. А по-эскимосски очень ласкательно. Теперь ты понимаешь?

Она кивнула. А Ильмытваль продолжала петь и танцевать.

Я до сих пор помню эту мелодию. Я медленно насвистываю ее, и Нанывгак внимательно слушает.

Я не вижу его лица, но знаю, что он улыбается. Он узнает песню. Ему приятно, что об Ильмытваль говорят доброе.

Ведь каждому приятно, когда о любимом человеке говорят хорошее.

Мы не знаем, когда кончится пурга. Это сейчас я знаю, что мы просидели в снегу больше суток, но тогда мы не знали, сколько нам еще сидеть.

Старик обнимает меня. Мы, как наши собаки, стараемся прижаться друг к другу плотнее, стараемся вобраться в себя, стараемся стать меньше.

Потом он мне говорит, что я могу спать, что он спать не будет, а потом, когда ему будет совсем трудно, спать будет он.

Я соглашаюсь. Один должен дежурить. И когда мне кажется, что я вот-вот увижу один из двух снов, которые вижу всю жизнь, я слышу, как Нанывгак говорит:

– Мы вернемся… поедем стойбище… праздник луны… я приглашаю тебя.

Я просыпаюсь как от удара. Еще никому из русских не удавалось присутствовать на празднике луны.

Это самый большой подарок для меня. Мне хочется плакать, мне хочется немедленно сделать старику что-то доброе.

Но я сейчас ничего не могу. И тундра, и снег, и пурга, и собачки, спящие тревожно, – все это дом старика, и здесь он сильнее.

…Яранга, в которой мы остановились, была самой большой.

Вечером сюда, на праздник луны, пришли гости – жители стойбища. Нанывгак встречал всех и усаживал каждого на свое место. Родственники Нанывгака – женщины – пришли с украшениями на головных уборах. К кожаной ленточке головной повязки был привязан кусочек шкуры оленя с длинным ворсом. Я догадался, что эти кусочки с шеи оленя.

Мужчины были в вышитых плащах из вымороженных моржовых кишок. Все женщины были в вышитых торбасах и новых керкерах[1]1
  Верхняя меховая одежда у женщин (чукот.).


[Закрыть].

Каждому, кто участвует в празднике, были розданы маленькие весла, величиной в три-четыре спички. Каждому была дана чашка с кровью. Я тоже получил веселко и чашку с кровью. И деревянную кисточку. Я сидел и молчал.

Я решил делать то же, что и все.

Зажгли большой жирник.

Вышел незнакомый мне старик, взял бубен, стал у входа в ярангу и начал петь. Он пел и плясал. Плясал тихо и осторожно, чтобы никого не задеть: ведь нас в чот-тагыне[2]2
  Холодная часть яранги (чукот.).


[Закрыть] набилось много.

Все, кто был, ему подпевали. И рисовали кисточками на лопастях веселок. Я не знал, что рисовать. Я стал подглядывать.

Я видел, что рисуют сопки, оленей, собак, солнце, ярангу, незамысловатые орнаменты. Нанывгак был грамотным, и он просто поставил свое ими и повесил веселко высоко над головой на заблаговременно натянутую нерпичью сеть.

Только сейчас я понял назначение веревочки у маленького весла. Я обмакнул кисточку в чашку с кровью, нарисовал кита, курящего трубку, я часто его рисовал, и старику этот рисунок нравился, потом нарисовал свое имя и повесил веселко над головой рядом со стариковским.

В жирник добавили жира, и стало светлей. Я увидел вдруг, что вокруг главного столба, на котором держится яранга, привязаны большие весла, настоящие, с которыми выходят в океан. От столба в свободный угол, не занятый людьми, тянулась большая продолговатая куча. В ней я различил черепа моржей, нерп, зайцев, песцов, был и медвежий. Куча угадывалась и за стенами яранги. Это была годовая охота. И песни были во славу будущего сезона, во славу удачливых.

Самых удачливых я знал. Они приносили маленькие рейки, обтянутые шкурой, игрушечные вельботы и складывали их у основания столба, на котором висела нерпичья сеть и вокруг которого были привязаны настоящие весла.

Певцы сменяли друг друга. Когда они уставали – пели женщины.

Было много еды. Те, кто приходил с посудой, набивали посуду мясом и уносили в другие яранги тем, кто не может прийти на праздник.

Гости сменяли друг друга. Было много песен. Из песен я понял главное – то, что знал и раньше, что удача одного – удача всего стойбища, а беда одного – горе для всех.

