Текст книги "Джон Леннон"

Автор книги: Альберт Голдман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 51 страниц)

Глава 46
Рок-революция

Несколько недель спустя Джон и Йоко ужинали с Джерри Рубином в «Серендипити». Сидя в модном ресторане, напоминавшем одновременно кафе-мороженое прошлых лет и лавку старьевщика, они делились с лидером «новых левых» своими планами на ближайшее будущее. «Йоко говорила, что ей очень хочется жить в Нью-Йорке и делать что-нибудь полезное, – рассказал Рубин. – Джон сказал, что хочет собрать новую группу. Он хотел играть, а затем возвращать все заработанные деньги народу. Я пришел в такой восторг, что расцеловал их обоих».

Ликование Рубина объяснялось не только радостью приобретения новых сторонников. В конце 1971 года рейтинг вдохновителя «нового левого» движения значительно снизился. И дело было не только в том, что средства массовой информации начали уставать от его клоунады, ситуация усугублялась еще и тем, что внутри его собственной партии Ииппиз [179]179
  От американского «Yippies» (Youth International Party) – Молодежная международная партия, основанная Д. Рубином и Э. Хоффманом в 1967 году.


[Закрыть] назревал раскол, во главе которого стоял очень сильный соперник – Томас Кинг Форсэйд, блестящий молодой человек, но с явно выраженной склонностью к насилию. Рубин, попавший под действие собственного правила – «Никогда не доверяй тому, кто старше тридцати!», стал свидетелем формирования раскольнической группировки, члены которой называли себя Зиппиз (От американского «zippy» – живой, энергичный.). Эти ребята очень скоро придут поздравить его с тридцатичетырехлетием и принесут в подарок большой белый торт, которым тут же залепят ему в физиономию!

Джон и Иоко, которые стремились стать лидерами авангарда уже после того, как он сделался неотъемлемой частью художественного истеблишмента, в очередной раз продемонстрировали свою наивность и неосведомленность, когда захотели вскочить на подножку радикалистского движения как раз тогда, когда все остальные старались побыстрее с нее соскочить. На самом деле, для того чтобы увлечь Леннонов, Джерри хватило одного телефонного звонка. Еще в июне, когда Рубин увидел их фотографию на страницах нью-йоркского номера «Дэйли ньюс», он позвонил в АВКСО. Йоко перезвонила ему уже через два часа. В следующую субботу во второй половине дня – в тот самый уик-энд, когда Джон и Йоко выступали с Фрэнком Заппой, – Рубину, Эби и Эни Хоффманам была назначена встреча на Вашингтон-сквер. Когда к ним подъехал лимузин Джона и Иоко, вся компания забралась в автомобиль и поехала в направлении площади Святого Марка к дому Хоффманов, где каждая комната была напичкана микрофонами федеральных служб. "Джон забавлялся, как мог, – вспоминает Рубин. – Когда мы проезжали мимо полицейских, он ложился на пол лимузина, размахивал из окна своими красно-бело-синими кроссовками и кричал: «Смотрите! Я патриот!»

В течение пяти часов, которые продолжалось это первое собрание, каждый из его участников силился убедить остальных в том, что они разговаривают на одном языке. Рубин говорил о том, как «Ииппиз использовали в политике тактику „Битлз“, стараясь добиться слияния музыки и жизни в единое целое. Кроме того, мы сравнили их постельные интервью с акциями Ииппиз. Как оказалось, в течение многих лет мы все пятеро занимались одним и тем же». Рубин сделал вывод о том, что все политические идеи Джона умещались в двух лозунгах: «Это мы против них» и «Для нас нет ничего невозможного».

В течение последующих месяцев Джон и Йоко были слишком заняты реализацией других проектов и решением личных проблем, чтобы принимать сколь-нибудь серьезное участие в политической жизни Америки. Но после выставки в музее Эверсона неутомимая парочка решила резко изменить направление главного удара. Вместо предполагавшегося блицкрига на художественный мир Нью-Йорка они задумали сконцентрировать усилия на политическом радикальном движении. И чтобы подчеркнуть серьезность своих новых намерений, 1 ноября они покинули верхний этаж самого аристократического отеля в Нью-Йорке и переехали в задрипанную квартирку на первом этаже в одном из домов Вест-вилледж.

