Текст книги "Очень маленький земной шар"

Автор книги: Альберт Мифтахутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Очень маленький земной шар

Маршрут пятый, в котором читатели знакомятся с простейшей географией, а герои загружают джина непосильной работой

Вся прелесть скитальческой жизни – постоянная новизна впечатлений, ожидание открытия. Открытия солнца, рассвета, заката, одинокого дерева на сопке, дождя, снега, дикого животного, ожидание встречи с неизвестным. Ежедневное… И даже если открытия не произошло – ты счастлив ожиданием.

– Вся прелесть нашей жизни как раз в том и заключается, – опустил меня на землю Жора, – что сегодня не знаешь, под какой куст сядешь завтра.

И тоже прав.

Территория нашей партии составляет 1/13176 территории страны и 1/87588 суши земного шара. Оказывается, земной шар не очень-то велик.

Наверное, бог создал Чукотку из отходов строительного материала. От пустыни досталась ровная бесконечная тундра, от Кавказа – крутые горы, от джунглей Амазонки – комарье и гнус, излишек антарктических снегов и льдов он тоже забросил сюда. И сказал в последний день творенья: хватит! Предупредив, однако, что если маловато будет животного мира, всяких там козлов, баранов, медведей, то их с лихвой заменим мы, геологи.

Посмотреть со стороны – мы очень странные ребята. Зачем-то лазим по скалам, когда есть прямые дороги, просим по рации прислать сапоги и Шекспира. Все мы не прочь выпить, а в партии не найдешь даже ста граммов для медицинских целей.

Мы пока ничего не находим. И вообще, доказать, что в нашем районе ничего нет, по сути равно доказательству существования месторождения. Потому что, если мы не сделаем этого, со временем сюда опять придут геологи, опять будут заниматься тем же, опять будут затрачены средства и время.

Мы с Шорой вдвоем. С нами Бич.

Ты и – природа. Хорошо. Дышишь полной грудью и подчиняешься только суровой необходимости, здравому смыслу и Славе Кривоносову.

– Посмотри на сопку, – говорит Жора.

Сопка розовая. Это прокварцованные туфы, пропитанные окисями железа.

У нас чаевка. Банка тушенки, банка сгущенного молока, чай, галеты. Мы хорошо пообедали, у нас благодушное настроение.

– Вот если бы сейчас из расщелины вылез джин, – говорит Жора, – и предложил бы исполнить одно желание, одно блюдо, что бы ты выбрал?

Я долго не могу ничего придумать. Я хочу загрузить джина работой.

– Три бутылки красного сухого вина.

– Нет, – говорит Жора, – одно блюдо – условие…

– Тогда одну канистру красного сухого вина!

– А я бы, – говорит Жора, – тарелку домашних пельменей. Эх! Я ведь могу пятьдесят пельменей съесть!

Пельмени – его любимое блюдо. Когда мы кончим поле и вернемся в Анадырь, жена Жоры Галя приготовит нам тысячу восемьсот девяносто семь пельменей, и мы их все съедим.

Мы возвращаемся на базу, а там праздник. Сережа Рожков убил медведя. Рожков повстречался с ним в распадке носом к носу. Кто-то один должен был уступить дорогу. Сережа не мог.

Медведь кстати. Нам осточертели консервы. Каюр Володя Колобов, душевный, заботливый человек и золотые руки, несмотря на поздний час, готовит из медвежатины особое блюдо. Мы терпеливо ждем. Мы верим в талант Володи. Нет такого дела, которое бы он не умел.

Вечерние беседы у костра мы называем «семинарами». Здесь рассказываются все случаи из жизни своей и товарищей, здесь нет секретов, здесь откровенность не выглядит кощунственной, здесь постепенно друг о друге узнается все.

Мы небритые, чумазые, бородатые, вооруженные, а трубы радиометров как фаустпатроны. Мы изрядно поистрепались. Заплаты на коленях и на том месте, которое Бернард Шоу при дамах не осмеливался называть вслух.

Мы слушаем по «Спидоле» последние известия, все новости, что произошли в мире, пока мы лазили по скалам. Немножко грустно, потому что когда слушаешь радио, особенно чувствуешь свою оторванность от мира.

