Текст книги "Взмахом кисти (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Алана Инош
Взмахом кисти

1. Земляника со сметаной

Липовые ладошки-листья тихо аплодировали каждому мазку кисти. Аллея, пронизанная солнечным мёдом косых лучей, выдыхала струи сладкого хмеля, пропитывая воздух тёплой грустью июльского вечера. Ветерок запускал невидимые пальцы в тёмные короткие волосы Художницы, на висках чуть тронутые морозным веянием, обвивался вокруг угловатых плеч и старался заглянуть в этюдник, упиравшийся в траву тремя телескопическими ножками. Он усмехался над её немного нескладной сутуловатой фигурой, трепал полы белой мужской рубашки с закатанными до локтей рукавами, надетой поверх голубой футболки, и удивлялся: «Разве это женщина?» И правда: женственностью телосложение Художницы не отличалось, узкие джинсы подчёркивали худобу нестандартных ног, обутых в кроссовки сорок третьего размера. Впрочем, мнение ветра-насмешника её мало волновало: она была погружена в работу.

Казалось бы, что в этом особенного? Аллея как аллея, картина как картина. Но стоило Художнице поднять кисть, как волшебство сразу проявляло себя: краски переходили на холст прямо из дышащего липовыми чарами вечера. Чуть прищурив глаз, Художница прицельно брала нужный цвет и переносила на картину: золото заходящего солнца, просвечивающее сквозь листву, длинные тени от стволов… Пронизанный июльским медовым светом зелёный тоннель, уходящий вдаль – вот что она изображала.

Подходящее освещение можно было поймать только с восьми до полдевятого вечера, и Художница, глянув на часы, болтавшиеся на тонком запястье, со вздохом смирилась: сегодня время работы истекло. Нежно огладив двумя пальцами волшебную кисть – подарок Любимой – она сложила этюдник и повесила на плечо. На подушечках пальцев привычно мерцала золотистая пыльца, постепенно тая и впитываясь в кожу.

Вечер, густея, чайным янтарём крался по улицам, горел в окнах, а ветер колыхал глянцевые кроны ив, превращая их в косяки серебристых рыбок. Вернув сдвинутые вверх тёмные очки на место, Художница с этюдником на плече походкой аиста шагала знакомой дорогой, слушая перезвон золотой пыльцы в голове… Впалые щёки и острый нос, вечная морщинка между тонкими чёрными бровями, голубые шнуры жил под смуглой кожей открытых предплечий – Художница выглядела старше своих двадцати семи, и загорелым девчонкам-старшеклассницам, лизавшим мороженое, она, видимо, казалась совсем древней. Они проводили её любопытными взглядами, а она открыла зеркальную дверь продуктового магазинчика в остановочном павильоне и вошла в кондиционированную прохладу. Достав из кармана маленький чёрный бумажник, видавший виды и потёртый с углов, она положила на прилавок пятьдесят рублей и сказала:

– Пожалуйста, минералку… Полтора литра. Любую, только с газом и похолоднее.

Продавщица не подала виду, что её смутил голос – чуть гнусавый и с не очень внятным произношением. Подав бутылку минеральной воды и сдачу, она чуть слышно проронила:

– Пожалуйста.

Громче и не требовалось: судя по этому странному голосу, покупательница была глухой и, должно быть, читала по губам.

– Спасибо, – прогнусавила она.

На улице Художница снова подняла очки, чтобы не искажать и не приглушать краски вечера. Шоколадные девчонки, выставляя напоказ свои весьма условно прикрытые одеждой стройные тела, по-прежнему легковесно щебетали, развратно подбирая языками пломбирное лакомство. Звон золотой пыльцы в голове Художницы расступился, впуская в себя их мысли. Блондинка в белых гольфах пренебрежительно думала о том, что проходящая мимо несуразная женщина одета «совершенно ужасно», а русоволосая, в коротенькой юбочке в широкую складку, приняла её за парня с красивыми глазами – чудаковатого, но милого. Пожалуй, она даже с ним «замутила» бы: забавных и трогательно неуклюжих художников у неё ещё не было.

