Текст книги "Воинский эшелон"

Автор книги: Альберт Лиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Вокруг слышится топанье сапог и ботинок, шлепанье и стук чемоданчиков. Встает весь барак. Я знаю, среди них – всякие. Одних пнули, как меня, но они не посмели связаться с этими. Другие – просто добрые души, и они вступятся, коли дело дойдет до драки, обязательно вступятся. Ведь я в их глазах такой же зеленый новобранец, как и они.

Как знать, конечно, что бы сказали члены бюро, утверждавшие меня комсоргом, за эту авантюру. В общем-то, конечно, не совсем педагогично. И уж, бесспорно, не этично. И, наверное, так нельзя. Но я не мог иначе, честное слово. Потому что я комсорг.

Сзади грохотали сапоги, слышалось прерывистое, взволнованное дыхание и редкие шутки.

– Слушай, – шепчет сзади мой тезка, – а может, не надо? Может, у них нож есть или шило?

Я оборачиваюсь к нему. Подмигиваю. Не бойся, мол.

– Ну, парень, —хлопает меня Димка, – в случае чего, не робей.

На улице добровольные помощники и болельщики показывают в сторону, надо отойти от барака, от окон, где сидит начальство. Двое становятся «на отас», вроде часовых. |

Зеленоглазый стоит в зеленой шотландке, скинув телогрейку. Я иду к нему навстречу.

– Ну, гнида! – шепчет он, и я вижу, как взлетает его кованый ботинок. Он метит прямо в живот, чуть пониже. Я уворачиваюсь.

– Ого, – говорю я громко,—а ты порядочная скотина, оказывается.

Нервно переминается кольцо вокруг нас. Краем глаза я вижу, как друг зеленоглазого заходит мне за спину.

– Ну, ну! – говорю я и отхожу назад. Мне надо скинуть телогрейку, она мешает.

То, что я отхожу, их воодушевляет. Зеленоглазый подходит ближе. Он готов разорвать меня, я вижу это по глазам.

Я быстро, одним движением, скидываю телогрейку. Ее подхватывают на лету, и я слышу общий вздох. Зеленоглазый на минуту останавливается. Все видят мою гимнастерку и значки на ней. Конечно, не все могут разглядеть, что первый разряд по самбо, а не по шахматам, но зеленоглазый разглядел уже и это, И его друг тоже, Они готовы проклясть ту минуту, когда задели меня, но сейчас уже поздно. Сейчас им обоим будет плохо, и они чувствуют это.

– Ну что ж ты стал, зеленоглазый, – говорю я ему, и кто-то смеется из круга. – А ну, иди сюда, – говорю я ему и ставлю пошире ноги. Зеленоглазый топчется на месте. Он ждет, когда приближусь я, чтоб удобнее ударить своим сапогом.

– Или ты испугался? – завожу я его. – А, я забыл, ты храбрый. Сейчас мы проверим твою храбрость.

Я нарочно поворачиваюсь спиной к тому, второму. Я слышу шаги, это мчится ко мне второй. Сейчас он должен двинуть меня сзади. Внимание! Я вижу руку дружка зеленоглазого с камнем, ух ты, гад! Хоп! Я провожу прием. Обыкновенненько, стандартный приемчик. Рука с камнем разжимается, и он крутится в воздухе раз, другой, я играю на публику, да простит меня бюро. Я хочу запугать зеленоглазого, чтобы он забыл свои наглые замашки. Я делаю его дружку колесо – раз, другой… Я швыряю его на землю, падаю и провожу болевой прием.

– Ха-а-а! – раздается истошный вопль. Уж не перегнул ли? Я смотрю на парня, который валяется на земле. Ничего, оживет.

Толпа хохочет. Она уже вся за меня. Она жаждет зрелища самого главного. Она ждет, когда я ухлопаю этого зеленоглазого.

Я подхожу к нему ближе. Он выше меня нз голову. И шире в плечах. И, наверное, если он врежет мне по челюсти, я упаду и долго не встану. Но я не дам ему ударить меня. Я подхожу к нему все ближе, и нервы не выдерживают у зеленоглазого. Он бросается на меня.

Но, черт возьми, я должен его проучить. Бросок – и не злой и страшный зеленоглазый, а безвольный мешок с костями валяется подо мной. Я перекорежил его, как проволоку. У него по щекам ползут грязные слезы.

– Ну, будешь еще, будешь? – спрашиваю я, как когда-то в детстве.

