Текст книги "Воинский эшелон"
Автор книги: Альберт Лиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Он шел не торопясь, переступая через блестящие теплые рельсы, сунув не по форме руки в карманы широких галифе, делавших его фигуру еще ниже, коренастее.
Потом что-то громыхнуло совсем рядом, и он повернул голову. Вагон, который толкнул паровозик на горке, катился в тупичок по рельсам, на которых сидел парень. Саблин сжался, как пружина, и крикнул парню:
– Эй, берегись! Берегись!
Парень, понурив голову, сидел. Капитан, собравшись в комок нервов и мускулов, рванулся вперед, перепрыгивая через серые рельсы, похожие на змей.
Вагон, железная утроба, наполненная каким-то грузом, многотонная махина, разогнанная инерцией, и человек. Они мчались наперерез друг другу. Махина – чтобы смять парня, Саблин – чтобы спасти его.
На какое-то мгновение капитан опередил разогнанную массу. Он, ни на секунду не задумавпгись, кинулся под вагон, перепрыгнул перед самым его носом рельсы и рукой сильно толкнул парня вперед. Тот упал в шлак, а Саблина чуточку оттолкнуло назад. И вагон, обрадовавшись, отомстил ему. Саблин задел головой о какую-то железяку на вагоне. Он упал рядом с парнем и не шевельнулся.
Ребята видели, как Саблин дремал, как потом пошел по шпалам и побежал, и как он прыгнул перед самым вагоном…
Парень оказался чужим, не из нашего эшелона. Какойто слесарь из железнодорожной мастерской. Был выпивши и уселся передохнуть…
Когда ребята, а за ними и Никитин, подбежали к Саблину, с парня хмельную одурь уже как рукой сняло. Он стоял на коленях перед капитаном и выл. Ребята сказали мне, что от этого воя мороз продирал по коже…
Это было очень скоро после нашего с Димкой ухода. Ребята унесли тело капитана к дороге, и «скорая помощь» увезла его в город. Иваницкий и Зиновьев уехали вместе с ним. Военный комендант и представители железной дороги, которых вызвал майор, составили акт и признали, что виноватых, в общем-то, нет. Парня-слесаря, побелевшего и протрезвевшего вконец, они забрали с собой.
Ровно в назначенный срок наш эшелон тронулся дальше, оставив навсегда капитана Саблина. И разгильдяя Димку. Но об этом никто не знал. Сказать Никитину я не решился.
Никитин сидел в прокуренном купе, расстегнув гимнастерку, лохматый, с синяками под глазами и писал письмо жене Саблина. Когда я вошел, он поднял на меня измученные глаза, смял листок и сказал:
– Нет, не смогу… Не смогу я написать… С фронта каждый день похоронки слал, а тут не могу… Что написать, не знаю…
К вечеру он написал все-таки это письмо. Я взял листок и приписал печатными, ясными буквами:
«Мы, новобранцы, будущие солдаты, всегда будем помнить капитана Саблина Ивана Петровича»
Потом я шел по вагонам и каждый мальчишка ставил свою подпись. Они подходили один за другим, завтрашние солдаты, стриженные под нулевку. Подходили молчаливые и суровые. И писали ученическим ясным почерком свои фамилии. Последним расписался я.
Пакет жене капитана Саблина получился толстым. Письмо было небольшое. Написанное корявым майорским почерком, оно умещалось на двух страничках. Подписи занимали целых десять.
Через сутки нас нагнал пассажирским поездом Димка. Пришел с повинной головой.
ЗЕЛЕНОГЛАЗЫЙ ЗАНИН
Сеголня дежурить по эшелону должен был капитан Саблин.
Сегодня по эшелону дежурю я.
После отбоя опять иду я вдоль вагонов от хвоста к голове поезда. От головы к хвосту. Мерно громыхают колеса на стыках. Покачивает вагоны из стороны в сторону. Спят ребята. Кто-то читает книжку, подстелив ее под желтый глазок лампочки.
Петя Федя и Ефим, трио Диогенов, закрывшись в купе, где в обычных поездах дежурят проводники, режутся в козла.
– Вы только не очень грохайте,—говорю я, – а то всех ребят перебудите.