Из-под пробки вырвался газ, вода вскипела пузыристым бурлением и пролилась в сведённое судорогой жажды горло. Задержавшись на несколько мгновений перед входом в магазинчик, Художница напилась прямо из горлышка и продолжила свой путь. Девчонки пропали из виду, а их мысли растворились в золотом звоне. Про себя усмехнувшись, Художница отмахнулась от виде́ния вымазанных мороженым языков, которое затрагивало в ней какие-то не очень чистые, низменные чувства.

Сухая жара давила, городская пыль скрипела на зубах. Сняв очки, Художница чуть нагнулась вперёд и полила себе голову минералкой, а потом встряхнулась, орошая раскалённый до мягкости асфальт брызгами. Причесав мокрые волосы пятернёй, огляделась. Киоск с мороженым, белым айсбергом сияя на солнце, соблазнял богатым ассортиментом, отображённым на наружном щитке. Глаза разбегались от количества сортов, и Художница в конце концов решила остановиться на фисташковом с миндальной крошкой. Снова прилипчивым наваждением вспомнились ловкие языки загорелых девиц. Тьфу. Стряхивая с внутреннего взгляда картинку, Художница осторожно откусила приятно дышащую холодом зелёную сладость. Заныли зубы.

От автобусной духоты спасала только струя воздуха из люка. Отгораживаясь от скопления пассажиров густой пеленой золотого звона, Художница подставляла лицо ветру. Здесь она предпочла снова спрятать глаза за щитком тёмных очков. Автобус вёз её в пригород, к Любимой. До встречи оставалось сорок минут: столько длилась поездка.

Обожжённые зноем клёны поникшим шатром укрывали бетонное сооруженьице со скамейкой, стоявшее на остановке уже невесть сколько лет. Знакомые узкие улочки, посыпанные щебёнкой, заборчики, сады-огороды… Тёмно-зелёный глянец вишнёвых крон и светлые кудри яблонь, давно отцветшая сирень. Только лип не хватало: вдалеке виднелись сосны.

Калитка была не заперта – как всегда. Сад встретил Художницу ласковым дуновением лета, а ель возле одноэтажного деревянного домика, сомлевшая от дневной жары, теперь дремала. Художница не спешила входить – присела за старенький деревянный стол на веранде, поставив на вышитую скатерть с бахромой минералку, согревшуюся за время поездки в душном автобусе. Пить её стало не особенно приятно.

Здесь Художница чувствовала себя дома. Сад не вторгался ей в голову глупым и суетным потоком чужих мыслей, он молчал тепло и понимающе, принося отдохновение и покой в душу. Здесь не требовалось отгораживаться ни от кого, заполняя голову золотым звоном. А самое главное – здесь её ждала Любимая.

Медовый свет коснулся сердца, а в лицо повеяло благодатной свежестью: это родные руки поставили на стол большую эмалированную миску с мытой земляникой. Крупные, ароматные ягоды поблёскивали капельками воды на красных боках и дышали прохладой. Рядом с земляникой лёг круглый домашний хлеб, обёрнутый кружевной салфеткой, а в довершение появилась чашка густой деревенской сметаны и сахарница.

Ещё тёплый, свежевыпеченный хлеб Любимая разломила руками: нож казался совершенно неуместным – острый, опасный предмет. Художница добавила в сметану сахар, окунула ягоду, подцепила ложечкой, отправила в рот и только после этого, наслаждаясь вкусом земляники со сметаной и хлебом, подняла взгляд на Любимую.

Нет, её возлюбленная не блистала ослепительной красотой, но было в ней что-то завораживающе-тёплое, светлое, колдовское. Русые волосы, уложенные в узел на затылке, горели ниточками золота в вечерних лучах солнца, в хитро и ласково прищуренных серовато-голубых глазах сразу таяла вся усталость Художницы, накопившаяся за день, а между улыбающихся полнокровных губ было зажато её сердце. Эта улыбка с озорными ямочками на щеках, чуть усталая, мудрая, матерински-нежная, путеводной звездой сияла над жизнью Художницы и являлась той движущей силой, благодаря которой она просыпалась каждое утро, с радостью предвкушая новый день. А ведь было время, когда она вставала по утрам, точно на казнь… Очень, очень давно, тысячу лет назад.

