Текст книги "Пандора в Конго"

Автор книги: Альберт Санчес Пиньоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Записать нашу первую беседу оказалось делом несложным. Как я уже говорил, Маркус имел право всего на два часа свидания один раз в две недели. Это означало, что я целых пятнадцать дней мог редактировать текст, созданный в результате нашего разговора. После того ритма работы, к которому меня вынуждали произведения доктора Флага, эта задача представлялась сущей ерундой. Первую главу я умудрился даже переписать пять раз, чтобы отшлифовать стиль.

На моей манере письма все еще сказывались приобретенные за последнее время штампы. По инерции, не отдавая себе в том отчета, я отредактировал текст первый раз, исправно выполняя нормы Флага. Но потом у меня вдруг открылись глаза. Флаг принадлежал истории, доктора Лютера Флага больше не существовало. И я позволил себе с непередаваемым чувством удовлетворения уничтожить дюжины ненужных прилагательных.

Каждое зачеркнутое прилагательное было личной местью. Я вспоминаю, как, вооружившись красным карандашом, я убивал одно прилагательное за другим; мой смех раздавался по всему пансиону.

– Томми, дружок, что ты там делаешь у себя в комнате? – спросил меня однажды Мак-Маон.

– Рву цепи, господин Мак-Маон, рву цепи! – был мой ответ.

В любом случае, мое профессиональное удовлетворение писателя было обратно пропорционально надеждам, которые я возлагал на свое произведение. Если оно и представляло какой-то интерес, если и передавало какие-то чувства, то лишь потому, что я абсолютно иррационально испытывал симпатию к главному герою. Чего хотел добиться Нортон, заказав написать слезливую историю, похожую на самые слабые произведения Диккенса? Разжалобить суд? Молить о снисхождении общества? Если бы судьи сочувствовали подсудимым, тюрьмы были бы пусты, а они забиты до отказа. Говорят, что правосудие освещает цивилизацию, как яркое солнце. Пусть так. Но говорят также, что от солнца нечего ждать слез.

Когда нам приходится сталкиваться с трагедией гибели человека, даже если мы способны занять совершенно бесстрастную позицию, перед нами встает неразрешимая дилемма: убийца имеет возможность защищаться, а его жертвы – нет. Мной овладело желание действовать. Пусть мне не удастся вернуть к жизни Уильяма и Ричарда Краверов, но я могу выслушать какого-нибудь человека, близкого жертвам. Что могло мне помешать нанести визит герцогу Краверу?

… Добиться беседы с герцогом оказалось проще, чем я ожидал. Я попросил о встрече по телефону, и через неделю уже стоял перед решеткой ворот.

Резиденцией герцогу служила старинная усадьба в двадцати милях к северу от Лондона. С точки зрения современной моды там, вероятно, было чересчур много мебели и безделушек, но у посетителя создавалось впечатление, что за этими надежными стенами бессчетные поколения Краверов прожили как в теплом коконе покоя и тишины, не затрагиваемые бурями и изменениями внешнего мира. Когда я вошел, мажордом проводил меня в маленькую гостиную, сказав, что меня немедленно примут. Кто? Разумеется, сам герцог лично. Никогда бы не подумал, что сильные мира сего могут быть столь доступны.

Это был человек необъятный, как карта мира, и невероятно живой. Его огромная фигура прекрасно отражала соответствие тела и духа. Картину дополняли следы шрамов и увечий: например, половина уха была снесена пулей из арабского мушкета. Герцог напоминал римский Колизей: нанесенные временем раны не нарушали его облика, а лишь подчеркивали строгость линий. Он излучал прирожденную властность: когда Чарльз Кравер вошел, мне показалось, что столик и кресла встали по стойке «смирно», а половицы покорно замерли, желая, чтобы он на них наступил. Даже у меня возникло неосознанное желание подтянуться по-военному.

– Ну-ну, – сказал он, приветствуя меня с любезной иронией, – еще одна книга о генерале Гордоне[3]3
  Гордон, Чарлз Джордж (1833–1885), английский генерал. В 1877–1879, 1884–1885 английский губернатор Судана.


