Текст книги "Очень маленький земной шар"
Автор книги: Альберт Мифтахутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
Звонок в Копенгаген
Марине М.
Вот так и ходишь, летаешь, ездишь на собаках и на такси, всю жизнь в пути, и все время чего-то ждешь, доброго, как прикосновение женской ладони, все время ждешь чего-то, не жизнь, а сплошной зал ожидания. В тот год я окончил университет и возвращался домой, на Чукотку. Я сидел во Внуково и ждал погоды. Порт был закрыт, он не принимал самолеты и не выпускал их уже второй день. И вдруг по радио объявили, что совершил посадку самолет из Копенгагена и встречающие могут выйти на перрон.
Я не был встречающим, но на перрон вышел. Был дождь.
– Вот видишь, а из Копенгагена самолеты принимают, – сказала мне Валерия. Она провожала меня.
– Хорошо, – сказал я, – в следующий раз я прилечу к тебе из Копенгагена, чтобы ты не ждала меня здесь так долго.
А про себя подумал, что хорошо бы слетать на Кубу или пожить на Гавайях. Если всю жизнь прожил на Севере, всегда тянет на юг. А я и родился на Севере. Мой отец – эскимос, мать – чукчанка. Когда Валерия узнала, что я эскимос, она прозвала меня Эски.
– Послушай, Эски, – сказала она тогда во Внуково, – я никогда не приеду на твои берега.
– Хорошо, – пришлось ответить мне. – Буду прилетать я.
Мне не хотелось ее терять. Потому что при ней я всегда в себе сомневался, злился на себя и становился сильнее. Есть люди, похожие друг на друга, как обложка книги, выпущенная большим тиражом. Валерия была не такой. Ее в толпе не потеряешь. Ее нельзя тиражировать. Валерия всегда в единственном числе. Вот в чем все дело. Ведь не каждая женщина могла бы так просто сказать: я никогда не приеду на твои берега. Другая бы обманула или успокоила.
Мне будет грустно без нее. Мне вообще будет на Чукотке грустно. Дело в том, что за пять лет учебы в Москве я забыл все, что умеют делать мои родичи. Я не смогу отличиться на моржовой или нерпичьей охоте, я не смогу правильно поставить капкан на песца, я не смогу определить, когда начнется пурга и почему волнуются собаки.
Обо всем об этом я думал тогда, во Внуково, когда прилетел самолет из Копенгагена.
Сейчас я работаю в школе. Школа на самом берегу океана. У меня хорошие малыши. Я их люблю. Спрашиваю как-то у детишек:
– Кто отгадает загадку: зимой и летом одним цветом?
Класс задумался.
– Ну, зи-мой и ле-том од-ним цве-том? – медленно прочитал им я. – Что это?
И вдруг маленький Чеви отвечает:
– Снег.
Я растерялся. Потом похвалил его. У нас действительно снег лежит круглый год.
«Как дела в твоем Копенгагене? – писала мне Валерия. – Как поживает твой мудрый Чеви? Перешел ли он во второй класс? Когда ты прилетишь? Ведь я люблю тебя, хотя никогда не приеду на твои берега. Послушай, Эски, мы, женщины, оцениваем любовь мужчин по числу глупостей, которые они могут совершить в нашу честь. Соверши ради меня хоть одну – прилетай…»
Тогда я в первый раз позвонил на станцию. Мне ответил номер пятый.
Я попросил соединить меня с Копенгагеном.
– Мы не можем дать вам Копенгаген, – ответила пятый. – У нас радиотелефон. Москва и то еле-еле…
С тех пор, когда мне бывало очень грустно, я поднимал трубку и просил Копенгаген. И всегда почему-то отвечал номер пятый, усталый женский голос. Если бы мне удалось дозвониться, я просто бы узнал, какая там погода, и мне было бы легче.
Прошлым летом я послал Валерии стихи. Где-то я слышал эту грустную мелодию, и потом сами собой возникли стихи. Я ей подарил эту песню.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Королей увели
Королевы налево.
Я искал свою сам,
Да искал, видно, мало,
И текло по усам,
Только в рот не попало.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Короли – от земли.
