Текст книги "Взмахом кисти (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

4. Чудо как данность

С первыми лучами солнца она была разбужена сказочным перезвоном золотых звёздочек у себя в голове. «Надин!» – трепыхнулось сердце… И не ошиблось. Выскочив на порог дома босиком, Художница застыла с отвалившейся челюстью: за одну ночь на грядках выросла морковь, капуста, помидоры, огурцы, кабачки, тыква, зелень… А посреди всего этого изобилия хозяйничала Надин в кокетливой соломенной шляпке и льняном платье – окучивала капусту. Может быть, произошёл какой-то скачок во времени, и Художница пропустила пару-тройку месяцев? Как бы то ни было, челюсти намертво заклинило, но крик всё-таки вырвался из души:

«Наденька! Что это… КАК вы это сделали?!»

Озорно поблёскивая глазами из-под полей шляпки, Надин удовлетворённо ответила:

«Ну, вот наша немая и заговорила! Пришлось тебя хорошенько удивить, чтобы мыслеречь прорезалась».

Шлёпая босыми ногами по шершавой утоптанной земле между образцовыми, без единого сорняка, грядками, Художница была на грани какой-то весёлой, чудаковато-восторженной истерики. Взрослый скептицизм лежал ничком, вчистую побеждённый детской радостной верой в чудеса. Раскидистые серебристо-зелёные листья капусты казались ей неправдоподобно огромными, будто она выпила уменьшительное зелье, а ярко-салатовая морковная ботва поблёскивала в утренних лучах капельками росы.

«Смотри и учись, – наставительно сказала Надин. – Окучивать надо, чтобы образовывались дополнительные корни. Так капуста будет получать больше питания из почвы. А помидоры надо пасынковать – убирать боковые побеги, иначе урожая не дождёшься… Иди сюда, смотри, как это делается. Ты, наверно, даже не видела, как помидоры растут – думала, что они на деревьях висят?»

«Нет, я думала, что их из земли выкапывают, как картошку. – При всём необъятном, неизмеримом изумлении от происходящего, у Художницы получилось пошутить. – И всё-таки – как?»

«Это взрослый человек в тебе хочет знать формулу чуда, – с солнечными искорками на прищуренных ресницах улыбнулась Надин. – А ребёнок просто радуется и принимает всё как должное. Будь ребёнком! Дети в чём-то мудрее взрослых».

Да, так было проще и естественнее – не разбирать на составные части, не препарировать, а наслаждаться данностью. Бродить босиком в преобразившемся саду, ловить отблески утра в каплях воды на листьях, пить свежесть большими глотками и любоваться Надин, в чьих волшебных руках растения пели и ликовали, нежась в лучах её ласки и внимания… Завидовать солнцу, потому что оно могло обнимать её своими лучами с головы до ног, обутых в синие садовые галоши.

И опять Художнице не работалось. Она сидела за столом, глядя, как белые от муки руки Надин мнут тесто. Нет, не мнут, не месят – любят и ласкают, передавая ему какие-то флюиды света и напитывая живым теплом. Художнице хотелось облизать эти пальцы, перемазанные творогом, желание распалялось жарче янтарно-рыжего огня в печке и поднималось, как тесто.

И вот, вместо работы она сидела под вишней, на выгоревшей от солнца траве, и уплетала шанежки, запивая их свежим холодным молоком прямо из глиняного кувшинчика. Поджаристые, плетёные косичкой края, сочная творожная серединка, запотевшие бока кувшина – что могло быть изумительнее? Алые серёжки вишен над головой, а рядом – Надин с распущенными по плечам тёмно-золотыми волнами волос, босая и томно-усталая. Разомлевшая на солнышке, гедонистически настроенная Художница уже и думать не хотела, как у неё получалось телепатически общаться с ней, и каким образом пустой, затянутый сорняками огород превратился в образцово-показательный – такой, что любо-дорого посмотреть.

На следующее утро ей был подан завтрак в постель: оладьи со сметаной, удивительно пахнущий душистыми травами чай и свежая чёрная смородина со взбитыми сливками. Надин в длинном платье и с золотой короной из кос выглядела древнегреческой богиней, и Художница вспыхнула идеей написать её портрет в таком образе. Творчество у неё давно застряло на мёртвой точке за отсутствием вдохновения, а тут просто руки зачесались – пальцы буквально свело сладострастным спазмом. Она едва не опрокинула поднос с едой, подброшенная пружиной этого замысла, но Надин мягко остудила её пыл тёплой тяжестью своей ладони, опустившейся на плечо Художницы.