Я смеюсь над зеленоглазым, и кольцо парней весело смеется над ним и над его дружком.

Ни к селу ни к городу в голову приходят слова: «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым».

Мне подают телогрейку. Сзади лопочет Димка:

– Молоток, паря!

Я хлопаю его по плечу. Из барака вылетают военкоматовский капитан и Саблин. Не выдержали все-таки.

– На поверку станови-и-ись! – кричит Саблин.

Парни, торопясь, неумело, переговариваясь и пересмеиваясь, строятся в шеренгу. Димка торопит меня: «Айда!». Зеленоглазый, прихрамывая, становится вместе со всеми. За ним плетется его дружок.

Из барака выходит Никитин и с ним все офицеры. Я подхожу к ним, и строй во все глаза таращится на меня. После переклички Никитин говорит удивительно громовым голосом:

– Представляю вам комсорга эшелона Дмитрия Серегина.

Я стою рядом, в телогрейке. Парни смотрят на меня.

Ну вот, познакомились. А Борис, наверное, сказал бы, хмурясь:

– Что-то новенькое в комсомольской работе.

МИХАИЛ БАЛАЛАЙКИН И ДРУГИЕ

Мы отбываем в девятнадцать ноль-ноль, говоря военным языком. А пока Никитин разрешил три часа быть свободными. Прежде чем принять такое рискованное решение, мы сидели в нашем фанерном закутке и долго спорили. Розовощекий Иваницкий был категорически против.

– Что вы,– размахивал он пухленькой ладошкой, – побегут в гастроном, напьются, потом за них отвечай!

Саблин безмятежно улыбался и отшучивался:

– А-а, что там, пусть выпьют в последний раз!

Я сказал, что если этого только бояться, тогда всех надо веревочкой к офицерам привязать. И в самом деле, все могло случиться, что тут и говорить. Может кто-нибудь и напиться, да, но ради одного разве можно не верить всем?

Никитин хмуро молчал, то разглаживая свои три черные морщинки, то делая их еще чернее. Потом он хлопнул рыжей, в веснушках, ручищей по хилой конторке и сказал:

– Отпустим. Предупредим и отпустим. Проверим, что за народ.

Барак ожил, закопошился, замельтешили стриженые головы и серые телогрейки. Кто помчался звонить по телефону, а кто к трамвайной остановке, чтоб успеть еще разок показаться дома, переполошить всех и вернуться тут же обратно. Но половина осталась. Кому ехать до дому далеко, не успеть обернуться. Будто из-под земли выросли чьи-то девчонки, мамаши, деды…

Я пошел в опустевший барак.

Из самого темного угла доносились чуть слышные, дребезжащие звуки. Будто кто-то стучал медными молоточками по струнам. Я заглянул туда и увидел, что на лавке между мешками забился парень – курносый и веснушчатый. Он задумчиво смотрел в окно, и солнечный луч, как прожектор, выхватывал из синего сумрака глаза парня и несколько рыжих волосков на лбу. Волосы походили на медную проволоку с радиокатушек, когда сдерешь с нее защитный малиновый слой и она становится огненной. Лучики солнца попадали парню прямо в глаза, и он не жмурился, а все смотрел вперед, чуть задевая струны обтрепанной, простенькой гитары, которую держал в руках.

Он ничего не играл, этот парень, только еле трогал дребезжащие тонкие струны, и они тихо пели странную, неизвестную песню.

Положив ему голову на плечо, рядом сидела девчонка. И откуда она взялась, просто странно. Парню было неудобно, наверное, но он сидел не двигаясь, будто застыв, словно окаменев.

Они сидели не шелохнувшись – рыжий курносый парень с медной головой и девчонка в желтом пуховом берете с помпошкой, среди зеленых мешков и коричневых чемоданчиков, и было бы кощунством одним словом разрушить эту скульптуру. Я на цыпочках попятился назад и наступил кому-то на ногу.

– Прости! – сказал я и обернулся.

Передо мной сидел парень и протягивал коробку с папиросами. На ярком коробке были тиснуты золотом иностранные буквы.

– Кури! – сказал тот, что угощал меня. – Браток подарил. Два года хранил, теперь раскурить надо. Все равно теперь, куда их.

Я взял папироску.

