Текст книги "Синяя жидкость"

Автор книги: Альберт Валентинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Валентинов Альберт
Синяя жидкость

Валентинов Альберт Абрамович

СИНЯЯ ЖИДКОСТЬ

Фантастическая повесть

1

Рядовой Таникава осторожно раздвинул жесткие листья дикого сахарного тростника, стараясь не задеть их острых, как у бутылочных осколков, краев. Солнце резануло по глазам, и Таникава невольно отпрянул: после полумрака тропического леса это было невыносимо. Отерев ладонью сразу вспотевшее лицо, он ниже надвинул изломанный козырек ветхой фуражки и, повернув голову щекой к солнцу, снова протиснулся между тонкими упругими стволами. Удивительно, до чего быстро тропические вырубки зарастают этим тростником. И еще высокими, тоже дикими злаками, названия которых Таникава не знал. Зерна у них мелкие и удивительно твердые. Часами приходится перетирать их между двумя плоскими камнями, пока не смелешь в порошок, который можно замешать в воде и испечь пресное тесто – на том же плоском камне, раскаленном в костре. Увы, в последние годы их обед все чаще и чаще состоял из этих лепешек. Да еще из ананасов, которые изредка удавалось нарвать на плантациях. Таникава вздохнул и отвел в стороны два последних ствола, мешающих вести наблюдение.

Прямо перед ним сбегал вниз крутой склон холма, густо ощетинившийся пнями, уже почти скрытыми в высокой траве. Недавно вырубили, а раскорчевывать и распахивать не спешат, земли хватает, подумал Таникава, и по сердцу прошла мучительно сладкая волна воспоминаний: до призыва в армию он жил в деревне. Конечно, здесь все не так, как на родном Хоккайдо, да и сама земля другая – желтозем да вулканический пепел, но крестьянский труд везде одинаков... Таникава сердито тряхнул головой, еще глубже надвинул фуражку и, насупившись, продолжал наблюдение.

Подножие холма огибал узкий ручей. Глубина не более метра, форсирование осуществляется без применения плавсредств. Белесоватая голубизна раскаленного неба отражалась в нем, как в темном старинном зеркале. Ручей будто застыл – даже на стрежне отражение не искажалось. За ручьем начинался луг, замерший в безветрии, как на картинках, что висели в доме родителей Муцуки Таникавы. Он не знал, какую художественную школу копировали эти дешевые олеографии, но еще мальчиком подолгу всматривался в них, не умея облечь в слова охватывавшее его восхищение могучей простотой и величавостью природы, которое не могла затушевать даже аляповатая трехцветная печать.

Но картина, открывшаяся сейчас перед ним, восхищения не вызывала. Таникава невольно отпрянул и чуть пригнулся, заметив справа за ручьем группу кустов. Там вполне могла укрыться засада. Он понаблюдал некоторое время. Нет, кажется все спокойно. Тогда он повел глазами влево, зафиксировал, что на лугу противник не может укрыться, и начал прослеживать ручей, пересекавший луг наискосок, прежде чем обвиться вокруг холма. Ага, вот она где – деревня.

Она раскинулась вдоль правого берега ручья, и Таникава отчетливо различал бамбуковые хижины с пирамидальными крышами, стоящие на сваях среди кокосовых пальм и банановых деревьев. За хижинами зеленело кукурузное поле, перед ними ровные полоски огородов. Здесь выращивают сладкий картофель камоте, овощи, арахис, жареные орешки которого так приятно погрызть после плотного обеда, растянувшись на циновке, и, конечно, табак... Рот Таникавы наполнился слюной. Нет, они, разумеется, сначала покурят, а уж потом приступят к еде. А еды здесь много. Обостренный голодом взгляд Таникавы выхватывал из тени деревьев то розовый поросячий бок, то белую козу, лениво щипавшую траву под ногами, то пестрый силуэт суетящейся курицы. Буйволов он не видел. Но они наверняка есть. Лежат где-нибудь за излучиной ручья на топком берегу, нежатся в прохладе. Их время еще не пришло: очередная пахота начнется недели через две. Пусть живут – бездомным странникам вполне хватит козы и пары кур. На три дня можно сделать запас. Дольше в этом климате мясо не сохранишь. А еще Таникава видел мелькающие между хижинами человеческие фигуры. Воображение тут же нарисовало стройных женщин с голыми плечами и ногами, вся одежда которых – обернутый вокруг туловища кусок дешевой ткани. Он так легко слетает от нетерпеливого рывка. И хотя Таникаве уже много лет, время не утолило извечный мужской голод...

