Текст книги "Пандора в Конго"

Автор книги: Альберт Санчес Пиньоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

И последнее: человек, которого я посылаю к вам, надежен, верен и дисциплинирован. Я велел ему приехать к вашему пансиону и не двигаться с места, пока кто-нибудь не обратится к нему как должно. И можете быть уверены: если я приказал ему не двигаться, то он не уйдет. Пусть льет дождь, палит солнце, пусть пройдет тысяча лет. (Итак, я прошу вас, чтобы вы были внимательны: он скоро появится.) И еще: наш человек получил четкий приказ не называть своего имени и не говорить о деле Гарвея ни с кем, кроме определенного человека. Как мой посланец узнает этого человека (то есть вас)? При помощи пароля. Вот он:

«Конго это Конго это Конго это Конго».

Повторите эту фразу три раза. Всего вы должны произнести слово «Конго» двенадцать раз. Извините, я не слишком оригинален, когда придумываю пароли. Но если какое-то слово может охарактеризовать моего свидетеля, то это, безусловно, оно. Кроме того, здравый смысл велит мне избегать сложных построений, чтобы не вызвать подозрений у почтовых цензоров. Очень скоро я стану таким же мертвецом, как любой другой труп, но, пока я жив, я не такой человек, как остальные.

P. S. Власти, которые содержат меня под стражей, прочитав это письмо, убедились в том, что оно не содержит никаких политических сведений, и любезно согласились на его отправку. В связи с этим оно не будет проходить через иных почтовых цензоров и его доставят по указанному мною адресу.

Долгих вам лет жизни и да расцветает вокруг вас справедливость, как пышный сад.

Я закончил чтение, но продолжение письма оставалось передо мной и имело образ сидевшего в кресле господина Модепа.

– Вас на самом деле зовут не Модепа, не так ли? – спросил я.

Еще не успев закончить фразу, я понял, что имя «Модепа» было фонетическим воспроизведением французского выражения «mot de pas», что означает «пароль». Услышав мой вопрос, Модепа резким жестом опустил газету, точно так же, как я минутой раньше отложил письмо.

– Вы Пепе. – Он внимательно посмотрел на меня, и я продолжил: – Вы должны были умереть.

Он не спеша обдумал мое заявление и наконец сказал:

– Нет, я жив.

Я встал с кресла, протянул ему руку и, не скрывая дрожь в голосе, сказал:

– Господин Годефруа, вы сделаете мне честь, если согласитесь выпить со мной.

Я увел его из дома. Почему мне это пришло в голову? Наверное, потому, что в глубине души я знал правду и хотел выиграть немного времени, прежде чем услышать ее. Мы пошли в ирландскую таверну, куда часто наведывался Мак-Маон: там был небольшой отдельный кабинет.

Последовавшая за этим сцена доказывает, что самые драматические моменты нашей жизни могут одновременно быть и самыми нелепыми. Мне было известно истинное имя Годефруа, а потому я знал, кто был передо мной. Таким образом, пароль терял всякий смысл. Однако мой собеседник настоял на выполнении всех правил с фанатичной настойчивостью. Ему был дан приказ не откровенничать ни с кем, пока он не услышит пароль. Он ждал два года и мог спокойно прождать еще два.

Таким образом, я должен был произнести пароль, но мне казалось крайне глупым бесконечное повторение слова «Конго». Если Каземент, где бы он ни был теперь, мог нас видеть, он, наверное, вдоволь бы посмеялся. Годефруа старался мне помочь. «Давай, давай», – говорили мне его глаза, каждый раз, когда я произносил слово «Конго». Но положение стало совсем гротескным, когда выслушав все бесконечные «Конго», Годефруа посмотрел задумчиво в потолок и сказал:

– Извините, не могли бы вы повторить пароль еще раз? Мне кажется, я обсчитался…

Но кое-как со своей задачей мы справились. И когда все было улажено, оказалось, что Годефруа невероятный болтун:

– Господин Каземент велел мне прийти по адресу старого пансиона. Со слов господина Каземента я понял, что там мне предоставят кров и рано или поздно кто-то произнесет пароль. Так оно и случилось. – Тут он выпил глоток виски и продолжил: – Однако вместо дома я нашел одни развалины, поэтому я сел возле них и, когда люди проходили мимо меня, повторял: «Mot de pas? Mot de pas?» Но никто не говорил мне пароля. До сегодняшнего дня. Чего вы так долго ждали?

