Текст книги "Взмахом кисти (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

5. Лодка

– Оленька, мне бы выспаться – вот всё, чего я хочу…

Придя проведать мать, Художница обнаружила ту практически трезвой, с новой короткой стрижкой. В опустошённой собутыльниками квартире было кое-как прибрано, а вечно заплёванный, грязный и закиданный окурками пол вымыт. На кухонном столе одиноко стояла пластиковая бутылка из-под пива, на разделочной доске лежала зачерствевшая буханка хлеба. В холодильнике вонял обгрызенный хвостик селёдки.

– Всё, я с выпивкой завязываю, – с тихой гордостью сообщила мать, пробегая слегка трясущимися пальцами по волосам, в которых после стрижки седина стала более заметной, особенно на висках. – Вот, в знак начала новой жизни причёску сменила… Это Сашка машинкой под длинную насадку оболванил, на парикмахерскую-то денег нет. Дворником устроилась – больше никуда меня не берут. Уже неделю работаю, только пива чуть-чуть себе позволяю.

– Хм, на парикмахерскую денег нет, а на пиво откуда? – нахмурилась Художница. – Если работаешь только неделю, значит, зарплату ещё не получала…

– Да это я пустую стеклотару сдаю, – вздохнула мать. – Ну, и среди собутыльничков моих кое-кто порядочный нашёлся – долг вернул. Ты б хоть порадовалась за меня, а ты с ходу – откуда деньги? Эх, Оля, Оля…

Художница поморщилась – не любила, когда её называли по имени.

– Мам, я рада… Хотя по-настоящему радоваться ещё рано.

– Думаешь, сорвусь, и всё опять по новой начнётся? – хмыкнула мать. – Так и случится, если хотя бы ты в меня не поверишь… Все планы рушатся от неверия! Нет, дочь, я в завязке. Вот только выспаться бы мне – уже бог знает сколько времени нормально не спала. Бессонница какая-то, и всё тут. Под утро глаза сомкну – а уж пять часов, на работу вставать… Измучилась я, Олюнь.

Как ни странно, её глаза выглядели более живыми раньше, когда она вела невоздержанный образ жизни. Сейчас они стали пустыми и тусклыми, их затянула матовая, тёмная пелена уныния и безнадёги. Затравленный, печальный, усталый взгляд из-под припухших век…

Художница, как обычно, сходила в супермаркет, притащила два полных пакета продуктов и заполнила унылые полки холодильника. На уговоры матери не поддалась, пива не купила. Сварила суп в чудом уцелевшей кастрюле – одной из старых, с потемневшей эмалью, на которую ворюги-собутыльники не позарились, также сделала салат и усадила мать ужинать. Рука у той ходила ходуном, когда она подносила ложку ко рту.

– Ты знаешь, мне часто видится лодка, – сказала вдруг мать, устремив потухший взгляд себе в тарелку. – Такая небольшая, деревянная… Челнок. А вокруг такой солнечный день, стрекозы летают, камыш шуршит. Благодать, в общем. И мне вот почему-то кажется, что если лягу я в эту лодку, то усну крепко и хорошо! И отдохну замечательно, покачиваясь на воде… Слушай, Оль, ты же художница у нас… Нарисуй мне её, а? Совсем бессонница изнурила… А так я бы на эту картину на ночь смотрела и успокаивалась. Глядишь, и завязать с зелёным змием легче было бы. А от бессонницы ведь мысли дурные в голову лезут. «Полезай в петлю» да «полезай в петлю»… Вроде, и жить уж незачем. А как бы я хорошо поспала в этой лодочке!… Как в колыбели. Может, и перестали бы мысли одолевать. Нарисуй, а?

Художница встрепенулась. Она сомневалась в том, что обычная картина излечила бы её мать от бессонницы, но вот картина, написанная чудесной кистью, вполне могла оказаться ключиком к спасению!… Причём не только от нарушения сна, но, если постараться, и от пресловутого «змия». Окрылённая желанием поскорее претворить идею в жизнь и изучить возможности необыкновенной кисточки, Художница наскоро попрощалась с матерью, хотя та упрашивала побыть в гостях ещё немного.