А в маршруте каждый из нас слушает небо, и когда где-то пролетает вертолет. Володя Колобов после трудного рабочего дня уходит в ночь на своих лошадях за сорок километров, на базу, не дожидаясь указания Славы Кривоносова, уходит в надежде получить почту для ребят, потому что ему самому никто не пишет, и он знает, что это такое.

– Ну ладно, мастера безразмерного трепа, прекращайте ваши бдения, – говорит Слава Кривоносов. – По домам!

И первым ныряет в палатку. Но там еще долго горит свеча. Слава колдует над картой – завтра рабочий день. Славу видно за версту. Если он сядет на Мальчика, его ноги будут волочиться по земле. Знаменитые рисунки Доре – Дон-Кихот на Росинанте – это вариации на тему «Слава Кривоносов и наши лошади».

Мы все удивляемся работоспособности и выносливости нашего начальника. Встает он чуть свет, ложится поздно, весь день на ногах, и, без того тощий и длинный, он еще более похудел, глаза ввалились – в чем только душа держится.

– Вот жизнь… – вздыхает Жора. – Единственная радость – кусочек магмы встретишь, да и то при ближайшем рассмотрении она оказывается сухим медвежьим дерьмом!

Выпиваем еще по кружечке чаю – и в спальный мешок. Вода шумит у изголовья – моя палатка у реки. Медленно затухает костер.

– Спокойной ночи, ребята, – говорит в черноту Жора.

Я желаю Жоре спокойной ночи и загадываю себе сон.

Раньше у меня это получалось.

Поленыч

Маршрут седьмой, в котором читателю станет ясно, что самая главная профессия в геологии – это завхоз

Мы вспоминали, кто откуда, и выяснили, кто ость кто. И вдруг Жора сказал:

– Эх, Андреича нет. Вот завхоз был!

– Да, – подтвердил Кривоносов, – все начальники партий перед сезоном за него дрались, каждый хотел к себе перетянуть. Я, конечно, тоже…

– Подождите, ребята, – что-то вспомнил я. – Уж не Тимофей ли Андреич?

– Тимофей!

– Поленов?

– Ну да, Поленыч! А ты откуда знаешь?

– Да кто ж Поленыча-то не знает!..

Он и на старости лет не научился ругаться, и последним словом в его лексиконе было «лентяи». Все для него лентяи, когда он не в духе: и начальник экспедиции, и начальник партии, и мы, молодые лоботрясы, – три человека в одной комнате, три – в другой.

Был он стар, ворчлив, но ласков, и раньше жил на Сахалине. С острова Поленыч привез неистребимую страсть к корейской кухне и патологическую ненависть к японскому императору. Потому что не может трудовой человек не ненавидеть императора.

Появился Поленыч в поселке с бочонком корейской капусты – чинши. Ел он ее ко всякому блюду и нас приохотил. Страшнее яства я не пробовал.

Вряд ли кто без привычки мог выдержать объединенный аромат лука, перца, горчицы, черемши, чеснока, горького и сладкого разнотравья, кислых соусов, выдержанных и забродивших, от которых сводило челюсти, как после восьмичасового непрерывного смеха.

Поленыч был завхозом полевой партии, в которой начинал свою геологическую биографию Сережа Рожков. Великий клан геологических завхозов – особая республика. Любое начальство стоит перед ним с протянутой рукой. А о нас-то и говорить нечего, были мы в долгу и в зависимости и всегда заискивали перед ним, даже не чувствуя иногда вины, просто так, на всякий случай, ведь все равно когда-нибудь проштрафишься или будешь чего-нибудь просить. А когда просишь у Поленыча, у тебя становится такой дурацкий вид, что тебе невозможно не отказать. О его скупердяйстве ходили легенды, но он не обижался.

– Эх вы, лентяи, – ворчал Поленыч.

– Поленыч, – потупив глаза, ковырял носком ботинка землю Сережа Рожков, – Поленыч, дай веревки, растяжки на палатке заменить надо, начальник ругает.

– На твоей, что ль, палатке? Когда ж ты их успел растрепать?

– Дак сам знаешь, тонули мы, да и дожди были, размокли, да и веревки старые… куда уж, второй сезон… А у тебя целая бухта, совсем новая, и капрон, не жиль!

