Текст книги "Короткая жизнь"
Автор книги: Ал Разумихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– А Нечаев? – я тут же прикусил язык: правила конспирации не позволяли задавать лишние вопросы.
Но Ботев счел возможным ответить:
– Когда стало очевидно, что Нечаев обнаружен и румынская полиция намерена выдать его царским властям, мы выпустили на сцену нового Флореску.
– Его нетрудно было опознать.
– Однако вы этого не сделали.
– Едва не сделал, – признался я.
– Едва – не считается.
– Но ведь Нечаева все равно будут искать по всей Румынии.
– Думаю, он давно уже где-нибудь в Женеве или Цюрихе.
Так закончилось пребывание Нечаева в Румынии. Поэтому я поставлю здесь на Нечаеве точку. Хотя, не буду лгать даже в малости, однажды в одном из разговоров с Ботевым мне случилось вернуться к имени Нечаева. Но продолжу по порядку.
В течение нескольких дней, последовавших за нашей встречей, мне довелось видеть Ботева только мельком. Он снова погрузился в кипучую деятельность: кого-то разыскивал, с кем-то виделся, писал корреспонденции в "Независимость", встречался с воеводами распущенных чет, раздобывал книги, о которых кроме него никто в Бухаресте и слыхом не слыхивал. И лишь только я был Ботеву не нужен.
И вот в один из таких дней, встретив под вечер Ботева при выходе из типографии, я увязался проводить его до дому.
Ботев шагал размашистым шагом и разговаривал, вернее, отвечал на мои вопросы, но гораздо больше, я чувствовал это, был погружен в какие-то свои думы.
– Пришли, – сказал Ботев, останавливаясь перед узорчатой чугунной оградой.
Не столь большой, но удивительно соразмерный, с чистыми белыми стенами и синими куполами, храм стоял в ограде, и дальше, в глубине двора, белело еще несколько особняков. Весь архитектурный ансамбль напоминал богатую помещичью усадьбу, перенесенную сюда из средней полосы России.
– Резиденция митрополита Панарета Рашева, – Ботев указал на один из особняков. – Умный, дальновидный человек, один из руководителей "Добродетельной дружины". Слыхали о такой?
Как не слыхать! Поминал о ней, и не раз, Каравелов, да и другие рассказывали о сообществе состоятельных болгарских патриотов, ратующих за освобождение родины от чужеземного ига. Однако деятельность "Дружины" вызывала усмешки со стороны молодых революционеров.
– Умный, дальновидный человек, – повторил Ботев. – Заглядывает в даль, какая даже астрономам не снится, а того, что перед глазами, не видит. Просветитель, – добавил он, и я не понял, звучало в его голосе уважение или осуждение.
Ботев придержал калитку, приглашая войти за ограду, указал на широкую скамью в тени сереброствольного платана.
– Теперь это и моя обитель, – сказал Ботев. – Здесь находится болгарское училище, а я поступил сюда учителем.
На дорожках, выложенных белыми каменными плитами, возникали, исчезали и вновь возникали, точно гоняясь друг за другом, солнечные блики.
Светлые тени пробегали у Ботева по лицу.
– Мне теперь надо находиться в Бухаресте. Приближается время жатвы,сказал он. – Долго мы ждали этого часа. Не все еще понимают, что народ больше не в силах ждать. Скоро поднимется вся Болгария.
Такие разговоры он заводил нечасто. Ботев вообще редко отвлекался от действительности. Дел, которые предстояло переделать ему самому или которым он должен был дать направление, существовало множество, – я ждал, что он и ко мне обратится сейчас с каким-либо поручением. Заговорил он, однако, совсем о другом. Будто накопилось внутри, и приспела пора высказаться перед самим собой.
– Болгария – крестьянская страна. Отсюда ее достоинства и недостатки, говорил Ботев. – Мы добры, как сама природа, а природа добра к нам. Представьте себе нашу страну, наши горы, наши леса, наши долины, поля, сады, виноградники – земля щедро одаривает земледельца, отдающего ей свой труд. Болгары – поэтический народ, сказывается воздействие благодатной природы. Но крестьянская натура, крестьянский склад характера слишком сильно пригибает нас к земле. Власть земли принижает наши души. Иной хозяин пожертвует женой, чтобы сохранить корову. Отсюда страх перед всеми, кто может увести корову или вырубить сад. Но сегодня у болгар нет ничего, им нечего терять, они живут свободнее, они стали непримиримее к врагам, им легче совершить революцию.