В каждом вагоне есть дневальный. Сегодня дневальный тут Ефим. Но Диогены даже дежурят втроем.
Тускло мерцают лампочки. Я иду по вагонам. В одном меня встречает зеленоглазый. Тот самый. Его фамилия Занин, и с тех пор ведет он себя очень тихо. |
У меня к этому парню с тех пор какое-то подозрение. Все мне кажется, что он что-то затевает недоброе. Хочет рассчитаться. Может, это ерунда? Предрассудок какойто?
Я думаю о том, как мешают нам жить вот такие предрассудки. Сколько раз, когда я работал уже в обкоме, да и рньше, на заводе, сам себя ловил на мысли: вот этот человек мне неприятен. Что-то, когда-то, где-то он сказал не так, как я бы хотел услышать, или что-то сделал, или кто-то о нем сказал худое слово. И – раз! – где-то в мозгу засело, что это человек дурной, неважнецкий, нестоящий.
Правда, потом иногда оказывалось, что и в самом деде человек был неважнецкий. Зато сколько раз бывало наоборот.
Или, бывало, выступит какой-нибудь секретарь на пленуме обкома. Плохо выступит. И тут как тут мнение о нем: зачем такого держат…
Признаться, я сам такой. Сейчас я научился не только слушать, а и головой сам работать, увидев человека в деле, узнав его поближе.
Вот и сейчас. Может, зря я к этому зеленоглазому Занину так? Может, хороший парень он, только просто задира?
Вот он стоит передо мной, ждет, что я скажу. Сейчас он подчиняется мне.
Я достаю пачку сигарет с фильтром.
– Закурим?
Мы садимся рядом и закуриваем. Занин глубоко затягивается, смотрит куда-то в сторону. Ему, наверное, хочется, чтобы я поскорее ушел.
Я спрашиваю его, как идет дежурство.
– Нормально, – отвечает он.
– Все спят? – задаю я глупый вопрос.
– Все.
Разговор не клеится. Спросить его, не обиделся ли он тогда? Ничего глупее не придумаешь. Надо про то забыть.
– Ну, расскажи мне про себя, – говорю я.
– А что рассказывать? Родился, учился. Пока – не женился. Не то что Балалайкин. – Он усмехнулся, и зеленые глаза у него сузились щелочкой. – Каждый день по два письма строчит. Утром и вечером. Умрешь…
– У тебя-то кто-нибудь остался?
– Ха, чего захотел! – грубо хохочет он и весело глядит на меня. Потом, будто спохватившись. вдруг сразу делается серьезным.
– Так точно, никак нет!
– Слушай, кончай ты гнуться, – говорю я устало. – И кому это нужно…
– Ну, раз не нужно, так что ж…отвечает он зло.
Да, к этому не пробьешься так сразу. Бесполезно. Пуд каши съесть надо.
– Ладно, – говорю я, – дежурь. А ты, оказывается, злопамятный.
Я иду в тамбур и знаю, что в затылок мне смотрит Занин. Что у него в глазах? Как сделать, чтобы глаза эти смотрели по-доброму?
Вот и еще один маленький урок. Наверное, жизнь все время будет их преподносить. До древней старости, ежели доживешь. И так у всякого. А у нас, комсомольских деятелей, может быть, только втрое больше их, этих уроков. И в общем-то правильно. Так оно и должно быть, волков бояться—в лес не ходить. Но не грех, а польза делу, если бы уроков этих поменьше было. Если бы побольше мы размышляли о людях, к которым идем толковать, знали бы о них побольше… А ведь все только от нас… От нас…
В соседнем вагоне дежурит медноволосый Балалайкин. Я увидел его и усмехнулся. Что-то уж много рыжих я в этой дороге встретил. Первый, конечно, Мишка, а потом Ася и ее мама. И все рыжие связаны с неприятностями. Сначала пьяный Балалайкин, потом Димка Сизов, потерявший ум от рыжей Аси.
Когда я вошел, Мишка сначала прикрыл рукой какую-то бумажку. А потом вскочил и начал рапортовать сиплым шепотом, увидев мою повязку дежурного по эшелону:
– Товарищ дежурный, первый взвод…
– Садись,—сказал я,—пиши письмо дальше.