Новое жилище Леннонов располагалось в обветшалом старом доме со слепым серым фасадом за номером 1551/2 по Бэнк-стрит. Пройдя через темные и узкие служебные помещения и отодвинув в сторону американский флаг, вы попадали в двухэтажный аппендикс, уходивший вглубь двора, который сильно напоминал мастерскую художника, явно причислявшего себя к представителям богемы. От потолочного застекленного люка вниз спускалась спиральная лестница грязно-зеленого цвета. В самом углу комнаты стояла гигантская деревянная кровать, рядом с которой возвышался огромный цветной телевизор.

Стоило Джону Леннону расположиться в этих более чем скромных условиях, как он начал мечтать о том, чтобы ничего не иметь. Корреспонденту «Нью-йоркера» он заявил так: «Мне не нужен этот огромный дом, который мы построили себе в Англии. Мне вовсе не хочется быть владельцем всех этих больших домов, больших автомобилей, даже если за них платит наша компания „Эппл“. Я собираюсь расстаться со всем своим имуществом, обналичить фишки и постараться использовать наилучшим образом все то, что останется. Йоко, будучи сама родом из большой семьи, помогла мне избавиться от комплекса накопительства, который часто возникает у людей, которые раньше жили в бедности, как я». Что касается самой Йоко, то она добавила, что, несмотря на детство, проведенное в достатке, она мечтала только об одном – вернуться к жизни нищего, но счастливого художника, которую она вела в молодые годы в Гринвич-вилледж. Проникнувшись духом альтруизма. Ленноны взялись за дело освобождения рабочего класса и пробуждения молодежи от спячки, в которую ее ввергло капиталистическое общество.

В то время как Джон поклялся пожертвовать «библиотекам и тюрьмам» все свое имущество, за исключением самого необходимого, его неожиданно освободили от обязанности расстаться даже с самыми дорогими для него вещами. Однажды ночью раздался звонок в дверь, и Леннон, пренебрегая первым правилом выживания в городе Нью-Йорке, открыл дверь, не удосужившись определить, кто же за ней стоит. В квартиру ввалилась парочка оборванных наркоманов, которые пробормотали что-то насчет того, что пришли «получить должок». Джон в ужасе застыл на месте, а проходимцы принялись методично обчищать помещение. Несмотря на просьбы Леннона, они уволокли телевизор, сняли со стены литографию Дали и вытащили маленький антикварный столик, видимо, только потому, что он легко проходил в дверь. Не успели негодяи скрыться за дверью, как Джон с ужасом сообразил, что в ящике столика осталась лежать его записная книжка, в которой были адреса и телефоны всех лидеров радикального движения, находившихся в подполье, включая Тима Лири, скрывавшегося в Швейцарии после побега из калифорнийской тюрьмы, и Дэйна Била, изобретателя так называемой смоук-ин [180]180
  От американского «smoke-in» – процедура совместного курения марихуаны.


[Закрыть], разыскиваемого ФБР. Джон набрал номер Тома Басалари, ветерана из отдела по борьбе с наркотиками, и рассказал ему свою кошмарную историю. Басалари распространил эту информацию через сеть осведомителей, и через шесть часов Джон получил назад свою книжку, а вместе с ней и объяснение причин подобного наезда. Дело было в том, что предыдущий жилец этой квартиры, Джо Батлер из группы «Лавин Спунфул», задолжал своему букмекеру, который, придя в бешенство, послал парочку нуждавшихся ребят получить с должника по счету.

В ту зиму Джон и Йоко принимали своих придворных, лежа обнаженными в постели. Король и королева контркультуры показывали свою наготу, не испытывая ни тени стыда. (Джо Батлер был поражен, когда увидел, какое у Леннона было тело: «Джон был удивительно дряблый. У него не было не только жира, но и ни грамма мускулов».) Джерри Рубин, выступавший в роли мажордома, представлял царственной чете своих друзей-радикалов. Эти бородатые и небрежно одетые герои проходили через тронный зал, словно напоминание о революционных шестидесятых: Хыо Ньютон, который в Алжире обменивался с Элдриджем Кливером угрозами по радио; Бобби Сил, который сидел связанный и с заткнутым ртом в зале суда в Чикаго; Ренни Дэвис, самый крупный из организаторов движения, в чью сеть недавно проник стукач, работавший на ФБР.

