Текст книги "Пандора в Конго"

Автор книги: Альберт Санчес Пиньоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Пока я размышлял обо всем этом, Маркус наблюдал за мной, не имея ни малейшего понятия о том, в каком направлении текли мои мысли. Он еще раз спросил меня:

– Что я сделал не так, господин Томсон?

Я громко прокашлялся, пытаясь скрыть смущение, и сказал:

– Вы заявили мне, что Уильям и Ричард пошли охотиться на льва.

– Да, правильно. Ричард увидел следы льва на тропинке в сельве. Братья отправились искать его, но не нашли.

– В сельве нет львов, – закончил я свой отвлекающий маневр. – Наверное, это был леопард.

– Леопард? – Маркус задумался. – Может быть, Ричард и вправду говорил о леопарде. Я точно не припомню.

Безумная жажда братьев Краверов получить с прииска максимальную выгоду росла день ото дня. В то же время желание Ричарда охотиться на буйволов так же быстро сошло на нет. Плотская страсть Уильяма тоже шла на убыль. Он не уступал свою пленницу брату только из-за присущего ему инстинкта собственника. Младший Кравер был умен и понимал, что представление о существующей иерархии укрепляется в сознании негров при виде картины, когда самый белый мужчина в мире властвует над самой белой женщиной на Земле. Или из-под земли. Однако это была не единственная причина, которая заставляла Уильяма удерживать девушку.

Иногда Маркусу казалось, что Уильям использовал свою власть не для того, чтобы подчинить себе Амгам, а лишь затем, чтобы помешать всем остальным приближаться к ней. Но эти мысли были слишком сложными для Маркуса Гарвея: они пролетали в его голове, подобно падающим звездам в ясную ночь, неожиданно и мгновенно.

Очень часто несправедливость проявляется в том, что на праведников вдруг обрушиваются несчастья. Однако она может обнаруживаться и в обратном, когда судьба вдруг щедро награждает людей коварных и бессердечных. Золотая жила оказалась необыкновенно богатой. С каждым днем в лотках оказывалось все больше золота. Сначала дневная добыча поднялась с шестидесяти пяти до девяноста граммов, потом дошла до ста и даже достигла ста десяти. Чем больше золота братья Краверы получали с прииска, тем больше они заставляли работать рудокопов.

Как-то раз они позвали поработать на прииске Маркуса. Подземный зал расширялся все больше и больше, и им нужен был еще один помощник, чтобы руководить установкой свай, поддерживавших своды.

Гарвей заметил, что с того дня, когда он в последний раз спускался вниз, картина под землей очень изменилась. Зал стал гораздо шире, на стенах появилось много новых отверстий, и они были больше, чем прежде. Маркус задержался возле того туннеля, откуда вышла в наш мир Амгам. Круглая дыра сильно увеличилась. Было ли это результатом труда негров? Нет. Они копали равномерно во всех направлениях, и когда снимали пласты земли, то лишь открывали входы в туннели, существовавшие ранее, которые расширялись по мере того, как уходили в глубь земли.

Рудокопы хорошо знали свое дело и укрепляли деревянные сваи сами, не ожидая указаний. Поскольку на Маркуса никто не обращал внимания, он воспользовался моментом: подошел к самому большому из отверстий и зажег спичку. Слабое пламя освещало всего несколько метров туннеля, но этого было достаточно, чтобы разглядеть неровные стены, напоминавшие глотку великана. Потом подземная труба скручивалась червяком и уходила вниз. Неожиданно Гарвей почувствовал легкое дуновение на своем лице. Когда он спросил себя, был ли этот ветер создан его воображением, пламя спички качнулось и потухло. Но если туннель уходил в недра земли, как мог донестись оттуда какой-то ветерок? Маркусу не хотелось задавать себе другие вопросы. Воспоминание о господине Тектоне все еще мучило его. Оказавшись на поверхности земли, Гарвей почувствовал себя счастливцем.

В те дни братья Краверы обычно пребывали в состоянии эйфории. Прииск должен был позволить им по-своему отомстить отвергнувшему их обществу. Уильям хотел купить банк, а Ричард – целую армию.