Мне стоило большого труда произнести пароль из-за естественного нежелания показаться смешным. Но теперь, когда настало время задать единственный важный вопрос, я вовсе не был уверен, что хотел знать на него ответ. То, что мы сидели рядом и Годефруа намеревался мне все рассказать, казалось чудом. Я провел четыре года, работая над книгой, оперируя невидимыми персонажами, и вот теперь один из них оказался передо мной. Мне надо было задать ему один вопрос, один-единственный:

– Годефруа, что случилось в сельве?

Начало его повествования мало чем отличалось от рассказов Маркуса. Годефруа наняли белые, для того чтобы он помогал им во время экспедиции и работ на прииске, – это была экспедиция братьев Краверов. Они отправились из Леопольдвиля вместе с сотней носильщиков и углубились в джунгли, двигаясь по некоему подобию туннеля, который проходил в гуще самой буйной в мире растительности.

– Однажды, – продолжал Годефруа, – когда мы зашли уже далеко в глубь сельвы, экспедиция остановилась на одной прогалине. Господин Ричард был убежден, что они найдут там большую алмазную жилу.

– Алмазы? Вы в этом уверены? – прервал его я. – Они нашли алмазную жилу или золотую копь?

– Алмазы. Господин Ричард говорил, что золото блестит, а алмазы пахнут. И он почуял алмазы, – сказал Годефруа, ни минуты не колеблясь. – На прогалине устроили лагерь. Братья Краверы спали в одной палатке, а мы с Маркусом – в другой. На самом деле они нашли только два алмаза. Но каких! Каждый из них был размером с кулачок младенца. В тот день, когда их обнаружили, Маркус страшно нервничал и не мог сомкнуть глаз. Он вертелся с боку на бок на своем топчане и ныл: «И почему, черт возьми, этим двум идиотам достанутся оба алмаза, а мне ни одного?» А я ему и говорю: «Мне спать хочется, господин Гарвей, давайте баиньки». А он опять за свое: «И почему, черт возьми, этим двум идиотам достанутся оба алмаза, а мне ни одного?» А я ему опять повторяю очень воспитанно: «Мне спать хочется, господин Гарвей, давайте баиньки».

Бесконечные повторы Годефруа начинали выводить меня из себя. Я крепко схватил его рукой за локоть и сказал:

– Годефруа! Что было дальше?

Мой собеседник широко открыл глаза. На его черном лице блестели отливавшие желтизной белки, и его глаза казались двумя яичницами. Годефруа продолжил рассказ:

– Ну так вот, господин Гарвей и говорит мне: «А ты заткнись, черномазый», а потом он взял керосиновую лампу и револьвер и пошел к палатке братьев Краверов. Лампу он просто бросил внутрь, чтобы лучше их видеть, а потом я услышал шесть выстрелов. Я тоже вышел из палатки и увидел силуэты господ Краверов на фоне брезента. Уильям был худой, а Ричард – потолще. И слышно мне тоже все было прекрасно. Господин Гарвей ранил их; они стонали, умоляя, чтобы он их не убивал. А господин Гарвей в это время спокойненько стоял возле палатки и заряжал револьвер еще шестью пулями. Потом он снова стал в упор стрелять в братьев Краверов и выпустил все шесть пуль. Я думаю, что он попал все шесть раз, но все равно до конца их не убил. Господин Уильям плакал, он пищал и мяукал, как котенок. А господин Ричард издавал очень странные звуки, словно задыхался. Господин Гарвей еще раз зарядил пистолет и еще раз выпустил все шесть пуль. Он теперь распределял выстрелы четко по справедливости: это – Уильяму, а это – Ричарду, это – Уильяму, а это – Ричарду, это – Уильяму, а это – Ричарду. Разрядил всю обойму. Когда господин Гарвей убедился в том, что они точно были мертвые, он обернулся, увидел, что я стоял за ним, и говорит: «А ты чего пялишься, черномазый?» Потом вдруг изменил свой тон и говорит: «Погоди-ка минуточку, Пепе, нам с тобой надо поговорить». Когда господин Гарвей был в хорошем настроении, он меня «черномазым» не называл, а говорил Пепе; только в хорошем настроении он почти никогда не бывал. Я понял, что он притворялся любезным, а на самом деле снова заряжал револьвер с тем же спокойствием, что и раньше. Зачем ему понадобилась новая обойма, если господа Уильям и Ричард были уже мертвые? Это могло значить одно: что он и меня собирался убить, а мне вовсе умирать не хотелось, и я во весь дух побежал к лесу. Господин Томас!