– А ты силен, – сказал парень. Я быстро взглянул на него. Он улыбался. – Честно, кстати, между прочим, как говорил мой любимый артист Пуговкин. – Я зажег спичку и затянулся. – И нас троих ты запросто можешь. – Парень повернулся к своим соседям.

– Может?

– Может! – твердо ответили парни.

«Начинается, – подумал я. – Пожинай, Серегин, собственные плоды».

– А вы, ребята, откуда? – спросил я, заминая обсуждение собственных способностей.

– Абитура мы! – сказал тот, что угощал папиросами.

У него были короткие сильные пальцы, и он вертел ими свою цветастую коробочку, а уши топорщились торчком и просвечивали, как два розовых стопсигнала у машины. – Слыхали такое слово?

Испытания продолжались. Зеленоглазый с дружком куда-то исчез, появились эти. Тут борьбой не возьмешь, тут другое самбо.

– Слыхали! – бодро ответил я в тон парю. – Аббревиатура.

– Что-что? – спросил ушастый.

– Анна, Борис, еще Борис, Роман, Елена, Владимир, Иван, Алексей, Трофим, Ульяна, Роман, Ася…

Парни хохотнули. Ушастый не сдавался.

– Вас понял, перехожу на прием. Абитура – это…

– Акционерное Британо-Испано-Таиландское управление разными артелями… Парни хохотали снова.

– Ну ладно, – сказал я, – хватит трепаться. Так куда вы поступали?

Ушастый улыбнулся.

– На философский, в университет.

Парни смущенно зашевелились.

– Эк вас угораздило, – посочувствовал я. – А зовут-то как?

Владелец английских папирос толкнул парней в бока, они вскочили, быстренько по-военному подравнялись, глядя в грудь четвертого человека, которого не было, и продекламировали тремя разными голосами справа налево:

– Петя…

– Федя…

– И Ефим!

– Вольно, – сказал я.

– А вы что? – спросил все тот же, со стопсигналами, Федя. – Из райкома или горкома?

Ответил. Федя старчески вздохнул:

– Эх, комсомол, комсомол, беспокойная юность моя!

Парни снова хохотнули. Да, нелегкий хомуток напялил ты на себя, Серегин!

– Ну, проведите с нами беседу, товарищ комсорг, – подначивает ушастый Федя.

– На тему «Есть ли жизнь на Луне», – говорит Петя.

– Или «О дружбе и товариществе», – это Ефим.

Я закуриваю. Выигрываю время. Да, черт побери. Не всем, оказывается, по душе пришелся мой аттракцион. Любопытные ребята. Этих сразу не заарканишь. Я сдаюсь:

– Ладно, ребята. Хватит издеваться. Вот устроим в вагоне конкурс острословов, тогда – валяйте, А сейчас не до этого. Пока.

И три насмешливых взгляда в спину. А рыженький парень с девчонкой все тренькает на гитаре. Вот этот самый парень и учинил первое «ЧП» в тот же день.

Через три часа, минута в минуту, Никитин отдал приказ на построение. Саблин, промчавшис по рядам, подлетел к нему и шепнул:

– Вроде все в порядке.

За спиной у колонны зеленели вагоны, а где-то впереди попыхивал паровоз. Сбоку от нас стояли провожающие.

Саблин крикнул: «Смирно!» – и строй замер, Торжественная минута, от которой мурашки по коже ползут. |

Никитин открыл было рот, чтобы сказать новобранцам речь, и вдруг в строю кто-то всхлипнул. И что-то тренькнуло.

Никитин захлопнул рот. Саблин немедленно ринулся к строю. И через минуту вывел из его глубин этого рыжего парнишку с проволочными волосами. Строй дико захохотал. Я тоже еле удержался. Рыжий парень еле стоял на ногах, а на груди у него, как автомат, болталась на веревочке гитара. Парень покачивался и всхлипывал. По щекам катились пьяные слезы.

Женщины в толпе провожающих охали, качали головами и шептались о чем-то между собой. Среди них стояла девчонка в желтом берете с помпошкой и ревела во весь голос.

Саблин подошел к Никитину и доложил:

– Призывник Михаил Балалайкин напился, товарищ майор.

– Я же говорил, что не обойдется без этого, – пробубнил Иваницкий так, чтобы услышал Никитин.

– Призывник Балалайкин! – гаркнул майор, наливаясь кровью, и строй снова заржал. Совпадение, действительно, – не соскучишься: гитарист Балалайкин. Ну, быть теперь ему вечным посмешищем у ребят.