Политические джем-сейшны на Бэнк-стрит, продолжавшиеся порой по десять часов подряд, вылились в один прекрасный день в смелое решение: Джон и Йоко должны были возглавить «революционное турне», которое задумывалось как симбиоз рок-музыки, авангардистских хэппенингов, радикалистской риторики и демонстраций протеста. Турне должно было стартовать в начале лета на восточном побережье, пройти со множеством остановок по всей стране и завершиться в августе в Сан-Диего, где в это время должна была проходить конвенция республиканской партии в преддверии президентских выборов. Здесь революционеры, получившие заряд бодрости после триумфального марша и осознавшие себя в роли зачинщиков великого молодежного крестового похода, намеревались окончательно выяснить отношения с администрацией Никсона. Когда слухи о готовящейся акции дошли до правительства США, оно усмотрело в этом очередной заговор «чикагской семерки», которая использовала Джона Леннона в качестве наживки.

Но вашингтонские руководители явно заблуждались. Любой из тех, кто присутствовал на собраниях, мог бы засвидетельствовать, что истинным автором этого плана был не кто иной, как Джон Леннон, единственный, кому проекты такого грандиозного размаха были не в диковинку.

По большому счету, идея этого революционного турне возникла у Леннона под впечатлением «Концерта для Бангладеш». В сентябре 1971 года он даже написал Эрику Клэптону письмо с предложением зафрахтовать корабль (за счет «И-Эм-Ай»), погрузить на него музыкантов, инженеров звукозаписи, кинооператоров и – самое главное! – судового врача. Его план состоял в том, чтобы отплыть из Лос-Анджелеса на Таити, ведя на борту судна одновременно профессиональную – репетиции, запись, съемки – и семейную жизнь, так как предполагалось, что все музыканты смогут взять с собой жен и детей. После двухнедельного отдыха под пальмами путешествие должно было продолжиться с целью дать хотя бы по одному концерту во всех странах, находившихся за «железным занавесом». Джон и Иоко получили бы возможность выразить свои политические взгляды, не принуждая при этом никого последовать их примеру.

Однако регулярные собрания, проходившие на Бэнк-стрит, внесли изменения в соотношения ценностей. Теперь политика явно превалировала над музыкой. Генеральная репетиция «революционного турне» состоялась 10 декабря 1971 года в ходе крупной манифестации, проходившей в Энн-Арбор в знак протеста против ареста Джона Синклера, лидера местных хиппи, одновременно возглавлявшего партию, Белых Пантер, чьим программным лозунгом был «Рок-н-ролл, наркотики и секс на улицах!». Синклер получил десять лет тюрьмы за то, что продал два косяка переодетому агенту бюро по борьбе с наркотиками. Отсюда происходило и название выступления «Ten for Two» [181]250
  Отсутствует


[Закрыть]. Когда Джерри Рубин уговорил Джона Леннона принять участие в этой акции, Джон решил воспользоваться случаем и проверить на деле бригады кинооператоров и звукоинженеров, которые должны были отправиться следующим летом вместе с ним через всю страну. Он обратился в компанию «Джоко Продакшнз» с просьбой заснять и записать весь концерт на Крайслер Стадиум в Энн-Арбор. Кроме того, Джон и Йоко записали радиорекламу, которая обеспечила полный аншлаг: организаторы концерта распродали 15 тысяч билетов.

Выступление во главе афиши в защи,ту самого знаменитого экстремиста из Энн-Арбор было в действительности гораздо более провокационным поступком, чем это признавал Джон Леннон. Дело было не только в том, что община Синклера стала к этому времени самым сильным ядром экстремизма в Америке, но еще и в том, что в этом городе наркоманы были у власти, которую получили вполне законным путем. В ходе совершенно невероятной предвыборной кампании хиппи получили большинство в городском Совете и в качестве первого, наиболее символичного решения постановили снизить меру наказания за хранение марихуаны до штрафа размером в пять долларов. С этого момента город находился под самым пристальным наблюдением разнообразных спецслужб. Появиться здесь в качестве глашатая революции было все равно, что торжественно объявить: «Считайте меня одним из них!»

Концерт «Теп for two» стал прощальным салютом контркультуры. В течение семи часов подряд Крайслер Стадиум сотрясали взрывы света и звука, перемежавшиеся долгими паузами, в течение которых целые бригады техников готовили аппаратуру для выступления следующего участника. А тем временем вдоль по проходам непрерывно патрулировали продавцы наркотиков, предлагавшие на выбор всю гамму своего товара, в особенности травку, которую просто отламывали кусками от килограммовых брикетов. Когда на сцену вышли полуголые и потрясающе длинноволосые ребята из группы «Ал», главные представители так называемого Метедринового Бита, их задорная музыка то и дело прерывалась эгоцентричными лидерами движения, которые вылезали на сцену и обращались к толпе с напыщенными речами.