Порой их ликование переходило во вспышки необузданной ярости: по ночам братья напивались, орали и палили из пистолетов в воздух. Маркус не раз опасался, что какая-нибудь шальная пуля пробьет ткань палатки и ранит его или Пепе.

Африканцы постепенно превращались в некое подобие черных нибелунгов. И это не метафора. Краверы принесли к прииску граммофон, труба которого напоминала гигантский цветок. Чаще всего они ставили музыку Вагнера. Обитавшие на поляне москиты бросались в атаку под звуки музыки, которая сводила их с ума, и ранили кожу людей, словно крошечные живые снаряды. Но Уильям был убежден, что музыка воодушевляла рудокопов. Не будем уточнять, что парочка ударов хлыста тоже помогала, и весьма успешно, ускорить ритм работ.

С каждым днем труд негров становился все тяжелее. Золота добывалось все больше, и подземный зал становился все шире. На протяжении двух следующих недель на поляне царил странный мир, и, хотя он был ложным, это ощущение испытывали все. Казалось, что прииск и братья пришли к соглашению и теперь гребли в одном и том же направлении. Уже невозможно было с точностью сказать, нашли ли братья Краверы золотую жилу или золотая жила нашла их.

Между тем Маркус пребывал в ином измерении. Он впервые узнал любовь там, в сельве, вместе с Амгам. Конго было странным местом: боль и наслаждение там смешивались и накладывались друг на друга, как опавшие листья.

Безумное желание Краверов добыть как можно больше золота позволяло Маркусу и Амгам надолго отлучаться из лагеря. Распорядок дня на прииске оставался неизменным. Уильям подгонял рудокопов, требуя от них выдавать на поверхность все больше земли и, соответственно, золота, а Ричард в это время следил за работниками на промывке руды. В обязанности Маркуса входило в основном приготовление обедов и ужинов для братьев и похлебки для рудокопов. Часто, приготовив деликатесы для Уильяма и Ричарда, он оставлял большой котел на огне и углублялся в сельву, чтобы встретиться с Амгам в условленном месте.

Маркус не согласился бы променять ни одно из этих свиданий за все золото братьев Краверов. Амгам учила его любовным ласкам: брала руки Маркуса и клала их на свое тело. Она тоже трогала его: стыд был ей незнаком. Во время их первых свиданий, когда девушка обнимала его, прижимаясь своей горячей кожей, Гарвею казалось, что он может испечься, как яблоко в духовке. Кроме того, поначалу ласки Амгам были ему неприятны: он чувствовал себя как животное, которое исследует ветеринар. Она словно приказывала ему: сделай так, а теперь вот так. И Маркус спрашивал себя: это нормально, это со всеми так бывает?

Очень скоро, однако, эти первые грубые опыты сменились изысканным эротизмом. Амгам перестала управлять его действиями гораздо раньше, чем он мог предположить. Теперь он исследовал ее тело с таким же неистовством, с которым она в первые дни изучала его, а может быть, даже более страстно. С каждой новой встречей Маркус открывал для себя новую грань наслаждения. Наконец наступил день, когда он сказал себе: «Господи боже мой, слава вселенной! Скорее один-единственный древоточец сожрет все деревья Конго, прежде чем я с этой женщиной исчерпаю все мыслимые наслаждения».

Нетрудно представить, что рассказы Маркуса причиняли мне двойную боль. Он никогда не скупился на описания, его повествование изобиловало подробностями. Следует иметь в виду, что в то время в обществе еще царила викторианская мораль. Сейчас это может показаться невероятным, но в те годы этикет господствующих классов предписывал не употреблять без крайней на то необходимости слов «колено» или «локоть», которые считались не слишком приличными. Я еще ничего не знал о жизни. А закованный в цепи Маркус Гарвей рассказывал мне о стонах и страстной дрожи с такими подробностями, которых мне не удалось бы найти даже в самых дерзких порнографических книжонках. Казалось, этот человек, побывав в Конго, забыл, что жизнь и секс в обществе разделены стеклянной перегородкой цивилизации. Мне оставалось только вести свои записи и время от времени улыбаться.