– Призывник Балалайкин! – повторил Никитин спокойнее, – Три шага вперед! Кру-гом!

Балалайкин повернулся к строю и вытер слезы.

– За недостойное поведение призывника Балалайкина из личного состава эшелона отчислить!

Строй замер. Притихли ребята. Никитин выдержал паузу и добавил:

– Идите домой, Балалайкин.

Рыжий парень медленно снял с шеи гитару и враз протрезвел. Он осоловело, жалобно оглядывался вокруг, будто хотел найти защиту, не понимая еще, что случилось. Потом он оглянулся назад, на провожающих, отыскал свою девчушку в желтом берете, мгновение смотрел на нее, а потом повернулся к нам и медленно пошел к Никитину.

– Товарищ майор, —сказал он растерянно, – что хотите делайте, только домой не отправляйте. Прошу вас, товарищ майор.

И добавил ни к селу ни к городу:

– Я только женился… Понимаете, женился. Что мне жена скажет? |

– А скажет то, что заслужил, – влез Иваницкий.

Никитин обернулся ко мне.

– Ну что, комсомол, делать будем?

– Разрешите, товарищ майор,спросил я.

Никитин усмехнулся:

– Ну, действуй.

Я шагнул вперед.

– Ребята! – сказал я. – Вы слышали приказ начальника эшелона. Добавить тут нечего. Балалайкин с нами не поедет.

В строю зашептались, загудели.

– А что, – спросил я, – кто-то с этим не согласен?

– Да жалко его. Он ведь только женился.

– Он с горя, что с женой расстается!

– Ну вот что, – сказал я. – Речь идет о судьбе человека. Если вы ручаетесь за него, я от вашего имени буду просить начальника эшелона оставить Балалайкина.

Строй загудел, заволновался.

– Кто ручается? Какой взвод?

– Первый!

– Третий!

– Второй!

– Ну, пусть будет первый.

Я по-военному повернулся и отчеканил шаг к Никитину.

– Товарищ майор! От имени комсомольцев первого взвода и под мою личную ответственность прошу оставить призывника Балалайкина в эшелоне.

Никитин сказал тихонько, чтобы только я слышал:

– Откуда ты такой свалился, комсорг?

И улыбнулся. А громко скомандовал:

– Призывнику Балалайкину пять нарядов вне очереди и марш в первый взвод!

Строй загудел, зашевелился. Балалайкин взял гитару как винтовку и побежал к первому взводу.

– Сми-и-рна-а| – гаркнул Саблин. – Команда повзводно, по вагона-ам!

Бухнул невесть откуда взявшийся оркестр, и парни, одинаковые ребята, подстриженные под нулевку, с «сидорами» и чемоданчиками поскакали в вагоны. Окна тут же с треском раскрылись и оттуда высунулись букеты разномастных голов. К первому вагону мчалась девчонка в желтом берете с помпошкой. Увидев меня, она остановиласъ на секунду:

– Спасибо вам, товарищ… – она не знала, как назвать меня, – в гимнастерке, а без погон.

– Товарищ военный…

А духовой оркестр бухал в барабан, дул в трубы, и кто-то из ребят подпевал хриплым голосом:

– Руку жа-ала, провожа-ла-а…

ТОРЕАДОР, СМЕЛЕЕ!

Мы едем вторые сутки. Всего три дня я знаю этих ребят. Да и знаю ли? Разве что только некоторых. Остальных помню в лицо. И то не всех. А меня они все знают.

Много ли смогу я сделать в эту неделю, пока наш эшелон идет до пункта назначения, как написано в бумагах Никитина. Замполит Иваницкий уже говорил мне, чтоб я «попусту не бегал». Лишь бы довезти команду в целости и сохранности да без «ЧП»…

Может, он и прав?..

Что тут сделаешь за неделю? Дай бог, со всеми познакомиться успеть…

Мысли какие-то странные. Пляшут, как на танцах… Я мечусь. Я не знаю, что я должен делать. Это уж, наверное, в кровь въедается, как начинаешь работать в комсомоле. Надо что-то делать, делать… Организовывать, как мы говорим. Иногда так заорганизуешься, что и сам не знаешь, куда дальше плыть…

– Товарищ комсорг!

А-а, это из той троицы. Петя, Федя и Ефим. Только, вот черт, кто же это? Петя или Федя. А может, Ефим?

– Что? – спрашиваю я.

– Помогите нам! Запутались мы.