– Мамуль, чем скорее я приступлю к работе, тем быстрее ты отдохнёшь и отоспишься, – так сказала Художница, ободряюще дотрагиваясь до её щуплого плеча. – Я сделаю всё, что смогу. Будет тебе лодочка.

Дом встретил её прохладной пустотой и чистотой. Огород был полит и прополот, на кухне стояло полное блюдо пирожков, накрытое белой вышитой салфеткой, в холодильнике – сметана, творог и молоко. Пробежавшись по малиннику, Художница набрала ягод, смешала с творогом и умяла полную тарелку, присовокупив к этому ещё пару пирожков с картошкой, после чего оседлала велосипед и отправилась на близлежащее озеро – искать подходящую натуру. Камыш, стрекозы, солнце… Этого добра вдоль берега оказалось навалом, вот только лодок ей нигде, как назло, не попалось. Может, у местных рыбаков попросить? Но у них в основном резиновые, а нужна была деревянная. А что, если кисть сумеет перенести на полотно и воображаемые предметы?

Художница порылась в интернете и за пять минут нашла десяток фотографий с подходящими лодками, а также несколько работ коллег-художников. Лодка у причала – довольно избитая тема, но сейчас имела значение не новизна сюжета, а успокоительно-лечебный эффект, который картина должна была произвести на мать. Здраво рассудив, Художница решила сначала изобразить сам пейзаж, а лодкой заняться в последнюю очередь.

Готовый грунтованный холст у неё имелся. Три пирожка в пакет, этюдник и папку с холстом на плечо, ноги в кедах – на педали. Вечернее озеро, камыши и ивы, облака в водной глади и колыхание высоких, по пояс, трав. Писать нужно было быстро, чтобы поймать изменчивый рисунок облаков. Стоило чуть замешкаться – и небо выглядело уже иначе, поэтому Художница спешила ловить кистью их текучий цвет – то ванильно-жёлтый, то райски-розовый, то кремово-белый, то барвинково-голубой. Для этих переливов она подбирала бы краски на палитре мучительно и нудно, упуская драгоценные мгновения, а чудесной кистью просто брала нужные цвета прямо из самой природы и с фотографической быстротой переносила прозрачными мазками на холст.

Пейзаж был полностью готов за час. Художница видела, что уже начались наслоения другого освещения, а с облаками пошла путаница и чехарда, но спешить её заставляло воспоминание о потускневшем, загнанно-усталом взгляде матери. Чёрными чудовищными щупальцами бессонница обвивала её душу и утаскивала в пучину гибели. Сколько мать ещё выдержит без нормального сна? Пусть один угол картины получился освещённым как в половине девятого, а другой – как в девять, ерунда. Это её отточенному авторскому глазу были видны такие нюансы, а неискушённый зритель, никогда не видевший этой местности в реальности, пожалуй, ничего и не заметит. Дело оставалось за малым – дописать лодку, взяв её «из головы».

Хлопая на себе комаров, Художница собрала этюдник и постояла ещё немного на берегу, жуя пирожок и думая о Надин. Будет ли она дома, когда Художница откроет дверь и войдёт? Эта удивительная женщина появлялась и исчезала тихо, ей не нужны были даже ключи. Где она жила, кем работала, был ли у неё телефон – о том Художница не имела понятия до сих пор, как ни странно, но все эти сведения казались ненужными. Достаточно было тех тёплых летних чудес, которые в последнее время сыпались, как из рога изобилия, наполняя сердце Художницы мягким вечерним светом – таким, какой был разлит сейчас над озером. В каждом дуновении ветра, в каждой тени, в каждом цветке и каждой травинке прятались добрые призраки её имени – Надин, Наденька, Надюша. Оно таяло на языке слаще, чем малиновое варенье.

Художнице хотелось верить, что Надин всё же встретит её, и потому она принялась собирать букет из полевых цветов. Нарвав большую охапку, она вдохнула их горьковатый луговой аромат и улыбнулась.