Утончённостью черт Любимая не отличалась – были они крупны, мягки и плавны, как и её движения. Лёгкое и тонкое льняное платье-сарафан подчёркивало все тугие округлости налитой, зрелой фигуры, а фартук с оборками и карманами оттенял мягкую хозяйственность. Простая, земная, домашняя, родная… Со вкусом земляники со сметаной.

Художница вдохнула добрый аромат хлеба – самого лучшего на свете, выпеченного любимыми руками. Чего ещё желать? Счастье достигнуто. Впрочем, нет: Любимая с лукавыми смешинками в уголках глаз приблизила губы к губам Художницы для земляничного поцелуя – сочнее ягод, нежнее сметаны, слаще сахара и душевнее хлеба. Принимая его как высшую награду, Художница поймала с драгоценных губ духмяную нежность июля.

Железная кровать сороковых годов выпуска сияла чистым отутюженным бельём, от которого исходил запах свежести – то ли какого-то тонкого пахнущего мыла, то ли кондиционера. Всё, к чему прикасались руки Любимой, приобретало этот прохладный аромат, слегка чопорный и строгий, напоминавший о матерчатых саше с сухими духами для белья из бабушкиного шкафа… Солнце рыжим котёнком устроилось на простыне, просовывая золотые лапки под одеяло, но прежде чем Художница с восторгом окунулась в волны благодати, предстояло ополоснуться в холодной бане.

Вместо лишённой запаха поролоновой губки – тонкий медовый дух липового мочала, вместо холодной городской ванны – деревянная шайка с тёплым отваром трав, подобранных мудрыми руками Любимой с тем расчётом, чтобы кожа стала мягкой и приятно пахла после омовения. Из влажного банного сумрака Художница вышла очищенной, лёгкой, успокоенной – и сразу попала в колдовские объятия.

Хотелось верить, что всё в тесной комнатке было поставлено специально таким образом, чтобы сосредоточить последнее сияние дня на фигуре любимой женщины: солнце, пойманное в ловушку зеркальной дверцы старого шкафа и такой же внутренней стенки серванта, озаряло её и зажигало вокруг её головы ореол густо-янтарного света. Распущенные волосы струились по обнажённой груди, а старая кровать устало скрипела, уже ничему на свете не удивляясь. Исступлённо впечатываясь нервно-твёрдым, сухощавым телом в сдобно-упругие изгибы Любимой, мягкой, как пуховая перина, Художница утопала в её доверчивой улыбке: в момент высшего упоения та раскрылась, сочетая в своём облике и детскую непосредственность, и жизненную умудрённость, и спокойную искушённость. Без пафоса, без выпендрёжа, с какой-то странной и забавной стыдливой искоркой в глазах Любимая вытворяла то, что юным лизуньям мороженого и не снилось. И это было не пошло, не развратно, а просто и естественно – так, как и задумывало бесстыдное солнце, гладившее сплетённые в постели тела сфокусированным лучом сладко-липового июльского бреда.

Старинный хрусталь в серванте, допотопный шкаф, вышитые скатерти, домотканые коврики, никелированная кровать – всё это уносило их в далёкое прошлое, в сороковые или пятидесятые годы. В прабабушкином домике время словно замерло: ничто в нём не тлело, не изнашивалось, не ломалось и не ржавело. Даже рукомойники висели с той поры и на фарфоровых тарелках не было видно ни трещинки.

С тихим вздохом завеса золотого звона расступилась, и в голову Художницы освежающей струйкой деликатно просочился голос Любимой:

«Ну, как твоя работа?»

Под работой подразумевалась картина, которую сейчас писала Художница. Зарываясь пальцами в пушисто-воздушные длинные волосы своей женщины, Художница ответила, не размыкая губ:

«Уже почти закончена. Нужный свет появляется только на полчаса, а если совсем уж строго, то всего минут на пятнадцать, поэтому и вожусь так долго».

«Хорошо. Думаю, всё получится. – И, навалившись на Художницу всей тяжестью своего мягкого тела, Любимая со смехом пробежалась пальцами по её выступающим рёбрам: – Что ж ты у меня тощая-то такая? Кормлю, кормлю – всё никак откормить не могу…»

«Куда ты меня откармливаешь – на убой, что ли?» – извиваясь змеёй от щекотки, хохотала Художница.