У парня уши как автомобильные стоп-сигналы. Кажется, Ефим.

– А что, Ефим?

Парень снисходительно улыбается мне.

– А я не Ефим. Я Федя.

Вот елки зеленые! Ну что они еще там мне готовят?

Вот их купе. Значит, Федя—ушастый. Надо не пролопушить – кто из них кто.

Длинный, голенастый, будто кузнечик, парень смотрит на меня невинными черными глазами:

– Товарищ комсорг, вот мы тут одну задачку решить не можем, помогите.

Он протягивает мне толстую тетрадку в кожаном переплете. Ах, вот оно что. Все вы меня испытываете. На интеллект.

Я смотрю в тетрадку. Дифференциальное уравнение. Да, капкан поставили наверняка.

Можно, конечно, мило улыбнуться сейчас и сказать: «Братцы, у меня гуманитарное образование». Это самое, пожалуй, верное будет. Во всяком случае, устрой в нашем обкоме диспут об авторитете комсомольского работника, так, наверное, все бы порешили. И логика тут есть, не откажешь. Вот, дескать, начнешь решать сие уравнение, попыхтишь на глазах у грамотных ребят и оконфузишься. Что тебе потом эти комсомольцы скажут? Как за тобой пойдут?

Я, видно, ухмыльнулся всему этому. Троица смотрела на меня выжидающе.

Любопытная, конечно, иногда логика у нас, комсомольских деятелей, как нас зовут ребята. Может, потому так и зовут, что мы часто хотим быть тореадорами. Только за быков принимаем ребят, наших же комсомольцев. Все нам кажется, что одни мы умные, а ребята, быки эти, должны бросаться на паш красный плащ и бежать на него по прямой. А мы их вокруг себя – р-раз! – и обвели. Р-раз, и бык мимо пробежал. И мы его по штату обязаны укротить.

Вот так, по логике этой, не решу я сейчас это дифференциальное уравнение, значит, грош мне цена. Отвернутся от меня эти Петя, Федя и Ефим. Скажут, ну и комсорг, даже какое-то дифференциальное уравнение решить не может. Тоже мне, вожа-ак|

Я беру карандаш и начинаю черкать бумагу. Давненько я не брался за эти иксы, игреки, зеты, за эти степени… Считай, с института. Придется почесать загривок… Что-то вроде ползет, выходит, получается… Эх, нет… Не то. Отрываюсь на минуту от тетрадки. В глазах у парней пляшут чертики.

– Да, братцы, тяжко сразу-то…

Снова бегаю карандашом по бумаге. Черт, в голове подходящая к моменту мелодия:

«Тор-ре-адор, сме-ле-ее! Тор-ре-адор, Тор-реадор!..»

Ну, который тут ничего не смыслящий бык? Я или они, эти трое? Тор-ре-адор! Тор-ре-адор!»

Ага, вот так. И так. Кажется, все?

Я вопросительно, бычьим взглядом смотрю на трех тореадоров.

– А вы ничего, товарищ комсорг,– говорит голенастый, как кузнечик.

– Даже оригинально решили, – подтверждает ушастый Федя.

– Угу, – заверяет третий.

Вроде не смеются. Всерьез как будто.

– Ну вот что, – говорю я,– тореадоры, пикадоры, матадоры. Вы меня поэксплуатировали, теперь я вас. Собирайтесь!

Они идут за мной в купе, где наш штаб. Сейчас я попрошу Иваницкого вместе с его пулькой подвинуться куда-нибудь подальше.

Петя, Федя и Ефим усаживаются поудобнее.

– Ну, так как вас зовут? – спрашиваю я. – Без шуток.

– Тебя? – говорю я голенастому.

– Эдик.

– Тебя? – говорю я ушастому Феде.

– Сергей.

– А тебя? – спрашиваю я третьего, без особых примет.

– Валера.

– Ладно,– говорю я, – раз так, я вас буду звать по-прежнему – Петя, Федя и Ефим.

Они дружно кивают головами.

– В общем, ребята, нужно нам сделать так, чтоб поезд у нас был что надо. Веселый! Искра чтоб от него отлетала. Какие рацпредложения, философы?

– Да мы не философы, – засмущался кузнечик Эдик-Ефим. – Мы в политехнический не поступили.

Вот они, заговорили, субчики-голубчики.

– Вам хуже, – говорю я, – теперь буду вас Диогенами звать, заработали себе на шею. Так какие идеи, Диогенчики?