«Некогда мне тебе позировать, дел куча! Варенье вон варить надо».

«Ну, хотя бы пару набросков разреши с тебя сделать! – взмолилась Художница. – А с набросков я уже и без твоего участия всё напишу».

«Ну хорошо, только взамен помоги мне собрать вишню», – согласилась Надин.

В саду росло несколько сортов, поспевавших в разные сроки. Самую раннюю уже настала пора собирать: густо увешанные крупными тёмными ягодами ветки сами склонялись в руки, и дело пошло быстро. Художница нагибала вишнёвые деревца и держала, пока Надин проворно обрывала ягоды обеими руками. Одна ягодка сорвалась с ветки и упала ей прямо в вырез платья на груди, причём завалилась так глубоко, что Надин не сразу удалось её выудить.

«Да куда ж она там закатилась-то?» – посмеивалась она, а у Художницы мгновенно пересохло во рту. Они стояли в самой гуще вишняка, надёжно укрытые от соседских глаз, и Художница предложила Надин свою помощь в вытаскивании вишенки.

Ветки лезли в глаза, кололись, тесно обступая их со всех сторон; пальцы нырнули в тёплую ложбинку вслед за шаловливыми солнечными зайчиками, которые уже давно беспрепятственно ласкали шею, лицо, плечи и руки Надин, целовали её за ухом и скользили по красным от вишнёвого сока губам. Пока одна рука искала ягодку, вторая обвилась вокруг талии.

«Ты чего это?» – округлила Надин глаза, но это было скорее притворное возмущение.

«Надя…» – Художница ошалела от тёплой близости её тела, от его сдобной мягкости, в которой её собственное жилистое и сухое тело просто утопало. Пару раз беспомощно, как слепой щенок, ткнувшись носом в источавшие запах тонкой свежести волосы Надин, Художница решительно накрыла губами её кисловатый от вишни рот и нырнула языком в горячую глубину. Руки Надин в лёгком протесте упёрлись ей в плечи, но она крепко притиснула её к себе, сплющивая её мягкую грудь о свою. Четвёртый размер задавил собой второй.

Извлечённая вишенка оказалась чуть раздавленной. Положив её, впитавшую тепло тела Надин, на язык, Художница медленно высасывала из неё сок, а Надин закинула себе в рот сразу три штуки. Глядя куда-то в сторону, она сосредоточенно и последовательно выплюнула три косточки. Ягоды свешивались отовсюду прямо к их лицам – рви да ешь, сколько влезет, чем они и занимались минуты три. Листва прохладно скользила по коже; солнечные лучики, пробиваясь сквозь неё, ещё не жгли, а мягко согревали: наверно, сейчас не было и восьми утра.

Если первый поцелуй был бурным, обжигающим, торопливым, борющимся и сбивчивым, на излёте дыхания, то второй получился более прочувствованным, глубоким и неспешным. Художница склонилась, взглядом спрашивая согласия, которое Надин дала, задумчиво-ласковым движением подставив губы. Нежно-исследовательское начало, примеряющееся, ощупывающее и щекотное, плавно перетекло в основную часть – на ровном дыхании, уверенно и искренне. Сначала одна рука Надин жарким кольцом легла вокруг шеи Художницы, затем подтянулась и вторая. Стало немного душно и тесно, но в такой капкан Художница с восторгом попадала бы каждый день… Да что там – каждую минуту.

«Давай-ка ягоды всё-таки соберём», – возвращая Художницу с небес на землю, сказала Надин.

Сбор вишни продолжился в тягучем, многообещающем молчании. Десятилитровое ведро набралось полным, даже с горкой. Помогая нести его в дом, Художница промолвила:

«Надь… Если ты сегодня уйдёшь, я умру».

На этот отчаянный крик души Надин ответила с ласковой усмешкой:

«Ну… Вишни много, на целый день возни хватит».