Я все ждал какого-то поручения, а Ботев меж тем замолчал, задумался, глядя сквозь кружево веток в далекое поднебесье. Потом вновь посмотрел на меня.
– Существует поговорка: человек человеку волк, – он произнес ее по-латыни.
Я знал эту латинскую фразу, но не понял, к чему ее привел Ботев.
– Это же неверно, – продолжал он. – Человек человеку – друг, друг и помощник. Так было и так будет. Человек по своей природе добр и отзывчив, и это клевета, что люди норовят друг друга сожрать. В том-то и беда наша, что мы слишком мягки и добросердечны. Мы прощаем обидчиков и миримся с обидами, нам не хватает твердости и непримиримости, а без этого нам не победить.
Ботев поднялся, и мы медленно пошли в глубь двора. Мне показалось, в движении ему легче было сосредоточиться.
– Если видишь цель, – продолжал он, – надо двигаться к ней, не поддаваясь соблазнам или сомнениям.
Внезапно Ботев остановился.
– Нечаев был вам очень несимпатичен? – спросил он.
Я не ответил. В самом вопросе уже заключался ответ. Мое отношение к Нечаеву определилось с первой встречи. Мне с трудом удавалось скрывать свою неприязнь к нему. Я считал его плохим человеком, и дружба между Нечаевым и Ботевым всегда казалась мне более чем странной.
– Со стороны могло казаться, – точно услышав меня, сказал Ботев, – что нас связывает дружба, но это не так, мы слишком разные люди.
После исчезновения Нечаева Ботев сам счел нужным объяснить смысл своих отношений с ним. Почему? Не знаю. А почему вообще он не считал потерянным временем общение со мной? Почему, разговаривая со мной, он обычно не учил меня, что было бы вполне логично, а объяснял, растолковывал? Я часто задавал себе эти вопросы.
– При первом знакомстве я просто чувствовал себя обязанным ему помочь. Я люблю Россию и желаю ей свободы не меньше, чем Болгарии. Когда спустя два года он появился в Румынии, преследуемый агентами царского правительства, какой честный революционер отказал бы ему в помощи?
Все сказанное было понятно. Против покровительства Ботева Нечаеву нельзя было возразить. Но покровительственного тона держался скорее Нечаев по отношению к Ботеву.
Но Ботев снова предупредил мой вопрос, хотя я, возможно, и не осмелился бы его высказать.
– Я учился у него, – сказал Ботев. – Учился и многому научился. Целеустремленности, напористости, беспощадности. Его ничто не остановит, если он к чему-то стремится. Лично для меня все средства никогда не будут хороши, но нацеленность Сергея Геннадьевича не может не впечатлять...
Может быть, Ботев в последний раз осмысливал свои отношения с Нечаевым. Я подметил за ним эту способность мысленно переноситься туда, где ему хотелось быть в данную минуту. Это был дар его поэтического воображения.
– Сергей Геннадьевич многим не нравился, – говорил Ботев. – Впрочем, это не то слово. Нравится – не нравится... Я и сам не скажу, что он мне нравится. Но люди, наделенные такой внутренней силой, – большая редкость. Он предан одной идее, она целиком им владеет. Ни сбить, ни увести его в сторону невозможно. Все у него подчинено одному – революции. Хотя саму суть революции мы с ним понимаем по-разному. Он хочет весь мир загнать в какой-то монастырь...
– А себе оставляет в нем роль игумена? – не удержался я, не скрывая иронии.
– Вы не ошиблись, – согласился Ботев. – Он революционер, но не демократ. Произойди революция, он будет стремиться захватить власть в свои руки и легко превратится в диктатора.
– И вы нашли с ним общий язык? – упрекнул я Ботева.