[Закрыть] и Судане. Когда им только надоест? Наверное, никогда. Сначала приходили журналисты, потом биографы. Предполагаю, что вы, вероятно, принадлежите к гильдии историков…

Он произносил свою речь, направляясь ко мне. Я открыл рот как раз тогда, когда он остановился на расстоянии одного шага.

– Меня привела сюда не личность Гордона, а совсем другая тема, – сказал я.

Герцог впервые взглянул мне прямо в глаза. Он внимательно меня рассматривал, словно пытаясь определить, кто я на самом деле и зачем пожаловал в его дом. Я тщательно взвесил свои слова, потому что не хотел наносить дополнительные раны человеку, у которого Африка уже отняла двух сыновей.

– Меня не интересует Судан. Я хотел бы поговорить о Конго.

Мы храним свою боль в шкатулках под ключом. Поразительно, как одно-единственное слово способно их открыть и выплеснуть содержимое на наши лица. Два слога слова «Конго» превратили человека, который стоял передо мной, в совершенно иную личность. Невидимые пальцы оттянули кожу его щек вниз, словно сила земного притяжения вдруг увеличилась. Его зрачки расширились. Герцог видел перед собой картину, доступную только ему одному, и она внушала ему ужас. Я не желал причинять ему боли. Однако Кравер был профессиональным военным и отреагировал как настоящий офицер: почувствовав боль, он взял инициативу в свои руки.

– Как ваше имя? – спросил он вдруг энергичным тоном.

– Томсон, мой генерал.

– Будьте добры, назовите ваше полное имя.

– Томас Томсон, генерал.

– Вы дружили с моим сыном Уильямом?

– Нет.

– С Ричардом?

– Нет.

Кравер постепенно терял терпение:

– Я что, должен вытягивать из вас клещами каждое слово?

Враждебные нотки в его голосе произвели на меня сильное впечатление. Несмотря на это, после минутного колебания я отважился заговорить:

– Я пишу книгу о неких темных событиях, которые произошли в Конго два года тому назад. – Тут я остановился и затем продолжил: – Но передо мной открывается очень субъективная картина событий.

До Кравера не доходил смысл моих слов. Он не понимал меня и от этого распалялся все больше. Ему с большим трудом удавалось сдерживать гнев. Герцог сделал шаг в мою сторону. У меня возникло желание отступить на два шага назад, но я не поддался искушению.

– Какую еще книгу? О какой субъективной картине вы говорите? Вы имеете в виду, что…

Он все понял. Я сказал:

– Вы не приглашали меня в свой дом, и я не являюсь вашим гостем. Ничто не может заставить вас выслушивать меня. Одно ваше слово – и я уйду.

– Как вы посмели явиться сюда и…

Он мог наброситься на меня с кулаками, но что-то заставило его сдержаться. Некоторое время герцог рассматривал половицы и тер себе лоб. Наконец он посмотрел на меня:

– Вы действительно пишете книгу для убийцы моих сыновей? Почему?

– Я думаю, что эта книга – последнее, что ему предстоит сделать в этой жизни. У осужденных на смерть есть право произнести последнее слово.

Мне показалось, что он колебался между двумя возможностями: выгнать меня незамедлительно вон или сначала отколотить, а потом выгнать. Вместо этого герцог сделал мирный жест:

– Я всегда ценил отвагу. Даже если этим качеством обладал мой враг.

Он направился из комнаты таким быстрым шагом, что я едва успевал следовать за ним. Мне приходилось обращаться к его спине:

– Я бы не хотел, чтобы вы неверно истолковали мои слова. То, что могло вам показаться вторжением, на самом деле лишь попытка быть беспристрастным.

– У вас есть дети? – завопил Кравер, не останавливаясь и не оборачиваясь ко мне.

– Нет, генерал.

– Вот и прекрасно! Не заводите детей. Они могут умереть раньше вас. Нет ничего ужаснее и противоестественнее в этом мира, чем судьба отца, который хоронит сына, двух сыновей!