Годефруа заметил, что у меня кровоточила ладонь. Мои ногти впились в кожу и рассадили ее до крови. Я так увлекся рассказом, что даже не заметил этого. Мне пришлось промыть ранку виски и замотать руку платком.

– Годефруа, – сказал я, – почему вы не хотите рассказать мне все?

– Все? Что вы имеете в виду, господин Томас?

– Все значит все, – ответил я.

– Ну ладно, все, – подчинился Годефруа. – Мне удалось добраться до Леопольдвиля, но я не знал, что делать. Я очень боялся снова встретиться с господином Гарвеем в Леопольдвиле, опасаясь, что он обвинит меня в убийстве. Я ведь черный, а он только коричневатый, и белые люди поверили бы скорее ему, чем мне. И действительно, как-то раз я увидел его на улице Леопольдвиля! Мне стало очень страшно, так страшно, что я пошел на исповедь к одному бельгийскому миссионеру и рассказал ему обо всех своих грехах, а особенно о грехах господина Маркуса Гарвея. Этот миссионер меня давно знал, и с господином Казементом он тоже был знаком. Миссионер привел меня к господину Казементу, и я ему все рассказал. Он мне поверил и велел молчать, сказав, что если мы хотим добиться справедливости, то должны вести себя осторожно, очень осторожно. Господин Каземент не доверял бельгийским судам. Но когда он узнал, что в Англии арестовали господина Гарвея, то прислал мне денег на билет. Я должен был сесть на корабль, явиться в суд и выступить там свидетелем. Но, к несчастью, суд все не назначали и не назначали. Потом началась война и мое путешествие все откладывалось и откладывалось, потому что приплыть сюда было не так-то просто. А остальную часть истории вы и так знаете. Когда я наконец смог сесть на корабль и приехать, господин Каземент прислал мне записку. Там был адрес, где меня должны были принять. Но я не должен был давать никаких показаний, прежде чем не услышу слово «Конго», произнесенное двенадцать раз подряд. Господин Каземент так решил, чтобы мне легче было запомнить пароль: слово «Конго» – потому что я там родился, а двенадцать раз – как двенадцать апостолов у Господа нашего.

– А что еще? Где же вся остальная часть истории?

Годефруа не понимал моего нетерпения. Он посмотрел в потолок, потом снова на меня и заключил решительно:

– Это все. Я должен был знать что-нибудь еще?

– А белые люди?

– Никого из белых людей из этой экспедиции в живых не осталось, кроме господина Гарвея, у которого кожа коричневатая и который всех их убил. – Годефруа был искренне расстроен. – Может быть, я как-то неясно выразился? Господин Гарвей – убийца, и справедливость должна восторжествовать. Господин Томсон, у вас все еще идет кровь из руки.