Теперь вы знаете, почему мне не требовалось особого воображения, чтобы представить потного низкорослого цыгана Маркуса Гарвея в объятиях женщины белее снега в самом сердце тропического леса. С другой стороны, меня раздражало то, что я был вынужден выслушивать подробности этой необыкновенной любовной истории, которую бы я мечтал пережить сам, в то время как от меня требовалось лишь запечатлеть ее на бумаге. Любовниками были они, мне же досталась участь стенографа, который не мог справиться со своими чувствами.

Как бы то ни было, запретная любовь всегда сопряжена с определенными неудобствами. Маркус боялся, что Уильям и Ричард догадаются, что его отлучки из лагеря как-то связаны с отсутствием Амгам. Он боялся даже представить себе, как разъярился бы Уильям. Кроме того, Гарвей волновался из-за Амгам. Иногда она брала его за запястье и сажала перед собой. Ей хотелось объяснить ему нечто важное. Но что? Маркус не понимал ее и чувствовал себя собакой, которая тщетно пытается чему-то научиться. Амгам брала инициативу на себя: садись, смотри, слушай, что я тебе говорю, ты понимаешь меня, понимаешь? Ты должен понять меня, это очень важно! Девушка говорила и жестикулировала, то страстно и горячо, то стараясь произносить слова очень медленно, но Маркус не понимал ее. Фонетика языка тектонов была очень сложной. Когда Амгам говорила, в ее речи переливались тысячи гласных, и ему не удавалось выделить ни одного слова. Но иногда голос девушки шуршал, словно струйка песка в песочных часах.

Однажды ему показалось, что девушка рассказывает ему совершенно новую историю о том, что она пришла сюда, влекомая желанием познать иные формы жизни. Маркус рассмеялся. Вот это уж точно глупо. Он никогда бы в такое не поверил. Чем могла быть интересна жизнь братьев Краверов, негров да и его самого? Зачем кому-то узнавать порядки лагеря и проблемы рабского труда на прииске? В любом случае, мотивы, которые привели ее в наш мир, большого значения не имели. На самом деле Амгам хотела объяснить ему что-то другое и очень спешила. Она настаивала снова и снова. Но Маркус в отчаянии лишь хватался за голову и стонал:

– Что ты говоришь, милая, что ты хочешь? Что ты стараешься мне объяснить?

Через несколько дней на прииске снова стали слышны странные звуки. Как-то в полночь братьев Краверов, Маркуса и Пепе разбудили громкие крики.

– Шампанское, шампанское, шампанское! – доносился хор голосов из шахты.

Все четверо выскочили из своих палаток почти одновременно.

– А теперь чего им надо? – спросил Ричард.

– Если они орут из-за какой-нибудь ерунды, я отрежу им языки кухонными ножницами, – сказал Уильям.

И они направились к «муравейнику». Пепе резким окриком заставил негров замолчать. Маркус вспоминал потом, что в языке негров были звуки, похожие на щелчок хлыста. Потом надсмотрщик спросил у рудокопов, почему они кричали.

– Шум, – перевел их ответ Пепе. – Они снова слышат шум.

– Какой шум?

– Удары.

Уильяму так хотелось спать, а эти черномазые его разбудили. Он потер глаза кулаками. Маркус подумал, что младший Кравер вытащит сейчас револьвер и выстрелит в воздух или, того хуже, в кого-нибудь из них. Однако Уильям был человеком непредсказуемым. Его ответ достоин занесения в книгу абсурдных изречений:

– Скажи им, чтобы заткнули уши влажной землей. С этими пробками они ничего слышать не будут.

И он вернулся в свою палатку.

По словам Маркуса, его тактика сработала, каким бы невероятным это нам ни казалось. Заключенные повели себя как дети.

Они принялись кричать, но, поскольку никто не обращал на них внимания, в конце концов устали и замолчали. По сути дела, рудокопы все равно не смогли бы выйти из шахты, не имея лестницы.

Однако на следующее утро на их лицах можно было увидеть отпечаток того изнеможения, которое люди испытывают после долгих часов страха. Уильям понял, что с неграми надо было поговорить.