Мы вошли в большой кабинет. Несмотря на полуденный час, здесь царил полумрак: большие окна были задернуты занавесками из тяжелой бархатистой ткани. Хозяин дома указал на стену, где висели две фотографии в рамках, по размеру и форме напоминавшие мяч для игры в регби.

Внизу первой фотографии в коричневатых тонах виднелась подпись: «Ричард Кравер. Лейсестерские казармы, ноябрь 1907 года». В потемках мне с трудом удавалось разглядеть черты лиц на фотографиях.

– Может быть, я открою окна? – спросил я.

– Не надо, – прозвучал неожиданный и лаконичный ответ.

На улице светило яркое солнце, и я не понимал, почему мы должны страдать от отсутствия освещения. Но желания герцога Кравера – закон, и возражений быть не могло.

Фотография – поясной портрет Ричарда Кравера – была снята крупным планом. В лице почти любого человека можно найти черты того ребенка, каким этот взрослый когда-то был. В Ричарде Кравере ничего детского не осталось. Он скорее напоминал сержанта из казармы, чем аристократа. Грубые черты, словно вырезанные из камня неумелым скульптором. Жидкая челка черных жирных волос. Никто не усомнился бы в том, что герцог Кравер был человеком, с самого рождения привыкшим командовать. Его сын тоже занял положение командира, но раздавал свои приказы, подкрепляя их зуботычинами.

Трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. Однако у Ричарда Кравера правый глаз был гораздо больше левого: благодаря широкому разрезу он казался круглым. Левый глаз, напротив, как бы являл собой женскую сторону этого человека, которой он также обладал, хотя в это верилось с трудом. Веко опускалось ниже, и во взгляде сквозили грусть, чувствительность и даже беззащитность.

Он страдал небольшим косоглазием, которое, вероятно, было легче заметить на фотографии, чем при непосредственном общении. Густые усы, спускавшиеся к подбородку, подчеркивали непростой характер этой личности. Его попытка скрыть свою сущность была слишком явной, и усы не придавали ему желаемого благородного вида, а скорее вели к обратному эффекту.

Уильям казался совершенно другим человеком, нежели его старший брат. Герцог Кравер угадал мои мысли:

– Уильям пошел в свою мать, Царствие ей Небесное.

Эта фотография, как и первая, имела форму овального зеркала, однако фигура молодого человека просматривалась полностью; его поза была спокойной и несколько расслабленной. По краю овала шла надпись, сделанная от руки, и я смог разобрать слова: «Уильям Кравер во время веселого праздника своего двадцатипятилетия». Молодой человек на портрете был одет в белое с ног до головы. Даже туфли сияли белизной. Фотография не отличалась контрастностью, но я готов поспорить, что волосы Уильяма были такими же светлыми, как его туфли.

Его лицо казалось вытянутым вперед, как голова лисицы. Он сидел в кресле стиля ампир, закинув ногу на ногу, и смотрел на какой-то предмет вне поля видимости аппарата. Я уже говорил, что трудно найти человека с совершенно одинаковыми глазами. То же самое можно сказать о двух половинах лица: они никогда не бывают абсолютно одинаковыми.

Уильям Кравер представлял собой исключение из этого правила: обе части его лица были симметричны, как правая и левая стороны тела паука. Он держал сигарету и казался не просто обычным курильщиком, а этаким укротителем табака, словно все предметы, вступавшие с ним в контакт, превращались в его безусловных и давних сообщников. Уильям улыбался, и я понял, что главной чертой личности этого человека, вступавшего в тот день во взрослую жизнь, была хитрость.

– Если бы люди осознавали, какой риск несет с собой отцовство и материнство, они бы отказались иметь детей. Но это бы означало конец света, а мы не желаем, чтобы мир погиб. Не так ли, господин Томсон?

– Нет, генерал. Конечно нет.

Герцог рывком отдернул занавески и, оправдывая свой отказ от моего предложения в начале нашей беседы, сказал:

– Мне не нравится на них смотреть.