– Рядовой Таникава, доложите обстановку.

Лейтенант Като подошел, как умел только он, совершенно неслышно и остановился сбоку от Таникавы, так, чтобы ему был виден просвет в тростнике. В одну секунду он оценил обстановку, задержавшись взглядом на кустах справа, будто споткнулся о них. Собственно, он шел все время впереди рядового, лишь на окраине леса сделал шаг влево и пропустил его перед собой. Винтовку с императорской хризантемой на ложе он, как и Таникава, нес в руке: ремни давно порвались в клочья от колючек. Таникава сделал движение плечами, долженствующее означать, что он подтянулся, и попытался щелкнуть плетенными из пальмовых листьев сандалиями.

– Господин лейтенант, за ручьем – населенный пункт. Подходы просматриваются беспрепятственно. Засада противника возможна только на правом фланге, за кустами, но вероятность ее мала: на подступающей местности трава не примята, нет следов колесной или гусеничной техники. – И переходя на неофициальный тон, добавил: – Может, не будем ждать ночи, Катосан? Мы наверняка сбили преследователей со следа.

Невозможно провести бок о бок сорок лет – совершать набеги на провиантские склады, снимая американских часовых, ночевать у костра, постоянно спасаться, чудом ускользая от поисковых отрядов, да грабить время от времени туземные деревни, стараясь за короткие часы вознаградить себя всеми радостями жизни – невозможно столько времени жить в джунглях, исколесив за это время весь Лубанг, и сохранить при этом официальные отношения командира и подчиненного. И тем не менее они усиленно старались их поддерживать – хотя бы видимость этих отношений, их внешний ритуал. Обязательное отдавание чести при обращении друг к другу, вытягивание по стойке "смирно", утренний и вечерний рапорты, будто при поднятии и спуске несуществующего флага... Они не то чтобы по привычке, а скорее интуитивно цеплялись за этот разработанный до мелочей кодекс, который, словно компас, проводит военного человека сквозь бушующий страстями мир. Без этого кодекса, ставшего основой их существования, вряд ли бы они выдержали нечеловеческие условия многоярусного экваториального леса с его вечной сыростью, резкими запахами и полумраком. Он наполнял хоть каким-то смыслом их жизнь, давно потерявшую всякий смысл...

Когда в том далеком, несчастном для японского народа сорок пятом году атомные взрывы высветили страшный тупик, в который завела страну политика монополистического милитаризма, понимание всей глубины национальной катастрофы пришло не сразу. В первый момент весть о двух чудовищных бомбах, о сотнях тысяч сожженных, задушенных, задавленных обломками людей вызвала в стране волну патриотизма. Трумен рассчитывал ужаснуть Японию, а заодно и весь мир трагедией Хиросимы и Нагасаки, поставить страну на колени. Он добился лишь взрыва всеобщей ярости. Никогда еще столько летчиков-камикадзе не поднималось в воздух, сбросив шасси и распевая во все горло "Выйду в море – трупы в волнах". Никогда еще столько моряков не подрывалось на катерах-минах, увлекая за собой в пучину вражеские корабли. Понадобились могучие удары советских войск, разгромивших Квантунскую армию, чтобы японская военная машина перестала функционировать.