– Нечаев помог мне понять свое предназначение, – задумчиво сказал Ботев. – В беседах с ним я понял, что политика и поэзия мало совместимы. Революция требует напряженного, кропотливого труда и трезвого рассудка, а поэзия дает волю чувствам. Народные восстания возглавляют политики, а не поэты. Болгария нуждается в освобождении и преобразованиях. И для того чтобы это произошло, нужно изо дня в день вести разъяснительную работу в народе, создавать подпольные организации, собирать вооруженные отряды. Только тогда добьешься результата.
– Но ведь революция – это поэзия!
– Для тех, кто хочет читать о ней книги, а не делать ее собственными руками.
– И вы отказываетесь от поэзии?
– Ради освобождения родины.
Трудно было представить себе человека более поэтичного и впечатлительного, чем Ботев. Но он сознательно отрекался от поэзии, и делал это в соответствии со своим пониманием высшей цели.
– Ради освобождения родины человек должен быть готов к любым жертвам, продолжал Ботев. – Счастье не приходит само, его завоевывают. Смешно выглядело бы, если борец за свободу отказался бы возводить баррикаду, чтобы не затоптать цветы. Пойдемте!
Мы миновали дом с высокими окнами и подошли к постройке куда более скромной. Через просторные прохладные сени вошли в невеселую темноватую комнату.
– Мое обиталище.
Невеселую... Я не оговорился. Комната напоминала суровую монастырскую келью: пусто и неуютно, узкая кровать, стол и стул, один-единственный стул более чем спартанская обстановка. Разве что под окном сложенные стопками книги и в углу пачки старых газет.
Впрочем, прежнее жилище Ботева в Бухаресте, как и его квартира в Браиле, выглядели не лучше – никаких лишних вещей, только самое необходимое.
Он склонился над одной кипой газет, принялся их перебирать, вытянул какой-то номер.
– Прочтите, – сказал он, протягивая мне газету. – Вот эта статья написана после разгрома Парижской коммуны. В ней – мои взгляды на революционный процесс, ответ лицемерам, проливающим слезы над своими утерянными сокровищами. Вся европейская пресса подняла тогда истошный вопль по поводу разрушений, нанесенных Парижу восставшими рабочими. Смешной плач! Прочтите!
...Буквально спустя, может быть, дня два или три состоялась еще одна встреча с Ботевым. В тот день, поистине необычный не для меня одного день, я рано проснулся. Утро только вступило в свои права. Я проснулся с легкостью на душе и предвкушением еще одного светлого безоблачного дня.
Встать я, однако, медлил. Приятно было понежиться в теплой постели. Я сладко потянулся и, повернувшись на другой бок, вновь принялся было дремать, как услышал приятный голос:
– Довольно сибаритствовать! А я-то думал, он давно уже помогает своей Величке по хозяйству.
Веселый и удивительно элегантный, передо мной стоял прифранченный Ботев.
– Почему моей? – спросил я и шутливо упрекнул гостя: – Право, у вас дурные мысли.
– Почему же дурные? – возразил Ботев. – Я же вижу, как смотрите вы на Величку и как стреляет она в вас глазами.
Он не продолжал, а я не хотел говорить о Величке даже с Ботевым.
– Зашел за вами, утро чудесное, предлагаю пройтись со мной по городу, объяснил он свой приход.
Но я сразу почувствовал, что зашел он неспроста.
– А куда? – поинтересовался я, пытаясь проникнуть в скрытый смысл приглашения.
Но Ботев и не собирался от меня таиться.
– Хочу познакомить вас с одним человеком. Даю на сборы пять минут.
Я сбегал в сени, ополоснул лицо холодной водой, по пути захватил с кухни кувшин с простоквашей. Мы с Ботевым выпили по стакану и через пять минут очутились на улице.
– Знаете, куда мы идем? – с хитрой улыбкой обратился ко мне Ботев.
– К Каравеловым! – воскликнул я, не задумываясь.
Где еще мог находиться любой примечательный человек, с которым надлежало познакомиться?
Мы прошли через типографию, постучали в дверь столовой (или горницы, как называл ее Ботев) и вошли к Каравеловым. В комнате находились Любен, Наташа и третий, ранее никогда не виденный мною человек.
