Текст книги "Короткая жизнь"
Автор книги: Ал Разумихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Разумихин Ал
Короткая жизнь
Александр Разумихин
Короткая жизнь
Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения
Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем
и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их
для последующих поколений. Написано им самим
Александр Михайлович Разумихин родился в 1946 году в Хабаровске. Окончил филфак Саратовского университета. Как критик и публицист печатался в журналах "Наш современник", "Октябрь", "Урал", "Волга", в "Литературной России" и "Литературной газете". Автор шести книг, среди них: "Поговорим...", "В 16 мальчишеских лет".
Живет и работает в Москве. Член Союза писателей России.
Памяти
Льва Сергеевича Овалова
посвящается
Случайная встреча
Вместо предисловия
Мир тесен. В один особенно душный день в поисках тени и тишины я забрел в переулки Старого Арбата и неожиданно столкнулся там лицом к лицу со своим давним приятелем по Саратовскому университету.
Олег учился на историческом, я– на филологическом. Наши факультеты располагались в одном учебном корпусе. Не могу сказать, что мы дружили; нас объединяли общие заседания научного студенческого общества.
Сколько же минуло? Батюшки, двадцать пять лет прошло. Четверть века, как окончили университет, с тех пор не виделись. Как ни странно, узнали друг друга и даже обрадовались встрече.
Через десять минут мы сидели за столиком летнего кафе. Перед нами стояли высокие пластмассовые стаканы с пивом, и мы вспоминали однокашников, преподавателей, эпизоды университетской жизни, разные студенческие приколы и хохмы на лекциях, экзаменах, в общаге. Обычный в таких случаях треп: "А помнишь?.."
Как вы понимаете, долго он длиться не может. Понемногу наш разговор иссякал вместе с пивом. Перебрав все радости и беды сокурсников и факультетских старожилов, защитивших или так и не защитивших свои докторские, я уже подумывал о том, куда направлюсь после случайной встречи. Так часто бывает, встретишь знакомого из тех, кого давно не видел, поболтаешь: "Где?.. А он?.. Куда?.. И как?.. Она там же?.." – и разбежишься, чтобы опять долго ничего не знать друг о друге, пусть даже ты живешь на проспекте Мира, а он – на Новослободской.
Но тут мой приятель в связи с чем-то обронил о своей недавней поездке на Орловщину. Я полюбопытствовал, что его, ныне школьного учителя какого-то новоявленного московского лицея, занесло в провинцию. И услышал вопрос: "А ты свою родословную знаешь?"
Мой ответ был прост, потому как свое семейное древо с некоторых пор действительно знал, и напоминало оно хорошо обструганный телеграфный столб:
– По отцу я из потомственных крестьян Ржевской губернии. Тут далее деда, погибшего в войну, никого не ведаю. Дед же по материнской линии всю жизнь в анкетах вынужден был писать, что отца своего не знает. Место рождения деда – некогда богатое село Болдыревка Саратовской губернии. А был он незаконнорожденным сыном князя Васильчикова, которому эта самая Болдыревка и принадлежала. Вот только каким образом моя родословная связана с твоей поездкой?
– Да нет. Моя поездка связана с моей родословной, – отвечал приятель. Понимаешь, когда несколько лет назад Орловский партийный архив передавали в областной архив, какая-то часть материалов оказалась в краеведческом музее. На их основе в тамошней газете было несколько публикаций. Среди других напечатали отрывок из записок некоего Павла Петровича Балашова, помещика, владельца деревни Балашовка Мценского уезда Орловской губернии.
Я соотнес: фамилия моего приятеля была Балашов.
– Что, кто-то из предков?
– Вырезка из газеты попала ко мне случайно. Попала лишь прошлой осенью. Вот летними каникулами я и отправился ответить себе на этот вопрос, потому как орловские корни у меня есть.
– И...
– Похоже, нет. Из записок того Балашова следует, что детей после него не осталось. Их даже вообще у него не было, он рано умер. Но чтение его тетрадей доставило мне некоторое, я бы даже сказал, удовольствие. Кстати, мне кажется, они могут заинтересовать и тебя.
– Да? – сказал я с улыбкой. – Очень любопытно, каким же это боком они могут меня заинтересовать? Что, откопал образчик гениальной прозы провинциального писателя, нового классика ХIХ века?