Здесь, на эскимосском побережье, никогда не было плохих песен, не было плохих обычаев, наверное, не было и плохих дел, или просто о них я еще не знал.

На третий день праздника пел Нанывгак. Я ждал его песен. Я знал, что каждой своей дочери колыбельную сочинил он сам. И у каждой это была только ее песня и на всю жизнь. И каждой из них он дарил колыбельную в честь одного из четырех ветров. Назывались колыбельные по имени ветров – Эйгынлин – северный, Керальгин – западный, Никеен – восточный, Ыненнан – южный. И дочери, давно имеющие целый выводок детей, сидели тут же и подпевали.

По улыбке Калянтонау – самой старшей – я понял, что эта колыбельная принадлежит ей, это песня, посвященная северному ветру Эйгынлин.

 
О северном ветре, о северном ветре…
У-у-ахх! У-у-ахх!
Я вечером эту песню услышал,
А с этой песней вечером
К нам в ярангу пришла новая девочка.
И с этого времени это ее песня.
А эту девочку зовут Калянтонау,
Видно, прислал нам ее келе.
Вырастешь – пой сама эту песню
И берегись северного ветра…
У-у-ахх! У-у-ахх!
У-у-ахх! У-у-ахх!
 

Старик кончил петь и сел рядом со мной у жирника. Гости все еще продолжали тянуть напев.

Женщины принесли нам много мяса. Я выбрал сердце, язык, два ребра, остальное пустил по кругу. Старик макал мороженое моржовое мясо в нерпичий жир.

Потом мы пили чай, а женщины поочередно пели, стараясь кокетничать или стесняться – я так и не понял.

И вышла Тагрына, младшая дочь.

Она сбросила с левого плеча керкер, потом опустила его с правого, она была обнаженной по пояс. Она пела и плясала, и рукава керкера болтались в такт движению ее бедер, и тень ее, большая тень, металась по стенам яранги, и казалось, что у нее четыре руки. Она пела и плясала, закрыв глаза. Это тоже была колыбельная, которую сочинил ей Нанывгак тридцать лет назад. Колыбельная в честь Никеена – восточного ветра.

 
Я большой ветер.
Но не злой.
Я просто пою песню.
Иногда человек отдыхает
При большом ветре.
И поэтому на ветер
Нельзя обижаться…
Если будет холодно —
Тоже нельзя обижаться.
Может быть, я ласкаю
Своей долгой песней.
Я большой ветер,
Но не злой,
Не надо ни меня обижаться…
 

– Ты же знаешь наш разговор, – сказал Нанывгак. – Пой. Видишь, все поют, помогают ей петь. Давай вместе, давай петь.

Я встал.

Я пел и хлопал в такт ладонями, я помогал песне, и она росла, сначала во мне, потом выплеснулась где-то у жирника, у его пляшущего пламени, и встал Нанывгак, и мы обнялись, мы пели и раскачивались, а где-то над нами, над ярангой шумел ветер и тоже пел с нами, пел о себе, о нас, о нашем братстве.

И я знал, что дождусь того времени, когда старик Нанывгак поведет на охоту моего сынишку и споет для него колыбельную, которую он заготовил для своего сына, но так и не спел, и будет мой мальчик знать ее, и петь, когда он один, когда ему хорошо или плохо, и лицо у него будет в это время, как у ребенка, который впервые открыл для себя мир и вдруг удивился его несовершенству.

И думалось мне, что у меня еще все впереди, и я давал мысленно клятву, что никогда не покину этих людей, что их беды станут моими бедами, как сейчас их радость стала моей.

Старик и Кошкин

Он спал. Ему было хорошо. Может быть, ему снилась грудь. Мягкая, белая, с большим темным соском, как у Кутгеут.

Он спал и сладко чмокал во сие, а Кутгеут сидела у потухшего очага не шелохнувшись. Она устала за день. В ярангу то и дело приходили все новые гости, и она не успевала разжигать костер, колоть лед, крошить мясо. Ребенок спал у нее за пазухой, укрытый мехом ее комбинезона, и она сидела тихо и слушала его, теплого, пахучего. Она не хотела вставать и снова готовить чай. Она не хотела его тревожить. Может быть, ему снилась тундра, белая, как грудь Кутгеут.

Вошел рыжий Кошкин. Он махнул рукой, сиди, мол, и сам разжег костер. Не глядя, повесил чайник на пятое звено цепи, где он висел раньше.