Самым эмоциональным моментом шоу стала трансляция телефонного разговора Джона Синклера из тюрьмы. Когда Синклер обратился к своей жене Лени, а затем к четырехлетней дочери, его голос, жалобно разносившийся по стадиону через огромные громкоговорители, неожиданно сломался, словно говоривший не в силах был сдерживать дольше рвущиеся наружу рыдания. И тогда, в течение нескольких удивительных мгновений, боль посаженного за решетку человека пронзила всю эту толпу обкурившихся и счастливых наркуш.

Джон и Йоко появились на сцене только к трем часам утра, после того как уже выступили Фил Оке, Боб Сигер, Арчи Шепп, Коммандер Коуди, Стиви Уандер, а также Дэвид Пил и Лоуэр Ист-Сайд. Когда Джон и Йоко присоединились к Пилу и Джерри Рубину, они повели себя вовсе не так, как ожидалось. Они были скованы и чувствовали себя явно неуверенно, точно парочка, поднявшаяся к соседям сверху, чтобы попросить: «Вы не могли бы сделать немного потише?» Голос Джона разительно отличался от пафоса всех, кто выступал в этот вечер до него. «Мы пришли сюда сегодня, – спокойно произнес он, – чтобы сказать, что нам надоело быть пассивными. И что мы все можем добиться очень многого. Флауэр Пауэр провалилась, ну и что из этого? Давайте начнем все сначала».

Вслед за этим Джон, аккомпанируя себе на акустической гитаре, исполнил песню «Аттика Стейт», а затем сразу «Luck of the Irish» [182]250
  Отсутствует


[Закрыть], чьи суровые слова резко контрастировали с меланхолической мелодией, словно взятой из мюзик-холла, после чего Йоко спела бодренькую феминистскую песенку «Sisters, О Sisters».

Единственной интересной вещью из всего агитпроповского набора стал призыв Леннона к освобождению Джона Синклера. Простая мелодия этой песни, поразившая простонародной искренностью интонации, достигла высшей эмоциональной точки, когда Джон стал повторять свое требование, причем сделал это не менее пятнадцати раз подряд.

Несмотря на то что на стадионе собрались все местные экстремисты, зрители в большинстве своем все же пришли посмотреть на выступление легендарного Джона Леннона. Поэтому когда рок-звезда, исполнив четыре незнакомых вещи, покинула сцену, вся зрительская аудитория протестующе повскакала на ноги. Люди почувствовали себя обманутыми. Но Ленноны появились здесь только для того, чтобы засвидетельствовать свою причастность. Нравиться публике было заботой эстрадных артистов, а вовсе не короля и королевы контркультуры.

В следующий понедельник, после рассмотрения апелляции Джон Синклер был освобожден. Высший суд штата Мичиган обосновал свое решение принятым за три дня до этого законом, согласно которому максимальный срок тюремного заключения, предусмотренный за хранение марихуаны, был определен в один год.

Обрадованные тем, что они посчитали своим первым политическим успехом, Ленноны еще больше активизировались. В те дни их можно было видеть и на политической акции в театре «Аполло», и на процессе по делу «гарлемской шестерки», и на уличной демонстрации в поддержку ИРА. Даже Джерри Рубин был вынужден признать: «Джон был в этот период даже большим радикалом, чем я. Он то и дело подшучивал над своими прошлыми проектами, говоря: „Это она у меня сторонник мира и любви“. Его сердце было переполнено гневом. Он ненавидел полицию и постоянно кипел по этому поводу».

Увлеченность Леннона революционной жестокостью проявилась в его дружбе с А. Дж. Вебберманом, известным «дилановедом» и одним из лидеров Фронта за освобождение рока, чьей целью было спасение рока от коммерциализации. Леннон начал с того, что обрушился на него в «Вилледж войс» за преследования, которым Вебберман подвергал Боба Дилана, но когда Вебберман заявился со своими головорезами в офис Аллена Кляйна, чтобы оспорить программу распределения средств, полученных от концерта для Бангладеш, Джон был поражен и очарован упрямой силой этого человека, которому было нечего терять. И он пригласил его на очередное заседание на Бэнк-стрит.

Как и Дэвид Пил, чей альбом «The Pope Smokes Dope» [183]183
  «Папа курит травку» (англ.).