Проволочные волосы на макушке у Балалайкина будто накалились, краснее стали.
– А вы откуда знаете?
– Занин рассказал.
Миша вздохнул.
– Ну уж этот Занин.
Мы поболтали еще с Мишкой Балалайкиным, который два раза в день пишет своей жене, которой осталось получить от Мишки еще 2190 писем при таком темпе.
Потом я пошел в вагон, где дежурили философы. Мы играли потихоньку в домино, и Диогены хором рассказывали мне, как они не поступили в политехнический. Тихонько пело радио.
– Стойте-ка, братцы, – сказал Фима. он же Ефим, – хорошую песенку поют.
А по радио две девчонки тянули что-то печальное. Ефим поднялся и чуток прибавил громкость.
– Не забудем, как с вами прощались
На перроне под теплым дождем.
Будем ждать, если мы обещали.
Вы служите, мы вас подождем.
– Ага, как же, подождем, – сказал Диоген без особых примет.
– Уж точно! – поддержал его ушастый Федя.
– Да ну вас! – сказал Фима. – Громкоговорители!
—…Знаем мы, что трудна ваша служба,
Все ученья да ранний подъем.
Только вам сомневаться не нужно.
Вы служите, мы вас подождем.
Пели девчата грустно-грустно. Очень уж им неё хотелось расставаться с этими ребятами. С Петей. Федей и Ефимом.
—… Будут наши свидания сладки,
Будет весел родительский дом,
Вы солдаты, мы ваши солдатки,
Вы служите, мы вас подождем.
Не устают, хорохорятся Петя и Федя. Ну, мол, как же, мол, как же, солдатки. Много таких. Да ежели все ждать будут, загсы придется закрыть… А Фима молчит, морщится недовольно.
Ночь за окном. Спят ребята. А Мишка Балалайкин, человек с несерьезной фамилией, все не спит, наверное, и пишет домой очень серьезное письмо. Второе за день. И зеленоглазый Занин не спит тоже. Что он делает? Может, радио слушает?
СТОПКРАН
– Эники-беники ели вареники. Эники-беники…
Ефим считает считалочку. Кому первому ходить «в козлы». Дым плавает в нашем купе, будто подожгли дымовую шашку. Сейчас придет Никитин и опять заругается.
– Фима! Приоткрой-ка окно на минутку. Провентилируем.
Фима сосредоточенно разглядывает свои костяшки. Эники-беники выпали на него. Ему ходить первому.
Согнувшись крючком из-за своего непомерного роста, он приподнимается и крутит ручку. Струя чистого воздуха разрезает нашу дымовую завесу.
– Один – один,—азартно говорит Ефим грохочет костью по столу.
– Один – шесть, – добавляет Петя.
– Шесть – два, – стучу я.
Федька чего-то задумался.
– Стойте-ка, братцы, – говорит он.
Мы поднимаем головы.
– Старики, смотрите!
Федя прижался лицом к стеклу, вот-вот свернет свой нос.
– Дима! – кричит он мне.Смотри!
Я бросаю костяшки и прижимаюсь к стеклу. В темноте, впереди, почти у самой дороги полыхает зарево. Поезд мчится навстречу ему. Да, это огонь. Звезды, которые только что катились за окном огромными белыми точками, вдруг притухли, стали меньше. А пламя мчалось навстречу, нарастая с каждой минутой.
– Что делать? – спросил Федя.
– Сбегать за майором? – спросил Ефим.
– Нет! – сказал я.
Это бесполезно—бежать за Никитиным. Он спит. Пока добежишь до него, добудишься, поезд пройдет мимо. Нужно все решить самому. Сейчас я старший по эшелону. Я дежурный в эту ночь.
Стало ясно видно, что горит здание. Надо помочь. Но как? Машинист тоже видит это, но он сам не остановит поезд – ведь он ведет воинский эшелон. И он не имеет права остановиться. Это право имею я.
Я оборачиваюсь к ребятам. Они тревожно смотрят на меня. Они сидят какието сжатые, собранные, будто пружины. И я командую этими пружинами.
– Ребята! – говорю я. – А ну, по вагонам. Поднимайте всех по тревоге.