Он был здесь своим человеком.

Потом пришел усатый доктор Кузнецов. Он долго топтался в чоттагыне, покашливал, осторожно сел на белую шкуру рядом с Кошкиным.

Молодой бригадир Лильи, муж Маши Кутгеут, влетел в ярангу стремительно, шумно чему-то засмеялся, сдернул малахай, кинул его в полог, сам уселся прямо на земле.

Все молчали. Слишком много и бесполезно было говорено с утра.

– Эх, доктор, – вздохнул Лильи, – давай завтра с Кергенто говорить.

– Мы еще с тобой поговорим, – усмехнулся Кошкин.

В пологе заворочался Кергенто. Он откинул шкуру, высунулся. Костер осветил коричневое, изрезанное морщинами заспанное лицо.

– Ииихх! – вздохнул старик Кергенто и закашлялся. – Завтра ехать. Далеко, совсем далеко, на усадьбу.

– Ишь ты, ловкач, ехать… – засмеялся Кошкин. – Устанешь ждать!

Любимец всей тундры, маленький рыжий Кошкин, знал, что только один Кергенто его не может терпеть. Кергенто – отец Лильи. Когда-то Кергенто был бригадиром. Хорошим бригадиром. Ему даже медаль дали. «За трудовую доблесть».

А через неделю он отправился на дежурство, пряча за пазухой леденящую бутылку спирта. Сменщик-пастух нашел бригадира в десяти километрах от стада. Тот спал в снегу, блаженно улыбался, рядом стояла заботливо заткнутая бутылка. Пастух выпил последние граммы, закусил снегом, вздохнул и, не став будить бригадира, пошел собирать оленей. На всем пути валялись обглоданные остатки волчьего пиршества.

В конце года бригада вышла на предпоследнее место. На отчетном собрании зоотехник Кошкин не пустил Кергенто в президиум, куда тот направился по привычке.

– Ты посиди в зале, так будет лучше.

Недобро сверкнули черные глаза Кергенто.

Он сидел, съежившись, и не глядел на сцену. Он не слышал слов. Так не слышат шума пурги, когда сидят в яранге у костра каждый со своими думами, как со своей кружкой. И когда сосед толкнул Кергенто в бок, тот по привычке вскинул руку и проголосовал, как все. Проголосовал за собственное снятие с бригадирства и за назначение на свое место Лильи, своего сына. Все это видели, но никто не смеялся. Горько было всем: бывшего бригадира любили, но правда и справедливость дороже.

С тех пор Кергенто противился всему, что замышлял Кошкин, а в стойбище привыкли слушаться старика.

Маша родила, когда Кузнецов был в другой бригаде. Усатый доктор, тихий, медлительный человек, два дня без ночевки гнал собак, а потом никак не мог понять, почему на него смотрит косо Кергенто, почему молчалива Маша, почему хмур ее муж, бригадир Лильи.

Кузнецов был новым человеком в тундре, и ему все еще не верилось, что он на Чукотке. Он мало говорил, но много работал, ежесекундно переживая свое пребывание здесь, в стране, о которой мечтал еще в студенчестве, о которой ничего не знал, но которую любил неизвестно за что. И вот он здесь.

То, чего не мог понять Кузнецов, отлично знал Кошкин. И он сразу же послал в бригаду Лильи вездеход.

Вездеход встретили радостно. Но когда Кузнецов сказал, что на этом вездеходе Маша и ее дочка поедут в поселок, в больницу, Кергенто полоснул Кузнецова взглядом, крякнул и полез в полог.

Лильи как-то смущенно хихикнул и, потоптавшись около доктора, убежал в другую ярангу.

Через три дня приехал на нартах Кошкин.

– Не отдают роженицу? – спросил он у Кузнецова.

Кузнецов развел руками. У него был такой вид, как будто виноват в этом он сам.

– Я так и знал… – устало вздохнул Кошкин. Он еще не чаевал, ему хотелось в ярангу, и он спеша шептал Кузнецову, что это уже не первый раз, что две недели ребенку не будут давать имя, что никто из чужих не должен это время брать малыша на руки, а доктор, как ни крути, чужой человек, и больница – тоже не священное место. А в бригаде, хоть и не совсем верят во все эти шаманские штучки, но не в силах противиться черным, холодным и удивительно молодым глазам упрямого Кергенто.