Потом она долго гнала велосипед – совсем как в старой песне, с взволнованно бьющимся сердцем вошла в калитку… Надежда, теплившаяся в нём, сдулась, как проколотый воздушный шарик. Художницу снова встретила тишина, а тёмные окна дома не оставляли ни малейшего шанса на то, что сегодня она сожмёт в объятиях свою земную богиню. Где же ту носит? Куда она пропала? Ведь ещё утром Художница сладостно умирала в мягком, но цепком обхвате её ног, а потом воскресала для долгого душевного поцелуя… А сейчас – только прохлада, чистота и аккуратно застеленная кровать, в которую даже ложиться без Надин уже не хотелось. С огорчённым вздохом Художница поставила букет в банку с водой, которую водрузила на кухонный стол. Может, Надин ещё придёт сегодня – позднее?

С воскреснувшей надеждой она села к компьютеру и попыталась ещё немного поработать. Невыносимая грусть душила, выжимая слёзы, но глаза Художницы оставались сухими. Работа плохо ладилась, картиной тоже заниматься не хотелось, и Художница, как тоскующий брошенный пёс, уселась на матрас под вишней и стала ждать…

Тёплые сумерки ласково лиловели, сгущаясь, осиротевший без заботливых рук сад печально дремал, и сладость малины не радовала, а вырывала из груди тоскливый вздох. Солнце село, и Художница, чувствуя, что дальше ждать мало смысла, с полотенцем на плече поплелась в баню. Окатившись там прохладной водой, она плюхнулась нагишом на кровать, не расстилая постели. Впрочем, комары скоро доняли её, и она включила фумигатор, а сама залезла под простыню. Удивительно, но при Надин эти твари не смели даже приблизиться… Или это просто мерещилось влюблённому сердцу Художницы?

Утром она вскочила чуть свет, в полшестого, оттого что ей почудилось движение чьей-то тени. Не Надин ли это вернулась? Нет, дом был по-прежнему пуст и печален, а вдоль забора плёлся всклокоченный и небритый сосед Вася, в такую рань уже поддатый. Он вытаращился на голую Художницу на крыльце, протёр глаза, решив, что ему спьяну привиделось, и поковылял дальше.

Что делать? Взбодрившись холодным обливанием, Художница села за работу, то и дело косясь в сторону окна: не мелькнёт ли знакомая подчёркнуто женственная фигура в соломенной шляпке? Нет… Только солнце щедро заливало сад прозрачно-золотыми утренними лучами.

Пообедав вчерашними холодными пирожками с таким же холодным молоком, она принялась таскать воду из скважины для полива огорода – впрочем, следовало сделать это ещё с утра, чтоб та успела согреться. Но горячий дневной воздух уже звенел и плыл – на такой жаре любая вода потеплеет к вечеру. Наполнив бочку, Художница зачерпнула полведра и, нагнувшись, окатила голову широкой, алмазно сверкающей на солнце струёй. Ух! От ломящего тело холода у неё вырвался крик.

К четырём часам пополудни работа была закончена, и надвигалась неизбежность – лодка. Расположив мольберт поближе к окну, Художница задумалась. Приступать было страшновато: откуда брать волшебной кистью цвет? Может, попробовать обычным способом написать выдуманную лодку? Или развернуть одно из найденных вчера в интернете изображений на экране компьютера и срисовывать оттуда? Время шло, а Художница всё пребывала в нерешительности.

Собравшись с духом, она всё-таки начала писать лодку маслом, но тут же остановилась: разница между окружающей обстановкой и носом лодки, который она успела изобразить, оказалась шокирующей. Поверхность картины, написанная чудесной кистью, не походила ни на что другое, цвет ложился гладко и ровно, без единого следа художественного инструмента, не давал глянца и вообще не выглядел как слой краски. Невозможно было понять, чем это написано, и единственная мысль, которая приходила в голову – это реальность, живая, настоящая, а не нарисованная. Масло же ложилось с некоторым рельефом и смотрелось аляповато, дико и неестественно, как невнятная мазня ребёнка на полотне мастера. Ну, или как если бы она пыталась покрывать краской экран телевизора или рисовать на отпечатанном полиграфическим способом плакате.