– Ты, сиз-голубь, на бухту глаза закрой, – отрезал Поленыч. – Ты вот лучше не тони.

И уходил. И приносил Сереге веревки, связанные из клочков и обрезков, правда, крепко связанные морским узлом.

– Вот, бери, сиз-голубь. Добрые веревки, как новые. Послужат, послужат…

– Дак тут ведь только узлы новые!

– Коли б старые были, так и не давал бы… Иди. Лучше дров заготовь, пока погода.

– Дров и так на весь год, куда уж!

– Ну палатку зашей. Ведь есть дырья? – сочувственно спрашивал Поленыч. – Ну, откройся, есть дырья?

Вздыхает Серега. Очки грустно висят у него на носу. И уходит он штопать палатку.

А Поленыч все ворчит:

– Лентяи! Им бы все транзистор слушать, хали с галей бы плясать!

После месяца бродяжничания мы вернулись на базу отдохнуть дня три, привести себя в порядок, «почистить перышки», как говорил Поленыч.

Начальник с Поленычем подсчитывали продукты. Один мешок с мукой оказался подмоченным керосином. Поленыч недоглядел, и кто-то положил мешок рядом с канистрой.

– Вот что, – сказал начальник, – муку выбрось, ну а стоимость, как обычно, распишешь на всех.

– Ладно.

Но Поленыч ослушался, жаль ему было казенного добра, и долго еще нам в каждой приправе, в каждом блюде, изготовленном заботливым завхозом, чудился неистребимый привкус керосина, он чудился даже тогда, когда вся мука кончилась, хотя Поленыч каялся и говорил, что положил ту порченую муку только один раз, и то «по недосмотру, сиз-голуби, по недосмотру».

– А перец? Перец тоже по недосмотру? – мелко сводил счеты Серега.

Поленыч менялся в лице. Он не любил прошлогодних историй. А она была как три капли воды похожа на эту.

На базе оказался излишек перцу, и Поленыч, подготавливая нас, три дня рассказывал о пользе восточной кухни и потом совал перец в каждую еду, пока не переусердствовал и вместо борща (кастрюли были все одинаковы) сыпанул полпакета в компот.

Почистив перышки, мы ушли в маршруты.

Потянулись бесконечные дожди.

Когда устанавливалась затяжная непогода, Поленыч нас баловал. Раз в два-три дня он присылал с каюром пироги. Он делал их с ягодами, с грибами, с рыбой, с консервированными компотами, с мясом, с сухофруктами, с сухой картошкой, присылал сладкие булочки – и обязательно баночку чимши. Начальнику в записке писал: «Ты чимшу поешь, чимшу, полегчает». Он знал, что в непогоду у нас портилось настроение. А пироги он считал самым верным средством от всех душевных невзгод и любил пироги в любом виде, и сам их пек отменно.

– Я – это што, вот баба моя пекет пироги – вот это пироги, вовек не забудешь! Поем зимой пирогов, а летом в поле надо. Ежели человек без природы – скушный он человек. Значит, в ем основного, вот как бы стержню, не хватает. А по-научному – центр тяжести. В каждом человеке он должен быть – центр тяжести. Ежели этого центру нет жизнь пойдет наперекосяк, ни себе радости, ни людям пользы.

Черная меланхолия неслышно съедала безмятежную душу Сереги Рожкова. Прислушивался он к себе и никак не находил этого самого центра тяжести, и стержня не находил, как ни старался.

Самокритичен был он в душе, потому и ошибался в оценке собственной личности.

И еще думал о том, что будет делать, когда поле кончится.

Любое поле всегда начинается с разговоров о том, что вот когда оно ко-о-нчит-ся… Так вот, когда оно кончится, решил Серега, начнет он новую жизнь.

– Что ты грустный, как ипонец? – спросил Поленыч.

– Сам ты японец, – огрызнулся Серега.

– О жизни небось думаешь? – не унимался старик.

Молчит Серега. Размышляет.

– Ты не горюй, сиз-голубь, жизнь у тебя правильная…

– Чего же правильная? Где вдоль надо – поперек выходит.

– А ты детей рожай. Тебе надобно детей иметь. И чтоб баба была хорошая. Сколь тебе? Тридцать?

– Ну еще не скоро…

– Не важно, все равно пора.