За занавеской оказалась дверь, которая вела на большую веранду. Мы вышли наружу. Кравер вдохнул воздух полной грудью. Отсюда можно было видеть все владения герцога. Его дом имел форму круассана, и веранда, где мы находились, располагалась в центральной части этого прочного сооружения. Два рога круассана превращались в стены, которые ограничивали обширный сад. Войти в него можно было через ворота в решетке, соединявшей два кончика круассана.

Кравер задал вопрос, словно обращаясь к самому себе:

– Зачем люди стремятся к счастью?

– Не знаю, мой генерал. – Я затруднялся ответить ему. – Мне всегда казалось, что счастье – это самоцель.

– Вы ошибаетесь. Мы хотим достичь счастья, чтобы оставить его потомкам.

Неподалеку мы заметили человека, который не спеша вел коня в конюшню. Было слышно, как копыта животного размеренно цокают по булыжникам, и этот звук в сочетании со звоном струй фонтана ласкал ухо. Чуть дальше, у правого флигеля, виднелось некое подобие хижины, построенной из неочищенных от коры и сучков бревен. Кравер рассказал мне, что в детстве Ричард часами играл там. К левому концу здания примостилась белая беседка. Уильям, по словам Кравера, часто использовал ее, чтобы добиться расположения очередной пассии. (Какая грустная улыбка мелькнула на губах герцога, когда он показывал мне оба эти сооружения!) На половине пути между хижиной и беседкой, как раз напротив входа в дом, рос дуб. Дерево было таким огромным, что в его стволе сделали проход. Я сам прошел через это дупло, направляясь по дорожке к дому.

– Убийцы – самые страшные воры. Они крадут у людей самое ценное, что у них есть, – их прошлое и будущее.

Кравер больше не испытывал ко мне враждебности. Он оперся руками на перила балкона. Сейчас его голосом говорило отчаяние. Способны ли мы представить себе стон дерева, сраженного убийственным топором? Я представляю себе его плач с того дня, когда герцог Кравер произнес:

«Посмотрите вокруг, господин Томсон, посмотрите внимательно. Все это умрет вместе со мной».

4

Детство Маркуса и его счастье кончились одновременно. Наступил день, когда мужчины перестали умиляться его театральным представлениям, а женщины больше не плакали. Никто не хлопал в ладоши: зрители уже не видели перед собой ребенка, читающего монологи Шекспира. Маркусу было в то время семнадцать или восемнадцать лет. Он даже не мог представить себе, с какой скоростью разрушится его мир.

Доходы труппы пошли на убыль, а ссоры случались все чаще. Марта заболела. Жар не позволял ей подняться и выйти из шарабана, и, когда она кашляла, на платке оставались черные и алые следы мокроты.

Маркус стал невольным свидетелем бегства своего отца. Однажды ночью, когда он спал под тарантасом, пристроившись рядом с Пепе, его разбудил шум. Это был Мирно. С мешком на спине он бежал быстро, словно вор, только что обокравший какой-то дом. Отцу и сыну больше никогда не суждено было увидеться.

Не мое дело сейчас осуждать Мирно Севича. Но получилось так, что Маркус остался на свете один. Не прошло, наверное, и шести дней после бегства отца, как умерла Марта. Весь мир Маркуса рухнул менее чем за неделю. Власти ближайшего городка позаботились о похоронах Марты, а медведя Пепе они отправили на живодерню. Маркус рассказал мне об этом совершенно бесчувственным тоном.

Безусловно, местные власти поступили достаточно гуманно по отношению к безвестному сироте. После похорон Марты Маркуса приютили в приходской церкви. На шахтах в то время были нужны рабочие руки. Однако Маркус выдержал недолго: существование под землей пришлось не по душе юноше, взращенному на воле. Два месяца спустя он выбрал жизнь, полную приключений. Возможно, он поступил правильно: в том городке было немало молодых людей, страдавших силикозом, худых, как щепки, с впалыми щеками и огромными лиловыми мешками под глазами. Одним словом, тот короткий период оставил больше строчек в моих записях, чем воспоминаний в голове Маркуса. Когда его попросили зарегистрироваться в муниципальном реестре, он записался как Маркус Гарвей, а не как Маркус Севич. Причину такого решения вы уже знаете.