Но даже при улыбке вечная морщинка не покидала её лба.

2. Ангорская шерсть и красный педикюр

В шесть часов она ёжилась от утренней прохлады на остановке, ожидая первого автобуса. Асфальт отсырел и потемнел от ночного дождика; слоняясь из стороны в сторону, Художница не могла надышаться влажной свежестью и радовалась облегчению, наставшему после нескольких дней знойного ада.

В семь часов она жарила себе холостяцкую яичницу в своей городской квартире. Пока запускался компьютер, она солила и перчила лук с помидорами, выпускала яйца – аккуратно, чтобы не расплылись. Из носика чайника повалил пар. Щепоть заварки, кипяток и несколько кристалликов солёной грусти – оттого, что невозможно проводить всё время в объятиях Любимой. Нужно было работать, и много.

В полдень – обеденный перерыв. Живот уже подвело от голода, и Художница открыла холодильник… Мда, негусто. Яйца, помидоры, сыр и кефир. Чтобы не готовить глазунью второй раз, пришлось дойти до магазина, нагрузить полные пакеты и, шатаясь под тяжестью продуктов, дотащить всё это до кухни. За покупками Художница ходить не очень любила: приходилось говорить, а произносить звуки без контроля слуха не так-то просто – неизбежно привлечёшь к себе жалостливое внимание либо насторожишь людей своим немного странным выговором. Отчасти спасало только то, что Художница не успела забыть, как это делается: слух она потеряла в подростковом возрасте, но речь сохранила практически полностью. Ленивые мозги нормально слышащих людей не желали воспринимать телепатических сигналов, хотя ничто не мешало им научиться – ведь Художница же научилась. Хотя у такого способа общения были и некоторые недостатки: в людных местах чужие мысли иногда прорывали плотину ограждающего и успокаивающего золотого звона, наполнившего голову Художницы с момента встречи с Любимой. Собственно, Любимая и научила её всему этому. «Ты ловишь некий комплексный месседж, сгусток психической энергии, – говорила она. – И этот-то посыл твой мозг и расшифровывает как речь, раздающуюся в твоей голове. А поскольку ты владеешь грамматикой, то и речь эта привычно оформлена в слова и предложения, а не похожа на набор понятий».

Время за работой промелькнуло быстро. Вот и шесть вечера, а значит – пришла пора слегка перекусить и отправляться в парк – заканчивать эту очень важную картину. До восьми Художница, как правило, просто гуляла, дышала воздухом и наблюдала тонкие, почти незаметные взгляду обывателя изменения в красках вечера…

Пока закипал чайник, она распахнула шкаф. В её гардеробе не было ни одного платья или юбки, зато висело несколько мужских рубашек.

Чай с круассанами, балкон, двор, старая ива. Мамы с колясками… Играющая ребятня. И вечернее золото солнца.

В её этюднике лежали краски, но лишь для вида. Прохожие в целом редко обращали на Художницу внимание, но необычный способ работы всё же мог броситься в глаза. Приходилось таким образом маскироваться. Общественный транспорт она не любила за жалящий рой чужих мыслей, от которого было трудно закрыться, а потому до парка добиралась пешком, время от времени любуясь симпатичными девушками сквозь щиток тёмных очков – без вожделения, просто ради эстетического удовольствия и вдохновения. Не поворачивая лицо в их сторону, она успевала обласкать взглядом их открытые ножки, а озорное солнце присоединялось к ней, иногда норовя нахально просветить их юбки насквозь. А вот от волосатых мужских ног в шортах Художница поспешно отводила глаза с неприятным жжением в желудке.

Вечер созревал, мёд солнца сгущался, сочась сквозь ветви. Пронзительный дурман лип снова окутывал душу, а чуткие пальцы поглаживали волшебную кисть, готовясь поймать первые мазки… Пять минут… Четыре… Одна. Готовность номер один…

Знакомое тепло заструилось по сосудам рук. Направив кончик чудесной кисти на одну из лип, змеино-гибкой ладонью Художница очертила вокруг него кокон силы. Как игла шприца, кисть всосала кусочек пространства и впрыснула его на полотно, при этом Художница ощутила лёгкую дурноту за грудиной, точно другим своим концом кисть выкачивала силы из неё. Так и было: как любой электроприбор работает от сети, так и кисти требовалась энергия. Художнице не хотелось думать о последствиях. Виктор с Катей ждали эту картину, а самое главное – её ждала Журавлёнок.