От воды – каравеллы…
Я всегда пел эту песню, когда мне хотелось поговорить с Валерией.
Из старого моржового клыка, пролежавшего несколько лет под водой, мореного клыка, я сделал трех божков-пеликенов и фигурку мальчика в каяке. Мальчик был похож на Чеви. Я отправил богов и Чеви ей. Я написал ей:
«Теперь на твоей стороне мои талисманы. А это ведь много значит. Когда я прилечу, мы с тобой отправимся жить на пасеку. За всю свою жизнь я ни разу не был на пасеке. На пасеке, говорят, хорошо…»
Сейчас Чеви уже в третьем классе, а я все еще не могу приехать к Валерии. Старшеклассники устроили в интернате танцы под радиолу, а Чеви сидел в углу, смотрел И морщился.
– Тебе не нравится джаз, Чеви? Какую музыку ты любишь – классическую или легкую?
– Тихую… – сказал печально Чеви.
Иногда он своими вопросами ставит меня в тупик.
– Скажите, а Суворов тоже сначала учился в суворовском училище?
– Нет, – смеюсь я.
– А кто бы победил, если бы вдруг Суворов и Кутузов подрались?
Я пожимаю плечами.
Тогда Чеви отвечает, подумав:
– Суворов.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что Суворов учитель. А Кутузов – ученик. Если не верите мне, посмотрите, в «Родной речи» написано.
Черноглазый Чеви любит книги и хочет знать все на свете.
– Живописец – это который живо пишет. Писатель такой, – говорит он. – А почему не говорят «быстрописец»?
Я в каждом письме рассказываю Валерии о Чеви. Я хочу, чтобы она его полюбила. Может быть, она полюбит тогда мои берега.
В тот год она много болела. Писала мне грустные письма о жизни и смерти. В смерти я разбираюсь, она дважды ходила рядом со мной – один раз в пути, в пургу, второй раз на охоте, когда на мою лодку напал кеглючин.
Я писал ей, что пока мы любим друг друга, никто из нас умереть не имеет права. И я ей послал сказку, которую сочинил для нее.
«Однажды Смерть пришла в гости к мудрецу и спросила его, как бы он хотел умереть. Мудрец ответил, что хотел бы умереть за книгами.
Смерть спросила у воина. Воин ответил, что хотел бы геройски погибнуть в бою.
Спросила Смерть у влюбленных:
– А вы какой хотите смерти?
Влюбленные ответили:
– Никакой».
Вот и вся сказка. И я уверен, что ушла Смерть, скрипя скелетом, и коса ее блестела тускло, а на луне, наверное, висели сосульки – так было холодно.
В моем доме всегда холодно. Чтобы в доме было тепло, надо, чтобы в нем пахло женщиной. Чтобы этот неуловимый запах был на подушке, на твоей одежде, на твоих книгах, к которым она прикасалась, но так и не успела прочитать. Чтобы все было, как тогда, в Москве, задолго до того самого «я не приеду на твои берега».
В тот первый год, когда я только что приехал, отец посылал мне очень много, и мы здорово кутили. Она упрекала меня в том, что я ничему не знаю настоящей цены и всегда за все переплачиваю. И, наверное, не знаю цены любви и дружбы, потому что даешь всегда больше, чем получаешь. И еще она говорила, что сгорю я в каком-то нервном перенакале.
Теперь, когда до нее так далеко, я знаю цену всему. И я многое понял. Я знаю, что праздники бывают раз во много лет, что настоящая любовь всегда в единственном числе, когда гордятся единственным числом и знают, что награды за это не бывает.
Не знаю, может быть, мне придется нести крест несостоявшегося всю жизнь. Не знаю. Рецепт счастья для женщины простой – она должна гордиться мужчиной. Но чтобы это было так, надо, чтобы она гордилась и его берегами.
А у меня болит сердце. И Чеви уже большой, с ним можно смело ходить на охоту, и я все реже звоню в Копенгаген, все реже слышу от пятого, что связи нет. А больше ничего не изменилось, все так же в каньоне Скалистый круглый год лежит снег. Зимой и летом одним цветом…
Вчера Эски прилетел в Магадан. И заказал телефон. И вдруг ему ответили:
– Копенгаген на проводе.