Немудрено, что когда капитан Сигэру Ясухара, командир диверсионного отряда действующей на Филиппинах оккупационной армии, вызвал к себе рядового Таникаву и объявил, что он вместе с лейтенантом Като остается на Лубанге в качестве самостоятельной группы, рядовой Таникава понял, что ему оказана величайшая честь. И даже засомневался, достоин ли он такой чести. В отряде Ясухары, словно специально, подобрались бойкие городские ребята, почти все уголовнички либо стоящие на грани нелегальных контактов с законом. Полоснуть ножичком по сонной артерии – для якудза * это было не событие. И медлительный, наивный Муцуки Таникава, которому только война предоставила возможность покинуть родную деревню и повидать мир, был неисчерпаемой мишенью для их насмешек. Он даже и слова-то такие впервые слышал, которыми они походя перебрасывались между собой. Откуда ему было знать, что это блатной жаргон, понятный только для посвященных? А уж когда после отбоя начинался казарменный треп, Таникава только таращил в изумлении узкие черные глаза, слушая сумасшедшие истории про убийства, ограбления, погони, схватки с "фараонами", про тайные притоны, где продают наркотики, про торговлю живым товаром. Он верил всему, хотя иной раз извечная крестьянская настороженность и подсказывала ему, что вряд ли полицейские такие непроходимые простофили и их так легко одурачить. А какие наивные вопросы он задавал! Казарма валилась с коек от хохота. Но, подшучивая над Таникавой, старались из рамок не выходить. Этот деревенский увалень обладал могучей силой, которую на себе испытали рядовые Тэцудзо Уно и Кадзую Носака. Оба в свое время отсидели за вооруженный грабеж и умели поиграть ножичком. Но тут ножички не помогли. Таникава, поймав их руки, повернул так, что затрещали кости, толкнул вперед, и оба, круша койки, вмазались головами в бревенчатую стену. После госпиталя в армию они уже не вернулись.

Впрочем, расправу с этими щуплыми городскими подонками Таникава за доблесть не считал. Так же, как не считал за доблесть и то, что на самые опасные операции капитан Ясухара посылал именно его, Таникаву. Он и к войне относился, как к крестьянской работе – тяжело, но необходимо. И Таникава минировал склады, пуская под откос поезда, подстреливал часовых, не за

* Якудза – японские бандиты (здесь и далее примечания автора.).

думываясь, во имя чего это делается. Так приказано! В свои девятнадцать лет у него еще не было повода задуматься об абстрактных категориях. Он умел думать только конкретно; деревенский уклад, освященный вековыми традициями, заранее расписал всю его жизнь – от рождения и до смерти. Так и в армии устав регламентировал каждый поступок солдата – от подъема до отбоя. И Таникава только удивился, услышав, что его напарником будет лейтенант Сандзо Като. Хотя, будь на его месте любой из бойких городских мальчиков, он не только удивился бы, но и задумался. А задумавшись – встревожился.

Армия, как никакая другая организация, нивелирует своих членов. Каждому человеку отведена в этом конгломерате индивидуумов своя ячейка, определяющая свои нормы поведения, свою мораль, если хотите. И малейшее отклонение от стереотипа сразу бросается в глаза, а серия отклонений свидетельствует неопровержимо: этот человек – чужой, случайный, не проникшийся армейским духом, главное в котором – не выходить из установленных рамок. Лейтенант Сандзо Като из этих рамок выходил постоянно. Дело даже не в том, что он не был груб с солдатами, не хлестал саке * по вечерам в офицерском блиндаже, не участвовал в состязаниях, кто сумеет развалить пленного на две половины – наискосок от плеча до поясницы – одним ударом сабли. Признанным мастером этого лихого удара был капитан Ясухара, остальные офицеры тщетно пытались превзойти его. Но если бы даже лейтенант Като, прибывший в отряд совсем недавно, делал все это, его штатская семенящая походка, рассеянный взгляд, привычка сутулиться при ходьбе, способность застывать в самом неподходящем месте и в самое неподходящее время, о чем-то глубоко задумавшись, – все эти мелочи, которые штатский человек даже не замечает, свидетельство

* Саке – японская водка.