Я ненавидел, когда он говорил мне «господин», и он это прекрасно знал. Но настаивать не имело ни малейшего смысла. Годефруа был из тех людей, которые готовы отдать жизнь за тех, кто стоит выше, чем они, на иерархической лестнице, но неспособны изменить свои привычки, даже если сам Иисус Христос их попросит об этом лично. Из-за деревянной перегородки послышалась мелодия. Я не думал, что ирландская музыка может быть такой грустной. Годефруа взял меня за руку, размотал платок и вылил на мою ладонь виски из своего стакана. Накладывая новую повязку, он продолжил:

– Мне было очень страшно. Когда я убегал с прогалины, то ни разу не обернулся. Я вернулся в Леопольдвиль один, прошел через сельву и выжил чудом. Я ел грибы, которые росли на коре деревьев, фрукты, висевшие на ветках, и саранчу, когда мне удавалось ее поймать. Мне приходилось прятаться от дикарей, потому что, когда экспедиция шла через сельву, мы сделали много страшных дел! Очень страшных, господин Томсон, таких, что вы себе и представить не можете! А шли мы долго, целый месяц! Господин Гарвей был очень жестоким. Во время похода ему нравилось бросать бомбы в поселках, просто так, для развлечения. И господа Краверы, которым нужны были здоровые носильщики, частенько его ругали, потому что он кидал гораздо больше бомб, чем требовалось. Он тоже, как и я, на обратном пути прошел через сельву один, но господин Гарвей нес ружья и динамитные шашки, и мне кажется, что подходить к нему никто не осмеливался. Он, наверное, расстреливал даже ящериц, которые попадались ему на пути!

– Так значит, твои соплеменники не убивали Уильяма? Разве не они повесили его вниз головой, чтобы крысы сожрали его мозг и другие части тела?

– Да кто бы мог повесить господина Уильяма вниз головой? – рассмеялся Годефруа. – Нет, конечно, нет! Невозможно себе представить, чтобы кто-нибудь учинил такое над господином Уильямом. Это было наказание, которому братья Краверы подвергали непокорных носильщиков. Хотя придумали эту казнь не они, а господин Гарвей.

– А что случилось с белой девушкой? – Мне хотелось сделать еще одну попытку.

– Да что вы, господин Томсон! – сказал он. – О какой еще белой девушке вы говорите? В экспедиции не было женщин, а уж тем более – белых.

– Иди домой, Годефруа, – ответил я резко.

В этот момент музыканты перестали играть. Изменение моего тона и наступившая тишина смутили Годефруа.

– Я что-то не так сказал, господин Томсон? Вы на меня рассердились?

– Возвращайся в пансион.

Он ушел. На столе стояла бутылка виски, в которой еще оставалось довольно много спиртного, и я выпил все. Сначала я говорил самому себе, что виски помогало мне думать. Это была ложь. Я пил, потому что спиртное помогало мне не думать.

Мне показалось, что мои мысли и я сам действовали независимо друг от друга. В груди у меня скапливались отчаяние и страх в равной пропорции. Мой мозг хотел стереть с лица земли Годефруа, или Модепа, или того, кем этот человек был на самом деле. Я говорил самому себе: это самозванец, дезертир, эту ловушку поставил нам Каземент, который был озлобленным содомитом; это необразованный негр, ему нельзя доверять. Но виски в бутылке кончилось, и я осознал, что без горючего подобные идеи никакого основания под собой не имели. «Хорошо, – решил я эту проблему, – тогда пойдем за горючим».

Я вышел на улицу, но вместо того чтобы пойти домой, отправился в другой бар. Когда и его закрыли, я пошел в другой. Каждое следующее заведение было хуже предыдущего. В конце концов передо мной оказались только закрытые двери. Но я продолжал свои поиски с героической и упрямой настойчивостью, присущей пьяницам. Недалеко от мола я нашел последний открытый бар, если можно так назвать это место. Он оказался самым отвратительным из всех; настоящая гнусная дыра. Все женщины там были проститутками, а мужчины – ворами, или наоборот. Меня это не волновало. Здесь я мог получить выпивку в обмен на свои деньги.

Бар имел форму лабораторной колбы с узким горлышком, где размещалась стойка; в конце этого прохода помещение расширялось. Заведение было набито людьми, и всем приходилось разговаривать очень громко, потому что акустика была ужасной. Мне пришлось кричать прямо в ухо официанту, чтобы он меня понял. Тела сгрудились в проходе и двигались так, словно плавали в густой грязи. Я хотел отвлечься от своих мыслей и стал обдумывать причины, по которым архитектор построил такое неудобное помещение. Несмотря на то что винные пары затуманивали мой мозг, мне не составило особого труда сообразить, в чем было дело, и я рассмеялся.