[Закрыть] продюсировал в то время Леннон, Вебберман настаивал на том, чтобы общаться на равных. Он не только поучал Леннона в том, что касалось его политической деятельности, но и давал советы Джону, как усовершенствовать тексты песен. Отношения между Ленноном и Вебберманом очень скоро стали напоминать те, что нередко существуют между социальным агитатором и сочувствующим его идеям толстосумом. Несмотря на то, что Леннон продолжал публично выступать против насилия, он не испытывал ни малейших угрызений совести, финансируя ИРА. Когда один из представителей ИРА, занимавшийся контрабандой гашиша в Соединенные Штаты для последующей покупки бомб и винтовок, в поисках покупателя связался с Ленноном, Джон вывел его на Веббермана, который в свою очередь свел Леннона с людьми из «Нозерн Айриш Эйд» (НИА), нью-йоркского отделения ИРА. Представители этой организации позднее сказали Вебберману: «Вы оказали нам величайшую услугу: помогли получить в качестве пожертвования несколько тысяч долларов». (Кроме всего прочего, Джон передал НИА права на доходы от песни «Luck of the Irish».) Когда летом 1972 года в Майами проводились конференции политических блоков, Вебберман арендовал два автобуса, набил их своими сторонниками и поехал в соседний штат сеять панику среди политических деятелей, то есть делать именно то, за что была осуждена «чикагская семерка». Поездку финансировал Леннон, который к тому же оплатил рекламу диска «The Pope Smokes Dope» на целой полосе газеты «Ииппи тайме».

«Леннон верил в насилие, – утверждал Вебберман. – Иначе он никогда бы не познакомил меня с такими людьми, как тот парень из ИРА. Он предчувствовал, что в Майами должна была случиться заварушка. И все-таки дал нам денег. Правда состоит в том, что он действительно финансировал волнения в Майами».

Скорее всего, Леннон пошел бы значительно дальше, если бы его не остановили иммиграционная и натурализационная службы, которые в марте 1972 года потребовали его депортации. Леннон пользовался в Соединенных Штатах статусом исключительного гостя. Не имея возможности получить визу обычным путем, поскольку в свое время он был осужден в Англии за хранение наркотиков, Джон пользовался временным разрешением Госдепартамента, полученным для него Алленом Кляйном, который смог уговорить конгрессмена Джонатана Бингема походатайствовать за Леннона. Едва получив на руки шестидесятидневную визу, Джон Леннон включился в подготовку революции в Америке. Правительство не считало его сколько-нибудь опасным, но вместе с тем отдавало себе отчет в том, какую выгоду могут извлечь из дружбы с Ленноном политические противники существующего режима. Поэтому встала необходимость убрать его из страны. Когда Джон и Йоко почувствовали, что запахло жареным, они бросились на поиски хорошего адвоката по вопросам иммиграции и вскоре нашли одного из лучших – Леона Уайлдса.

Будучи ортодоксальным и консервативным евреем, Леон Уайлдс не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Джон Леннон. Поэтому он отнесся к нему как к любому другому клиенту. Джон и Иоко, со своей стороны, никогда не были с ним достаточно откровенны и сообщали Уайлдсу только ту информацию, которая, по их мнению, могла «мотивировать» его действия. Они избегали говорить о том, что хотели бы постоянно проживать в Соединенных Штатах, а придерживались той версии, что им якобы необходимо здесь находиться, чтобы решить вопрос об опеке ребенка. Они отрицали то, что принимали наркотики или что собирались принять участие в знаменитом революционном турне. Естественно, они не проронили ни слова о том, что давали деньги людям из ИРА или погромщикам в Майами. Вероятно, самой большой их ошибкой явилось то, что они утаили личность тех длинноволосых молодых людей, которые, точно апостолы, сидели вокруг их кровати, в то время как Уайлдс совещался со своими клиентами, поскольку один из этих апостолов оказался Иудой.

С другой стороны, когда у адвоката спросили, не пытался ли он выяснить у своих клиентов правду по всем этим щекотливым вопросам, он признался: «Я никогда не касался в беседах с Джоном этих вопросов, наверное, потому, что сам не желал слышать на них ответы или считал, что он не скажет мне правду и я потеряю мотивацию. Я действительно хотел помочь этим людям. И у меня возникли бы серьезные проблемы, если бы я почувствовал, что они стремятся свергнуть наше правительство. Это совсем не то, что представлять чьи-то интересы на уголовном процессе, где вы обязаны сделать для своего клиента все, что только возможно. В нашем случае я мог отказаться в любой момент». Умение Йоко манипулировать людьми в собственных интересах не подвело ее, когда она принялась за Леона Уайлдса. Он поверил, что Ленноны стали жертвами слишком усердных борцов с наркотиками и объектом несправедливого преследования со стороны правительства США.