вали: он не кадровый военный, не профессионал. Не говоря уже о том, что он ни разу не ходил с отрядом на операции. И вот этого-то человека оставили вместе с Таникавой в тылу американских войск, оккупировавших Филиппины! Было о чем задуматься. Но Таникава не умел думать, он умел подчиняться. Поэтому он с благоговением выслушал напутственную речь капитана Ясухары.

– Мы разбиты! – с торжественной грустью сказал капитан. Но мы не поставлены на колени. Страну восходящего солнца нельзя сломить, как нельзя срыть священную Фудзияму. Поэтому война за великую Японию не кончена. Она только начинается. Завтра мы сделаем вид, что сдаемся американцам, которые интернируют нас на другие острова. А вы останетесь на Лубанге и будете ждать моего возвращения. Или сигнала. Может пройти много времени, но сигнал обязательно будет. И помни, рядовой Таникава, твой первейший долг – оберегать господина лейтенанта. Он нужен Японии.

Нет для японца понятия более священного, чем долг.

Нарушивший долг все равно что мертвец – он вычеркивается из общества. И Таникава мог гордиться тем, что свой долг он выполнил до конца. Сколько раз в них стреляли, за ними гнались, устраивали засады – господин лейтенант жив и невредим и готов служить Японии, когда она призовет его. Непонятно только, почему так долго нет сигнала.

Много лет спустя господин Ясухара, один из директоров "Нипон электроник лимитед компани", узнал из газетных сообщений, кто был на самом деле лейтенант Сандзо Като, которого ему приказали спрятать таким оригинальным способом. И в зачерствелой душе старого дельца неожиданно шевельнулась жалость – нет, не к лейтенанту, а к простому крестьянскому парню, чью жизнь он исковеркал во имя целей, до сих пор ему полностью неизвестных.

"А ведь меня заставили подписать приказ, обращенный лично к ним и предписывающий сложить оружие, – вспомнил он. – В каком же году это было? Пятнадцать? Двадцать? Тридцать лет назад? Нет, не помню. Помню только, что они не сдались".

Они не сдались потому, что не поверили приказу, листовки с которым американское командование, а затем и филиппинские власти разбрасывали с самолетов над джунглями. Вернее, не поверил Таникава, потому что лейтенант объяснил ему: приказ подложный. Сандзо Като поднял одну листовку, несколько минут вглядывался в факсимиле Ясухары и, выругавшись, отшвырнул прочь ярко-желтую бумажку с жирной вязью иероглифов. Таникава вообще к листовкам не прикасался: был неграмотен. К тому же приказ подложный... По этой же причине он не поверил голосам брата н престарелого отца, записанным на пленке и многократно усиленным динамиками. Все это была военная хитрость – и голоса, воскрешающие эпизоды его детства, называющие его ласкательными именами и умоляющие выйти из леса, потому что война давно кончилась; и листовки, падающие с неба; и огромные щиты у затерянных в джунглях селениях, обещавшие ему полное помилование. Лейтенанту Като помилование не обещали, но Таникава не мог этого прочитать и сделать выводы. Он ждал возвращения господина капитана, который должен наконец-то разрешить им вернуться на родину. А пока...

– По результатам наблюдений прихожу к выводу: подступы к населенному пункту не охраняются, – угрюмо сказал Таникава, переходя на официальный тон.

Лейтенант промолчал. Что-то настораживало его в этой полуденной безмятежности. В отличие от Таникавы он умел размышлять, сортировать и анализировать факты, умел вскрывать причинную связь явлений. И сейчас натренированный инстинкт кричал об опасности. Да и местность вовсе не так хорошо просматривалась, как казалось сгорающему от нетерпения солдату. Вон та группа кустов справа... Он не сводил с нее взгляда. Но за десять минут ни одна ветка не шевельнулась.