– Зря смеешься. Никакая это не проза гениального графомана, как ты подумал. Но записки Балашова имеют некоторое отношение к одному, возможно, тебе известному провинциальному писателю по имени Иван Сергеевич Тургенев. Можешь, если хочешь, убедиться. С тетрадей Балашова я сделал ксерокопию. Привез с собой в Москву. Пусть мы разные Балашовы, но его история имеет не одно странное совпадение, какие вы, писатели, очень любите в своих романах.
– Вся жизнь состоит из странных совпадений. – Это уже я произнес сентенцию и снисходительно добавил: – Если хочешь, могу взглянуть при случае.
Приятель, похоже, даже рассердился:
– Это не я, а ты должен хотеть.
Мы перекинулись еще несколькими словами, после чего расстались. Правда, предварительно все-таки обменялись телефонами.
Очевидно, понадобилось время, чтобы я вспомнил об этой случайной встрече, признал, что вел себя с приятелем не лучшим образом, когда речь зашла о каких-то тетрадках, откопанных им в Орле, и решился позвонить ему. Еще через пару дней мы с ним пересеклись на одной из станций метро, и он передал мне две увесистые папки ксероксных страниц тех самых тетрадей, исписанных его однофамильцем более века назад.
Вечером я сел читать...
Работа, за которую я взялся с легким сердцем, на самом деле оказалась не из простых. Каждый день я усаживался за письменный стол, разложив перед собой страницы, и энергично расшифровывал буковки, автор которых, боюсь, считал, что пишет четким почерком, но, видимо, за столь продолжительное время понятие о каллиграфии претерпело существенное изменение. Потребовалось немало дней, прежде чем я вздохнул при мысли, что наконец-то все закончено.
Уже по тому, что я не бросил труд на первых же страницах, можно сделать вывод: тетради меня не разочаровали. Скажу больше, у меня возникла мысль познакомить с ними широкого читателя. Я созвонился с приятелем и услышал:
– А я тебе что говорил! Он и в самом деле симпатичный мужик, этот Балашов. И записки его очень даже недурственны, хотя, конечно же, он не Тургенев.
– Знаешь, попробую заинтересовать кого-нибудь из издателей повествованием о приключениях твоего однофамильца. Не возьмешься ли ты сопроводить его небольшим историческим комментарием? Не возражаешь? Вот и договорились.
Теперь, когда все завершено и подготовлено к печати, мне остается сделать разве что одно признание: в своих политических симпатиях и пристрастиях автор записок сегодня мало актуален. что же касается остального...
Судите сами.
Ал. Разумихин
Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения
Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем
и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их
для последующих поколений. Написано им самим
Теперь, когда судьбой мне отпущено всего несколько месяцев жизни, моя единственная обязанность – завершить начатые записки о необыкновенных событиях, свидетелем и участником которых мне довелось быть. Я должен оставить после себя воспоминания об одном человеке, встречи с которым осветили мою молодость.
Обязанность? Я не оговорился. Возможно, это сказано несколько выспренне, однако разве не обязанность каждого – сохранить в памяти людей образы замечательных современников, с кем доводилось не только встречаться, но даже какое-то время идти рядом? Это только кажется, будто люди живут в истории сами по себе, а на самом деле их посмертное бытие в немалой степени зависит от свидетельских показаний тех, кто находился рядом с ними.
Хочу выразить надежду, что будущие читатели не упрекнут меня в нескромности, если прежде я, ради ясности повествования, скажу несколько слов о самом себе, человеке, вовсе даже ничем не примечательном. Позвольте же отрекомендоваться: Павел Петрович Балашов, уроженец деревни Балашовки Мценского уезда Орловской губернии, помещик. Мне еще нет сорока, холост, одинок, я осиротел в том самом 1871 году, когда судьба ввергла меня в круговорот самых необыкновенных событий. Отца я потерял в малолетстве, а матушку, Евдокию Львовну Балашову, – вскоре по окончании университета.
Тогда, вернувшись после похорон матушки с кладбища, я вошел в опустелый дом, уединился в матушкиной спальне, почувствовал, что остался один как перст, и призадумался: как мне жить дальше?