Незнакомец и Ботев сделали движение друг к другу, мне подумалось, они сейчас обнимутся, но они обменялись лишь крепким рукопожатием.
– Прибыл? – негромко, но необычно радостно спросил Ботев.
– Прибыл, – как-то многозначительно подтвердил незнакомец.
Любен тоже улыбчиво смотрел на незнакомца.
– По этому случаю...
Но Наташа уже разливала вино.
Ботев поднял стакан.
– Будь здрав, – произнес он, обращаясь к незнакомцу.
– Будем, – ответил тот.
Мы выпили, сели.
– Познакомься, – сказал Ботев гостю и перевел глаза на меня. – Москвич, друг Аксакова, приехал сюда по зову своего славянского сердца.
Я смутился, я не был другом Аксакова, и вообще это звучало слишком торжественно.
Незнакомец приподнялся и протянул мне руку.
– Васил, – коротко назвался он.
– Васил Левский, – пояснил Ботев. – Он только что оттуда.
Мне не надо было объяснять – откуда. Левского не забывали в Бухаресте, болгарские эмигранты отзывались о нем с неподдельным уважением, хотя имя его всегда произносилось осторожно и вполголоса. Я слышал, что Левский в течение двух последних лет готовит народное восстание, что действует он в самой Болгарии, что он неуловим и вездесущ и что с каждым днем все чаще и чаще одно его имя становится призывом к действию. Для болгар Левский был не просто человеком, а человеком-знаменем, таким же, каким был для итальянцев Гарибальди. Я с нескрываемым интересом принялся рассматривать нового знакомого.
Среднего роста, стройный, он напоминал тонкий стебель камыша. Русоголовый и белокожий, с лицом, украшенным рыжеватыми усами, он проигрывал рядом с высоким и сильным Ботевым.
Левский тоже рассматривал меня. И чем дольше он смотрел на меня своими синими глазами, тем в большее замешательство я приходил.
Ботев с первого взгляда отыскивал в каждом человеке что-то хорошее. По-моему, он даже был склонен преувеличивать положительные людские качества. Ботев, да позволено мне будет так выразиться, романтизировал людей. А сидящий сейчас напротив меня Левский смотрел пытливо и спокойно. Это был взгляд реалиста, отлично все замечающего и трезво взвешивающего особенности привлекшего его внимание человека.
Неожиданно Левский усмехнулся:
– Так куда же вас влечет ваше сердце?
В его вопросе мне послышалась ирония. Похоже было, что он не любит красивых слов и не привык судить людей по одним словам.
Я смешался еще сильнее.
– Павел Петрович помогает нам в меру своих возможностей, – ответил вместо меня Ботев. – У него есть небольшие средства, и он даже субсидирует нас...
Левский еще раз внимательно на меня поглядел.
– Что ж, того, кто дает деньги и вооружает болгарский народ, можно считать болгарским патриотом, – задумчиво произнес он. – Иногда это даже важнее, чем самому стрелять по врагу.
Любен снова потянулся к бутыли с вином, но Левский предупредительно поднял руку.
– Погоди, сперва поговорим, потом мне надо отоспаться.
Только тут я обратил внимание, какой у Левского изможденный вид: щеки ввалились, бледное лицо отсвечивает нездоровой небесной голубизной.
Серьезный человек только что приехал, не успел даже отдохнуть с дороги, а его на тебе, знакомят с кем-то, не представляющим для него никакого интереса. Хотя в том не было моей вины, меня привел Ботев, должно быть, очень уж ему не терпелось показать мне Левского.
Тут мне на помощь пришла Наташа. Мягкая и добрая, она во многих случаях проявляла и находчивость, и такт, а в случае необходимости и волю.
– Павел Петрович, кстати, – сказала она, – только вчера доставили с оказией свежие газеты из Женевы. Я сразу подумала о вас. Поможете мне разобраться?
Она увела меня в кабинет Любена, и я занялся там не столько разбором почты, сколько чтением новостей.
Вскоре Наташа оставила меня, у нее всегда было множество дел.
Отвлек меня от чтения Ботев.
– Павел Петрович, пойдем?