– Слушайте меня все! – закричал он. – В сельве всегда слышны разные звуки. Но шум еще никогда и никому не причинял вреда. Я не желаю больше слышать криков по ночам!

Работы на прииске возобновились. Ричард отозвал брата в сторону, но до Маркуса донеслись его слова.

– Брось говорить ерунду, Уильям, – сказал Ричард тихо. – Каждый раз, после того как слышался шум внизу, что-нибудь случалось. Это на самом деле так.

– Старик и девчонка, – ответил Уильям. – Больше ничего не произошло.

– Я никогда ничего подобного не видел. Это не обычные люди. И ты это прекрасно понимаешь.

– Не распускай слюни. Они не могут появляться из-под земли. Всему этому должно быть объяснение. Я уверен, оно настолько простое, что просто не приходит нам в голову.

Ричард печально покачал головой:

– Ради бога, Уильям. Ты мог лучше всех рассмотреть ее, ты с ней спал. И очень может быть, что объяснение этому есть и что оно в действительности очень простое: под землей в Конго живут люди. Но кто знает, что еще скрыто там?

– Какого ответа ты от меня ждешь? – воскликнул Уильям, в голосе которого послышались нотки гнева. – Да, в этом есть что-то странное, это правда. Но ведь мы в Африке, Ричард, в Африке! И здесь много необычного. Африканцы – черные. Но разве эти черные люди помешали нам добраться до золота? Нет. Потом появились старик и белая девчонка. И из-за этого мы должны все бросить, Ричард? Конечно нет! – Уильям сменил тон и положил руку на плечо брата. – Это наш шанс. Мы с каждым днем становимся богаче! И я не собираюсь уходить отсюда сейчас, когда мы зарабатываем столько денег. Думаю, что и ты тоже.

Ричард опустился на землю, зажав свое ружье в коленях, и стал гладить его приклад. Через несколько мгновений он кивнул:

– Наверное, ты прав. Что еще может произойти?

– Вот так-то лучше.

И братья крепко обнялись. Никогда – ни раньше, ни потом – Маркус не видел настоящего проявления братских чувств у Краверов. Потом Уильям ласково потрепал старшего брата по щеке:

– А теперь ступай на свое место возле лотков. Или, может быть, ты хочешь, чтобы эти обезьяны видели, как мы ссоримся?

Маркус не стал долго ждать. При первой же возможности он увел Амгам в лес. Гарвей тянул ее за локоть и все время оглядывался назад, пока не убедился в том, что за ними никто не следит. Тогда он спросил:

– Ты хотела рассказать мне об этом, правда?

Девушка его не понимала.

– Амгам! – Маркус пытался нарисовать прииск в воздухе перед собой. – Кто там, внизу? Кто? Это твои друзья? Ты их знаешь? Ты хотела сказать мне, что твои друзья рано или поздно выйдут из-под земли?

Но на этот раз смысл его слов не доходил до нее. Глаза Амгам двигались так, словно следили за кружащейся перед ними мухой. Ее взгляд перемещался с рук Гарвея на его губы и обратно. Маркус жестом попросил девушку сесть на траву, сам сел рядом и заговорил очень медленно. Он указывал пальцем на землю и повторял:

– Друзья? Твои друзья? Много Пепе там внизу?

– Пепе… – поняла она наконец.

Маркус улыбнулся:

– Да, да, конечно, правильно: Пепе, Пепе, Пепе! Много Пепе – друзей Амгам!

Но девушка молчала и вовсе не разделяла радости Маркуса. Совсем наоборот. Ее лицо казалось стеной из белого камня, мраморной плитой. Она вдруг резко поднялась с земли. Какая же Амгам высокая! Стройная и величественная, она, казалось, поднималась к самым небесам, точно башня из слоновой кости.

– Шампанское! – закричала Амгам. Она поднимала и опускала руки, чтобы придать своим словам еще большую силу. – Шампанское! Шампанское! Шампанское!

Маркус рывком поднялся с земли, испугавшись, что их услышат из лагеря, и зажал ей рот рукой.