А может, и в самом деле не стоит ждать темноты? Джунгли не то место, где можно рассчитать действия противника по карте, и не могли же преследователи угадать, что они выйдут именно здесь. Конечно, за столько лет эти белокожие варвары могли хоть как-то приблизиться к пониманию психологии тех, кого преследовали, но проникнуть в нее до конца, постичь всю тонкость, всю глубину азиатской души – нет, это невозможно. Об этом говорят сами результаты сорокалетней борьбы. Так что все объективные данные за то, что "зеленые береты" сюда не добрались. Они снова обманули этих примитивных янки, не уйдя в джунгли, как поступили бы те, а спустившись на побережье, где прикрытием служат лишь перепутанные корни мангровых деревьев, между которыми приходится скользить по пояс в воде. И теперь их наверняка ищут южнее, где они вот так же, зайдя под вечер в деревню, зарезали молодого парня, вздумавшего помешать им побаловаться с его девчонкой. Като сделал только одно движение кинжалом, и горло у парня распахнулось, как пасть буйвола, а голова откинулась на спину. Лейтенант усмехнулся: что-что, а убивал он профессионально. Три года в Токийском университете да пять лет на биологическом факультете в Принстоне что-нибудь да значат. Да и что такое удар, нанесенный профессионалом? Благодеяние для жертвы – быстро и без мучений. Ему случалось убивать людей куда более страшными способами... Правда, этот инцидент испортил им весь отдых: пришлось отступить, угрожая разъяренным туземцам пустыми винтовками. А потом пять дней путать следы, уходя от. "зеленых беретов". Ушли.

Из этих пяти дней двое суток в воде. Без сна и пищи. Да и потом, когда углубились в джунгли и прорубали себе дорогу среди лиан и кустарника, спать приходилось урывками по два-три часа, питаясь на ходу сухими кукурузными лепешками, захваченными у крестьян. Лепешки кончились вчера утром. А там, впереди, мягкие циновки, свежая поросятина, пальмовое вино... Комок подкатил к горлу. Като еще раз вгляделся в кусты справа и хриплым шепотом скомандовал:

– Рядовой Таникава, даю вводные. Впереди – населенный пункт. Местность просматривается. Преодолеть быстрыми перебежками. Особое внимание – на кусты справа.

Таникава кивнул. Тусклые глаза его заблестели. Раздвинув тростник, он шагнул вперед. Като скользил за ним. Зажав винтовки под мышками, они, пригибаясь, начали спускаться к ручью, с трудом выдирая ноги из высокой, до колен, травы.

Кто из них первым уловил солнечный зайчик, на мгновение сверкнувший в кустах за ручьем? Наверное, оба одновременно. Конечно, это мог быть и бутылочный осколок, застрявший в ветвях. Но вероятнее всего это наблюдатель неосторожно сунулся вперед со своим биноклем. В такие минуты не рассуждают, не рассчитывают варианты. Като и Таникава одновременно откинулись один вправо, другой влево, упали плашмя на траву, и тут... Со стороны могло показаться, что вверх по склону прыгают две гигантские лягушки. Диверсанты хватались за упругие стебли, лягушачьим движением заводили колени под живот, отталкивались и делали прыжок, на мгновение показываясь над травой. Затем опять лягушачье движение ногами и новый прыжок – каждый раз чуть левее или правее от прямой линии. Это была выдумка капитана Ясухары: лягушка в гору. Обычным бегом невозможно было подниматься с такой скоростью, а постоянная смена направлений и исчезновение в траве делали их практически недосягаемыми для самого меткого стрелка.