– А проститься?
– Васила уложили спать, он глаз еще не сомкнул за последние двое суток.
Я думал, мы заглянем в "Трансильванию", там всегда хорошо разговаривалось за чашкой кофе, но Ботев повел меня к себе.
– Запомните этого человека, – сказал мне Ботев. – Васил один стоит всего нашего Революционного комитета. Такие выдающиеся личности не часто появляются на исторической сцене.
Ботев не был щедр на похвалы, но превосходство Левского над всеми он признавал безоговорочно.
Как выяснилось, они познакомились в 1868 году и сразу друг другу пришлись по душе, дружба вспыхнула и никогда уже не затухала.
– Если бы вы могли представить себе объем деятельности и степень опасности, какой подвергается Левский, – говорил Ботев. – Он без преувеличения обошел всю Болгарию, нелегально появляясь в городах и селах то под видом странствующего торговца, то скупщика скота, то угольщика или батрака. Это он заложил основы Внутренней революционной организации и вплотную занялся подготовкой восстания. Он – уникальный организатор. По стране им создано свыше пятисот комитетов с разветвленной сетью связных. Это настоящая организация, а не просто болтовня, какой мы все здесь занимаемся. В Бухарест Левский прибыл с целью объединить усилия Внутренней революционной организации и известного вам Болгарского революционного центрального комитета, руководимого Каравеловым.
...На несколько дней я перестал быть гостем Каравеловых. В их квартире проводились заседания Революционного комитета.
Ботев, не входивший в состав комитета, не принимал непосредственного участия в заседаниях, но был в курсе всего там происходившего. Именно от Ботева и я знал, что Левский занял там резкую позицию, осуждая всех, кто привык ждать и откладывать. После долгих споров Болгарский революционный центральный комитет и Внутренняя революционная организация, созданная Левским, объединились. Была утверждена программа, председателем был избран Каравелов, а Левский получил неограниченные полномочия представлять центральный комитет во всех комитетах Болгарии.
В те дни обычно каждый вечер я шел к резиденции митрополита Панарета, заходил к Ботеву в комнату и дожидался его возвращения.
В один из таких вечеров я долго ждал и уже собрался было уходить домой, когда в комнату вошли возбужденные Ботев и Левский. Впрочем, кипел и то и дело повышал голос Ботев, Левский был само спокойствие.
– Признайся, тебе его просто навязали? – кипятился Ботев.
– А что мне оставалось делать? – хладнокровно возражал Левский. – Их заворожили его дела.
– Как же! – насмешливо отозвался Ботев. – Годится в герои романа. Сражался в легионе Раковского, служил волонтером у Гарибальди, участвовал в восстании на Крите. Куда как замечательно! Только я что-то не встречал свидетелей его подвигов.
– Ты не прав, – рассудительно возражал Левский. – Обштий – отчаянный человек, в смелости ему не откажешь. Меня беспокоит его самоуверенность. И потом – он совсем не умеет слушаться.
Как я понял, речь шла о только что назначенном помощнике Левскому. Оба, и Ботев, и Левский, сомневались в деловых качествах нового помощника и не слишком были рады этому назначению.
Только тут они заметили меня.
– Заждались? – сочувственно спросил меня Ботев.
– Нет, отчего же, – ответил я. – Я и читал, и мечтал...
– Что ж, буду рад, если ты не обманешься в Обштем и он не испакостит все дело, – закончил разговор Ботев и вдруг спохватился: – Однако соловья баснями не кормят, схожу на митрополичью кухню, может, добуду чего-нибудь, если не спят.
Вернулся он со скудной добычей: куском брынзы, ломтем хлеба и несколькими стручками перца.
– Больше ничего, – виновато сказал Ботев. – Даже неудобно потчевать.
Левский улыбнулся белозубой улыбкой, потянулся за алым стручком. Мгновение любовался перцем:
– Помнишь? Нам бы такой ужин на мельнице...
И с хрустом надкусил стручок.
Он так аппетитно ел, что мне самому захотелось и брынзы, и перца, и хлеба, хотя я и поужинал дома.
Разговор как-то сам собой вернулся к Обштему.