Серега встал и медленно пошел в свою палатку, к своим одиноким мыслям, в тепло казенного кукуля – спального мешка.

Утром все ушли в маршрут, на базе остались только Поленыч и Серега.

Рожков прискакал к нам ночью.

– Что случилось? – устало спросил начальник.

– Дак с Поленычем, – махнул рукой Серега.

Начальник с Серегой оседлали лошадей и ушли на базу.

Поленыч ответ держал, стоя смирно, но левую руку опустить по швам не мог. Он прижимал ее к груди и смотрел горестно.

– Да что ты навытяжку-то, что я, японский император? – взорвался начальник. – Чай-то хоть есть?

За чаем все выяснилось.

Когда ребята ушли, Поленыч послал Серегу за диким луком, а сам решил поохотиться и сделать пироги с дичью и маринованным луком. Этого он еще не делал.

Он разряжал в палатке двустволку, она выстрелила, повредила ему руку и разнесла верх палатки. Разнесла так, что чини не чини, а звезды ночью все равно видно будет.

Поленыч растерялся. Он кинулся в палатку начальника, припал здоровой рукой к рации, начал крутить все ее ручки и чуть не заплакал. С рацией он обращаться не умел.

– Ах ты, господи, как же машину эту заводить? Ах ты, господи!

На выстрел прибежал Рожков. Он завязал ему руку, успокоил его, и стало старику стыдно.

– Палатку жалко, – причитал он. – Эх, палатку жалко.

– Ну? – спросил строго начальник, в глазах его пряталась усталость.

– Палатку жалко, – признался Поленыч.

– А где сейчас он? – спросил Жора Старцев.

– В отпуске. Жена победила. Увезла-таки, – сказал Слава Кривоносов. – Ест он сейчас пироги. Знатные, я вам скажу, пироги…

Ночные вершины

Маршрут одиннадцатый, в котором читатель может проверить справедливость умозаключений японского парикмахера

Бич – доброе и глупое животное. Мы привезли его из Анадыря, потому что он привязался к нам и потому что с собакой всегда лучше. Добыть себе пропитание на природе, в условиях жесточайшей борьбы за существование, он не может. Он воспитан на подачках, весь его опыт – это драки с себе подобными на анадырских помойках. Сейчас на вольной природе он вспоминает Анадырь, как свое позорное прошлое. Но без нас ему не обойтись. Бича обманывают полярные суслики – евражки и полевки, куропатки и кулики. Он еще ничего не добыл и возвращается с охоты понурив голову. В начале самого первого маршрута, у самой базы, я наступил на поваленное дерево и заметил, что придавил к земле куропатку. Бич даже ее не заметил, он просто перепрыгнул через нее. У Бича утрачены все охотничьи инстинкты. Я поднял куропатку. Она со страху закрыла глаза. Студент Сережа Певзнер предложил оторвать куропатке голову. Мы с Жорой накричали на него.

– Зачем? Это же бессмысленно. Еды полно – зачем убивать птицу?

Я отпустил куропатку, а Слава Кривоносов дорогой вразумлял Певзнера:

– Вот ты бы зазря убил птицу. А она сидела на гнезде. Ты заметил, сколько там яиц? Нет, конечно. А там их было восемь. Вылупятся и подрастут восемь куропачей. И осенью, когда с пищей, возможно, будет скучно, эти восемь нам очень даже пригодятся. Понял?

Мы вспомнили эту историю сейчас, когда Бич наткнулся на гнездо. Куропатка вспорхнула и села прямо у него под носом. Он бросился к ней – она отлетела еще на полметра. Озверелый Бич гоняется за птицей, а она летит в полуметре от его носа, уводит от гнезда. Возвращается Бич ни с чем. Потом он встречает кулика. Кулик уводит от гнезда, волоча крыло, имитируя увечье. Потом резко взлетает вверх, когда собака рядом, падает невдалеке, и снова все повторяется. Бич опять остается ни с чем. Он возвращается к нам, трется о ноги, скулит. Ему горько и обидно.

Мы разделяемся. Кривоносов и Певзнер уходят на соседний водораздел. С ними – Бич.