Потом они сидели в яранге. Костер уже горел вовсю.

– Ишь ты, ловкач, – повторил Кошкин, обращаясь к Кергенто. – Ехать… Без Маши и ребенка никуда мы не поедем. Кошкин сидел на корточках, поджав под себя ноги, пил чай – одну кружку за другой, так что тельняшка его взмокла и голубые полосы слились в темноте в одно с белыми просветами.

Маша сидела тихо, и казалось, ей было безразлично все.

Лильи беспрестанно ахал и охал, и посторонний человек сразу бы решил, что Лильи здесь ни при чем, что разговор не о его ребенке, что Лильи просто рад гостям.

Кузнецов откинулся на деревянный столб яранги и, казалось, дремал. Было тепло, от еды и чая всех разморило, вставать и уходить в другую ярангу не хотелось.

В пологе зашевелился Кергенто. Сейчас он оденется и пойдет в ярангу сына. За ним поднимутся гости. Полог в этой яранге принадлежит Маше и ребенку, и еще здесь всю ночь будут две старухи.

Кошкин закрыл глаза. Он слушал. Слушал себя, тишину яранги, ветер на улице. Кошкин знал, что он в ответе перед собой не только за судьбу Маши, ее ребенка, за судьбу Лильи, но он в ответе и за молодого усатого доктора, которому пока все еще впервые.

Кошкину стало легко.

– Пора спать, – тронул он за плечо Кузнецова.

Утром долго возились с вездеходом, и Кергенто пригласил Кошкина в стадо. Олени паслись недалеко, километрах в десяти. Надо было убить одного на дорогу, путь длинен.

Кергенто тянул за собой легкую беговую нарту, Кошкин шел скоро, и они беседовали как старые друзья.

Солнце грело сильно, по-весеннему. Старик и Кошкин старались идти по каждой проталине. Только человек, который всю зиму ходил пешком по снегу, может понять, какое это сладостное чувство идти по новой земле, земле этого года рождения. Когда они входили на проталину, то старались идти медленно, ноги пели, и воздух был какой-то сладкий, и видно было, как умирал снег, дурманяще пах мох и в воздухе висел непонятный звон. Может, это солнце разбивало свои лучи о камни проталин.

Олени паслись внизу. Спускаться не хотелось.

Кошкин лег на проталину, старик сел на нарту, и они закурили. Разговор шел лениво, как бы нехотя. Кошкин считал, что говорить не о чем, дело решено, старик же думал другое…

Кошкин вертел в руках чашеобразный кусок базальта, покрытый черным лишайником, и думал, что неплохо бы приспособить этот камень под пепельницу или подарить кому-нибудь – подарок оригинальный, такого ни у кого нет.

А Кергенто тревожно всматривался в лицо Кошкина, ему казалось, что веснушек на его лице стало больше. Наверное, это от солнца, от весны, думал старик. И еще ему лезли в голову странные мысли о том, что вот у него, Кергенто, таких веснушек не было, даже в молодости. И злость медленно заливала стариковское сердце.

– Нет, – твердо сказал Кошкин. – Одни мы не уедем.

– Надо ехать, – бубнил старик.

– Если ты любишь Машу и свою внучку, они поедут с нами. Им же никто не сделает плохо, ты же знаешь.

– Уезжайте, – сказал старик. – Не надо трогать Машу. Мы сами.

И они снова надолго замолчали.

Кошкин приподнялся.

– А помнишь, Кергенто, семь лет назад у тебя умер сын?

– Ыхх… – выдохнул Кергенто.

– Он родился, и вы не хотели везти его в больницу к нашему доктору. Это все шаман, твой отец. Лильи не простит тебе, если что-нибудь случится с его ребенком.

– Ыхх… – задохнулся Кергенто.

– Он был совсем маленький… и это ты его убил, Кергенто, и твой отец.

– Ыххх…

Старик вскочил с нарты, и в его руке блеснул нож. Он сделал вперед два мягких шага. Захолодело у Кошкина где-то в пояснице.

– На, – сухо сказал Кошкин и протянул ему камень. – Наточи.

Старик застыл.

Кошкин снял пояс и протянул ему:

– И мой нож тоже… дорога длинная, будем резать железные банки.

Капли пота струились по лицу Кергенто.

Он поднял глаза. Кошкин улыбался.

Старик съежился.

Кошкин повернулся к нему спиной, постоял так секундой больше, чем нужно, и медленно пошел к ярангам.