Он странствовал, беспорядочно меняя планы, с запада на восток, считая Лондон смутной целью своего путешествия. По дороге ему приходилось подрабатывать на разных фермах, но ни на одной он не задерживался больше двух или трех недель. Таким образом однажды он оказался в поместье герцога Кравера.

Ему предложили неплохой заработок, постель, крышу над головой и пропитание. До Лондона оставалось совсем немного, и Гарвею не терпелось увидеть самый великий город Земли. Маркус был молод – самое время показать себя миру. Почему же он все-таки остался в поместье? По его словам, чтобы поднакопить денег. Мне же кажется, что причины его решения крылись в совершенно иной области.

Жизнь в поместье была прямой противоположностью его кочевому детству. Его всеобъемлющую свободу теперь, в поместье Краверов, строго разграничивали прочные рамки. Господа всегда оставались господами, а прислуга – прислугой. Маркус с удивлением обнаружил, что неравенство людей может быть им в удовольствие, при условии, что обе стороны принимают его добровольно.

Существовала, однако, еще одна причина, объясняющая привязанность Маркуса к дому Краверов. Возможно, он и сам не осознавал ту силу притяжения, которая приковывала его к этому месту. Именно так всегда и случается: самые сокровенные мотивы бывают у всех на виду. Я почти не сомневаюсь в том, что Маркус остался из-за дуба, того огромного дуба, на полпути между беседкой Уильяма и хижиной Ричарда.

С юных лет меня привлекала притча о блудном сыне. Мне казались достойными восхищения святое терпение отца и его радость при встрече с сыном, промотавшим половину его состояния. Я часто задавался вопросом: а как бы он поступил, если бы вместо одного блудного сына у него было двое? Испытал бы он такую же радость по их возвращении?

Теперь я знал, что такой отец существовал, и имя ему было герцог Кравер. У обоих его сыновей было темное прошлое, и оба поставили под удар свое будущее. И тот и другой вернулись в отчий дом, промотав впустую половину жизни.

Маркус работал на конюшне и на кухне. Однако, как только у него выдавалась свободная минутка, он забирался на тот огромный дуб, что рос между беседкой и деревянной хижиной. Там, между небом и землей, он чувствовал себя счастливым.

Маркус хорошо знал всех кучеров поместья. Они были безупречно честны, как и слуги этого дома. Однако в тот день в конце октября, когда Уильям Кравер приехал домой, эти люди вели себя как контрабандисты. Когда карета проезжала под дубом. Уильям поднял глаза и заметил Маркуса, который отдыхал, вытянувшись на большой ветке. Иногда красота какого-нибудь предмета одновременно внушает нам и страх: таковы были светлые глаза сына герцога, излучавшие холодный блеск кварца. Маркус почувствовал себя белкой, в которую целится браконьер.

На протяжении следующих дней Маркус и Уильям почти не виделись. Уильям редко выходил из своих комнат.

К тому же он обращался со слугами так, словно они были бесплотными призраками или предметами мебели. Впрочем, такое обхождение приносило им меньшие неприятности, чем тот взгляд, который достался Маркусу, когда он лежал на ветке дуба.

Прислуга говорила о прошлом Уильяма шепотом. Он занимался какими-то весьма подозрительными финансовыми аферами. Кто-нибудь другой, не обладавший связями Уильяма и не носивший фамилии Кравер, например такой человек, как Маркус, гнил бы двадцать лет в тюрьме за подобные дела. (Справедливости ради надо сказать, что личность, подобная Маркусу Гарвею, никогда бы не смогла участвовать в заседании совета банка.) Возмущение в обществе по поводу махинаций Уильяма еще не затихло, и он предпочел добровольную ссылку, рассчитывая на то, что благодаря знакомствам отца удастся как-то замять дело.