Нет, так дело не пойдёт, поняла Художница. Краску пришлось снять – благо, она только начала писать нос лодки, мазки ещё даже не успели подсохнуть. Примечательно, что цвет, нанесённый чудесной кистью, не снимался вообще ничем: его нельзя было ни растворить, ни соскоблить – только покрыть новым слоем. Второй слой ложился так же ровно, полностью сливаясь с предыдущим и не образуя никаких шероховатостей и рельефных переходов.

Но как же быть? Как же написать эту лодку, будь она неладна? Художница попробовала «снять» её волшебной кистью с фотографии на экране, но этот номер не прошёл: вместо лодки получился сам компьютерный монитор.

– Тьфу ты!

Художница бросила кисть и села к столу, ероша волосы. Неужели во всей округе не найдётся самой обычной, старенькой лодчонки?!

В отчаянии она снова отправилась со всей своей пленэрной переносной мастерской на озеро, сама толком не зная, для чего. Нужно было что-то делать – хотя бы привести картину к какому-то единообразию и сгладить разницу в освещении между отдельными частями. Вчерашний опыт был своего рода тренировкой, приноравливанием к особенностям необычной кисти, сейчас Художница чувствовала себя в состоянии работать ею быстрее и точнее.

У неё получилось выровнять пейзаж: для этого пришлось просто накладывать поверх уже существующего слоя новый – полностью на всём полотне. Напряжённо думая над тем, как же быть с лодкой, Художница пыталась ясно представить её себе, вписывая её своим воображением в открывающийся перед глазами вид – в мельчайших деталях, вплоть до отражения на воде. Почёсывая кончиком рукоятки кисти между бровей, она до ощущения отрыва от земли материализовывала эту растреклятую лодку перед собой силой мысли… Уперев кисть в лоб, она закрыла глаза.

…А когда открыла, лодка чуть покачивалась на воде, зарывшись кормой в береговой камыш.

Первые пару мгновений Художница стояла, реально ощущая вращение земного шара под ногами. Пространство стало вдруг густым и вязким, как тесто, в нём стало не то что трудно двинуться – вдох сделать не представлялось возможным; вся суть, душа и разум Художницы ушли в жидкое и подвижное ядро где-то в глубине, точно в аварийную капсулу. Пока поверхность трескалась, как застывшая кора, внутри кипела мысль: не двигаться! Точнее, не двигать ничем, кроме кисти… Вот сейчас… Сейчас или никогда.

Рука Художницы с кистью, преодолевая сопротивление воздуха, медленно поднялась и коснулась видения. Оно не исчезало, а на холсте появился первый мазок – не аляповатый и неестественный, как в случае с попыткой написать лодку маслом, а такой же незримо-реальной, живой фактуры, как всё остальное пространство картины. Второй мазок, третий… Вот, вот оно! Рука налилась силой, двигать ею стало легче, а лодка всё яснее проступала на картине. Обрисовался нос, появились борта, корма, а на воду легло колышимое волнами отражение.

А потом Художница провалилась в черноту.

Чувства вернулись постепенно. Под щекой – прохладная трава и цветы, пахнувшие аптечным лекарственным сбором, над головой – безмятежно-чистое вечернее небо. Дышащая грудь земли покачивалась, как колыбель. Как лодка… Лодка!

Сердце бухнуло в груди, как упавший с высоты кирпич. Оттолкнувшись от земли и щурясь в сторону озера, Художница села. Лодки не было, как и следовало ожидать. Неужели опять померещилось?! Кое-как поднявшись на ноги и поймав ускользающее змеёй равновесие, она поняла: нет, кисточка не подвела. Лодка осталась на картине, теперь уже полностью готовой и не требовавшей никаких исправлений. С измученной улыбкой – ну наконец-то всё получилось! – Художница дотронулась до полотна, и сердце вдруг ухнуло в ледяную пропасть: пальцы погрузились в картину, точно в воду. Отдёрнув руку, Художница едва не села в траву.