Ей оставалось положить несколько мазков, как вдруг золотистый покой в её голове нарушил девичий мыслеголос:

«Здорово у вас получается!»

Увлекшись работой, Художница не заметила, что за ней наблюдала юная девчонка, быть может, чуть-чуть старше тех лизальщиц мороженого, с огромной пушистой гривой мелко завитых волос, чем-то напоминавших длинную кудрявую шерсть ангорских коз. Часть прядей была светлой, часть – тёмной. Круглолицая и светлоглазая, со вздёрнутым носиком и ямочками на пухленьких щёчках – одним словом, милая до невозможности, девчонка теребила длиннющие жёлтые бусы, обмотанные вокруг шеи в несколько раз. Конечно же, она успела разглядеть все особенности необычной живописной техники.

«Извините… – смутилась она. – Вы, наверно, не хотите, чтобы кто-нибудь видел это… Так уж получилось, что я… Я никому не скажу».

Уже на слове «извините» Художнице стало неважно, что девушка всё видела: во время речи её губы не шевелились. Она обращалась к Художнице так же, как Любимая – телепатически. Это было невероятно.

«Вы не слышите, – словно прочитав её мысли, ответила девушка. – Я щёлкнула пальцами у вас за спиной, но вы не обернулись».

«Ты второй человек в моей жизни, разговаривающий со мной так», – едва оправившись от изумления, телепатировала Художница.

«И вы у меня – вторая, – последовал ответ. – Первой была Лена, моя сестра-близнец… Но четыре года назад она погибла, и мне стало не с кем так общаться».

«Соболезную, – смутилась Художница. И спросила: – А ты тоже не слышишь?»

«Нет, у меня нормальный слух, – качнула кудрявой головой девушка. – Но иногда мне хочется его потерять, чтобы не слышать некоторых глупых вещей…»

«Ну и дурочка, – проворчала Художница. – Цени то, что дала природа».

Зазвенела пауза. Разрывая тетиву неловкости, натянувшуюся между ними, девушка протянула руку и представилась:

«Зоя. По паспорту – Зоис, но Зоя звучит более по-русски».

«Редкое имя, – неуклюже принимая тёплую и лёгкую девичью кисть на свою ладонь, отметила Художница. И представилась тоже: – Ольга».

Странно… Она совсем отвыкла от собственного имени. Быть может, потому что никогда его не любила. Избитое, заурядное и не соответствовавшее её натуре, оно для неё было как мятый листок газетной бумаги. А вот ручка Зои – нечто совершенно новое… Художница никогда не держала на ладони живого цыплёнка, но почему-то была уверена, что ощущения от него и от Зоиной лапки – родственны.

Сообразив, что держит руку девушки уже слишком долго для первого знакомства, Художница вдруг ощутила странную изжогу. Для неё существовала только Любимая. Никаких девиц.

«Извини, мне надо работать», – сказала она, поворачиваясь к картине.

«Да, конечно…» – раздалось в ответ грустно-растерянное эхо.

Кисть снова поднялась, чтобы перенести несколько липовых листков на полотно, но Художница спиной чуяла взгляд Зои. Цыплячьим коготком он засел под лопаткой, не давая сосредоточиться.

«Я не могу работать, когда смотрят», – не вытерпела она.

«Извините, я пойду, погуляю», – засмеялась девушка.

Но гулять Зоя отправилась в совсем неподходящем направлении – вперёд. Пока она не мешала, Художница продолжала переносить липы на холст – листочек за листочком, веточку за веточкой, но когда одним мазком чудесная кисть положила на картину лицо Зои, терпение лопнуло.

«Не маячь перед глазами! – устремила Художница сердитое мысленное послание вслед девушке. – Тебя на картине быть не должно».