В тот день Маркус не смог продолжить свой рассказ. Наше время подошло к концу, и стражники приказали ему подняться.

– Люди говорят, что они чего-то боятся, не придавая этому слову большого значения, – говорил Маркус, пока его обыскивали, проверяя, не передал ли я ему чего-нибудь. – Дети боятся темноты, женщины – мышей, работники боятся надсмотрщика. Люди боятся, что поднимутся цены на хлеб или что начнется война. Но все это не значит бояться. Мало слушать рассказы о страхе, чтобы понять, каков он на самом деле.

Маркус уже шел по коридору в сопровождении двух стражников, но продолжал свою речь. В тот день он говорил до тех пор, пока не исчез в конце коридора, спокойно и торжественно, подобно оркестру, который играет на тонущем корабле. В последний момент он обернулся ко мне и добавил:

– Амгам кричала: «Шампанское, шампанское, шампанское!», и когда я зажал ей рот, то впервые в жизни почувствовал страх. Я имею в виду страх настоящий. Вы меня понимаете, господин Томсон? Понимаете, что я хочу сказать?

По дороге домой мне пришло в голову, что написать эту книгу будет мне не под силу. Я бродил по улицам, ведя спор с самим собой. Разве можно описать весь тот ужас и ту любовь, которые чувствовал Маркус рядом с Амгам в ожидании нашествия тектонов? Конечно, нельзя. Вряд ли кому-нибудь удастся изложить такую историю в книге. По крайней мере, я на это, видимо, не способен. Но, с другой стороны, роман уже сильно разросся, возобладал надо мной, над Нортоном, над самим Маркусом. Его надо было завершить. И уже не имело значения, достаточно у меня для этого таланта или нет, как никого не интересует, хватит ли смелости у солдата, которого посылают на задание. До пансиона я добрался уже затемно и увидел в столовой господина Мак-Маона. Для меня это было неожиданностью, потому что час был поздний, а мой сосед строжайшим образом соблюдал распорядок дня. Он сидел за столом перед полупустой бутылкой дешевого виски и сообщил мне, что его жена заболела. А он, отсюда, из этой дали, ничем не мог помочь ей в трудную минуту. Его не столько беспокоило здоровье супруги, сколько то, что бедная женщина должна была ухаживать за детьми, несмотря на болезнь. Мне пришлось пропустить стаканчик в знак сочувствия. Потом мы выпили еще, и я перебрал. Мак-Маон не мог помочь своей жене, а я – Маркусу Гарвею. Поскольку я был навеселе, то язык у меня заплетался:

– Вы еще не знаете самого страшного?

– Чего это я не знаю? – не сразу отреагировал Мак-Маон. Его взгляд тупо упирался в стеклянную кромку стакана.

– Ничего вы не знаете. Вполне вероятно, что очень скоро все человечество будет сметено с лица Земли одним племенем убийц.

– Ах, да? – равнодушно произнес Мак-Маон и покрутил головой, словно переваривал мое сообщение. Потом он почесал в затылке, взъерошив свои короткие и густые, как у дикого пса, волосы, и спросил спокойным голосом: – А их как-то можно остановить?

– Боюсь, что нет. – Я подумал немного и вынес окончательный приговор: – Нет, никак нельзя. Они нас сотрут в порошок, убьют, уничтожат. Род человеческий станет пылью на дорогах истории. От нас не останется даже развалин, чтобы напомнить о нашем существовании.

Мы по-прежнему пристально разглядывали стаканы.

– Впрочем, наверное, так нам и надо… – философски заключил я. – И все будет кончено.

Мак-Маон утвердительно кивнул. Я никак не ожидал от этого пролетария, который всегда старался соблюдать приличия, следующих слов:

– Ну и к чертовой бабушке.

Он был прав. Мы все равно, рано или поздно, будем уничтожены тектонами или временем. Все мы исчезнем – и те, кто от нас сейчас зависит, и те, кто еще не родился на свет, но когда-нибудь будут зависеть от тех, которые сегодня зависят от нас. Все.

– И к чертовой бабушке, – повторил я.