Ай да кисточка…

Ей потребовалось минут двадцать, чтобы прийти в себя. При пристальном всматривании в картину начинало казаться, что поверхность воды слегка рябит, а лодка покачивается; облака неуловимо меняли свой вид, и даже стрекозы радужно зависали над камышом, охотясь на какую-то более мелкую живность… И, хотя Художница не двигалась с места, картина словно приближалась к ней, гипнотизируя.

Получилось!

Очень хотелось поделиться этим с Надин. Сердце выпрыгивало из груди, рвалось к ней, где бы она ни была. Может, она уже вернулась, стелет постель и расчёсывает свои чудо-волосы, словно сошедшие с картин Жозефины Уолл? Повинуясь повелению сердца, ноги рьяно принялись крутить педали, а длинная тень цвета сепии неотлучно скользила рядом в дорожной пыли: небрежно закатанные джинсы, длинные спортивные носки и кеды-конверсы.

Даже не заходя в дом, по одному его внешнему виду и по чувству пустоты в груди Художница поняла: её снова ждёт одинокая ночь. Где же Надин? Может, с ней что-то случилось? Беспокойство ужалило пчелой, и боль от укуса разлилась по всей душе, заставляя её беспрестанно мерить шагами расстояние от стола до порога, от порога – до калитки. Вся беда была в том, что Надин нельзя было даже отправить SMS, не говоря уже о том, чтобы навестить её у неё дома. Художница совершенно ничего о ней не знала, но это не мешало ей чувствовать Надин своей – родной, близкой, любимой. Это было так же просто и естественно, как вжаться животом в землю и обхватить её, необъятную, руками, сказав ей: «Ты моя». И земля не возразит, просто прошелестит ласково травой и отдаст тепло солнца, впитанное ею за длинный жаркий день…

Художница почти не спала, изливая свою печаль и тревогу в глухую ночь, пахнувшую мелиссой и полынью. Вспомнив утром, что так и не полила грядки, схватилась за лейку: если этого не сделать, уж наверняка от Надин попадёт, когда та вернётся. Потом жевала вприкуску с горбушкой ржаного хлеба свежесорванный огурец, разрезанный повдоль и посыпанный солью, думая, чем заполнить безрадостно-тягучий день, лежавший перед ней, как дорога к горизонту. Ответ был очевиден: работой, как всегда. А вечером предстояло отвезти картину матери.

С матерью они никогда не разговаривали на тему любви, брака, секса, ориентации. Видимо, мать полагала, что всё образуется и наладится естественным путём: Художница «перебесится», и странности уйдут сами собой. Кроме того, издавна и по умолчанию считалось, что ей будет сложнее устроить личную жизнь из-за проблем со слухом: круг кандидатов в спутники жизни сужался до небольшой группы таких же, как она. Чтобы здоровый человек связал свою жизнь с инвалидом, нужны были неземные чувства, каких днём с огнём не сыщешь, а потому объединяться в семьи следовало товарищам по несчастью – тем, кто и так уже в одной лодке. Художница видела немало таких пар и отчасти была согласна с тем, что объединённые общей бедой люди легче понимают друг друга, но душу жгло чувство несправедливости такого положения вещей. Принадлежать к какой-либо касте не хотелось, а в сердце недосягаемым аленьким цветочком жила мечта о любви, стирающей любые границы.

Девушкам, которые ей нравились, она не смела открывать своих чувств – из опасения быть отвергнутой, непонятой, да ещё и «спалиться» при этом. Открыто говорить о своих предпочтениях она не могла. Быть может, по её вечному мальчишескому виду кто-то и догадывался об истинном положении вещей, но внешность обманчива: в университете она видела похожих на неё девушек, которые, вопреки видимому отрицанию женственности в облике, тем не менее, встречались с парнями. Она убедилась: внешность – ещё не всё.