«Ой, – сконфузилась Зоя, хлопнув себя по лбу и сияя улыбчивыми ямочками на щеках. – Я такая дура! Простите, что залезла в “кадр”».

Солнце самым наглым образом просветило её длинную белую юбку, струившуюся вдоль ног пышными летучими складками. Художница пару мгновений ошалело взирала на тёмные силуэты стройных бёдер, изящных голеней и трогательных коленок, а потом усилием воли сморгнула наваждение – благо, Зоя скрылась из виду. Исправляя испорченное место, она сосредоточенно накладывала мазки заново, пока лицо девушки не скрылось за листвой.

«Замечательная у вас кисточка», – тепло прозвенело в голове, и Художница вздрогнула.

Заложив руки за спину и вытянув шею, девушка беззастенчиво наблюдала за процессом создания картины. На угрюмо-недовольный взгляд Художницы она ответила ясной обезоруживающей улыбкой.

«Простите за наглость… Я сейчас уйду. Просто не каждый день становишься свидетелем такого чуда».

Сердиться не хотелось, хотелось ущипнуть эту пухленькую щёчку. «Никуда не годно! Журавлёнок ждёт и терпит боль, а я тут о щёчках думаю», – выругала Художница себя. На завершающих мазках кисть как-то слишком больно дёрнула из неё силы – словно кишки кто-то рванул из живота, и Художница согнулась пополам, кашляя и роняя с губ тягучую слюну.

«Что с вами? Вам плохо? – испугалась Зоя. – Держитесь! Я вам помогу… Держитесь за меня!»

Почувствовав тёплые, взволнованно-робкие объятия, Художница с трудом удержалась, чтобы не повиснуть на девушке всем телом. Земля ходила ходуном, а в липовом аромате откуда-то взялась отчаянно-тошнотворная нотка. Отстранив Зою, чтоб не испачкать, Художница исторгла из себя струйку рвоты.

«Всё в порядке… Не бойся, – еле держась на ногах, попыталась она подбодрить девушку. – Так и должно быть… Скоро пройдёт».

Пришлось сесть на траву. Дурнота, закогтившая нутро, тискала и мяла кишки, желудок, сердце, а на часах было без пятнадцати девять. Кажется, сегодня Художница немного не уложилась во временной промежуток нужного освещения, впрочем… Неважно. Кажется, на картине всё в порядке, никаких нестыковок.

Рука Зои пушистым цыплёнком пробралась ей под локоть. Девушка сидела на траве рядом, озабоченно заглядывая Художнице в лицо.

«Наверно, дело во мне, – сделала она сокрушённый вывод. – Я вам мешала… Должно быть, это как-то повлияло…»

«Сколько тебе лет?» – спросила вдруг Художница.

«Девятнадцать, а что?» – слегка опешила девушка.

«У нас с тобой только восемь лет разницы. Необязательно мне выкать, не такая уж я и старуха. – Художница, переведя дух, кое-как поднялась на ноги. – Это не из-за тебя, не выдумывай. Уже прошло, не волнуйся».

Она сама точно не знала, из-за чего ей часто становилось плохо на последних мазках картин. Самое лучшее сейчас – это поскорее лечь в постель с Любимой, чтобы восстановить силы.

«Я провожу вас… ой, то есть, тебя домой, – заявила Зоя. – А по дороге и подлечу, насколько это в моих силах».

Художница озадаченно собрала этюдник. Необычная девочка… Впрочем, рамки необычного в последнее время для неё очень сильно раздвинулись. Ей ли удивляться, когда она сама каждый вечер творит чудо? Разве Любимая – не волшебница? Художнице вдруг очень захотелось выяснить, на что девушка способна помимо телепатии. Любопытство было столь велико, что она даже решилась отложить встречу с Любимой и приняла тепло лёгкой ручки Зои на свою руку рядом с локтем. Развеваемая ветерком пушистая «ангорская» шевелюра щекотала ей плечо, играя на каких-то болезненно-тонких струнках, спрятанных глубоко внутри.