– И к чертовой бабушке, – заключил Мак-Маон. Смех разобрал меня так, как порой разбирает икота, и Мак-Маон присоединился ко мне. Все на свете когда-нибудь полетит ко всем чертям. Неожиданно оказалось, что это очень смешно.

Мы хохотали так громко, что остальные обитатели пансиона стали кричать на нас из своих комнат, требуя, чтобы мы замолчали. Но мы не могли остановиться. Двери комнат уподобились барабанам.

Мне припомнились барабаны сельвы из романов доктора Флага. Они передавали самую важную новость: все летит ко всем чертям. Мы хохотали до тех пор, пока бутылка не опустела, а потом отправились спать. Что нам оставалось делать? Тектоны вот-вот завоюют мир, а у нас тут выпивка закончилась. Так всегда и бывает.

12

Следующие дни расстроили нервы всех жителей поляны. По крикам рудокопов в ночи можно было судить о том, насколько отчетливо слышались подземные шумы. Иногда бедняги не успокаивались до самого рассвета. Уильям не желал ничего об этом знать и поручил Маркусу и Пепе следить за ситуацией по ночам и будить его только в случае настоящей тревоги.

Маркус ненавидел просыпаться от своих страшных снов, но в эти дни он осознал, что еще хуже пробуждаться от кошмаров других. Ему удавалось поспать только пару часов, а потом вой и крики врывались в его сознание. Эти звуки выплескивались из шахты и разливались по всей поляне. Сто глоток визжали с отчаянием свиней, которым вонзили в горло нож. Маркус в смятении открывал глаза от ужаса и обливался холодным потом. Его оцепеневшим мозгам не сразу удавалось понять, что происходит. Гарвей взял за правило задавать себе четыре вопроса, прежде чем встать с постели: «Кто я? Где я? Кто это кричит? Почему они будят меня?» Потом он отвечал самому себе: «Я Маркус Гарвей; я в Конго; кричат негры; они боятся нападения тектонов». Получив эти ответы, он делал вывод: «Успокойся, ничего не случилось».

Маркус и Пепе иногда подходили к «муравейнику». Когда гвалт раздавался громче обычного, они заглядывали в шахту, не выпуская ружей из рук, и спрашивали у рудокопов, что случилось.

– Шумы, – перевел однажды Пепе. – Как всегда.

– Почему же они так вопят?

– Там кто-то стучит.

– Стучит, стучит, стучит… – проворчал Маркус. – А тебе не кажется странным, что шум слышен только по ночам? Может, они просто хотят, чтобы мы померли от усталости!

– Днем стук тоже слышен, – уточнил Пепе, – просто шум работ заглушает его.

Маркус фыркнул, а потом раздраженно крикнул, хотя и сам не знал, на кого сердился:

– Давай сюда лестницу! Спускай ее вниз!

– Ты уверен?

– Делай что я говорю.

Лестница коснулась дна шахты, и Гарвей спустился туда. Пепе остался наверху, держа наготове ружье. Несмотря на полнолуние, Маркус видел вокруг себя только глаза, их белки светились повсюду. Белые кружочки дрожали и сбивались в кучу, как маленькое стадо, когда он приближался.

– Откуда слышен этот чертов шум? – спросил Маркус.

– Справа от тебя, в глубине, – перевел ему Пепе сверху. – Они говорят, что шум слышится из одного самого верхнего туннеля. Прямо у тебя над головой. Видишь?

Да, он видел это отверстие; похоже, оно появилось недавно. Для такого низкорослого человека, как Маркус, оно находилось слишком высоко. Гарвей перевесил ружье на спину и подтянулся на руках.

Ему показалось, что голова и плечи оказались в трахее кита. Он ненавидел себя за то, что воспринимал всерьез страхи негров и свои собственные опасения. Чуть позже Маркус прокричал:

– Ничего здесь не слышно!

Это была ложь. Сейчас он действительно ничего не слышал, но ничуть не сомневался в том, что рано или поздно звуки раздадутся. Так бывает, когда бросаешь камень в колодец, глубина которого неизвестна: плеск воды обязательно долетит до тебя, сколько бы времени ни прошло.