Этот бар казался приютом самых развратных, гнусных и опустившихся людей Лондона, а потому его посетители всегда были начеку: в районе порта часто устраивали облавы. Длинный проход позволял издалека увидеть входящих полицейских. Собравшаяся вдоль стойки толпа мешала им быстро продвигаться вперед. Тем временем, преследуемые успевали выскочить на улицу через окно в небольшом зале, который, вероятно, предназначался для танцев.

Я слишком много выпил. Мои мысли двигались по спирали. Я подумал, что Англия создала самую большую империю в мире, и это делало мою страну воплощением мирового зла. Потом я подумал, что Лондон был ее столицей, и это делало его самым развратным городом мира. А поскольку я сейчас находился в самом ужасном баре самого ужасного города самой ужасной страны мира, то его посетители, по логике вещей, должны являться самыми гнусными представителями человеческого рода. Следуя этим рассуждениям, самые гнусные из гнусных должны были собираться в глубине помещения, как можно дальше от входа и как можно ближе к окнам. Я вытянул шею, не вставая со своего места примерно посередине стойки, чтобы посмотреть на эти отбросы человечества и, естественно, увидел там Маркуса Гарвея.

Он танцевал со старой проституткой, которая напоминала своей раскраской тропического попугая. Мелодию создавали скрипка, каблуки, стучавшие по полу, ладони, хлопавшие не в лад, и множество голосов, испорченных табаком. Маркус и его партнерша смеялись. Она хохотала, как сумасшедшая, а он смеялся над ней. На платье женщины было невообразимое количество пятен, больших и маленьких, давно засохших и совсем свежих. Я не мог даже представить себе, сколько различных жидкостей создали этот разноцветный архипелаг. Среди танцующих двигался один мужчина, который был так пьян, что не держался на ногах, но толпа удерживала его в вертикальном положении. Он повисал то на одном человеке, то на другом и старался пристроить свою голову на чье-нибудь плечо, пока его не отталкивали в сторону, и бедняга принимался искать следующую жертву.

Проститутка наскучила Маркусу, и он сменил ее на кружку пива. Женщина выразила ему свое недовольство, и тогда Гарвей ударил ее кружкой по голове. Публика, заметившая этот инцидент, захохотала. По лицу женщины текла смесь крови, пива и белой пудры. Она потеряла сознание, но подобно сонному пьянице, не падала на пол. Не могу сказать, сколько времени я завороженно следил за головами проститутки и пьяного мужчины. Они безвольно кружились, как два волчка, в людском море. Рано или поздно их головы окажутся на одном и том же плече, а губы сольются в поцелуе. Тут я сказал себе: «Проснись».

Я направился в сторону Маркуса. Но продираться через лес рук, ног и тел было тяжело. Мне приходилось безжалостно расталкивать людей, нанося им удары локтями по ребрам, и раздвигая толпу руками. Маркус заметил меня, когда нас разделяло расстояние метра в три. Он замер на месте, как ящерица на солнце, и видел теперь только меня. Гарвей стал другим человеком: его ярко-зеленые глаза показались мне затянутым ряской гнилым прудом. Никогда раньше я не видел на его лице такого выражения. Это была дерзкая ненависть, жгучая и жестокая, как пуля. Его гримаса не имела ничего общего с той грустной и несчастной физиономией, которую я видел во время наших бесед. Гвалт не позволял нам слышать друг друга, хотя мы оказались совсем близко, поэтому Маркус произнес свои слова четко, медленно двигая губами, чтобы я мог его понять: «Ах ты, сукин сын» – и выскочил в окно.