– Нет, Ангела он мне не заменит, – вздохнул Левский.
– А кто этот Ангел, и зачем его заменять? – тихо спросил я Ботева.
– Потому что он сделал уже все, что мог, – так же тихо ответил Ботев и повернулся к Левскому, указывая на меня глазами. – Он ведь ничего не знает об Ангеле.
Левский ничего не сказал и этим как бы позволил Ботеву поведать мне об Ангеле.
Ангел Кынчев был, оказывается, ближайшим помощником и преданным другом Левского все время, что тот нелегально пребывал в Болгарии. Выполнял множество поручений и счастливо ускользал от полиции. Однако, как часто бывает, ему не повезло. Его выследили, и Ангелу ничего другого не оставалось, как бежать в Румынию. В Рущуке он добрался до пристани, купил билет, очутился на пароходе. Еще полчаса – и он плыл бы посреди Дуная. Но то ли кто указал, то ли жандармы сами случайно решили обыскать пароход, но преступник – с их точки зрения, злейший преступник – оказался, как говорится, в их руках. Вернее, обнаруженный, Кынчев понял безвыходность своего положения, но сдаться живым в руки врагов не захотел и застрелился на глазах уже торжествующих жандармов.
– Два месяца прошло. А ведь ему не исполнилось и двадцати двух, выговорил Левский.
Мы помолчали. В раскрытое окно пахнуло сыростью, и Ботев притворил раму.
– Павел Петрович, – перевел разговор Ботев, – вы думаете, я случайно познакомил вас с Василем? Помните, я вам обещал встречу с человеком, который знает Болгарию вдоль и поперек? – взмахом руки он указал на Левского. Человек этот перед вами. Если он не ответит, то, боюсь, никто не сумеет вам ответить. Задавайте же ему свой вопрос.
У меня вылетело из головы, по какому поводу мне была обещана встреча с Левским. Мысли мои двигались совсем в другом направлении. Я решил, что Ботев дает мне возможность по-настоящему включиться в борьбу, которую до сих пор я как бы наблюдал со стороны.
– Христо прав, вероятно, только вы можете мне помочь, – обрадовался я, с надеждой глядя на Левского. – Возьмите меня с собой!
Я увидел, как удивился Левский:
– Куда?
– В Болгарию, – сказал я. – К себе в помощники. Или в какую-нибудь чету. В гайдуки.
Левский широко улыбнулся.
– Павел Петрович, дружок, – ласково сказал Ботев. – Я не о том...
– А я о том! – перебил я. – Я приехал бороться за освобождение славян, я уже почти два года живу в Бухаресте, выполняю какие-то несущественные поручения, но ничего серьезного не сделал.
– Но вы не готовы к нашей борьбе, – возразил Ботев. – Вы думаете, что все болгары – братья, а это не так...
Ботева остановил Левский:
– Подожди, Христо, я объясню нашему другу его ошибку.
Он с минуту подумал и спросил:
– Скажите, вы разделяете взгляды Аксакова?
– Да, – неуверенно сказал я.
– А убеждения Чернышевского?
– Да, – растерялся я.
– Вот потому-то я вас с собой и не возьму, – произнес Левский. – Когда постигнете разницу между Аксаковым и Чернышевским, продолжим разговор.
– Так для чего же я нахожусь на Балканах? – закричал я, до того мне показались обидными его слова.
– Для того, чтобы учиться, – объяснил Ботев. – Мы все постоянно чему-нибудь учимся. Вы искренний человек, и потому-то я пытаюсь уберечь вас от неосмотрительных шагов.
Вот, оказывается, что. Я предлагаю им свою жизнь, а они... они... они считают, что я к жертве не подготовлен.
– Так для чего же тогда задавать вопрос? – обиделся я на Ботева.
– Да я не о том, – воскликнул Ботев. – Как-то вы говорили, что у вас поручение передать одной женщине, находящейся в нашей стране, драгоценные серьги. Я не знаю, ни где она, ни что с ней, но если она верна памяти своего мужа, думаю, сейчас эти бриллианты очень даже пришлись бы ей кстати.