Мне только-только пошел двадцать четвертый год. И до сих пор у меня не было ни забот, ни хлопот. Лето я проводил в Балашовке, зиму – в Москве. Матушка аккуратно высылала мне назначенный ею пенсион, а я аккуратно его тратил.
Науками занимался не до беспамятства, но не манкировал ими и с целью более глубокого изучения философии имел даже намерение по завершении курса в Московском университете отправиться в Гейдельберг. Все мы тогда бредили Гегелем, а тамошний университет являлся цитаделью гегелевской философии.
Правда, шла франко-прусская война, Наполеон приближался к своему краху. Но, сказать по правде, меня это обстоятельство тревожило мало.
Как-то я высказал матушке свое желание продолжить образование в Германии.
– Лучше философия, чем канкан, – сказала она. – На Париж я бы тебе денег не дала, а немцы – люди серьезные, у них есть чему поучиться.
Однако весной 1871 года произошло событие, круто изменившее мои намерения: в столице Франции вспыхнуло восстание, парижские рабочие провозгласили Коммуну. Господи, что за волнение поднялось среди студентов! Многие готовы были кинуться на помощь восставшим парижанам.
Как и большинство моих сверстников, я не знал, на что решиться. Тут-то и подоспела депеша из деревни. Наш староста, Николай Матвеевич, писал, чтобы я поспешил проститься с матерью. Я не медлил ни минуты и вскоре был в Балашовке.
Матушка в самом деле была плоха, хотя и нашла еще в себе силы самолично рассчитаться с лекарем за последний визит:
– Премного, голубчик, благодарна, больше тебе уж не придется меня пользовать...
Велела звать священника. Исповедовалась и причастилась. И опять же сама расплатилась и со священником:
– Спасибо тебе, батюшка, а уж за панихиды по мне расплатится с тобой сынок.
Я плакал, а она... Она не плакала.
– Полно, незачем убиваться, у всех один конец, – сказала матушка. Университет ты закончил, поступишь на службу, авось и до генерала дослужишься, – пошутила она. – Только жену себе выбирай не за красоту, а за доброту.
Она откинулась на подушку, велела подать со стены дагерротип мужа – был он на нем снят еще до женитьбы, когда служил в полку офицером. И так, умудряясь удерживать портрет в руках и поглядывая на него, она отошла в вечность.
Ну вот, сижу я после похорон в ее спальне и размышляю. Кто я есть? Мелкопоместный помещик. Не знаю, есть ли в России более жалкая категория людей, чем мелкопоместные дворяне. Сами работать не умеем, принудить работать на себя некого, состояние аховое. Мы для того, собственно, и учились, чтобы заполучить какую ни на есть службу.
Свое имущественное положение пришлось выяснять с помощью Николая Матвеевича, верного матушкиного управителя, оставшегося у нас в старостах и после отмены крепостного права. Матушка ему доверяла, вел он хозяйство, как она говорила, по совести. Угодий у меня оказалось всего десятин триста, сюда входили и пахотные земли, и лес, и ни к чему не пригодные пустоши. Из недвижимости – обветшалый дом с надворными постройками и старый яблоневый сад. А из движимого имущества – десятка четыре лошадей и коров и разная мелкая живность. Все это под управлением Николая Матвеевича приносило до двух тысяч годового дохода. По моим прикидкам, матушка, однако, расходовала больше. Когда я поинтересовался, где она доставала средства, Николай Матвеевич разъяснил, что она помаленьку продавала то лес, то пахотную землю, сводя таким образом концы с концами.
– Что же ты мне присоветуешь? – спросил я его.
– Дак без службы вам никуда, – ответил тот. – А еще лучше – приискать богатую жену.
Но почему-то ни служить, ни вступать в брак по расчету мне не хотелось.
С моим вхождением в наследство порядки мало в чем изменились в нашем деревенском доме. Бразды правления по-прежнему держала в своих руках Анфиса Ивановна, несменяемая ключница все время, как я себя помню.
Каждое утро начиналось с того, что Анфиса Ивановна входила ко мне в спальню и раздергивала шторы.
– Добрые люди давно поднялись, а мы тебе, батюшка, в третий раз уже самовар разогреваем.
Ее появление разом сгоняло с меня сон.