Пока она выбирала из ягод косточки, Художница делала карандашные наброски её головы. Под руку ей попалась старая кисточка, которую передала ей Надин, и Художница, словно примеряясь для будущей картины, стала обводить ею контуры в воздухе. Она ласкала Надин беличьим мехом на расстоянии, а потом коснулась кистью бумаги…

Тогда-то необычная суть этой с виду невзрачной кисточки и открылась Художнице. Её кончик был чист от краски, но цвет лёг на бумагу непонятной фактурой, не похожей ни на акварель, ни на гуашь, ни на акрил, ни на масло. Это было что-то живое, текучее, до оторопи глубокое и фотографически правдоподобное, и бралось оно, похоже, из воздуха. Художница обвела кистью карандашные контуры уха Надин, и оно приобрело точно такой же цвет, как в натуре, будто кусочек живой человеческой кожи растянулся по бумаге.

Это чудо легло на душу, ещё не остывшую от фокуса с грядками, как масло на горячий поджаренный хлеб. Похоже, Художница попала в какой-то иной мир с иными законами, и ей не оставалось ничего другого, как только принять их как данность. Чтобы обдумать и переварить всё это, нужна была кружка чая.

«Ты чего там? – прозвенел мыслеголос Надин. – Проголодалась? Испечь тебе блинчиков?»

Вместо ответа Художница склонилась над её плечом и поцеловала её руку с покрытыми вишнёвым соком пальцами.

Горка тонких, прозрачно-кружевных блинов дымилась на тарелке, а погружённая в сметану ложка стояла стоймя, не падая. Закончив выбирать косточки, Надин пересыпала ягоды сахаром и поставила настаиваться, а сама взялась за стирку. Горячие блины успокоили нутро Художницы: кровь отлила от мозга к желудку, и волнение улеглось. Одной рукой продолжая таскать блины с тарелки себе в рот, другой она решительно исследовала свойства чудесной кисти. Набросок головы Надин превратился в почти законченный, полноценный портрет, не хватало лишь фона. Осенённая догадкой, Художница с блином в зубах и портретом в руке выскочила в сад, подцепила кистью немного солнечного света, озарявшего колышущиеся вишнёвые кроны, и сделала мазок… Удивительно скоро фон был готов. Восхищённая результатом до щекотки в носу, Художница подняла портрет к солнцу, словно приглашая его разделить с ней творческий экстаз.

«Ну и чего ты тут встала в позе памятника рабочему и колхознице?» – прожурчал мягко и чуть насмешливо перезвон золотой пыльцы.

Надин с полным отжатого белья тазиком вышла в сад и принялась развешивать вещи на верёвке, натянутой между яблонями. Художница снова невольно замерла с открытым ртом. Когда та успела всё перестирать и выполоскать? И как такое количество выстиранного уместилось в одном небольшом тазу? Впрочем, после того, что Надин сотворила с огородом, Художница уже ничему не удивлялась. То ли время загадочно меняло своё течение в её присутствии, выкидывая петли, то ли… Тут Художница чуть не села на землю: ей почудилось, будто вишнёвые кроны на бумаге зашевелились, а изображение Надин ожило и улыбнулось ей.

Восторг был слишком большим, чтобы уместиться в душе. Он словно приделал к ногам Художницы мощные пружины, и она понеслась по саду, перескакивая через грядки.

«Очумела совсем!» – засмеялась Надин, когда Художница запуталась в простыне, реявшей на ветру.

«Это реально чума!» – задыхалась та, размахивая портретом и тыкая в него пальцем в попытке объяснить, но слова куда-то улетучились.

«Я рада, что твой творческий кризис кончился», – сказала Надин, лукаво блестя прищуренным глазом.

«Слушай, мне это кажется, или моя прабабушка здесь ни при чём? – осенило Художницу. – Я помню её, она была обычным человеком, колдовством не баловалась… Кисточка – это твой подарок, точно! Надя, признавайся: кто ты на самом деле?»

Вместо ответа Надин положила ладонь на стриженый затылок Художницы, пригнула её голову к себе и поцеловала. Подхватив пустой тазик, она павой поплыла в дом, а Художница проводила её ошалело-влюблённым взглядом.

Когда варенье запыхтело и запенилось, Надин сняла тазик с огня на полчаса. На кухонном столе стройным рядком стояли откуда-то взявшиеся банки, поблёскивая в луче солнца. Художница была готова вечно наблюдать за домашними хлопотами Надин, но совесть подсказывала, что следует хоть чем-то помочь. Когда Надин потащила тяжёлый тазик с вареньем обратно на огонь, Художница выхватила его у неё и сама водрузила на плиту, чуть не расплескав при этом и ухитрившись обжечься.