Ефим согнулся в суставах, будто собрался прыгнуть, как кузнечик. У Феди от сосредоточенности даже как будто уши к затылку прижались. Третий, Диоген без особых примет, почесывал нос.

Наконец, Ефим разогнулся.

– Давайте стенгазету сделаем. Как в институте – длинную и веселую.

– Проводим маленький аукцион,– сказал я, – на лучшее название. Что у кого?

– «Воинский эшелон», —сказал быстро Федя.

– Раз «Воинский эшелон», – сказал я и стукнул кулаком по столу.– Два «Воинский эшелон». Кто лучше?

– «Путь-дорога»,– сказал Диоген-третий,

– Раз «Путь-дорога». Кто лучше?

– Гэ-э, – хохотнул Фима-кузнечик, – «Мама, не рыдай!»

– Отлично! – сказал я.—«Мама, не рыдай» – раз. Два! Три! Проходит.

Я вытащил с третьей полки рулон ватмана, краски и карандаши. Фима-Эдик уже метался в поисках художника. Диоген с большими ушами и Диоген без особых примет закатывали рукава.

– Тор-ре-адор, сме-ле-ее! Тор-ре-адор! Тор-реадор!

ФУРИЯ АСЯ

Нет, у нас не соскучищься.

Я обещал Людке написать письмо, а до сих пор собраться не могу. Все тысяча дел. То стенгазета, то шахматный турнир затеяли, ну прямо первенство мира. Сначала в каждом вагоне играют, а потом между вагонами… Вот только беда – нет приза победителю. А что за чемпионат без приза?

С этого все и началось.

… В Иркутске мы стоим пять часов. Как всегда, только подъехали, к нам явился военный комендант и сказал, что призывников выпускать в город запрещено. Так на всех станциях. Ребята слоняются по маленькой площадке возле вагонов, и ничего тут не придумаешь: приказ есть приказ. Правда, сегодня почти все ребята в вагонах. Идет вовсю финал шахматного первенства. Одни играют, другие пыхтят им в затылки, болеют, значит… А приза нет.

Я договорился с Никитиным, что схожу в город, в магазин, куплю какой-нибудь кубок или еще что.

– Тогда вот что, – говорит Никитин, – возьми с собой парня из третьего взвода. Раза три ко мне подходил, говорит, в Иркутске телеграмму ему дать надо. У матери день рождения.

Оказалось, что это Сизов. Тот самый Димка, тезка мой, который тогда, при стычке с зеленоглазым, за меня горой был.

– Ну, идем, Димка!

Мы нарочно не сели в автобус. Шагаем не спеша пешочком, разглядываем улицы, магазины, встречных девчонок.

Хорош город Иркутск, ничего не скажешь. Мы добрели до самой Ангары. Вода в ней – будто стеклянная. На дне каждый камешек видно. Кинули по монетке, на счастье. Попробовали на вкус ангарской водички – аж зубы ломит.

Мы идем себе потихоньку, болтаем о том, о сем. Я рассказываю Димке, как мы ходили в увольнение, когда я в армии был. Ждешь, ждешь целую неделю долгожданного воскресенья, трясешься, как бы наряд вне очереди не прихватить, а уйдешь в город, набродишься за день и мчишься обратно в часть, как в дом родимый. Отвыкаешь за службу от штатской жизни, и все там кажется каким-то не таким, чужим. Зато в казарме и коечки, серыми одеялами застланные, своими кажутся, и даже старшина-придира и тот вроде роднее после увольнения.

Димка со мной спорит, не соглашается. Что, мол, там, в армии-то, хорошего. Поспать не дадут. Лишнего шагу не сделай. В клозет и то без разрешения не уйдешь. То ли дело дома, в городе! Вольная птица! Куда хочешь, туда летишь, На танцы? На танцы! В кино? В кино! И сам себе голова…

Мы, в общем, не спорим. Я-то Димку понимаю, а он меня и не поймет, пока сам не послужит… Он, конечно, тоже в чем-то прав…

В универмаге полно народу. Мы ходим по этажам, разыскивая кубок. Над головами плавают гроздья воздушных шаров, где-то пиликает гармошка. Мы шагаем, за пять дней отвыкшие от женского общества, и нам кажется, что все продавщицы, девчонки в голубых халатиках, только и смотрят на нас. Только нам и улыбаются.