Телефонистка на хорошем русском языке поздравила его с наступившим Новым годом и спросила, кого дать в Копенгагене.
Он растерялся.
– Знаете что… соедините меня с Эльсинором. Кого в Эльсиноре? Гамлета… Принца Датского…
Эски крепко стиснул трубку, и рука его дрожала.
Этот вредный мальчик Шишкин
Шишкину шесть лет. Я приходил с работы, оглядываясь. Шел по коридору на цыпочках. Но на кухне он вырастал передо мной, руки в карманах, и смотрел, набычившись.
– Павел, ты стал поздно приходить домой.
– Не твое дело, Шишкин.
– Павел, ты стал еще позднее приходить.
– Я тебе сказал, не твое дело. И потом, тебе давно положено спать.
– Я спал, но мне стало скучно.
– Ты вымогатель, Шишкин.
– Павел, ты обещал рассказать о юге, но еще не рассказал.
– Сказку?
– Нетушки, сказки я сам знаю.
– Тогда дай мне спокойно поесть.
– Я картошку почистил… – сообщает Шишкин.
Я поперхнулся. Такие подвиги за Шишкиным не числились.
– Покажи.
Он приносит кастрюлю.
– Молодец. А теперь налей в нее воды. У нас будет что на завтрак.
Шишкина я знаю с первых дней рождения. Зовут его Витя. Мать вскоре оставила Витю на руках отца, моего друга. Мы жили в одной квартире.
Витька был наш, и, пожалуй, мы с его отцом относились к нему одинаково, и он платил нам одинаковой любовью. Может быть, оттого, что всегда рядом с собой Витька видел нас обоих. Когда он научился говорить, я задал вопрос, который от нечего делать задают всем детям:
– Как тебя зовут?
Он ответил с достоинством:
– Шишкин.
С тех пор я его иначе и не называл.
Сейчас его отец бьет китов в Беринговом море, он будет плавать полгода, а мне поручено отвезти пацана на юг, к бабушке, когда будет у меня отпуск.
Отпуск у меня начнется вот-вот, но я люблю Шишкина и боюсь за него, и не хочу везти его даже к родной бабке.
– Ты уже лег? Ну и молодец. Послушай, Шишкин, я сегодня устал и ничего рассказывать тебе не буду. Просто через неделю мы вместе поедем на юг, и ты сам все увидишь, ладно?
– А через неделю – это сколько?
– Ну давай руку. Вот здесь все пальцы, и на этой два. Вот столько дней должно пройти.
– Много… – разочарованно вздохнул он.
– Нет, Шишкин, не много. Вот столько раз тебе нужно спать.
– А сегодня считается?
– Да, считается.
– Тогда я буду спать быстро-быстро, чтоб скорее все эти пальцы проходили.
Он зарылся головой в подушку и закрыл глаза.
– Спокойной ночи, Шишкин!
Я поцеловал его и пошел к себе.
Вот уже вторую неделю мы в Хабаровске. Шишкин загорел, научился плавать, все погожие дни мы проводим на левом берегу Амура, с палаткой и костром. Шишкин пристрастился к рыбной ловле.
Все ему было внове – начиная с мороженого, которого в наших краях нет, и кончая обилием автомашин, которых до этого Шишкин никогда не видел. В нашем поселке на Чукотке была всего одна дорога и две легковых автомашины. Эти единственные машины умудрились столкнуться на единственной дороге, их увезли пароходом чинить, – и больше мы их у себя не видели.
Однажды, когда я возился с костром и мастерил печеную рыбу, Шишкин прыгал вокруг на одной ноге, вытряхивая из уха воду, и напевал что-то очень знакомое… Я прислушался. Это была наша песня, – моя и его отца. Мы сочинили и этот мотив, и эти немудреные слова. Отец Шишкина китобой, и песня, естественно, была о ките.