На варенье пошла только половина ягод. Вторую Надин превратила в компот, а чтобы спустить банки в погреб, попросила Художницу помочь. Та и не была ни разу под полом дома: ей хватало запасов в холодильнике. В зябком полумраке виднелись деревянные полки и ящики, и Художница не сразу сообразила, куда ставить банки.

«На полки, конечно», – засмеялась Надин, спуская в погреб ведро на верёвке.

Принимая и расставляя банки, Художница успела замёрзнуть и выбралась, стуча зубами.

«Ничего, в баньке согреешься», – усмехнулась Надин.

С момента переезда Художница ни разу не парилась, только наскоро ополаскивалась согретой на плите водой. Чудеса продолжались: прежде голые доски полка оказались выстланы душистым сеном с торчащими кое-где васильками. Похоже, Надин знала толк в бане, и температура была рассчитана до градуса. Она плескала на камни не воду, а отвар ароматных трав; целебно пахнущий пар мягко и ласково обнимал тело, прогревая его и снаружи, и изнутри. Пока распаривались веники, она растянулась на сене, блестя порозовевшей кожей и обнаружив такое количество округлостей, что хватило бы на двух Художниц. Выдернув из сена василёк, она томно пожёвывала его стебель. У Художницы перехватило дух то ли от пара, то ли от близкой, открытой доступности её тела, в каждом изгибе которого таилась насыщенная, тёплая женственность, пропитанная приветливыми чарами матери-земли. Превратившись в бабочку с васильковыми крыльями, Художница мечтала заблудиться в ней, как в бескрайнем поле, озарённом косыми вечерними лучами солнца, но одним кокетливо-строгим движением бровей Надин пресекла любые поползновения:

«Баня – для очищения, а не для баловства», – поставила она на место распалившуюся, охмелевшую Художницу.

Та повиновалась, хотя её нутро облилось холодом разочарования. Она отдала бы всё за позволение снять губами хотя бы один прилипший берёзовый листок с влажной кожи… Хотя, собственно, к чему просить? Набравшись завоевательской решимости, Художница склонилась над Надин и лишила листочек удовольствия липнуть всей бесстыжей поверхностью к величественной выпуклости ниже поясницы. Два роскошных полушария спокойно возлежали на сене, а их обладательница никак не отреагировала на чувственное прикосновение, убивая Художницу своей безответностью. Но затишье продлилось недолго: когда настала очередь Художницы получить свою порцию берёзового очищения, Надин крепко отхлестала её, приговаривая:

«Зад побьёшь – из головы дурь выйдет!»

Усевшись на лавку в тесном предбанничке, она налила полную кружку хорошо охлаждённого кваса и смаковала его мелкими глоточками. Вся розовая и блестящая после парилки, она сквозь задумчивый прищур смотрела в банное окошко, приводя Художницу в отчаяние своей недосягаемостью. Опустившись на выстланный тем же сеном с васильками пол, та робко и с надеждой дотронулась до её пухлых круглых колен, а потом склонилась и рассыпала по ним каскад быстрых поцелуев. Когда она подняла лицо, волосы Надин ожили, на глазах удлиняясь, в них распускались васильки и ромашки, колосилась рожь, а глаза зажглись пронзительной синью всезнающего неба. Колени призывно раздвинулись, и ошеломлённая Художница наконец получила возможность приникнуть влажным поцелуем к пахнущим земляникой мягким складочкам.

«Какая же ты голодная…» – прошелестел сочувственно-ласковый вздох берёзовой рощи…

Утоляя этот голод большими глотками, Художница чувствовала, как ниже пояса тысячами живых лепестков распускается огненно-алый цветок. Из каждого лепестка рос горячий язычок, и их совокупное движение ввергало Художницу в мучительно-сладкую власть крика, приводило на небесную грань яркого, как вспышка молнии, прозрения: это сама богиня земли опутывала её своими ржано-васильковыми волосами, утешала земляничной росой своего лона. Всё сходилось, складывалось в безупречное, ослепительное чудо: только богине подвластно то, что творила Надин… Только волей божественного дыхания тает снег, распускаются цветы и наливаются плоды, только богиня может одним мановением пальца заставить всё расти с необыкновенной скоростью.