Теперь уже ничего не понимал Левский. И Ботев рассказал ему о поручении Анны Васильевны Стаховой и о том, что я хотел бы найти вдову тургеневского Инсарова.
– А знаете, пожалуй, я попробую вам помочь, – не слишком уверенно произнес Левский. – Я слышал о женщине, у которой вроде бы такая судьба, как вы говорите. У нее, насколько я знаю, другая фамилия, и, может быть, это вовсе не она. И все же я попытаюсь...
Так закончился этот немаловажный для меня разговор.
А недели две спустя Ботев предложил мне встретиться с Левским еще раз:
– Если хотите проститься с Левским, приходите завтра днем ко мне. Через несколько дней Васил уезжает.
......Тополя уже отцвели, ровными рядами высились они вдоль дорожки. Я миновал здание школы (из приоткрытых окон доносился мелодичный гуд громадного улья), подошел к дому, где жил Ботев. В нем тоже были распахнуты окна, и в комнате Ботева звучала протяжная, но вовсе не грустная песня.
Я перегнулся через подоконник. На полу сидел Левский и раскладывал перед собой какие-то бумаги.
– День добрый, – сказал я.
Левский поднял голову и махнул мне рукой.
– Заходите, Христо сейчас придет.
– Собственно говоря, я к вам, – признался я.
– Прощаться? – весело спросил Левский. Видимо, он был предупрежден Ботевым.
Я бы не сказал, что в комнате царил беспорядок, но все свидетельствовало о том, что здесь заняты дорожными сборами.
– Как, Павел, не передумали ехать со мной? – весело спросил Левский, явно не придавая серьезного значения своему вопросу.
Я безнадежно пожал плечами.
– Я бы поехал...
– Увы! – Левский сочувственно улыбнулся. – В моей посудине нет места двоим.
Тут раздался всплеск детских голосов. Десяток мальчишек орали за окном. Крики: "Васил, Васил, спой!" – заглушили голос появившегося в дверях Ботева.
За те дни, что Левский захаживал к Ботеву, он, оказывается, успел подружиться со школьниками.
Левский оторвался от сборов, вышел на тротуар и... запел. Такой непосредственности я еще не встречал в жизни. В моей голове не укладывалось: признанный вождь нарастающего восстания и такая простота.
Ботев подошел ко мне, и мы вдвоем, улыбаясь, смотрели на поющего с ребятней Левского.
– Удивительный человек! – только и сказал Ботев. – Веселится, точно пришел на свадьбу, а сам всю ночь занимался брошюровкой.
– Какой брошюровкой?
Ботев указал на связанные пачки.
– Свежеотпечатанный устав революционного комитета. Он берет его с собой.
Тут Левский поднял руку, и – удивительное дело! – детвора сразу стихла.
– А теперь прощаемся. Завтра я уезжаю в Болгарию. Что передать от вас родине?
– Хай живе!
Я вполголоса обратился к Ботеву:
– Разве это не конспиративная поездка?
– Конспиративная. – Ботев согласно кивнул. – А от кого таиться? От детей? Они еще не знакомы с предательством.
Это тоже поражало меня в болгарских революционерах: с одной стороны чрезвычайная предусмотрительность, а с другой – детская наивность.
Левский распростер руки и, как наседка птенцов, привлек к себе стоящих рядом мальчишек.
– Прощайте, друзья!
Задиристо поглядел на меня, на Ботева и озорно подмигнул ребятам.
– Вот они нам нос и утрут! – крикнул он Ботеву. – А сами мы еще ничего не сделаем!
Затем слегка оттолкнул от себя детей:
– А теперь по домам!
И повернулся ко мне:
– Спасибо, что пришли проводить. Вас я тоже не задержу. Извините, сборы, хлопоты, множество дел. Вернетесь в Россию, поклонитесь ей от меня. А пока живите здесь, держитесь Ботева. Христо – это такой человек...
Он протянул мне руку и сильно пожал мою.
Через несколько дней Ботев поделился со мной новостями:
– Васил уже там. Переплыл Дунай на лодке.
– А если бы его задержали пограничники?
– Задержали – он назвался бы турком, бежавшим из Румынии.