В секунду они исчезают из купе.
Я подхожу к стенке, на которой блестит ручка стоп-крана. Она запломбирована. Вагон мерно покачивает. Я опираюсь рукой о стенку. Проходят какието доли секунд, и я точно, отчетливо сознаю каждое свое движение, В эти микросекунды я должен сделать очень многое. И очень немногое. Остановить поезд. Я не знаю, что из этого вый. дет, И вдруг вслед за нами идет еще один состав? Й он налетит на наш? Ведь каждая минута на железной дороге – это точный расчет, это тонны груза_а это математически выверенный график, Я беру это на себя. Где-то встанут поезда, Будут крыть нас диспетчеры. Имею ли я право на все это? Ведь я – всего лишь комсорг. Кто знает, решился ли бы на это сам начальник эшелона? В конце концов есть пожарники, чтобы тушить пожары. А если бы сейчас шел не наш эшелон? Может, не стоит? Время еще есть. Микросекунды…
Вот она, никелированая ручка стоп-крана, привязанная проволочкой со свинцовой пломбой.
Дернуть?
Дернуть! Ведь я – комсорг. И на меня, на мою спину смотрят ребята.
Я дергаю ручку на себя. Она не поддается. Надо посильнее. Я снова дергаю ручку. Поезд будто встряхивает. Шипит сжатый воздух. Скрипят колеса.
Я мчусь в тамбур, и мальчишки, стриженные под нулевку, расступаются, пропуская меня. Я первым прыгаю на землю. И слышу, как за мной разом глухо стучат о землю сотни ботинок. У меня вырывается какойто хриплый крик. Оказывается, я крикнул: «За мной!»
Я бегу к огню. И за мной бегут мои ребята. Мои комсомольцы. Новобранцы. Как будто я не прилагаю никаких усилий, а лечу по воздуху. Странная сила несет меня впереди. Перед нами полыхает огромное здание, Огни плящут в глазах, и на мгновение я представляю, как шел в атаку отец…
Так же полыхало пламя перед глазами. И необъяснимая волна несла вперед. А в руках был автомат, извергающий смерть. А ва спиной – мой излатанный «сидор», Только впереди отца бежал еще командир, и отец, наверное, старался обогнать его… Потому что знал, что делать.
Сейчас командиром я. И мои солдаты не обгоняют меня. Потому что не знают, что делать.
У меня на плечах гимнастерка, а на груди всякие значки. Я был уже солдатом, но сейчас все это ни при чем. Солдатский опыт мне не нужен сейчас. Сейчас требуется другое. Другой опыт. А у меня его нет. Я бегу первым, я иду за командира, и я, как мои ребята, не знаю, что должен я сделать сейчас…
Считанные шаги остались до огня. Я с ходу останавливаюсь. –
Это горит ферма. Слышно, как внутри мычат коровы.
– Первый взво-од! —ору я.
—Открыть ворота!
– Второй взвод! Поливать крыши соседних домов!
Рядом мечутся женщины. Видно, они только что прибежали. Внутри хлева дикий, страшный рев.
Я подбегаю к воротам и тяну за железное кольцо. Ворота не открываются. Откуда-то вылетают наши парни с ломом в руках и долбят засов.
Щепки черными осколками отлетают в сторону. А над головой палит жар, гудит тугой огонь.
Ворота дернулись, наконец. Открылись. Из черноты хлева на свет вырвались обезумевшие коровы,
– Береги-ись! – крикнул кто-то не своим голосом, и мы еле отскочили с дороги. Коровы тяжело дышали, загнанные огнем и жаром.
Кто-то больно толкнул меня в плечо, пробежал в скотный двор. Я узнал Занина.
– Занин, назад! – заорал я. – Но он уже исчез в страшной темноте, мерцающей всполохами огня.