Повалился старик в снег, плевался и плакал, как никогда не плакал в молодости.

…В поселок поехали все. Кошкин, старик, Маша с ребенком, Лилья и Кузнецов.

Через десять дней Машу выписали из больницы и в сельсовете регистрировали ребенка. Девочка была крепкой и удивительно спокойной.

Кузнецов суетился, старательно заворачивал в мех баночки с соками и детским питанием, и который раз предупреждал механика, чтобы не заморозили дефицит.

– Как дочку назовем, Лильи? – спросил Кошкин.

– Ко-о… не знаю…

– А где она родилась? Как место то называется? – спросил Кузнецов.

– Тундра, – засмеялся Кошкин, – Речка Северная, приток Эргувеем, там в это время стояла их бригада.

– Северная, – повторил Кузнецов.

– Се… ве…ри… на… – засмеялся Кошкин. – Северина, Северинка, Севериночка.

Всем понравилось новое имя.

– А по отчеству? Дай паспорт, Лильи!

В паспорте стояло – «Лильи». Имени, отчества нет.

– Я не хочу этот паспорт, – сказал Лильи. – Я хочу имя.

Кузнецов удивленно вертел в руках паспорт Лильи. Он не знал, что в тундре никогда не было имен и отчеств, только фамилия.

– Мы дадим тебе новый паспорт, – решительно сказал доктор. – Какое ты хочешь имя?

– Ко-о… не знаю… – сказал Лильи и обвел растерянным взглядом всех присутствующих.

Все молчали.

– А как тебя звать, Кошкин? – спросил Лильи.

У Кошкина комок подступил к горлу.

– Сергеем… мать нарекла.

– Пиши! – решительно сказал Лильи. – Пиши: Сер-гей!

– Северина Сергеевна, – тихо сказала Маша. – Ни-чиво-о…

Орден Костяной Пластинки
Воспоминание об одной экспедиции

1. Глава посвящений

Сейчас все уже позади.

Экспедиция имени Богораза-Тана завершена. Дневники и отчеты, снабженные соответствующими номерами и грифами, покоятся в сейфах, материал обработан, сувениры заняли свое место в музеях и в домашних коллекциях. Можно садиться за машинку. Сейчас, когда прошло много времени, возвращаешься к первым дням экспедиции и вспоминаешь людей, которые помогали словом и делом. Участники экспедиции благодарят их.

Этот поход не был бы осуществлен, если бы не писатель Олег Куваев, – он дал нам карту и несколько практических советов, журналист Октябрь Леонов – он прислал ром и отличную двухместную палатку, председатель колхоза Иван Курнев – он решил проблему с карабином, геолог Юрий Цуканов – он отдал свой самый вместительный рюкзак, Майя – она собрала нас в дорогу и сказала: «Попробуйте только не вернуться!».

2. Глава перечислений

Мы составляли списки.

За последние полгода перед экспедицией я несколько раз летал из Анадыря в Магадан по служебным делам, Виталий – из Магадана в Анадырь. Каждый раз мы встречались и все это время составляли списки.

Виталий Гольцев – старший научный сотрудник Магаданского отделения ТИНРО – Тихоокеанского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии. Как и положено научному работнику, в каждом деле он любил капитальную подготовку.

– Главное, – говорил он, – списки.

Списки составлялись мучительно трудно. Но это сладкая мука. Каждый путешественник знает, если уж сел за списки, значит, поход имеет шанс состояться. Главная задача списка состоит в том, чтобы, с одной стороны, ничего не забыть, а с другой, не взять ничего лишнего.

Наконец все учтено.

Разногласия вызвал только пункт номер пять раздела «В здоровом теле – здоровый дух». Речь шла о количестве.

Дело в том, что Виталий совсем не пьет, а я придерживаюсь несколько другой позиции. Между прочим, глядя на нас, все знакомые думали, что именно он придерживается несколько другой позиции. В самом деле, кто поверит, что двадцатипятилетний здоровяк, бородач метр девяносто любит манную и перловую каши, молоко, бисквитное пирожное, кремы и шоколад? В довершение ко всему он не курит. И не ругается.

Даже потом, в лагуне Пильхикай, когда нашу «Марусю» (резиновая надувная лодка № 6423204 – в сумме цифр 21) накрыло волной и швырнуло на берег, и я, стоя по горло в воде, рычал на всю тундру, проклинал море, небо, землю, всех чертей и все стихии, Виталий молчал.