«Надин… Наденька… Как же тебя зовут на самом деле?»

…Очнулась Художница уже на лавке, с мокрой головой. Холодные капельки щекотно струились вдоль спины, а рука Надин заботливо поднесла к её губам кружку кваса:

«С непривычки перепарилась чуть-чуть… Ну ничего, сейчас всё пройдёт».

Художница горестно стучала зубами о край кружки, судорожно глотая. Неужели всё померещилось? Ничего не было? Ни васильков и ржи в волосах, ни прозорливости небес в глазах, ни земляничных складочек под языком?… Вообще ничего?!… Неужели всё это – плод банного угара?

Потом была простыня, расстеленная в садовой тени – на траве под вишней, намоченное холодной водой полотенце на голове и полная тарелка спелой, щемяще-сладкой малины. Надин, устроившись рядом, сушила волосы в струях тёплого ветерка, а две верхние пуговицы её тесноватого халата всё время норовили расстегнуться на груди. Встряхивая пальцами влажные пряди, она то и дело машинально застёгивала эти пуговицы, и Художница снова принималась исподтишка ждать неизбежного момента, когда они расстегнутся.

Прогретое банным паром тело было чистым, ленивым и вялым, обдуваемая ветром голова покоилась во влажном холоде полотенца, а на языке мягко таяли, исходя сладкой песней лета, ягоды малины. Надин с улыбкой опускала их одну за другой Художнице в рот.

«Надя… Ты самая прекрасная и удивительная женщина, какую я когда-либо встречала», – исполненная малиновой неги, изрекла та.

Надин не ответила ничего на эти восторженные слова, только склонилась над Художницей, защекотав её прохладными кончиками волос.

«Ну что, полегчало?» – с ласковыми лучиками в уголках глаз усмехнулась она.

«Мне так хорошо, как только может вообще быть. – Художница с усилием приподняла голову. – Надь… Поцелуй меня, пожалуйста».

Отказать ей сейчас было всё равно что не подать раненому стакан воды – так ей самой казалось. И Надин, видимо, прониклась: сначала Художница увидела приближение её сливочно-белой груди в обрамлении льняной ткани халата, потом в рот упала ягодка малины, а потом её губы накрыла тёплая сказка – запредельное, уносящее в небо чудо.

Кроны деревьев тихо колыхались под голубым шатром покоя, мягко сияя в закатных густо-оранжевых лучах. Встряхивая высохшими волосами, Надин ушла в дом, оставив Художницу в одиночестве предаваться лёгкой вечерней хандре, но скоро вернулась.

«Пойдём баиньки… Я постелила всё свежее».

Хоть «баиньки» Художнице ещё не хотелось, но этот тёплый, домашний призыв поднял её с земли, как пружина. Внутри всё стиснулось в напряжённый комок ожидания: всё это время она не переставала недоумевать, было ли что-то между ней и Надин в бане… Когда Художница вошла в комнату, служившую ей спальней и рабочим кабинетом, пушистое счастье вскочило ей прямо в грудь и принялось играть сердцем, как клубочком. Никелированная кровать превратилась в роскошное белоснежное ложе на двоих: Надин выудила откуда-то из недр шкафа старинное бельё с кружевами и положила вторую подушку, а сама восседала в постели в целомудренной ночнушке, расчёсывая волосы. Боясь, что это дивное видение рассеется, Художница застыла столбом, не дыша.

«Так и будешь стоять?» – подкатил к ней на свадебной тройке с бубенцами смеющийся мыслеголос Надин.

Неуверенно забравшись в прохладную, чистую и пахнущую сухими духами постель, Художница всё ещё не смела притронуться к Надин. Вдыхая запах свежести от наволочки, она усмехнулась:

«Чувствую себя давно и глубоко женатым человеком».

Глаза Надин озорно вспыхнули, она отложила расчёску и стащила с себя чопорную рубашку, оставшись в костюме Евы. Вся неприступность мгновенно слетела с неё.

«А так?» – двинув бровью, спросила она.

«А теперь у меня ощущение, будто я гуляю налево», – рассмеялась Художница.