Они медленно шагали по липовой аллее, вдыхая сладко-золотистый дурман. Зоя рассказывала о себе:

«Живу с мамой, работаю продавцом в отделе косметики. Учусь заочно в медицинском колледже, изучаю сестринское дело. Очень люблю восточную музыку и танец живота, лет шесть уже, наверно, занимаюсь. Это потрясающе красивый, пластичный танец!… Сейчас как раз шла с занятия и заметила вас… Ой, то есть, тебя. Мне показалось, что ты очень интересный, необычный человек. – И, глубоко вдохнув полной грудью, томно и мечтательно добавила словно бы не в тему: – О, этот запах лип! Обожаю, когда они цветут…»

Художница больше «слушала», чем «говорила» сама, присматриваясь к Зое и изучая её. С ней она не чувствовала неловкости за свою неразговорчивость, а внутри, где-то под сердцем, рождался смешной, пушистый и лёгкий комочек неизвестного чувства. Художница боялась вздохнуть, чтобы не нарушить его, не сдавить, не причинить боль хрупкому «существу». Откуда-то выползло желание быть галантной, обходительной и обаятельной. Вот, к примеру, на ступеньках при выходе из парка… Подать руку, что ли? Или, быть может… Тьфу, как же это делается?

«Слушай, я всё никак не могла вспомнить, кого ты мне напоминаешь… Я поняла! Ты похожа на крайне отощавшего Сильвестра Сталлоне в молодости!» – выдала вдруг Зоя.

Художница даже пошатнулась от смеха.

«Это я-то – на Сталлоне?!»

«Ну да, точно! – с озорным блеском в глазах настаивала девушка. – Волосами, чертами лица и знаменитой кривой улыбкой. А ещё у тебя тёмные очки как у него в… Забыла, как тот дурацкий фильм назывался – там ещё какая-то секта маньяков-убийц топорами размахивала. Не хватает только автомата и недельной щетины».

«Сталлоне, вышедший из концлагеря», – фыркнула Художница, становясь в позу культуриста и изо всех сил напрягая хилые бицепсы.

За этой весёлой беседой время совместной прогулки истекло: старая ива под окнами дома Художницы снисходительно колыхала серебристыми поникшими прядями. Наверно, пригласить девушку на чашку чая было бы слишком нахально… Да и неправильно, учитывая то, что сердце Художницы принадлежало Любимой. Но повод пригласить её в гости тут же нашёлся сам: в кратчайшие сроки, пока они шли, небо затянули тучи, закрыв солнце серыми животами, и пролили на землю дождь. Асфальт потемнел и заблестел.

«Ой, у меня нет зонтика!» – съёжилась Зоя, прикрывая голову сумкой, а у самой хитрый глазок так и горел… Не иначе, дождь – её рук дело.

А самочувствие Художницы действительно пришло в норму – в те же сроки, каких хватило погоде, чтобы испортиться. Галантно распахнув перед девушкой дверь подъезда, она впустила её в дом – переждать дождь.

«Ну, вот тут я и живу…»

Других, более оригинальных слов не нашлось. Пока девушка с интересом осматривалась в мастерской, Художница поставила чайник. Одна пачка круассанов ещё осталась – весьма кстати. В открытую форточку врывался щемящий запах дождя, а к стеклу лип асфальтово-серый тревожный сумрак.

«Я тоже когда-то жила с матерью… Теперь живу одна. Это была моя комната, тут я спала и учила уроки. Теперь здесь мастерская… Извини за творческий бардак… А сплю я вон там, в гостиной, на диване».

Впрочем, в последнее время Художница редко ночевала дома: за это также следовало благодарить Любимую.

«А вы только картины всё время пишете, или у вас есть ещё какая-то работа?»

«Я программист, работаю на дому… Но сейчас за заказы по специальности берусь всё реже. Творчество отнимают львиную долю времени и даже приносит какой-никакой доход. У меня есть свой сайт, кстати».

Зоя прошлась вдоль комнаты, скользя тёплым взглядом по картинам, а Художница не могла отвести глаз от её босых ног с красным педикюром. Туфельки остались в прихожей, а снаружи разбушевалась самая настоящая гроза. Свет несколько раз моргнул, и неспокойный сумрак непогоды окутал квартиру.

«Не беда, – засмеялась Зоя. – Будем пить чай при свечах. У тебя есть свечи?»