– Значит, так, Виталий, – прячу глаза и погружаюсь в списки, – ром, водка, спирт, коньяк на смородине…

– Да?

– А что? – стараюсь придать голосу невинный оттенок.

– Сам будешь нести!

– Ну вот я так и знал – вся тяжесть пути на мои плечи!

Но фокус не проходит, и в итоге дебатов в списках остается только ром, поскольку его прислали и с ним надо что-то делать, и спирт для медицинских целей.

Наконец все учтено. В разделе «В здоровом теле – здоровый дух» все – от бинтов и фталазола до спирта и пургена, раздел «Научное оборудование» начинается карандашами и кончается киноаппаратом, НЗ делаем предельно малым – шоколад, мясные кубики, масло, непромокаемые спички и немного карамели из «долгоиграющих» сортов. В «Средства борьбы с природой» входят нитки, иголки, а также карабин, двуствольное ружье, палатка, лодка, дробь, бинокль, патроны, спальные мешки и многое другое – это самый тяжелый раздел. А с собой ведь еще надо набрать еды хотя бы на первые пять дней пути. Сколько же не, о это весит?

Мы тщательно упаковываемся.

Нормальный рюкзак туриста должен весить не более пятнадцати килограммов, поскольку задача туриста идти и смотреть по сторонам, а не тащить. Воспетый всеми рюкзак геолога в конце маршрута весит примерно до двадцати килограммов при условии, если по дороге он набрал рудных проб, а это бывает не часто.

Мы прикинули вес нашего хозяйства – получалось больше восьмидесяти килограммов на двоих. Вьючного транспорта у нас никакого. И тогда мы решили, что в пути нужен третий.

Найти третьего члена экспедиции, добровольца, когда до выхода осталось два-три дня, так же трудно, как найти золото там, где его нет.

У К. была командировка в соседний район. Мы объяснили ему цели и задачи нашей экспедиции. Мы были велеречивы и вдохновенны, мы педалировали тему лавров в конце пути, старательно упуская перспективы возможных неприятностей в середине. К. сдался, в тот же день переиграл район, переписал командировочное удостоверение, а утром на грузовом самолете мы вылетели на мыс Шмидта.

Весьма существенные детали организации. Нашу экспедицию никто не финансировал, официально она не была зарегистрирована. Но у нас были друзья.

3. Глава теорий

У всех чукчей – приморских и оленных – существовал «праздник благодарения». Праздников благодарения много, и у каждой семьи – свой. Но один раз в конце года (осенью или в начале зимы) приморские чукчи и эскимосы проводили праздник Кереткуна. Кереткун – дух, помогающий семье во всех промыслах, но самое главное – в охоте. Праздник этот очень сложен. Иногда он длится по пяти суток кряду. Некоторые семьи проводят его раз в пять лет, но с обязательным ежегодным праздником его «помощников».

Я не буду подробно описывать праздник Кереткуна, остановлюсь только на существенных деталях ритуала.

Над дымовым отверстием яранги подвешивается «сеть Кереткуна». К сети привязываются деревянные изображения птиц и маленькие игрушечные весла. Веселки эти обмазаны кровью нерпы или же на них кровью делается фамильный знак или просто рисунок зверя. Кроме этого, существует главное весло большого размера или искусно сделанная широкая доска. На ней – изображения всех зверей, которых удалось добыть и которых не добыли, но просят их у Кереткуна на следующий сезон. Это так называемое «весло заклинаний».

Деревянное изображение Кереткуна ставится рядом с жирником или на жирник. Там оно и находится до конца праздника.

В коллекциях Музея антропологии и этнографии Академии наук СССР есть несколько весел с изображенными на них заклинаниями, которые относятся к празднику Кереткуна. Но самого изображения Кереткуна в музеях нет. И ничего удивительного. По окончании праздника деревянное изображение Кереткуна сжигается на огне жирника. Затем яранга тщательно убирается, подметается пол, мусор и остатки жертвоприношений собираются и выбрасываются в море. Это значит, что все звери, убитые в течение года в море, возвращаются назад, к Кереткуну.

Сейчас все реже справляют этот праздник. Стариков, помнящих обычаи, становится все меньше, а молодежь во всех праздниках прельщает только возможность повеселиться, потанцевать, выпить хорошего вина, доставленного с таким трудом в минувшую навигацию.