А у нас вот те вершины. Мы повздыхали, глядя на них, и потопали. Но повздыхали – это так, на всякий случай, чтобы не сглазить. А честно говоря, к вершинам мы привыкли и лазим по горам как заправские шерпы. Хотя вначале было трудно.

Сегодня – самая высокая отметка в нашем районе. На вершине дремлют туманы, солнце еще не разогнало их. Мы поднимаемся уже час. Жора описывает породы, изучает, из чего составлена эта гора, а я маркирую образцы и хожу с прибором. Зафиксировав показания прибора, беру с этого места образец, уже расколотый и занесенный в блокнот Жорой, наклеиваю на камень кусочек лейкопластыря – теперь только остается его лизнуть и проставить химическим карандашом номер. Я прикидываю, что если за весь сезон у нас будет пятьсот точек и с каждой точки мы возьмем по десять образцов, то выходит, что в итоге я попробовал на вкус пять тысяч камней. Веселенькое дело! Жору забавляет такая статистика. И мы лезем выше.

Вчера на подбазе мы с Жорой совершили «диверсию». Я пробрался к мешку с камнями, отобранными для отправки на базу, развязал его, достал заблаговременно припасенный кусок сахару, величиной с полкулака, наклеил на него лейкопластырь, проставил номер 731/2, завернул его в бумагу и бросил в мешок. Образцы от 500 до 1000 – это группа Кривоносова – Певзнер. В конце поля, когда разбираются все образцы, будет повод повеселиться.

Мы лезем выше. Я убеждаюсь с грустью, что чаевать нам не скоро придется, на вершине ни кустика, значит, и ни капли воды. Слава Кривоносов был предусмотрительней, он к рюкзаку привязал охапку сушняка.

Осыпь из голых острых камней. Ботинки – вдрызг. Комар умудрился укусить даже в подошву.

Камни катятся вниз.

Мы лезем вверх.

Видна только вершина и небо.

Вершина и небо. Она кажется близкой – но до нее ой-ой-ой! И чем выше лезешь, тем дальше она отодвигается.

Мы отыскиваем баранью тропу. Идти легче. Но тропа вскоре теряется, а нам надо все выше и выше.

Жарко. Грызут комары. Они прямо озверели. Они тут громадные, толстые, гудят, как вертолеты. Лучшие в мире комары. С правом подбора посадочной площадки. Интересно, кого жрут комары, когда нас в тундре нет?

В прошлом году в соседней партии мошка загрызла до смерти двух молодых собак и жеребенка.

А вершина все там же – уперлась в небо. Мы достигнем ее, когда будет виден горизонт, лежащий за ней. Горизонт на севере, за вершиной, он холодный, прозрачный, четкий. Но его надо увидеть. А увидеть его можно только тогда, когда вершина будет под ногами, вот под этими рваными ботинками.

Отдыхаем, смотрим вниз. Панорама долины. Ручей. Какой-то черный комок катается по галечной косе. Всматриваемся. Ба! Да это же медведь! Его грызет мошка, он катается по косе, бьет себя лапами, потом в Отчаянье сует морду в воду, фыркает, отдувается, рычит, бедняга. Убегает в распадок. Лезет на перевал, оттуда на вершину. Там, наверное, ветер, там он спасается от гнуса.

Бежит медведь быстро и ловко. Красивое зрелище – зверь на природе.

Мы на вершине. Все! Можно закурить. Сбрасываем рюкзаки, съедаем по плитке шоколада, курим. Все другие вершины, которые тоже казались высокими, где-то внизу.

– Солнце высоко, палатки далеко, – меланхолично замечает Жора Старцев.

Намек понят, и мы съедаем еще по плитке. Теперь нам весь день идти по водоразделу, а в конце пути лезть на сопку, но уже поменьше этой.

Я беру отсюда на память кусочек камня. Камень с самой высокой вершины. Моей коллекции камней положил начало кусочек замшелого гранита с мыса Дежнева. Это самый северо-восточный камень страны. Северо-восточней этого камня тверди больше нет. Я лазил за ним зимой, надев кошки. Теперь же у меня есть камень с вершины. Хотелось бы взять еще кусочек неба, но небо всегда над головой, а вершины не будет. И я знаю, что там, в родном городе, где живут близкие, где музыка и воскресенья, где вино, фрукты-продукты, дары навигации, где совсем другая жизнь, – мы будем грустить о наших вершинах.