Их гимнастерки, задубевшие от пота и грязи, рвались в клочья. Сердце захлебывалось от нехватки кислорода, глаза вылезали из орбит. Они этого не чувствовали: организм бросил все резервы на решение одной задачи – уйти от преследования. И они не видели быстрые фигуры в зеленых беретах, молча кинувшиеся в погоню. Да им и не надо было видеть: они знали, что за ними гонятся. Кровь взрывалась в ушах, и за этими залпами они не слышали рева вертолета, поднявшегося за деревней и мчавшегося на них, наклонив нос, как гончая, поймавшая след. Они видели только спасительный частокол тростника на вершине холма, приближавшийся с каждым прыжком, и успели первыми. В последний раз мелькнули за стволами выцветшие гимнастерки и исчезли. Преследователям достались только две незаряженные винтовки с императорскими хризантемами на ложах.

2

– Паршивые макаки! – сержант Вестуэй с досадой пнул тупоносым ботинком ни в чем не повинный цветок, разметав его лепестки по траве. – А вы еще лезли в бутылку, что они не чуют нас по запаху! Да я уже, слава богу, двадцать лет жарюсь на этом солнце, а оно погорячее, чем у нас на Миссисипи. И здешних азиатов знаю лучше, чем вы свои клоподавки, на которых пытаетесь выстроить слова по ранжиру, как новобранцев в строю. Держу пари, что, может, они и люди, конечно, только другие. Не такие, как белые. И похуже даже негров, это уж точно. Так скакать в гору – да ни один черный на это не способен!

Эту свою гневную тираду бравый сержант Леонард Вестуэй, родившийся на берегах Миссисипи, адресовал двум журналистам – Юджину Бедворту и Ричарду Брауну. Первый недавно окончил университет и начинал свою карьеру в Ассошиэйтед Пресс на минимальной репортерской ставке – пятнадцать тысяч долларов в год. Второй, старый газетный волк, сменил на своем веку немало изданий. Сейчас он окопался в провинциальной "Оклахома стар", получая как ведущий обозреватель сорок две тысячи. Эта газета, перейдя в руки оборотистого дельца, быстро набирала влияние. На нее уже иной раз ссылались политические деятели. Вот уже два дня сержант, малость поотвыкший, как он сам говорил, от столичных штучек, устраивал себе развлечение: беззлобно подшучивал над репортерами – над их костюмами, совершенно не приспособленными к местному климату, над их портативными пишущими машинками, которые он упорно называл клоподавками, над ярким галстуком Бедворта, над трубкой Брауна, чашечка которой была сделана в виде цветка лотоса. А главное, над случаем, соединившим вместе этих трех совершенно разных людей.

3

Наверное, нет в человеческом бытии явления более загадочного, чем случай. Непредсказуемое стечение обстоятельств, непреднамеренное совпадение действий во времени и пространстве – и судьба человека делает крутой зигзаг, заставляя его совершать поступки, которые он никоим образом не планировал ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. А последствия этих поступков, распространяясь на окружающих, словно волны от брошенного в воду камня, направляют и их мысли, и их действия. И последствия этих последствий... Недаром блистательный Дюма считал всю историю цепью случайностей, не замечая, что в такой трактовке уже изначально заложена историческая закономерность. А философы от седой древности до наших дней ломают головы, стараясь отыскать те закономерности, следствием которых является случай.

Ну могла ли предположить легкомысленная Кети Флеминг, не устоявшая перед искушением вильнуть хвостом под носом Тома Клаузена, чьей девушкой она считалась уже целый месяц, какие последствия вызовет ее неверность? Она очень приятно провела вечер, а затем ночь с другим парнем, не особенно стараясь, чтобы подружки не узнали об этой ее "ходке налево". Она даже была не прочь, чтобы они узнали и рассказали Тому: чем же еще и удержать парня, как не ревностью? Они и рассказали, даже с такими подробностями, которых в помине не было. И на следующее утро аэродромный механик Клаузен, злой на весь мир и в особенности на прекрасную его половину, без должного внимания отнесся к просьбе командира филиппинского лайнера, совершающего межконтинентальный рейс, проверить состояние масляной системы в третьем двигателе его "боинга". Том, презрительно хмыкнув, открыл двигатель, сразу увидел, что сбился защитный колпачок датчика давления масла, и, ударом кулака вогнав его на место, бурнул: "0'кэй, мистер". И больше не стал ничего смотреть, а отправился в бар, чтобы продолжить мысленное обсуждение важнейшей дилеммы: да стоит ли даже лучшая девушка на свете мужских забот и мужского спокойствия? А за два летных часа до Манилы, над океаном, самолет потряс сильный удар – турбина третьего двигателя разлетелась, разворотив моторную гондолу.