Хоть ей самой это казалось невероятным, но аленький цветочек её мечты получил подпитку от девушки с редким именем Ростислава. Началось всё просто – в библиотеке. Где-то в уголке души Художницы лежала сухая кучка лепестков-воспоминаний: курсовая, стопка книг, потерянный гардеробный номерок. Длинные тёмные волосы, красивые шелковистые брови, столик в кафе. Ростиславу не смущал «глухой акцент» Художницы, она на удивление хорошо её понимала, хотя сама проблем со слухом не имела. А потом девушка призналась, что сперва приняла Художницу за парня. Художница обиделась было, но Ростислава произнесла ключевые слова, которые всё перевернули: «Твой пол значения не имеет, ты мне нравишься любой». Ростислава была тоже из неполной семьи, жила с матерью, работавшей на двух работах.

Продолжилось всё ещё проще: влажный мартовский снег, на нём – следы высоких шнурованных ботинок Художницы, а рядом – изящные следы сапожек Ростиславы. Поход в цирк, разочарование. «Мне всегда было жаль несчастных цирковых животных». Попытка спасти неудачный вечер и окончательная его гибель на творческой встрече какой-то поэтессы в областной библиотеке. А потом – неожиданное возрождение на обледенелой крыше с пакетом вина, баночкой черешневого джема и жаркой сосисок на костре, разведённом в ржавом тазике. Там же случился и первый поцелуй. Нелепое и странное сочетание – джем и сосиски, но странные вещи всегда запоминаются лучше правильных, но обычных.

Потом был карандашный портрет Ростиславы формата А3, потом ещё один и ещё… Много портретов разных размеров, были среди них удачные и не очень. Вздумав побыть обнажённой натурщицей, Ростислава пригласила Художницу к себе. Разделась… Сначала Художница переносила очертания её тела на бумагу, а потом захотела прикоснуться. Изучение на ощупь перешло в их первый, неуклюжий и неумелый секс. Обе до этого лишь читали о том, «как это делается».

Конец был тоже прост. Вокзал, серое небо, ветер и зелёные вагоны, обещание писать на электронную почту ежедневно, пахнущие осенью полуоблетевшие кусты и рвота. То ли Художница чем-то отравилась в тот день, то ли разлука так на неё действовала, но её вывернуло наизнанку. На желудок давило гадкое чувство, что от Ростиславы она больше не получит весточки.

Сейчас она сидела за компьютером, подперев рукой голову, остриженную намного короче, чем тогда, но с гораздо более наполненным сердцем. Безумная мысль вдруг выпрыгнула из-за угла: а не приснилась ли всё-таки ей Надин? Впрочем, пирожки, которые та испекла, казались вполне реальными и на вкус, и на запах, и на ощупь. Вода в стареньком закопчённом чайнике вскипела незаметно, и Художница с грустью заварила себе кружку смородинового лета.

Вчерашнее волшебство не повторилось: в картину уже невозможно было погрузить пальцы, как в воду, но поверхность её по-прежнему оставалась жутковато матовой, под каким углом ни глянь. Она выглядела открытым окном в живой мир: казалось, ничего не стоило протиснуться в раму, выйти на берег и забраться в лодку.

Погода начала портиться: когда Художница выехала в город, под порывами ветра к лицу лип мелкий, скучный и холодный дождик. Пришлось расправить джинсы и надеть ветровку. Согревала только мысль, что в папке на плече – окно в солнечный, ласковый вечер, который подарит матери успокоение и вернёт сон. В том, что картина подействует, Художница не сомневалась. Такое чудо не могло не подействовать.

Она слегка нервничала, поднимаясь по лестнице дома, в котором родилась и выросла: склизким червём в душе копошилась неуверенность. Нажимая на кнопку звонка, она думала: а если мать сейчас откроет дверь и пошатнётся, дыша перегаром? Это была не первая её попытка завязать, все прошлые с треском провалились. Кто даст гарантию, что сейчас будет удача?

– О… доча, – шевельнулись вялые губы матери, а взгляд, расфокусированный и мутный, равно как и запах, долетевший до Художницы, сказал всё.

Сердце повисло в груди серым, холодным камнем. Опять… Впрочем, как всегда.