Я, естественно, последовал за ним. Его нелепая фигура удалялась в сторону порта, и прежде чем туман проглотил его, я побежал за ним. Груз с кораблей лежал на каменных плитах: тюки, контейнеры и ящики самых разных форм и размеров были сложены в кучи, и проходы между ними образовывали странный лабиринт. Маркус, конечно, хотел запутать след и обмануть меня. Его короткие ноги бежали удивительно быстро, словно ими двигал мотор, ничего общего не имевший с остальным его телом. А я слишком много выпил, поэтому мне оставалось только бежать за ним и кричать: – Стой, негодяй!

Я долго бежал, видя перед собой только смутную черную тень, напоминавшую большого таракана. Хорошо еще, что на нем были черные брюки и свитер; если бы не это, я бы не смог разглядеть его в густом, как желе, тумане. Но расстояние между нами все увеличивалось. Закоулки между кучами груза казались заколдованными. Завернув за угол, я лишь увидел, как он скрывается за очередным поворотом. Иногда дорожка раздваивалась, и Маркуса не было видно ни в одном коридоре, ни в другом. В таком случае я выбирал проход, в котором было меньше крыс, рассчитывая, что Гарвей, пробегая, их распугал. Я не хотел сдаваться. Однако мой организм принял решение за меня.

На бегу я вдруг почувствовал, как между моими ребрами внутри меня что-то надорвалось. Хотя мне было неясно, какая именно случилась беда, я почувствовал страх. Дышать стало тяжело; самое незначительное движение вызывало у меня такую резкую боль, словно мою грудь пронзало каленое железо. Я остановился и присел, прислонившись к большому, как железнодорожный вагон, контейнеру. (На следующий день врачи сказали, что в моей груди что-то разорвалось и там скопился воздух. Легкие болтались внутри меня, как две спички в пустом коробке. Мне пришлось провести в постели целый месяц, чтобы все встало на свое место.)

Не знаю, сколько времени я провел там, сидя на земле и не в состоянии шелохнуться. Если бы не виски, выпитое в ту ночь, которое сделало меня нечувствительным, я бы выл от боли. Ноябрьский холод был для меня очень опасен. А Маркуса я упустил.

Вдруг мне показалось, что пошел дождь. Однако струя отличалась от дождевых и казалась слишком сильной. Я посмотрел вверх. Мне стоило большого труда понять, что жидкость, которая заливала мне глаза, была мочой Маркуса.

Он стоял на контейнере, к которому я прислонился. Гарвей мочился очень долго, спокойно опорожняя свой мочевой пузырь. Я не мог даже встать на ноги, поэтому только повернул шею так, чтобы жидкость попадала мне на затылок, а не в лицо. Потом Гарвей спросил, застегивая пуговицы на ширинке:

– Ты можешь мне объяснить, зачем ты за мной идешь? Может, хочешь, чтобы я убил тебя?

Пар, выходивший у него изо рта, смешивался с туманом. Но этот пар был темнее и блестел в воздухе. Я чувствовал его запах. Каждое его слово воняло по-разному. Голос Маркуса казался мне совсем другим, не таким, как раньше. В этом голосе не было слышно сомнений, слез или жалоб. Это был голос злодея, который считает себя непобедимым, пока остается в своем гнилом мире.

– Я говорил с Годефруа, – сказал я. – Я сделаю так, чтобы дело пересмотрели!

На Маркуса это, казалось, не произвело большого впечатления:

– Единственное мое преступление заключается в том, что я поступил с англичанами так, словно они были неграми. – Он плюнул по ветру и сказал: – И ничего ты не добьешься, идиот.

– Добьюсь, – восстал против него я. – И тебя повесят!

Он широко развел руками и расхохотался:

– Меня? Да ведь я спас мир! Разве ты об этом забыл? Он захихикал, как обезьяна, потом замолчал, и когда заговорил снова, в голосе его зазвучали ледяные нотки:

– Если ты вздумаешь вернуться сюда, я съем твою печень. А потом убью тебя. Ты не знаешь, что такое Конго.

Он подпрыгнул и исчез по другую сторону контейнера. Я крикнул что-то ему вслед. Не помню точно, что именно. Его едкий голос ответил мне. Сквозь ночной туман до меня донеслось:

– Это все Нортон, идиот, Нортон!