Ну а можно ли считать случайностью, что на этом самолете, наряду с другими пассажирами, оказались Юджии Бедворт и Ричард Браун? Репортеры из разных изданий, они были посланы на Филиппины с одинаковым заданием: написать что-нибудь новенькое о пресловутой бескровной хирургии. Что поделаешь, стояло лето, мертвый сезон, сенат и конгресс были распущены на каникулы, никаких скандалов не ожидалось, и редакторы выбивались из сил, стараясь отыскать "жареные" факты, чтобы развлечь подписчиков, не потерять их, не дать конкурирующему изданию перехватить "свой" контингент. Конечно, репортеры могли сесть и в разные самолеты, но тогда не произошли бы те удивительные события, о которых я рассказываю. А они обязательно должны были произойти. Вот почему неминуемый случай свел Юджина и Ричарда в одном самолете, где они и познакомились и даже сели рядом, обменявшись с одной симпатичной старушкой.

– Скверное дело, а? – сказал Бедворт после того. как стюардесса, успешно подавляя дрожь в голосе, объявила по внутренней связи, что уважаемые пассажиры могут не беспокоиться. Мол, произошла лишь небольшая техническая неисправность и через двадцать минут самолет совершит посадку на аэродроме военно-морской базы Лубанга, где имеется полоса для приемки тяжелых машин. Перегнувпись через спинку своего кресла, Юджин с ужасом наблюдал в заднем иллюминаторе, как медленно отрывается от гондолы кусок обшивки, загибаясь на консоль под крыло. Лицо его сразу вспотело, но он боялся вытереться платком, чтобы никто не обратил внимания и не подумал, что он паникует. А в мозгу сквозь пелену страха пробивалась мысль, что если все обойдется, то начальство обязательно обратит внимание на молодого репортера, который в первую же командировку попал в приключение – да какое! – но держался молодцом. И эта мысль помогала ему держаться молодцом. Краем глаза он видел, что многие пассажиры сидят бледные, в полуобмороке, вцепившись в подлокотники кресел.

– Не смертельно, – отозвался Браун. – Эти телеги выдерживают и не такие передряги.

Он с горечью отметил в душе, что совершенно не испытывает страха. И дело тут не в удивительной прочности современных самолетов. Просто он не ждет от жизни ничего нового. А если уж быть предельно честным с самим собой, то тот узенький круг интересов и удовольствий, который он себе оставил рюмка виски и банка пива по вечерам, детективный фильм раз в неделю, иногда случайная подружка – представляет небольшую ценность. И особенно жалеть о его потере, право же, не стоит. Пройдут годы, и этот юнец со вспотевшим лицом, что трясется от страха в соседнем кресле, придет к такому же выводу...

Едва соскочив с трапа после посадки на Лубанге, Бедворт кинулся искать телефон: передавать сообщение в агентство.

– О чем? – холодно спросил Браун. – О том, как молодец пилот благополучно посадил аварийную машину? Так "боинг" может сесть даже на одном двигателе. Да и пилот-то всего лишь филиппинец. Будь он американцем – куда ни шло.

И Бедворт только развел руками. Действительно, такую информацию агентство никому не продаст. А он испортит себе репутацию, заставив агентство оплатить пустой, телефонный разговор. Но через три часа, когда с Лусона * прилетел другой самолет, чтобы забрать пассажиров, тот же Браун, слонявшийся по аэродрому и наткнувшийся на вертолетчика, с которым познакомился некогда во Вьетнаме, принес ошеломляющую весть: завтра ожидается очередная охота на двух японских диверсантов, уже сорок лет кочующих по филиппинским джунглям.