Я кинулся вслед за ним. На ферме нечем дышать. Клубы дыма валили от крыши вниз. Сквозь них пробивалось пламя. Кое-где доски уже прогорели и осыпались вниз кровавыми головешками. Не дай бог, упадет такая на голову. Пригибаясь вниз, где было побольше воздуха, я побежал вперед, вдоль двора. За мной пыхтел еще кто-то. Я обернулся. Это был Ефим. Я махнул ему рукой, чтобы он вернулся, но Фима смотрел на меня так, будто видел первый раз. Спорить было некогда. Я пошел вперед. Дышать было совсем уже нечем, и тут из клуба дыма вынырнул Занин. Занин сунул теленка нам, исчез и тотчас притащил еще одного.
– Все! – выдохнул он. Мы рванули к выходу. За спиной что-то с треском жахнуло – наверное, обвалилась часть крыши.
На улице какая-то бабка схватила наших телят и, причитая, повела их в сторону. Никитин в одной майке командовал шеренгой ребят, которые передавали друг другу ведра с водой. Конец этой очереди был на крышах крайних изб – ребята поливали их, чтобы они не загорелись от пламени и искр.
Занин и Фима тут же пристроились к колонне Я подошел к Никитину. Он стоял рядом с растерянным мужчиной в калошах на босу ногу.
– Вот ему говорите спасибо, – сказал Никитин‚ кивнув на меня. – А железной дороге за простой штраф платите.
– Кто это? – спросил я Никитина.
– Предколхоза. Все на свете проспал…
Он не договорил. Крыша над фермой рухнула в кирпичную коробку, и оттуда, словно из вулкана, поднялся гигантский столб красных искр.
– Ну все, – сказал Никитин, – кончаем.
Откуда-то вынырнул вездесущий Зиновьев.
– Объявляйте отбой и посадку.
Парни построились по взводам и устало пошли к поезду. Паровоз попыхивал и сыпал в темноте редкими искрами. От фермы до насыпи шло рыхлое картофельное поле. Идти было трудно, ноги вязли в земле.
Черт, как мы промчались через поле за какието секунды, ни разу не передохнув?
Смешно, наверное, выглядело наше войско. Ребята шли – кто в чем. Кто в рубашке, кто в телогрейке, а кто и совсем голышом, еле брюки успел натянуть. Все измазанные сажей, потные, в грязных ботинках. Шли, изредка переговариваясь, еще не оправившись от ночной побудки и самой настоящей тревоги, шли, оглядываясь на сгоревшую ферму, на колхозное стадо, которое, сбившись на лугу, пощипывало траву. Не верилось даже, что все это правда, что все это на самом деле…
Едва поезд тронулся, ко мне пришел Никитин. Он был уже умыт и в своей щегольской форме. Поймав мой взгляд, он сказал, будто оправдываясь:
– Нарочно не надел, чтобы не попортить…
Это он про форму. А еще про что?
– Объявил бы я тебе, Дима, благодарность, да что толку в этом. Мы с тобой здесь не благодарности друг другу говорить посажены…
Он зажег потухшую сигарету. Помолчал. Разгладил свои морщины на лбу.
– Нет, говорят, худа без добра. Давай-ка по вагонам пройдем, на ребят поглядим.
Мы идем по вагонам, от купе к купе, и мне почему-то вспоминается фильм о Чапае. Там он после боя тоже ходил к солдатам. Узнать, кого нет. Увидеть, кто жив. И сказать им доброе слово…
Парни отмываются от сажи, латают дыры в прогоревших рубашках. И все говорят о пожаре.
Перестукиваются колеса на стыках. За окном, в сером рассвете, мелькает редкий осинник, а гдето там, уже за много километров отсюда, щиплет траву колхозное стадо. И два теленка, вытащенных из огня.
Не спят мальчишки. Не могут уснуть пацаны. Еще бы, только что шли они в первую атаку.
В купе Пети, Феди и Ефима крутят на столе костяшки.
– Эники-беники – ели вареники, – говорит длинноногий Фима, который только что вылез из-под горящей крыши. – Эники-беники – ели вареники…
ТОПЛЕНОЕ МОЛОКО
Очень странно кончилось наше путешествие,
Как-то под вечер, когда солнце, совсем не осеннее, устало уже жарить, поезд остановился на маленьком полустанке.
Веяло прохладой от ближнего леса, звенели в прозрачном воздухе комары. Под покатой коричневой крышей, на прилавке стояли редкие банки с вареным молоком, с топленым – покрытым коричневой, поджаристой пленочкой, с кислым – в глиняных, блестящих горшках. Возле банок и горшков сидели бабки и приговаривали:
– А ну, сыночки, налетай, налетай!