Один очень добрый и странный кит был знаменит на всю Антарктику. Он был знаменит своей странной любовью. Когда его китиха спросила: «Поплывешь за мной на край света?» – он поплыл. «Вот чудаки, – удивлялись другие киты, – стоит ли плыть на край света? Разве здесь плохо?» Но эти двое побывали во всех морях, их трепали разные штормы, но они никогда не разлучались. Так и плавают по свету. И когда их встречают китобои, они не расчехляют своих пушек.
– Рано тебе, Шишкин, петь такие песни…
И я подумал, что неплохо бы для парня зверя какого-нибудь добыть. Или собаку. Ребенок должен опекать живое существо, тогда он вырастет добрым. Было решено поехать в следующее воскресенье на базар.
…Воскресенья Шишкин ждал с нетерпением и утром встал рано.
Птиц в клетках Шишкин не хотел, а больше ничего интересного в живом ряду не было. И только в конце ряда в цинковой ванночке у старика корейца ползали ужи и несколько черепах. Шишкин их видел впервые, глаза его горели любопытством, он проворно схватил ужа и начал рассматривать его головку, потом сунул его в карман и вопросительно посмотрел на меня. Я купил ужа. Признаться, я боюсь их брать в руки. И я был рад, что мы с отцом Шишкина никогда ничем не пугали мальчишку. Наверное, с такой же непринужденностью малый положил бы за пазуху небольшого аллигатора.
– А черепаху ты не хочешь?
– Хочу…
Мы уходили с базара. В руке Шишкин нес черепаху, то и дело заглядывая в карман, где, свернувшись колечком, дремал уж.
– А какая польза от черепахи? – спросил мальчик.
– В общем-то, никакой… Главное, они вреда не приносят.
– Нет, – сказал Шишкин. – Мне какая польза?
«Ого! – испугался я. – Это-то у него откуда?»
– А зачем тебе польза?
– Просто так… чтобы знать…
– А просто так – наблюдай ее, учись у нее спокойствию. Когда пойдешь в первый класс, подаришь школе, отнесешь в живой уголок.
– Хорошо, – согласился Шишкин.
Мы шли молча.
– Я кормить ее буду, – вдруг твердо сказал Шишкин.
– Правильно. А как же иначе?
– А чего они едят?
– Разное… траву, стебли горькие, мясо, хлеб… колбасу можно, яблоки… молоко.
– Тогда прокормлю! – обрадовался Шишкин.
При выходе, у базарных ворот молодой человек держал на коротком поводке овчарку. Шишкин, привыкший к добродушным чукотским собакам, потянулся было погладить ее, овчарка зарычала, и я удержал его:
– Ты не дома!
Овчарка поскуливала.
– Продаешь?
– Да.
– Павел! – потянул меня Шишкин. – Павел!
Мы отошли в сторону.
– Чего тебе?
– Не покупай ее, Павел. Ты видишь, она не хочет, чтобы ее покупали.
Овчарка лежала, уткнув голову в ботинок парню и обхватив его ногу лапами.
И я представил: Шишкин смотрит расширенными от ужаса глазами, как уводят собаку и как собака плачет.
– Идем, Витя, домой!
Мы быстро пошли на стоянку такси.
В машине я успокаивал мальчика:
– Если он ее продаст, она попадет в хорошие руки.
– Почему?
– Плохой человек покупать собаку не станет.
– А если он ее посадит на цепь?
Настроение было вконец испорчено.
В Хабаровск мы с Шишкиным приехали только потому, что мне давно было пора выяснить отношения с Людмилой. Я ждал ее. Афиши извещали о скором возвращении ее труппы. Вечерами я пропадал в Доме актера и таскал с собой малыша. Персонал привык к Шишкину, старушки ого любили, не сердились, что он поздно засиживается со мной, за глаза мне сочувствовали и называли отцом-одиночкой.
Шишкин вел себя корректно. Во всяком случае, мне на него не жаловались.
Я заметил, что Шишкину нравятся стихи. Если он не совсем вникал в смысл, то музыку стиха, музыку слов он чувствовал как-то инстинктивно. И когда однажды в Доме актера объявили поэтический вечер, я взял с собой Шишкина. Он восторженно аплодировал каждому поэту, ему, наверное, нравилась новая непонятная работа, какую выполняли взрослые дяди. Он смотрел на них, как на живые книжки, и уговорил меня скупить сборники всех авторов, которые на вечере присутствовали.