Нам нравится это, и мы ходим от прилавка к прилавку и требуем показать то, другое, крутим в руках ненужные нам вещи. –

– Димка, – спохватился я, – нам ведь надо еще кубок и телеграмму.

– Ага, – говорит Димка и стоит на месте, уставившись на флаконы парфюмерного отдела.

– Ну же, – дергаю я его за рукав. Димка, как бычок, прочно стоит на месте. А-а, вон в чем дело…

– Девушка, – говорит Димка,– дайте мне вот эти духи.

Девчонка подплывает, как лебедь. Удивительное у нее лицо. Глаза будто две маслины, лицо белое как снег – ни единого пятнышка, а волосы рыжие-рыжие, даже кажутся красными.

Димка покупает духи и сует их в карман.

– Слушай, – говорит он, – ты иди, а я сейчас тебя догоню.

– Нет уж, – отвечаю я, – лучше уж ты стой возле парфюмерии. А я тебя найду.

Димка тут же исчезает в магазинном водовороте, а я иду дальше. Кубок я нашел в самом дальнем углу. В спортивном отделе. Долго выбирал, а потом еще мне искали на складе какойто очень недорогой и хороший, но так и не нашли, Пришлось взять тот, что пылился под стеклом на витрине.

Когда я добрался обратно до парфюмерии, тезки моего там не было. И продавщицы, той симпатичной девчонки – тоже. Я пожал плечами и пошел к выходу, может, там он меня ждет. Но Димки не было. Я потоптался у входа, пока мне окончательно не отдавили ноги, и вернулся обратно,

– Скажите, а вот тут у вас такая симпатичная девушка работала, она где? – спросил я у толстухи, видно, парфюмерной начальницы.

– А у нас все тут симпатичные, молодой человек, – ответила она басом.

– Да нет, мне ее по делу.

– Всем по делу.

Словом, я еле растолковал парфюмерной толстухе, что к чему. С трудом поверила она, что я лицо официальное, и дала мне адрес рыжеволосой. Звали ее, оказалось, Ася, и жила она на Дачной улице, дом семь.

В воздухе уже попахивало грозой. Время наше кончалось. До отхода эшелона по графику оставалось полтора часа.

Поймать такси у универмага оказалось делом невозможным. У стоянки торчал длинный хвост, а когда я попытался пробежать на полквартала вперед и постоять там с поднятой рукой, меня чуть не оштрафовал милиционер. Да еще милиционер-женщина. Мне явно не везло. А без такси до какойто Дачной добраться почти невероятно. Она же где-нибудь на окраине. И сумасшедший Димка наверняка ушел туда провожать рыжеволосую Асю. Пришлось вернуться на стоянку. Встать в очередь.

Стрелка жадно глотала циферблат. Времени оставалось в обрез, когда я, наконец, сел в машину. Шофер, услышав адрес, чертыхнулся, и я подумал, что это еще дальше, чем я предполагал. Такси проехало несколько кварталов и затормозило. Это было совсем рядом с центром. Маленький домик, словно сошедший с картинки, под красной черепичной крышей, с аккуратными оконцами и белыми каменными плитами, которые вели к крыльцу, был передо мной.

Из дому навстречу мне, улыбаясь, шла молодящаяся дама с такой же рыжей прической. Мамаша, черт побери. Что же ее спросить?

– Простите, здравствуйте, – сказал я невполад.

– Здравствуйте, молодой человек, – ответила она.

– Скажите, а Ася дома?

Дама потрясла рыжими кудряшками.

– Нет, она не приходила.

Я расшаркался, лихорадочно придумывая, что можно предпринять, чтобы разыскать этого разгильдяя Димку. Ждать его здесь, у калитки? Бесполезно. Когда они придут? И почему это я решил, что Димка станет провожать эту замечательную Асю до самых ворот?

Шофер недовольно хмурился за спиной, машина фыркала, до отхода эшелона оставалось пятнадцать минут. Я плюнул в сердцах и захлопнул дверцу. Дама удивленно смотрела на меня, одной рукой кокетливо прихорашивая кудряшки.

– На вокзал! – сказал я шоферу.

К эшелону я подскочил тютелька в тютельку. Сразу же кипулся в Димкин взвод. Сизова не было.

Я поправил свой старый солдатский ремень, заправил гимнастерку без складочек и пошел докладывать Никитину, что призывник Сизов благодаря моему разгильдяйству от поезда отстал. Пропади она пропадом эта фурия Ася.