Никитин, опустив оконное стекло, вглядывался в домишки, которые потихоньку останавливались возле нас, то хмурился, то улыбался, и, наконец, собрав свои морщины на лбу, сказал;
– Вот и прибыли.
Бабки еще гомонили, надеясь сбыть свой аппетитный товар нежданному, без расписания, поезду, а по вагонам прошла команда:
– Приготовиться к высадке!
Гул прокатился по эшелону. Никто не ждал, что все будет так неожиданно. Полетели вниз с третьих полок «сидоры» и чемоданчики, телогрейки и кепчонки. Заторопились, затолкались, задурачились в тесных проходах будущие взводы и отделения.
Ах, не было с нами Саблина и некому было крикнуть хрипловатым баском:
– Стано-вись! Равнение-е на-право-о! Смиррна!
Никитин командовал сам, небыстро перебегая от взвода к взводу.
Из-за низеньких домиков к майору двигалась группа военных, вздымая за собой клубы мягкой деревенской пыли.
Старухи, торговавшие молоком, заохали, бросили свои кринки, и выстроились неподалеку от навеса, на пригорке, живописной толпой. Одна из них, самая высокая, ростом, наверное, с нашего Занина, встала еще зачем-то на какую-то кочечку и возвысилась на две головы над остальными бабками. Лицо у тетки было все изрезано мелкими лучиками, одной рукой она подперла щеку и так, пригорюнившись, глядела на наш строй. Другие тетки окружили ее и тоже глядели на нас горестно, жалеючи. Две старухи приложили ладошки козырьком ко лбу, загородившись от солнца, Одна тетка щелкала семечки, не глядя кидала их в рот. И на всех на них были фартуки, Синие, черные, красные, зеленые…
Никитин на ходу щелкнул сапогами, приветствуя подошедших военных, и тут же пожал им руки, о чем-то заговорил. Потом он обернулся, завертел головой, разыскивая кого-то, увидел меня и махнул рукой. Я подошел к военным, и Никитин представил меня совсем молодому полковнику.
– Дмитрий Серегин, комсорг обкома…
Полковник улыбнулся мне, пожал руку и сказал:
– Я вас попрошу, следуйте в замыкающей машине, а майор будет в ведущей.
– Ну, – он снова пожал мне руку,– еще увидимся. Будем принимать новобранцев от вас.
Полковник махнул рукой кому-то, и сразу возник мощный гул. Из-за избушек, медленно, один за другим, пятясь назад, выехали бронетранспортеры. Ревели мощные двигатели, выплевывая черный дым, закружилась мягкая дорожная пыль.
Взводы садились по машинам, галдя от восторга. Полковник стоял в открытом газике, оглядывая маленькую площадь, где грохотали транспортеры. Я сел в последнюю машину со взводом Занина. Ребята, сначала оторопевшие от техники, на которой им придется проехать первый раз, сейчас, возбужденные, хлопали друг друга по плечу, гордо поглядывали по сторонам.
А бабки смотрели на нас пригорюнившись, будто на поминках, Я задумался на минуту, глядя на высокую бабку. Наверное, вот смотрит она на пацанов, на этих безусых вояк и вспоминает такой же теплый осенний день… Или, может, когда шел проливной ливень и капли, падая в желтыь лужи, пузырились, предвещая долгие дожди. Ав сером вагоне, медленно отъезжающем в сторону, на последней ступеньке с мешком, сползшим из-за плеча на руку, стоял бритоголовый парнишка, И на белую, незагорелую голову, рассыпаясь, падали капли с вагонной крыши, а мальчишка улыбался широкой, открытой улыбкой и махал рукой. Может, таким запомнила мать своего сына, А может, другим…
Загрохотали моторы, и бронетранспортеры подползали поближе друг к другу, чуть выровнялись перед маршем.