За автографами Шишкин ходил сам и получил их вне очереди.
Потом объявили кино. Идти никуда не хотелось, и мы остались. Это был тяжелый военный фильм. Шишкин вышел из зала сумрачный, сосредоточенный. Он думал о чем-то. Зря мы с ним остались на этот фильм.
В баре я усадил его за журналы, принес чаю, а мы с ребятами налегли на кофе.
– Почитай мне, – подошел через полчаса Шишкин и протянул журнал. Он уже знал, что если строчки расположены столбиком, то это стихи.
Поэтический разворот журнала был представлен четырьмя авторами. Над каждым стихом или подборкой – портрет. Три солдата и один офицер.
Шишкин показывал пальцем, а мой товарищ, актер, выразительно ему читал.
– Нравятся?
– Нравятся, – ответил Шишкин.
Он о чем-то думал.
– Павел, – спросил он, показывая на портреты. – они солдаты, а он командир?
– Ну раз он офицер, значит – командир.
– А почему командир пишет стихи хуже, чем солдаты? Разве так бывает?
Мои друзья расхохотались.
– Павел, а ты солдат или офицер? – продолжал Шишкин.
– Ну, если будет война, буду офицером…
– Значит, ты тоже пишешь плохие стихи?
Смех за нашим столиком уже привлекал внимание.
– Ну не то чтоб плохие, а просто хуже некуда…
– Павел, – серьезно, думая о чем-то своем, сказал Шишкин, – если будет война, давай на нее опоздаем…
Все вдруг замолчали, и стало удивительно тихо. Каждый, наверное, думал о том, что если начнется война, то опоздавших на нее не будет.
Наконец Людмила приехала.
– Завтра ты пойдешь в театр.
Это слово для Шишкина не значило ничего, и к известию он отнесся спокойно. Я купил ему билеты на все дневные спектакли ТЮЗа, сам был только на премьере, а свободное время Людмилы было нашим с ней временем. Надоело жить прошлым, пора было что-то решать, а до моего отъезда оставалось несколько дней.
…В последнем действии пьесы она не участвовала, я зашел к ней в комнату поторопить ее. Мы должны были дождаться Шишкина и ехать втроем за город. Но она не была готова.
– Что случилось, Людмила?
Она отвернулась от зеркала и грустно взглянула на меня.
– Вот, посмотри, – встала она и сняла кофточку.
– Ну и что? – пожал я плечами. – Я всегда говорил, у тебя великолепный загар!
– Нет, ты сюда смотри! – она показала на грудь.
Прямо над лифчиком было маленькое синее пятно.
– И здесь, – она показала плечо.
– И тут, – она повернулась спиной.
На ее туалетном столике валялся седой парик Бабы Яги и ее горбатый нос.
– Ничего не понимаю, откуда синяки?!
– Они… – голос ее дрожал. – Они… ребята… стреляют в меня из рогатки!
И тут меня осенило.
– Дуреха!! – завертел я ее. – Радоваться надо! Они же не в тебя стреляют! Они в Бабу Ягу стреляют! Это же лучшая рецензия на твои спектакли!
– Ре… цензия… – всхлипывала она, – тебе рецензия… а если в лицо попадут… или в глаз…
Приглушенно донеслись аплодисменты. Это закончился спектакль.
– А ну-ка быстрей!
Я схватил парик, надел на Людмилу, приклеил ей нос, набросил на нее черную хламиду, потащил за собой.
На сцену мы вышли вместе. В зале царил галдеж, зрители не расходились.
– Дети! – обратился я к ним. – Дети, тише!
Я выждал паузу. Из-за кулис на меня растерянно глядел режиссер. Я придал своему голосу как можно более мягкие нотки.
– Дети! – проникновенно обратился я к залу. – Кто из вас стрелял в Бабу Ягу?
Зал выжидательно молчал.
– Ну хорошо. Вот вы видите Бабу Ягу?
– Видим!! – завопил зал.
– А это вовсе и не Баба Яга!
Я снял с Людмилы парик, отцепил нос и развел руками.