"И он задаром отдает мне такую тему! – ужаснулся в душе Бедворт. – Тут сразу можно прославиться. Наверное, спился и ему уже на все плевать".

История казалась невероятной. Но сержант Вестуэй, командир группы "зеленых беретов", к которому тут же кинулись репортеры, подтвердил: да, так оно и есть. Однако взять их с собой на охоту категорически отказался.

– Не положено, парни. Это ведь боевая операция, всякое может случиться. Шальная пуля, она не разбирает... Да и не в этом дело. Просто очень уж мои ребята злы на этих макак: столько лет за ними бегаем.

* Лусон – остров в Филиппинском архипелаге, где расположена столица государства Манила.

– Ну и что? – не понял Бедворт. – Это даже хорошо, что злы. Можно дать живую картинку в репортаже: обуреваемые справедливым гневом, наши героидесантники под командой сержанта Вестуэя обрушились лавиной на недобитых бандитов бывшей императорской армии. И последние выстрелы второй мировой войны прозвучали через сорок лет после ее окончания. Представляете, какой общественный резонанс это вызовет!

Сержант надвинул берет на самые брови. Во взгляде, которым он окинул репортера, мелькнуло сожаление.

– Я же ведь сказал, что мои ребята здорово разозлились. А ну как кто из них сгоряча приложит этого макаку прикладом по черепу? Они ведь теперь не враги, а бедные обманутые фанатики. Да и лет им сейчас – одному под шестьдесят, а другому и того больше. Старики, в общем, хотя и очень резвые еще парни, натренированные. А общественность ведь только на возраст отреагирует, если мы. этих макак вытащим из джунглей ногами вперед. Вот тогда и будет резонанс. Вы же первые завопите: негуманное обхождение, варварство и прочие такие слова.

Человек пять десантников, собравшись в нескольких шагах, прислушивались к разговору и беззвучно хохотали, делая вид, что не обращают на беседующих никакого внимания. Сержант зыркнул на них глазом раз, другой. Ответом ему были откровенные усмешки. Браун тоже усмехнулся, заметив эту пантомиму. Один Бедворт ничего не замечал.

– Но ведь можно и гуманно, – растерянно сказал он.

– Можно, – согласился сержант, в очередной раз пытаясь разогнать начальственным взглядом насмешников. – Даже нужно, наверное. И предположим, возьмем мы их гуманно в плен, привезем на базу, отмоем сколько сможем. А потом начнется... Кто они? Военнопленные? Так война давно кончилась. Просто бандиты? Так ведь по приказу действуют. А может, тот, кто приказ отдал, сейчас значительный человек. И выходит, что не бандиты они, а герои. А что из этого следует? А то, что если Япония признает их своими гражданами, значит, она находится с нами в состоянии войны. А не признает – какого они подданства? Какой суд их дело разбирать должен? Вот так-то, парень! Лучше уж негуманно.

Нет, этот сержант-южанин, не скрывающий своего пренебрежения ко всем небелым, вовсе не был таким дуболомом, как показалось сначала Бедворту. Ошалевший от этих дипломатических парадоксов, репортер с его университетским образованием далеко не сразу понял, что Вестуэй просто издевается над ним. Зато он понял другое: участь японцев решена, а им, репортерам, в этой акции не участвовать.

Браун до конца насладился этой сценой. Для него-то сержант был как на ладони. За свою бурную репортерскую жизнь Дик и не таких видывал, И этот тип вояк – умных, жестких, опытных, которым только отсутствие образования мешает пролезть в офицеры и которые в конце концов все-таки добиваются младших офицерских чинов, – был ему хорошо знаком. И дождавшись, когда его молодой коллега полностью осознает свое поражение, Браун начал действовать. Вытащив из кармана фляжку, он зубами выдернул пробку, глотнул из горлышка и протянул несговорчивому сержанту.