Бабки у навеса вдруг зашевелились, заговорили о чем-то. Высокая сошла со своей кочки и быстро заторопилась к прилавку. Другие побежали тоже, схватили банки с вареным, кислым, свежим и топленым молоком и кинулись к ревущим машинам. Высокая подбежала к нам, протянула банки с молоком, приговаривая:
– Пейте, сынки, пейте на здоровье!
Ребята нерешительно смотрели то на нее, то на меня, будто требуя разрешения.
– Пейте, говорю! – прикрикнула высокая бабка, и к ней потянулись руки ребят.
По площади к транспортерам три тетки, тои дело останавливаясь, волокли белый, многоведерный бидон, а одна из них размахивала литровым черпаком, которым меряют молоко на базарах. Старухи бегали от навеса к машинам, и белые банки с молоком исчезали за зеленой броней.
Впереди, на газике, полковник, стоя, тоже допивал свою банку. Время от времени он отрывался от нее и, глядя на веселый переполох, улыбался. А машины хлопали моторами, стреляли газом.
Наконец, тетки напоили нас и, довольные, отошли от колонны. Пустые пол-литровые банки стояли возле них на земле расстроенными, не боевыми шеренгами.
Полковник еще раз оглядел машины, помахал старухам рукой, отдал им, улыбаясь, честь и сел. Газик неслышно пошел вперед, взревели моторы транспортеров, и колонна двинулась.
Старухи, прикрыв ладошками глаза от солнца, смотрели нам вслед и махали руками. И каждому, наверное, показалось, что это матери еще раз вышли проводить их к военной дороге…
Удивительное теплое солнце, словно желток, плавало в пыльном мареве, поднятом транспортерами. Впереди лежала наезженная дорога…
Ребята притихли, глядя вперед, стараясь различить что-то неожиданное, секретное, важное. Обернувшись украдкой, я гляжу на них. Вон прищурился зеленоглазый Занин. Вон Димка, тезка мой. Смотрит вперед, о чем-то думает. Вон прижались три воробья, три кореша – голенастый, как кузнечик, Ефим, ушастый Федя и третий, Петя—Диоген без особых примет. Это мне тогда, в первый раз так показалось, что он без особых примет,
А примет у него много. Нет человека без примет.
Едут ребята в военной машине. Пока одинаковые. Стриженные под нулевку. Наденут солдатские сапоги, брюки и гимнастерки, прицепят одинаковые погоны и еще больше одинаковые вроде станут, Нет, это только на первый взгляд. Там-то, впереди, они сразу станут разными. Какие есть в самом деле, Такая уж у солдатской формы особенность,
Расплывается солнце в пыли. Плетет круги Желтая дорога. Стреляет черными выхлопами дизель бронетранспортера…
САМОЛЕТ ИДЕТ НА ПОСАДКУ
Вспыхнули на табло буквы: «Не курить! Пристегнуть ремни». На русском и английском. Пришла длинноногая стюардесса, принесла конфеты и улыбку. Мы идем на посадку.
«ТУ» прорезает облака и слегка дребезжит крыльями. Крылья у него хоть и гибкие, а крепкие. На них не страшно летать.
Я достаю записную книжку. Значит, так, что надо сделать сегодня же. Зайти к жене Мишки Балалайкина и отнести ей шесть писем. Рассказать, что Мишка жив и здоров, скоро пришлет фотографию – в сапогах, при эполетах. Написать и заверить три рекомендации в комсомол. Пете, Феде и Ефиму. А когда пошлю им письмо е рекомендациями, на конверте так и напишу: в/ч такая-то, Пете, Феде и Ефиму. Дойдет. Обсмеют их, правда, да бог с ними. Сами придумали себе наказание.
А вечером, наверное, соберемся в кабинете у Бориса. И я попробую рассказать, как все было. И что нужно делать нам дальше, если будем посылать комсоргов еще.
Потом, когда разойдемся, я помчусь ловить такси, И буду торопить шофера, дескать, я очень спешу. А потом забегу на третий этаж и не отпущу кнопку звонка, пока не откроется дверь.
Первое, что я сделаю, упаду на колени перед Людкой. Чтоб простила, что так ни разу и не написал. А потом я сниму свою гимнастерку, побелевшую уже совсем, и Людка, наверное, снова сложит ее в чемодан,
Может, пригодится.
1964 г.