Луч имеет свойство освещать предметы в зависимости от того, откуда он исходит: снизу или сверху. С силами, движущими поступками людей, дело обстоит так же. Одними управляет сила, исходящая сверху, другими – с самого низа. Два организма могут обладать практически одинаковым зарядом энергии, но их траектории окажутся различными из-за движущей ими силы. Не нужно большого труда, чтобы догадаться, какие силы вдохновляли Уильяма Кравера.

Однажды Маркус и Уильям встретились. Проходя мимо беседки, Маркус не заметил в ней Уильяма. Тот что-то рассматривал.

– Эй, ты, пойди сюда! – позвал он слугу.

Маркус слышал когда-то, что лишь у одного из ста тысяч человек зрачки бывают серыми. И вот сейчас перед ним на расстоянии вытянутой руки стоял такой человек, и ему показалось, что на него смотрел крокодил: невозможно было догадаться, о чем думал Уильям, но, по всей вероятности, замышлял он недоброе.

– Ты новенький, да? – спросил молодой Кравер.

– Да, ваше сиятельство.

– Я так и думал. Только этим и можно объяснить твое поведение: тебя еще не научили, что надо обнажать голову, когда говоришь с кем-нибудь из Краверов?

Маркус снял с головы фуражку.

– Ты садовник? – спросил Уильям.

– Нет, ваше сиятельство. Я работаю на кухне и на конюшне.

– Тогда, если увидишь садовника, передай ему, что нужно привести в порядок все это. – Грозный палец Уильяма обвел беседку и ее окрестности. – Здесь все заросло сорной травой. Ее надо уничтожить.

– Слушаюсь.

Уильям пошарил по карманам белого пиджака в поисках табака. Рассеянно глядя по сторонам, он спросил:

– Так, значит, ты конюший?

– Да, ваше сиятельство.

– И к тому же работаешь на кухне?

– Да, ваше сиятельство.

– В последнее время я начинаю понимать прислугу. Я имею в виду экономическое положение основания пирамиды общества. Поверь, все имеет свои положительные стороны: можно жить совершенно спокойно без гроша за душой, потому что нечего терять.

– Так точно, ваше сиятельство.

Уильям достал из кармана серебряную сигаретницу.

– Как тебя зовут? – спросил он, поднося к губам сигарету.

– Гарвей, ваше сиятельство. Маркус Гарвей.

Уильям попытался зажечь спичку, но, когда он чиркнул ею о коробок, она выпала у него из пальцев. Молодой Кравер вытаращил глаза. Он открывал их все шире и шире, а потом произнес, зажимая сигарету между губами:

– И… можно поинтересоваться, чего ты ждешь, Маркус? Маркус присел на корточки и протянул ему спичку.

К моменту появления Ричарда Кравера в отцовском доме его брат Уильям уже месяц как там скучал. У Ричарда было угловатое лицо с персиковым румянцем и огромные руки. Маркус оказался свидетелем первых его действий в поместье. Высокий толстый человек вошел в кабинет герцога Кравера твердым шагом осужденного, который решил с достоинством встретить смерть на эшафоте. Двери за ним закрылись. Маркус, случайно оказавшийся под окном, мог разобрать обрывки разговора. Отчетливее всего слышались крики герцога и всхлипывания его сына. Маркусу было трудно представить, почему такой мужественный человек, как Ричард, мог плакать. И как же он рыдал!

В начале своего пребывания в доме Ричард предавался уединению, словно стыдясь показываться на люди. Слуги видели его только за столом. Когда он смотрел на людей, в его взгляде сквозило недоверие. Когда не смотрел, его вид выражал презрение. Личность этого человека раздирали жестокие противоречия. Его собеседникам трудно было понять, кого они видят перед собой: грозного бизона или жабу. Иногда он проводил целую неделю в каком-то диком оцепенении, потом вдруг просыпался от этого летаргического сна, и на него накатывали приступы необъяснимой ярости, которую он направлял против всего света в целом, а не против кого-то в частности.