– А багаж? Он же собирался взять с собой устав.
– Он не рискнул брать его с собой. На помощь пришла бабушка Тонка.
– Что за бабушка?
– Великая болгарка! Вы еще недостаточно знаете наших женщин. Ей уже лет пятьдесят. У нее пятеро сыновей и две дочери. Она жена крупного купца Тихо Обретенова. Связной рассказывает, что вместе с дочкой Петраной и еще с четырьмя женщинами они в большой лодке приплыли в Журжево, погрузили литературу, патроны, порох и поплыли обратно в Рущук. Когда лодка пристала к болгарскому берегу, появился турецкий жандарм: "Эй, мать, что ты там привезла? Что это с тобой за орава?" Но бабушка Тонка – это бабушка Тонка. Говорят, что она никого не боится, зато ее – многие. "Идите, идите вперед! крикнула она женщинам. – Не задерживайтесь. -А сама подошла к жандарму. Тебе же известно, эфенди, дочь у меня на выданье. Сватает ее один парень из Журжево. А эти женщины приехали со мной на смотрины. Обычай! Милости прошу, заходи и ты на чашку кофе".
Ботев всегда был прекрасно осведомлен о том, что происходило на том берегу.
– Значит, все благополучно?
– Пока. А завтра...
Что будет завтра, не мог предсказать никто.
...Ночь давно наступила, но сна не было. Я лежал и злился на себя за то, что я такой никчемный. Все вокруг меня заняты делом, а я слоняюсь меж этих людей ни Богу свечка, ни черту кочерга. Если откровенно, все же я был не столько участником, сколько свидетелем событий.
Где-то в глубине дома мне почудилось движение, точно кто-то нарушил покой моих хозяек. По вечерам обычно я их не слышал. На этот раз до меня донесся посторонний мужской голос. Потом я услышал приближающиеся шаги, за моей дверью кто-то остановился, прислушался и постучал.
Я поднялся.
– Войдите.
Кем окажется странный посетитель?
Им оказался хозяин дома Дамян Добрев.
Он редко появлялся в Бухаресте. Я лишь мельком видел его раза два-три. Жена и дочь не вспоминали о нем в моем присутствии, и поэтому его появление было для меня полной неожиданностью.
– День добрый, – сказал я вопреки тому, что за окнами давно уже была темень.
Приземистый, смуглый, с резкими чертами лица, с черными свисающими усами, в папахе из черного каракуля, он мало походил на жителя большого города.
– Жена сказала, вы спите, но уж извините меня, – продолжал он, не обратив никакого внимания на мое странное приветствие. – Нехорошо будить доброго человека, но ежели случился пожар...
– Пожар?!
Сдержанное поведение хозяина дома меньше всего соответствовало его тревожному сообщению.
– Не волнуйтесь, – успокоил Добрев, – я сказал "пожар" в том смысле, что надо спешить.
Я пока ничего не понимал. Тем более что он говорил бессвязно.
– У вас, говорят, бывает Христо. Я только что приехал. Так не будете ли вы столь ласковы сходить до него и пригласить до нашего дома? – и добавил: Мне самому не стоит показываться у Христо.
Короче, он послал меня за Ботевым. Торопливо идя по засыпающему Бухаресту, я думал, что пожарные обстоятельства, о которых помянул Добрев, вряд ли связаны с его торговыми операциями.
Ботев не спал. Я со двора постучал в окно его комнаты. Он на мгновение прильнул лицом к стеклу и тут же вышел на улицу.
– Вас просит к себе мой хозяин.
Ни о чем не расспрашивая, Ботев пошел со мной.
– Давно он появился? – только и спросил по пути.
– Кто? – переспросил я.
– Дамян, – нетерпеливо сказал Ботев. – Давно он появился у себя в доме?
– Только что.
И Ботев, ничего больше не говоря, прибавил шагу.
Мы нашли Добревых на кухне. Дамян ужинал. Жене с дочерью хлопотать особенно не приходилось, ужин был скромный – лепешки, сыр, помидоры и баклажка с вином.
При виде Ботева хозяин дома тотчас поднялся.
– Христо!
Ботев проницательно на него посмотрел.