«Не знаю, надо поискать…»

Свечи нашлись. Их колышущийся свет обнаружил в глазах Зои маленьких озорных бесенят, которые, по-видимому, и выкопали на её щеках эти очаровательные ямочки.

«А можно спросить?…»

«Спрашивай».

«Что это за кисточка?»

Прежде чем ответить, Художница отхлебнула чай. Круассан треснул между зубами, как панцирь жука, выпустив наружу тягучую карамельную начинку.

«Её мне подарила одна прекрасная женщина».

Ресницы Зои задумчиво опустились, ямочки потускнели на миг, а пушистый комочек под сердцем Художницы сжался от боли.

Вдруг зажёгся свет. Электричество вернулось, осветив Зою, уже сидевшую за пианино. Как она там оказалась, Художница не успела заметить. Со сверхъестественным ужасом она наблюдала, как руки девушки изящным движением подняли полированную крышку инструмента и нежно легли на клавиши.

«Ты занимаешься ещё и музыкой?»

«Нет, это моей матери пианино, – еле чуя под собою ноги, ответила Художница. – Она когда-то работала в музыкальной школе. – И добавила с ноткой раздражения, молнией сверкнувшего сквозь тучи оторопи: – Как бы я занималась музыкой? Сама подумай! Я с четырнадцати лет не слышу».

Взмах пушистых ресниц – и Зоя лукаво улыбнулась, искоса глядя на Художницу и перемещая пальцы на клавишах с совершенно определённым намерением, отчётливо проступавшем в их положении и изгибах.

«Уверена, что не слышишь?» – шевельнула она бровью.

Пальцы надавили на клавиши, и в голову Художницы ворвались полузабытые ощущения – точно Зоя не клавиатуру перебирала, а извилины её мозга, вызывая в нём содрогание и радостный отклик. Подобно тяжёлым каплям дождя, звуки падали, складываясь в рисунок… Художница узнала его, это была «Лунная соната», которую мать играла сотни раз, дополнительно занимаясь с учениками на дому. Тогда, много лет назад, Художница ещё могла слышать.

Нет, не может быть!… Она пощёлкала пальцами возле ушей – ничего. Только вибрация в костях и нервных волокнах… А музыка продолжала звучать.

«У музыки есть комплексный месседж, – прозвенел мыслеголос Зои, органично вплетаясь золотым дождём в шедевр Бетховена. – Сложный духовно-энергетический посыл, который твой мозг и расшифровывает как звук. Ты слышала в детстве, и этот механизм, этот своего рода «преобразователь» у тебя есть. Поэтому ты и можешь воспринимать музыку, если захочешь – точно так же, как речь. А пустые шумы, не несущие никакой смысловой нагрузки – нет».

Пальцы соскользнули с клавиш, и Зоя с отсветом колдовского липового золота в глазах встала и подошла к открытой балконной двери. Обернувшись следом, Художница явственно ощутила запах липового цвета, хотя поблизости от дома росла только старая ива, да тополя из года в год заполняли двор воздушными пуховыми сугробами.

«Ну, вот непогода и кончилась… Спасибо за гостеприимство и за чай. Мне пора».

Огорошенная случившимся, Художница машинально проводила девушку до автобусной остановки. Обе молчали, дыша освежившимся после грозы воздухом и наступая на сорванные ветром веточки тополей, разбросанные по мокрому тротуару. Багровый закат тяжело и зловеще горел в облаках и лужах, заливая улицы странным розовым светом. Только когда Зоя вошла в автобус, Художница сообразила, что не обменялась с ней никакими контактами – ни электронной почтой, ни номерами телефона. Хотя… Вряд ли она решилась бы отправить ей SMS-ку или написать письмо, потому что, как ни крути испуганное, потрясённое сердце, как ни мучай его, как ни ошарашивай испытаниями, а всё-таки оставались любимые руки с миской земляники и чашкой сметаны с сахаром.

Знакомую калитку Художница открыла, когда уже почти стемнело. Кутаясь в плащ синей сумеречной прохлады, сад дремал, только окна дома уютно светились. Художница шла по дорожке на этот свет, как заблудший путник, наконец-то вышедший из леса к человеческому жилью…