Ричарда Кравера уволили из армии. Как и в случае с Уильямом, дело могло закончиться гораздо хуже, хотя Маркусу было трудно понять почему. Составляющими преступления были сам Ричард Кравер, пустая конюшня и шестилетняя девочка. Маркус не понимал, в чем могли обвинить этого человека. Он выразил свои сомнения другим слугам:

– Конюшня была пуста. Как же он мог украсть оттуда лошадь? И если девочке было всего шесть лет, то какой судья мог принять во внимание ее свидетельство против армейского офицера?

Но слуги избегали разговаривать на эту тему. Правда, отметили, что Ричард совершенно перестал за собой следить. Сидячий образ жизни и апатия этого человека приводили к тому, что его тело быстро раздавалось вширь.

Он толстел с каждым днем, что не прошло незамеченным для язвительного Уильяма:

– Скоро нам придется смазывать рамы дверей маслом, чтобы ты мог через них проходить.

Ричард спокойно выслушивал эти комментарии, ему не приходило в голову оспаривать ведущую роль Уильяма в их союзе. Несмотря на это, отношения между братьями не всегда были безоблачными. Между ними не существовало строго установленной иерархии, потому что характер Ричарда был неуправляемым. Если Уильям совсем зарывался, Ричард нападал на него, как разъяренный бык.

– Вот бы на твоем счету было столько же денег, сколько яду на твоем языке! – огрызался Ричард, не выдерживая его оскорблений.

Но Уильям продолжал язвительно шутить. Положение Ричарда объяснялось не столько его комплексом неполноценности, сколько абсолютным отсутствием способности предвосхищать события. Ричард считал: в случае опасности беги со всех ног и ни о чем не думай. Уильям предпочитал в той же ситуации замереть и думать. Ричард был не способен выдвинуть какую-либо идею, планы же его брата могли быть абсурдными или невыполнимыми по сути, но, по крайней мере, он их строил. И Ричард, одной из немногих положительных сторон которого была способность признать свою несостоятельность, вставал под знамя, поднятое братом. В этом заключается одна из всеобщих мировых закономерностей: те, у кого нет своих мозгов, подчиняются бредовым идеям других.

Уильям и Ричард по-разному переживали тот остракизм, которому подвергло их общество. Ричард казался поездом, сошедшим с рельс, а Уильям напоминал лису, которая пряталась в норе, пережидая, когда собаки устанут искать ее. Ни тот ни другой не желали оставаться в доме отца; они лишь выжидали удобного случая и средств, которые позволили бы им вернуться к прежней жизни. Маркус никак не мог понять, какого дьявола эти люди, живущие в поместье, достойном самого короля, мечтают покинуть его?

Как-то раз Маркус услышал конец разговора между братьями. Ему показалось, что они замыслили страшное злодейство.

– От болезни? – произнес Ричард. – Можно подумать, ты его не знаешь. Если у него и случаются какие-то приступы, то только приступы здоровья.

Больше Маркус ничего не услышал. Но с этого дня ему стало ясно: братья не просто болтали, они строили козни. Пришло время перемен. Ричард начал худеть: он делал зарядку и поднимал гантели, как силач в цирке. Уильям повеселел и стал чрезвычайно любезен. Его голос щекотал ухо, а когда он улыбался, обнажались все его зубы. Разумеется, белоснежные.

Среди событий тех дней следует упомянуть один незначительный случай, который позднее сыграл решающую роль в этой истории. Маркус не мог догадываться, что он определит его дальнейшую судьбу.

Уильям принимал своего друга-француза, который приехал навестить его. Они вдвоем гуляли по просторному саду поместья Краверов и подошли к большому дубу. Уильям никак не мог подобрать в разговоре нужное слово, и Маркус, оказавшийся поблизости, машинально произнес по-французски:

– L'arbre.

– Вот это да! – удивился Уильям. – Ты знаешь французский, Маркус?

– Немного, ваше сиятельство.

– Откуда же?

– Меня научила мать.

Уильям бросил на него испытующий взгляд:

– С сегодняшнего дня называй меня Уильямом, Маркус, просто Уильямом. – И он удалился вместе со своим гостем.