– Я только чтобы поспать хоть чуток, – вяло и жалобно оправдывалась мать. – Думала, может, забудусь, расслаблюсь…

– Ты понимаешь, что именно из-за алкоголя у тебя нарушение сна?! – потеряв остатки терпения, рассвирепела Художница. – И пытаться избавиться с его помощью от бессонницы – всё равно что лечить ожог огнём. Ты хоть немного соображаешь, что делаешь?

– Оль… Я не буду больше, всё, баста! – клятвенно заверяла мать с хмельной горячностью. – Я уже поняла, что так ни хрена не выйдет… – И спросила, заметив папку с картиной у Художницы на плече: – А это что?

– Как – что? Забыла уже, что ли, о чём меня просила? – Художница достала картину и поставила на стул, прислонив к спинке.

Мать всплеснула руками.

– Ой, красота-то какая, Оль! Талантище ты у меня всё-таки… Слушай, ну, прямо всё в точности так, как мне виделось. И лодка такая, и камыши… А это что? – Мать прищурилась и нагнулась, чтобы получше рассмотреть, но пошатнулась. От падения спас только край стола. – Это что, стрекозки? Ага, они самые… Всё как живое, как настоящее! Ой, что ж это я, – спохватилась она, – даже чаю тебе не предложила…

Похвалы картине совсем не радовали, казались преувеличенными. Художница махнула рукой. Какой там чай, когда в груди висела хмурая безысходность, окутывая сердце пыльной мешковиной? Похоже, всё бесполезно… Дождь соглашался, покрывая оконное стекло серебристыми косыми штрихами.

– Нет, нет, давай-ка почаёвничаем, – настаивала мать с пьяненьким гостеприимством. – Давно мы с тобой не сидели за одним столом, всё как-то врозь…

За чашкой чая люди обычно о чём-то беседуют, но у них разговор не клеился. Вернее, говорила одна мать, жалуясь на жизнь, а Художница слушала. Ничего нового она не услышала – все те же сетования, повторы одних и тех же слов, навевающих чувство удушающей безнадёжности и каменной тоски. Она незаметно отвела взгляд, чтобы не видеть движения губ матери, заполнила голову золотым звоном и стала думать о Надин. Мать… А что мать? Пусть выговорится – может, на душе у неё станет легче. Человек ведь нуждается в том, чтобы его кто-то выслушал… Ну, или просто сыграл роль внимательного слушателя. Чай стыл, дождь штриховал окно, огромная старая ива тревожно колыхалась, а Художница думала о том, что не выдержит ещё одной ночи в пустом доме, без земного, летнего тепла Надин.

А между тем в квартире даже не нашлось никаких инструментов, чтобы повесить картину на стену.

– Ладно, я её так, прямо на стуле возле себя поставлю, – решила мать. – Уж очень настоящее всё получилось, даже оторопь берёт!

Когда-то она была изящной, привлекательной женщиной, умевшей хорошо одеваться. Сейчас мать носила какие-то несуразные штаны и молодёжную толстовку с капюшоном и болтающимися на груди завязками, а её походка стала суетливо-мелкой, семенящей. От печали у Художницы стало горько во рту – не помогали даже конфеты с чаем.

Едва она дошла до остановки, как разбушевалась гроза. Деревья гнулись и размахивали ветками, словно в диком папуасском танце, и Художницу едва не сдувало с ног шквалистым ветром, когда она бежала к автобусу, накинув на голову капюшон моментально вымокшей ветровки. Салон был почти пуст, и она расположилась у окна. По стеклу змеились струйки воды, смывая остатки надежды на то, что Надин встретит её дома.

Выйдя на своей остановке, Художница резвой рысцой направилась домой: гроза хоть и поутихла, но дождь шёл ещё весьма сильный. До дома было три минуты ходьбы, но она успела вымокнуть до нитки. Почти мёртвое от тоски сердце содрогнулось в агонии от царившей в доме пустоты: Надин не вернулась. Стаскивая холодную, неприятно прилипшую к телу одежду, Художница поскорее поставила чайник.