Стратегия, избранная адвокатом, была проста. Он потребовал для Леннонов разрешения на постоянное жительство, упирая на то, что в данном случае речь шла о воссоединении семей, что являлось одним из основных принципов закона об иммиграции. Иоко, будучи матерью ребенка-американца, имела право на статус резидента. Если этот статус будет присвоен ей, но в нем будет отказано Джону, правительство окажется виновным в разделении семьи. Уайлдс проинструктировал Йоко о том, какое заявление она должна была сделать для прессы: «Меня вынуждают сделать выбор между дочерью и мужем». Что же касалось обвинения, связанного с наркотиками, то Уайлдс, который понятия не имел о том, что такое «травка», прекрасно знал, что гашиш нигде и никогда официально не причислялся к группе наркотиков. То, что не было запрещено законом, не могло являться основанием для отказа.

Несмотря на это, очень скоро Уайлдс убедился в том, что стандартная процедура наталкивалась на стену. Когда он обратился к своему старому приятелю Солу Марксу, директору местного отделения иммиграционной службы, то ему был оказан более чем холодный прием. Много лет спустя Уайлдс узнал о том, что Маркс получал указания прямо из Вашингтона. Причиной, по которой правительство так ополчилось на Джона Леннона, стал доклад Юридического подкомитета Сенатского комитета по внутренней безопасности. В этом документе, который 4 февраля 1972 года лег на стол Генерального Прокурора Джона Н. Митчелла, отмечалось присутствие Леннонов на концерте в поддержку Джона Синклера, но особый упор делался на планы проведения общенационального турне во главе с Ленноном, «в результате которого сейфы „новой левой“ оппозиции должны были пополниться весьма значительными средствами, что автоматически привело бы к столкновениям между этой группой и представителями закона в Сан-Диего». Было очевидно, что Генеральный Прокурор связался с иммиграционной службой, которая отдала распоряжение как можно скорее убрать Джона Леннона из Соединенных Штатов.

Вся информация, представленная в этом докладе, приписывалась анонимному источнику, который, очевидно, был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило на Бэнк-стрит. Несмотря на то, что Леннон понятия не имел об этом докладе, информация о котором всплыла только через несколько лет, к тому времени он уже старался проявлять максимум осторожности. Он предупреждал всех знакомых о том, что его дом находится под наблюдением, а все телефонные разговоры прослушиваются. Однако, как выяснилось позже из обнародованной части досье на Леннонов, заведенного в ФБР, никакого специального наблюдения за ними не велось. Агенты получили инструкцию приглядывать за Леннонами, но их отчеты демонстрировали откровенное незнание объекта наблюдения даже в таких деталях, как домашний адрес. В действительности единственным уязвимым местом Джона и Иоко было их пристрастие к наркотикам. Леннон опять принялся за героин и собирался этим летом пройти очередной курс лечения. Механизм депортации Леннонов, запущенный в действие, растянулся на несколько лет, периодически приводя к кризисным моментам и обрекая Леннонов на тягостное ожидание.

Каким бы ни было истинное положение вещей, разочарование Леннона в своем политическом гуру в точности повторило ту же схему, которая сложилась в его взаимоотношениях с теми людьми, с которыми он связывал большие надежды, -с гуру от религии, от психиатрии и всеми остальными спасителями, которые в конечном итоге принесли ему одно только разочарование. В данном случае, как, впрочем, и всегда, он не только отрекся от своих политических убеждений, но и высмеял саму идею о Джоне Ленноне как политическом деятеле. В 1980 году он подвел итог радикалистскому этапу своей жизни, выразившись следующим образом: «В конце шестидесятых – начале семидесятых я окунулся в так называемую политику, скорее из чувства вины, чем по какой-либо другой причине. Вины за то, что был богатым и считал, что мира и любви было недостаточно и требовалось пойти под пули или получить по морде, чтобы доказать свою принадлежность к народу. Я делал это наперекор собственным инстинктам». И тем не менее стоило его политической деятельности пойти вразрез с личными интересами, как он тут же эту деятельность прекратил. Весной 1972 года Джон Леннон окончательно отвернулся от политики.