– Видите, перед вами тетя. Красивая тетя?
– Красивая… – сказала маленькая девочка из первого ряда.
– А вы в нее стреляете… Нехорошо!
– Это не тетя! – вдруг крикнул кто-то, и в зале снова поднялся шум. – Это Баба Яга фокусы показывает!
Тишину восстановить было невозможно. Когда я повернулся, чтобы проводить Людмилу за кулисы, что-то острое впилось мне под лопатку. Я понял, что это месть за разрушенную сказку.
Пришлось спуститься в зал.
– Ребята, – ходил я между рядами, – кто хочет посмотреть вблизи Кащея Бессмертного?
– Я!
– Я!
– И я!
– Я тоже хочу!
– Тише, ребята! Давайте договоримся. Тот, кто отдаст мне рогатку, пойдет со мной и посмотрит Кащея. А потом я рогатку верну.
– Не-ет… – засмеялись в зале.
– Не вернете! – решительно сказал беленький мальчик с крайнего кресла.
И тут я увидел Шишкина. Он шел к беленькому мальчику. Мальчик встал. Шишкин был на голову ниже. Губы его дрожали. И поза его обычная, когда он сердит – руки в карманах, согнутые плечи, взгляд исподлобья.
– Павел никогда не обманывает! – сказал Шишкин.
Он полез в карман брюк и протянул мне свою рогатку.
Я остолбенел.
Маленькая рогатка с тонкой резинкой. Из таких мы стреляли в детстве на переменах проволочными пульками.
Беленький мальчик, поколебавшись, тоже протянул мне рогатку. Еще трое подошли и отдали свое оружие.
– Ну что ж, идемте!
Маленькая девочка из первого ряда тронула меня за рукав. Она дрожала от нетерпения, любопытства и предчувствия страха:
– Я тоже хочу… – умоляюще просила она. – Я тоже хочу, но у меня нет рогатки.
– Ну, это не беда.
Я взял ее на руки, и мы пошли за кулисы.
Кащеем оказался веселый студент из театрального училища. Он смешил детей до слез и угощал конфетами. Режиссер ходил довольный, потирал руки, подмигивал мне: ко всему он относился как к продолжению спектакля. Я же чувствовал себя усталым, как после целого дня физической работы.
Людмила печально и добро глядела на злодея Шишкина.
– Ну вот, ребята, а теперь можете забирать свои рогатки, – бросил я их на стол.
Каждый осторожно взял свою. Шишкин подошел последним. Я кивнул Людмиле, чтобы она оставила нас вдвоем. Предстояло объяснение с Шишкиным.
Мы молчали довольно долго.
Потом Шишкин сказал, глядя в упор:
– Я знаю, она не всамделишная Яга, а понарошку… но зачем она Иванушку и Аленушку!.. – Он снова начал волноваться.
– Ладно, Шишкин, ладно. Успокойся! Ты же не будешь больше!
– Нет.
– А ребят ты подговорил?
– Я.
– А тетя Людмила тебе нравится?
– Когда она не Баба Яга – нравится, – улыбнулся Шишкин.
Втроем мы поехали за город, на левый берег Амура. Людмила потрошила рыбу, а мы с Шишкиным пошли собирать на длинной песчаной косе плавник и сушняк для костра.
– Павел, мы скоро поедем домой?
– Скоро.
– А тетю Люду мы возьмем?
– Не знаю.
– Я хочу, чтоб тетя Люда ехала с нами!
– Очень хочешь?
– Да.
– Тогда давай мне дрова, иди и сам скажи ей об этом!
Шишкин шел, приплясывая и напевая нашу песню, нашу с его отцом песню о ките:
Он просто жил, он просто жил.
Хвостом мутил морскую воду.
Еще китеночку любил
В ненастную погоду!
Шишкин сделал стойку на руках, перевернулся, побежал.
Он знал, что это неспроста,
Ворчало сердце глухо.
Любил от кончика хвоста
До самой мочки уха!
– Эй, Шишкин, рано тебе петь такие песни!
Людмила махала рукой, звала нас. Шишкин бежал к ней.
Из заднего кармана его джинсов выглядывала рогатка.