…В километре от нас на склоне виден снежник. И прилепившаяся лиственница. Значит, будет костер и чай! Чтобы не терять времени, Жора предлагает мне сразу идти туда, пока он занимается образцами и записями, и готовить чаевку. Я ухожу.

Снежник большой. Узким языком он спускается к долине, к каменному развалу. Разжигаю костер и с котелком бегу к снежнику. Он покрыт тонкой ледяной коркой. Долблю ее ножом, но снег грязный, лезу дальше, чтобы найти чистый островок, и вдруг качусь вниз по ледяному насту. Успеваю перевернуться на живот, воткнуть нож и таким образом задержаться. Осторожно подтягиваюсь на ноже, делаю носком ботинка углубление, опору, снова подтягиваюсь на ноже и выхожу за пределы снежника, подниматься к костру – метров пятьдесят.

Приходит Жора, я ему рассказываю про чай, отвлекаю внимание, но по следу на снежнике он понимает все и напоминает о том, что на инструкции по технике безопасности расписывались все. Обещаю, что больше этого не будет.

…Густые облака украли солнце, и ночь опустилась сразу, как на юге. В долинах холод. Мы снова забираемся в горы, там тепло, там удивительный воздух, ничего не хочется, только плавать в нем, только дышать им.

Спят ночные вершины. Завтра у них рабочий день. Завтра их покой нарушат геологи. Вернее, это будет не завтра, а уже сегодня, потому что возвращаемся под утро. У костра – высокая одинокая фигура. Это Слава Кривоносов. Наш начальник – самый высокий в экспедиции, два метра. На одной ноге у него ботинок сорок четвертого размера, на другой – сорок пятого. Случилось так, что парной обуви в ящике для него не оказалось.

Строгий начальник ждет нас и варит нам в банке из-под сухого молока роскошный вермишелевый суп. У всех нас хорошее настроение. Слава и Жора рады, что все их теоретические гипотезы подтвердились, и гранитоиды шли могучие, и зона тектонического нарушения была хорошая, и контакт найден отличный, и будет вертолет, возможно, к нам на базу.

Если бы мне предложили составить титулованную грамоту для награждения званием «Рыцарь Геологии», я бы начал со Славы Кривоносова, Жоры Старцева, Сережи Рожкова и Володи Гусева, я бы начал с ребят нашей партии.

Володя Гусев самый старший среди нас. Он руководит отрядом промывальщиков. И когда видишь долго склоненный над картой серебристый ежик его полос, думаешь о том, что пути, пройденные им только в тайге и тундре, равны всем твоим жизненным дорогам.

Спать мы сегодня будем мало, потому что день очень хорош. Перед сном слушаем «Спидолу», последние известия. Узнаем, что наш сосед, Алик Преловский, награжден правительством. Надо обязательно дать телеграмму.

Приятный концерт: «Луи Армстронг и Элла Фицджеральд» – как награда за труды.

Меняются диапазоны – меняются новости.

Узнаем, что Люси Джонсон приняла на днях католичество и будет венчаться в церкви Непорочного зачатия. Узнаем о массовом наплыве туристов в горы Тянь-Шаня. Узнаем, что первый универмаг в Париже был открыт в 1852 году, слушаем заявление университетского парикмахера из Ниигаты о том, что если у вас завиток на затылке против часовой стрелки, то вы замкнуты, аккуратны, упрямы, а почерк у вас угловатый с нажимом. А если у вас две макушки, то вы задумчивы и с нерешительным характером.

Мы лихорадочно ощупываем затылки друг друга. Задумчивых с нерешительным характером среди нас нет.

Бича эти проблемы не волнуют. Он на своем месте – между нашими спальными мешками.

– Ах ты, позорник, – нежно говорит ему Жора Старцев, – в маршрут так с начальником бежал, а спать к нам. А ну, подвинься!

Жора переворачивает Бича на другой бок, сует ему под нос кусок сахару, забирается в мешок и закуривает сигарету.

Мы долго не можем заснуть. Когда очень устанешь, заснуть сразу трудно.

Бич спит неспокойно, похрапывает, дергается. Ему, наверное, снится куропатка, которую он так и не поймал.