Но Никитин так ничего и не узнал об этой самой Асе.

КАПИТАН САБЛИН

Я хожу из вагона в вагон. Я вижу мальчишек, завтрашних солдат. Они вполголоса, будто в больнице, толкуют о чем-то между собой. Я знаю, они говорят о Саблине.

Каких-то пять ней назад судьба свела нас с низеньким пожилым капитаном. Может быть, кто-нибудь усмехался: старик, а только до капитанских погон дослужился. Вояка! И грудь у Саблина была чиста – ни орденов, ни регалий. Сейчас я иду по вагонам и рассказываю ребятам то, что только теперь узнал от Никитина: за гробом капитана понесут семнадцать бархатных подушечек с боевыми наградами. Просто Саблин нарушал устав – надевал ордена только по праздникам. В будни он их не носил…

Пять дней… Да, я помню, как Саблин подбегал к Балалайкину, когда тот с гитарой на груди стоял перед строем. Я помню, как Саблин, выполняя приказы майора, строил ребят, как он кричал раскатистым, чуть хрипловатым голосом: «Смиррна-а!» Он казался мне тогда фигурой на побегушках, человеком без большого ума, а уж о сердце я и не думал…

Пять дней прожил я рядом с этим человеком и даже не говорил с ним толком. Только так, мимоходом о чем-пибудь его спросишь, и он всегда ответит – понятно и точно. Да, я даже ничего не могу сказать о нем. Был такой, капитан Саблин, и только. Человек в военной форме.

Вот она, жизнь. Преподала еще один урок, на: всегда я запомню его. Я не могу вспомнить Саблина. Не могу ничего сказать о нем, хотя прожил бок о бок пять дней. Вот он, урок.

Я иду по вагонам, и ребята, те многие свидетели, что были рядом, говорят мне снова и снова о подвиге и смерти Саблина. Они говорят как-то тихо. Будто боятся неловким словом обидеть человека, который умер у них на глазах.

… И тут, в тупичке, жарило солнце. Но ребята сидели в вагонах. По крайней мере, многие. Шахматные страсти к той поре накалились – доигрывали последние партии. Кое-кто бродил возле вагонов – далеко отходить запрещалось.

Время плелось еле-еле. Так всегда бывает, когда делать нечего и от тебя тут ничего не зависит.

На железнодорожной горке пыхтел тепловоз, формируя составы. Он чуть раскатывался и отцеплял по одному свои вагоны. Они катились под горку, и где-то там, на пульте управления, невидимый отсюда диспетчер переводил стрелки, и каждый вагон бежал в тупичок, нужный ему…

В разных углах сортировки нет-нет да гремели соединившиеся вагоны…

Саблин, сменивший лейтенанта Зиновьева, прохаживался вдоль нашего эшелона то с одной стороны, то с другой, изредка позевывая от скуки, покуривал папироску, жмурился на солнышко, а гимнастерку не расстегивал. Такой уж, видно, был человек, капитан Саблин.

Потом он присел на ступеньку вагона с то стороны, где дверь не открывалась, и задремал, На скажешь, что он уснул, просто забылся, приморенный осенним солнышком. Дремал он очень недолго, привыкший к сторожким солдатским снам, когда и спишь и не спишь сразу, когда просыпаешься ровно на мгновение раньше, чем надо.

Саблин открыл глаза и увидел перед собой серебряные струны рельсов, блестевшие на солнечном огне. Струны прогибались, как туго натянутая тетива, и ползли чуть вверх, в горку, где пыхтел паровозик.

Капитан по привычке мгновенно увидел все сразу: и паровозик, и рельсы, и вагон, который катился под горку. И в ту же секунду он увидел парня, который сидел на рельсе.

Сначала Саблин не обратил внимания на все это. Ну, катится вагон и катись на здоровье. И парень пусть сидит, жалко, что ли. Только вот непорядок, если это новобранец. Ему место в вагоне или поближе к эшелону.

Саблин крикнул парню, чтобы тот обернулся. Но тот сидел по-прежнему на рельсе. А вагон катился где-то там, наверху, погромыхивая на стрелках. Капитан, потянувшись, прыгнул с подножки, присел пару раз, развел резко руками, чтоб вконец прогнать сон, и потихоньку пошел к парню, чтобы узнать, новобранец это или нет, и отправить его поближе к эшелону, если новобранец.