Счастье урчало под сердцем, подсказывая запустить пальцы в золотистый плащ волос Надин и откинуть его с её груди, что Художница осторожно и сделала. Значит, там, в бане, было?… Теперь Надин лежала, открытая для изучения, и Художница потихоньку начала своё исследование. Волосы эльфийской королевы Галадриэль, гладкая шея Царевны-Лебеди, а губы Цирцеи… Что, если поймать поцелуем биение голубой жилки на шее – не выдаст ли она свою истинную суть? Нет, не выдала, только запрокинула голову и затрепетала пушистыми ресницами. Кожа цвета морской пены, озарённой утренним солнцем, а в глазах – васильковое тепло, бескрайнее лето, вечерний покой солнца. Медленно, маленькими шажками, забредать в эту пену дальше и дальше…

«Ты как будто из одних локтей и коленок состоишь, – проворчала Надин. – Сплошные углы!»

«Ничего, на твоих блинах да шанежках, авось, отъемся», – пошутила Художница.

Нет, всё-таки земная, смертная… Пристало ли богиням ворчать, когда на них неловко наваливаются действительно излишне угловатым, а в отдельных местах и костлявым телом? Но как она мягка, как податлива… Словно пуховая перина. А старая кровать прогибалась и скрежетала: давненько на ней такого не вытворяли.

Прочно сплетённая с Надин в замысловатой позе, Художница краем замутнённого глаза следила, выжидая: не проклюнутся ли между прядей её волос колосья ржи, не начнут ли распускаться полевые цветы? Ведь всё это было… Было там, в банном полумраке, на сене, на краю лета, когда алый цветок тысячей язычков доводил до исступления… Он и сейчас распустился, только ко всему прочему выбросил мощный пестик, который пронзил Художницу до самого горла, и молниеносная грань крика была пересечена. Ветер гнал по полю васильковые волны, грозно-багровое расплавленное солнце расплескалось по земле, и Художница разливалась душой вместе с ним, мчась на невидимых крыльях низко над полем – на бреющем полёте…

Она так и не заметила ни колосков, ни цветов. Может быть, они и были, но укрылись от взгляда Художницы, захваченной полётом. Волосы Надин шелковисто рассыпались по кружевной наволочке, глаза закрылись в величественном блаженстве, а губы сложились в улыбку Джоконды. Покачиваясь на пёрышке лёгкого дыхания счастья, Художница дотронулась до её пальцев – пальцев творца, создавшего Прекрасный Свет.

Ей долго не спалось. Счастье окутывало звездопадом, поэтому какой уж тут сон – все звёзды бы сосчитать, не пропустив ни одной! Однако ей мерещилось, будто в окно лилась торжественная симфония кузнечиков, и Художница потихоньку встала с постели, накинула длинную безразмерную футболку, часто служившую ей пижамой, и с тенью сожаления покинула постель. Прежде чем выйти навстречу стрекочущей ночи, она вдохнула немного свежести от мерцающих в сумраке волос Надин.

Сидеть без трусов на траве было колко, и она бросила на землю старый матрас, сушившийся на заборе. Лиловый звёздный шатёр раскинулся над головой, а уши заполнял неумолчный раскатисто-сухой хор кузнечиков. Удовольствие от их «концерта» немного портили лишь приставучие комары, которых то и дело приходилось прихлопывать, едва почуяв кожей укус. Устроившись на животе и подперев голову кулаками, Художница потрясённо таяла в стрекоте: казалось бы, это пустой бессмысленный шум, в нём нет никакого «месседжа» и мыслей нет, но она его воспринимала. Неужели слух, по словам врачей, не подлежащий восстановлению, вернулся? Или, быть может, это память о том счастливом времени, когда она ещё могла нормально улавливать все звуки, играла с ней какие-то шутки?

Ласковая ладонь легла ей пониже спины, шутливо похлопала.

«Тебе комары попку тут ещё не искусали?» – прожурчал, вплетаясь в хор ночных певунов, молочно-тёплый мыслеголос Надин.

«Я кузнечиков слышу, Надь», – заворожённо ответила Художница, подняв палец.

«Они правда стрекочут, – улыбнулась та. – А я проснулась – а тебя нет… Соскучилась».

Присев рядом, она тесно прильнула к Художнице всеми своими мягкими изгибами, уютно и текуче заполнив собой все впадинки. Скользнув ей под халат, Художница не обнаружила трусиков и на ней. Уже не спрашивая разрешения, она накрыла губы Надин жадно-властным поцелуем, одновременно погрузив пальцы в горячее, мокрое, нежное…