Конечно, старики ворчат, как и все старики во все времена. Ведь еще Дарий I выбил клинописью знаменитое «Не та нынче молодежь пошла».

С каждым годом все меньше надежды попасть на этот праздник. А если у вас нет чукчей и эскимосов, с которыми вы связаны многолетней дружбой, то это практически невозможно.

У нас друзья были. Мне удалось быть на празднике Луны, на нескольких праздниках благодарения, на весеннем празднике кильвей, на двух осенних праздниках оленеводов – каанматгыргын.

Я всегда стараюсь приехать на праздник, договариваясь об этом за пол года или даже за год. Но на празднике Кереткуна не был, так как долго не знал о нем.

И вот потому, что изображение Кереткуна сжигается и его невозможно достать, было решено найти Кереткуна. А чтобы его найти, необходимо было попасть в такую глубинку, где наверняка отмечается этот праздник хотя бы риз а пять лет, а лучшего места, чем отрезок побережья от мыса Шмидта до мыса Биллингса, и не придумаешь. Сюда не прилетают самолеты, здесь не причаливают пароходы, а колхозные тракторы и вездеходы добираются сюда редко и с трудом. Чаще всего чукчи сами на упряжках приезжают на центральную усадьбу, где запасаются всем необходимым на сезон, заканчивают свои дела и снова укатывают на побережье.

Этот отрезок пути (свыше трехсот километров) надо было пройти пешком, и затем, отдохнув на Биллингсе, мы планировали пройти еще столько же и добраться по побережью до Певека.

Добыть Кереткуна – вот первая задача экспедиции. Связанные с ней попутные – найти другие редкие предметы древней материальной культуры. Это основное, чем мы решили помочь нашим этнографам.

Вторая задача экспедиции касалась непосредственно Виталия. Его профессия – маммолог-териолог. Это значит специалист по моржам, нерпам и прочим ластоногим. Суть проблемы, которая его волновала, заключается в следующем.

Существует тридцать пять видов тюленей. Нерпа – один из подвидов. Этот подвид распространен в Охотском море и в водах, омывающих Чукотку. В Беринговом море распространена нерпа Крашенинникова, в Чукотском – Phoca hispida, в Восточно-Сибирском море – нерпа бирулаи.

Промежуточная зона ареала тюленей Чукотского и Восточно-Сибирского морей, переход одного ареала в другой – эти вопросы еще не были полностью изучены: в плане института на этот год такой темы не было, и Виталий решил сделать хотя бы предварительную разведку.

Лаборатория, где трудился Виталий, располагала и данными аэронаблюдений, и образцами, взятыми у зверобоев, но это очень мало по сравнению с тем материалом, который можно взять, исследовав все побережье, пройдя каждый его метр, поговорив с чукчами, поохотившись вместе с ними.

Третья задача, которую надо было решить, носила некоторый историко-литературный характер. Речь идет об Алитете. Том самом Алитете, который ушел в горы, чем совершил непростительную ошибку и задал работу многим энтузиастам – любителям чукотской старины и доморощенным чукотским андрониковым: а был ли Алитет?

А что вы знаете об Алитете?

Тихон Семушкин – автор книги «Алитет уходит в горы» – говорил, что Алитет – персонаж вымышленный, персонаж литературный.

Казалось ясно, и вопрос исчерпан. Но почему тогда чукотские старики, с которыми я часто беседовал на эту тему (Вальгиргин, Аттувге, Тынывекет – все с западного побережья), которые никогда не читали романа, поскольку читать не умеют, почему они, рассказывая об Алитете, во многом были заодно с автором, и их рассказы кое-чем напоминали некоторые эпизоды романа?

Совпадение? Вряд ли.

У Богораза-Тана в его двухтомной монографии «Чукчи» (первый том вышел в 1934 году, а второй в 1939 году в издательстве Главсевморпути) есть упоминание об Алитете как первом чукотском торговце, стремившемся монополизировать торговлю таким образом, чтобы все лучшее стекалось в его руки. То есть схематически это и был образ того Алитета, о котором писал Т. Семушкин. Богораз-Тан писал свой труд и опубликовал его значительно раньше Семушкина. Значит, Алитет реально существовавшее лицо?

И мы с Виталием Гольцевым решили, что новые факты, новые легенды, которые нам удастся собрать из района непосредственной деятельности двух Алитетов – литературного и реально-легендарного, или вконец запутают вопрос, или внесут в него ту самую ясность, ради которой стоит протопать несколько сотен километров.