Через два дня Маркуса позвали в дом герцога. Уильям и Ричард ожидали его в одном из салонов. Когда Гарвей вошел, теребя в руках шапку, Уильям музицировал на пианино, а Ричард играл в бильярд. Увидев слугу, братья добродушно рассмеялись, как бы подчеркивая, что все они заодно.

– Здравствуй, Маркус, – сказал Уильям, продолжая играть. – Ты любишь музыку? А может быть, тебе нравится бильярд?

– Я не собираюсь быть соучастником преступления, – решительно ответил Маркус.

С того самого дня, как Гарвей услышал странный разговор братьев, его мучили ночные кошмары. Он был уверен, что братья замышляли убийство отца и хотели использовать его для выполнения своего плана. Но он ошибался.

Уильям прервал игру. Ричард отложил кий. Братья посмотрели на Маркуса.

– Преступление? Какое преступление? – спросил Уильям. – О чем ты говоришь?

И братья рассмеялись. Уильям поднялся со стула, подошел к Маркусу, обнял за плечи дружеским жестом и подвел к пианино:

– Посмотри, Маркус, – сказал он, указывая на пианино. – Ты когда-нибудь задумывался о том, из чего сделаны клавиши пианино? Или бильярдные шары?

– По правде говоря, никогда об этом не думал, – признался Гарвей.

– Они из слоновой кости, – сказал Уильям. – Слоновая кость – это бивни слонов, а слоны живут в Африке.

Ричард попробовал сделать карамболь, но ему это не удалось. Он выпил глоток коньяка и сказал:

– Ты прав. Я тоже раньше никогда не задумывался об этом, – проговорил он с задумчивым видом, опершись на кий, словно это было копье. – Сколько бильярдных шаров наберется во всем мире? А клавиш для пианино? Я уверен, что, если поставить их одну на другую, получится дорожка до самой Луны.

– Ты бы не хотел поехать с нами в Конго, Маркус? – вступил в разговор Уильям. – Ты неплохо готовишь и знаешь французский язык, а нам нужен помощник.

Герцог Кравер не смог воспрепятствовать отъезду сыновей. Самая большая нелепость состояла в том, что эта смертоносная затея не была тщательно продуманным планом. Мысль об Африке выкристаллизовывалась по мере того, как нарастали разногласия между братьями и отцом.

Как только жизнь в родовом поместье наскучила Уильяму и Ричарду, они попросили у отца денег взаймы. Таким образом они хотели начать новую жизнь. Но герцог отказал им. Мало того что бесстыдники загубили карьеру, так у них еще хватает наглости просить у него содержание! О какой новой жизни они говорят?! Герцог прекрасно знал, что для его сыновей глаголы «жить» и «грешить» означали одно и то же.

Тогда братья изменили тактику. Их новый довод заключался в том, что они начнут новое дело. Но и на этот раз герцог отказал им, и весьма решительно. Уильям продолжал настаивать. Он рассказал отцу, что их планы связаны с Африкой, а именно с Конго. По их мнению, это было единственное место в мире, где можно было быстро заработать деньги, добывая слоновую кость, каучук или бриллианты. «Замолчи, безумец! – услышал он в ответ. – Что ты знаешь об Африке?». «Конго в самом сердце Черного континента, – возражал ему Уильям, – это последний уголок на земле, где еще остались нетронутые человеком территории, поэтому перед нами откроются неограниченные возможности». «Но это даже не британская колония!» – рычал герцог. «Тем более надо ехать туда, – заключал Уильям. – У нас с английским законом весьма натянутые отношения».

Когда они втроем садились за стол, Уильям и Ричард говорили о Конго, словно уже находились там, не обращая на отца ни малейшего внимания. Братья использовали известный всем детям прием: «Не хочешь купить нам перчатки? Ну и не надо – пусть у нас отмерзнут пальцы!» Они поедут туда – с его помощью или без нее. Что мог поделать герцог Кравер? Как только он понял, что сыновья не собираются менять решение, он сдался. Чтобы обеспечить их безопасность в далекой экзотической стране, он как настоящий отец мог сделать только одно: создать самые оптимальные условия для их путешествия.