И Гарвей услышал звуки. Конечно же, услышал. Они доносились с огромной глубины, из самых недр земли. Маркус дотронулся рукой до стенки туннеля. Она дрожала.

Сначала ему показалось, что это был монотонный гул, но очень скоро его слух различил в нем несколько уровней. Самый высокий тон напоминал свистящий шорох рвущейся бумаги. За ним слышалось эхо ритмичных ударов, точно табун лошадей скакал по утрамбованному песку. Раздавался и еще один звук, невнятный и неопределенный.

Маркус спрыгнул на дно шахты и начал подниматься по лестнице. Он двигался слишком быстро, и это его выдало. Негры, которые до этого выжидательно молчали, глядя, как Гарвей прислушивался к подземным шумам, вдруг заголосили. Несколько рук дерзко схватили его за рубашку и попытались удержать; в этом жесте читалось скорее отчаяние утопающих, которые умоляют поднять их на шлюпку, нежели проявление агрессии. Маркус на ходу безжалостно стряхнул с себя эти руки. Когда он поднялся наверх, Пепе помог ему убрать лестницу.

– Мы должны разбудить Уильяма, – сказал Гарвей. Он пошел к палатке и стал окликать младшего Кравера, с каждым разом немного повышая голос:

– Уильям? Уильям?

Полотняная дверь приоткрылась, и Маркус вошел. Уильям был голый, лишь на шее у него блестела серебряная цепочка. Его серые глаза отливали тем же блеском, что и лучи африканской луны. Даже Маркусу пришлось признать красоту его тела, созданного для ночной жизни. Взгляд Гарвея задержался на серебристой дорожке, которая сбегала вниз по животу младшего Кравера. За ним сидела, как всегда, скрестив ноги, Амгам. Она не была связана. В душе Маркуса поднялась волна любви и ненависти, и оба эти чувства были одинаково сильны: так в одном язычке пламени сочетаются красный и синий цвета. Гарвей всегда думал, что Уильям привязывал девушку к стойке палатки, чтобы овладеть ею. Но какое, в сущности, имело значение, была она привязана или нет? Уильям мог насиловать ее, когда хотел и как хотел. Маркусу причиняла боль мысль о том, что, возможно, младшему Краверу и не надо было применять насилие. По правде говоря, Гарвей не мог знать, какие отношения царили внутри этой палатки. Ему пришло в голову, что он знал о связи Уильяма и Амгам ровно столько, сколько Уильям – о его связи с ней. Маркус опустил глаза в надежде не выдать свои чувства.

– Я ходил на прииск, – сообщил Гарвей, не поднимая взгляда. – Там и правда слышен шум.

– Ах, да?

– Да.

– И что в этом нового? – раздраженно спросил Уильям.

– Шум стал очень сильным.

Это была ложь. Правда заключалась в том, что Маркус услышал эти звуки впервые и хотел передать в своем сообщении не просто информацию, а свой испуг.

– Насколько сильным? – язвительно спросил Уильям. – Эти звуки сильнее грома? Сильнее пушечных выстрелов?

– Нет, они не такие громкие, – растерянно ответил Маркус. – Но они хорошо слышны.

– Ну и чего тебе от меня надо? Что ты мне предлагаешь делать?

Маркус покачал головой.

– Ты просил, чтобы мы тебя предупредили. Это похоже на шум фабрики, а не на звук флейты. Негры правы.

Уильям прервал его:

– Маркус, негры никогда не бывают правы. Ты можешь это уразуметь?

– Наверное, могу, Уильям, – сказал Маркус. – Негры никогда не бывают правы.

– Нет, ты все равно меня не понимаешь. Послушай, я тебе сейчас кое-что объясню: если бы негры были правы, они бы властвовали в Европе, а мы бы добывали для них уголь на каком-нибудь руднике в Уэльсе. Однако все наоборот: мы правим в Африке, а они работают на нас, подчиняясь нашим приказам, на золотых приисках в Конго. Теперь ты понял, Маркус?

– Да, конечно.

– Спокойной ночи.

В те дни всем обитателям поляны было ясно, что надвигалась какая-то ужасная опасность. Это понимали все, кроме Уильяма и Ричарда. Маркус чувствовал себя таким же пленником прииска, как и негры. А может быть, его положение было еще хуже, потому что рудокопы, по крайней мере, могли протестовать, а он не знал, что ему делать. Братья Краверы создали на прииске совершенно особую обстановку, в которой выгода заслоняла собой риск, и его мнением никто не интересовался. Маркус боялся. Он боялся прииска и боялся Краверов. Страх перед прииском был слишком неопределенным, чтобы с ним как-то бороться. Страх же, который Маркус испытывал перед Краверами, был хуже первого: боязнь такого рода толкает жертву на союз с теми, кто ей внушает ужас.

А кроме того, он думал об Амгам, и им овладевали настолько противоречивые чувства, что его воля оказывалась парализованной. Убежать вместе? Но куда? В сельву, в глубины этого зеленого и безжалостного океана? В мир тектонов, где ее примут с распростертыми объятиями? Маркусу не дано было знать, что скрывается под прииском и дальше, в недрах земли. Но в любом случае это было самое последнее место во всей вселенной, куда бы он согласился отправиться по собственному желанию.

Порой негры визжали от страха часами, без передышки. Маркус так и не научился различать их голоса. Для него они звучали безымянным хором, который бесконечно повторял: нам страшно, мы хотим выйти наружу. А может быть, эти крики означали: они наступают, они уже совсем близко.

Иногда неизвестно почему крики замолкали, и всю ночь было тихо. Но эти перерывы не приносили Маркусу облегчения. Ему приходилось дежурить по ночам и проверять, не случилось ли чего-нибудь особенного на прииске. Но ничего нового не происходило, а бесконечное повторение сигналов бедствия привело к тому, что они перестали действовать на Гарвея. В результате он совершил жестокую ошибку, столь свойственную людям: обвинил в преступлении его жертву. Когда негры поднимали вой, Маркус проклинал их, не поднимаясь с постели, а потом дергал Пепе за локоть и отправлял его посмотреть, что там случилось.

Однажды ночью крики негров слились в единый монотонный вой. Он раздавался еще с вечера и не утихал всю ночь. Маркусу никак не удавалось заснуть. Позже он с трудом восстановил последовательность событий. Когда крики стали невыносимо громкими, Гарвей приказал Пепе пойти посмотреть, в чем дело. Тот вернулся, но ничего нового не рассказал. Однако негры вскоре завопили опять. Несмотря на это, Маркус смог наконец уснуть, вероятно, как раз благодаря тому, что крики звучали на одной и той же ноте ужаса. Так люди, живущие вблизи водопада, настолько привыкают к шуму струй, что он становится частью их снов.

Ранним утром Гарвея разбудила тишина. Полная тишина, если в Конго таковая когда-нибудь бывает. С прииска не доносилось ни одного звука. Мозги Маркуса уже привыкли к реву ста глоток, которыми дирижировал страх. Привыкли настолько, что новостью для них была тишина.

Пепе лежал рядом, с открытыми глазами. Он смотрел в сторону полотняной двери палатки взглядом мумии, устремленным в бесконечность.

– Пепе?

Пепе не отвечал, и Маркус проследил за его взглядом, который упирался в полотняную дверь.

Оттуда выглядывала голова, круглая, белая и лысая. Зеленоватый фон ткани палатки прерывался примерно на половине ее высоты, уступая место этой голове с надутыми щеками и круглыми, как теннисные мячики, глазами.

Больше ничего не было видно: только голова, которая вращала зрачками с огромной скоростью, словно хотела осмотреть палатку в считанные секунды. Губы существа имели форму латинской буквы «V», но это нельзя было назвать улыбкой. Голова скорчила гримасу: высунула треугольный язык лилового цвета. А потом вдруг исчезла, словно ее кто-то проглотил.

Видение длилось так недолго, что Маркус даже не успел испугаться. Он закричал Пепе:

– Ты видел его? Ты его видел?

Пепе лежал неподвижно и ничего не отвечал. Маркус вышел из палатки и замер.