– Умывайся, молись Богу да иди чай пить, у нас сегодня ватрушечки.
И уходила, чтобы не видеть, молюсь я или не молюсь.
После чая являлся Николая Матвеевич, спрашивал:
– В поле поедете али как?
Но я вполне полагался на Николая Матвеевича, да и в поле меня не тянуло. Я слонялся по комнатам, выходил на террасу, спускался в сад, срывал какой-нибудь цветок и возвращался в дом. Шел в кабинет штудировать Гегеля, читал газеты. Батюшка мой получал "Московские ведомости". Верная его памяти, матушка выписывала эту газету и после его кончины. Раз в неделю за свежими номерами посылали в почтовую контору верхового, поэтому я находился в курсе европейских событий.
А события происходили такие, что захватывало дух. Я был молод, жаждал действия, и мне начинало казаться, что Европе без меня не обойтись. У всех моих сверстников существовал лишь один идеал – служение человечеству. Изо всех героев нашего времени мне более других импонировал Байрон. Размышляя о Байроне, я понял, что, только погрузившись в стихию доброго и активного действия, можно избавиться от безнадежной тоски, порождаемой одиночеством... Я искал свой путь.
С марта я следил за событиями в Париже. "Московские ведомости" освещали гражданскую войну во Франции без особого сочувствия к восставшим. Некоторую ясность в понимание событий внес один мой товарищ по университету, он прислал мне из Лейпцига несколько номеров газеты, где был напечатан обширный политический обзор, после чтения которого у меня появилось желание добраться до Франции и на баррикадах принять участие в борьбе за свободу. Но пока я раздумывал, Тьер залил Париж кровью. Коммуна была разгромлена. Я пришел в отчаяние.
Мысленно я всматривался в карту Европы. Какому народу сейчас хуже всего? Что побудило Байрона присоединиться к грекам? Его душу потрясли зверства турок! Мне вспомнились рассказы болгар, учившихся со мной в университете. Участь болгарского народа была, пожалуй, пострашней той, что выпала на долю греков. Но греки вот уже тридцать лет как вырвались из-под власти султана, а болгары все еще находились под его гнетом. И вот, после размышлений и колебаний, я принял решение ехать в Болгарию. Повлияла на мое решение и литература. Молодежь зачитывалась "Современником" и "Отечественными записками", стихи Некрасова заучивались наизусть, а Рахметову хотелось подражать.
Я призвал пред свои помещичьи очи бородатого управителя:
– Уезжаю, Николай Матвеевич.
– Далеко изволите?
– На Балканы.
– На службу определяетесь али как?
– Сам еще не знаю, но вроде как и на службу.
– А что с поместьем?
– Как управлял, так и будешь управлять.
– Воля ваша.
Тут я запнулся, не зная, как подступиться к самому главному. Матушка мне в деньгах не отказывала, но я, что называется, знал меру и частыми просьбами по поводу денег ей не докучал. Теперь я сам был своим деньгам хозяин, но затруднялся, сколько можно спросить с Николая Матвеевича.
Он сам пошел мне навстречу:
– Насчет средств небось интересуетесь?
– Дорога дальняя.
– Много ль понадобится?
– Тысячи, думаю, две.
– Нету сейчас у вас таких денег.
– Как хочешь, Николай Матвеевич, доставай.
– Али лесу маленько продать?
– Вот и отлично.
– И надолго вы?
– Не знаю, пришлю адрес, будешь высылать.
– И сколько же?
– Рублей двести в месяц... полтораста...
– Это мы одолеем.
Так и договорились: через две недели получаю на руки две тысячи серебром, а затем по указанному мною адресу каждый месяц будет высылаться примерно по двести рублей.
Можно было укладывать чемоданы. Странное чувство овладело мной, как только я принял решение. Нет, героем я себя не вообразил, но полагал, что избрал правильное направление, решив отдать свои силы освобождению измученного и родного нам, русским, народа. Будучи, однако, человеком достаточно трезвого ума, я понимал, что скоропалительность пойдет только во вред и мне самому, и делу, которому я собирался служить. Следовало все обстоятельно обдумать, а не бросаться опрометью на Балканы.
Поэтому сначала решил поехать в Москву, выправить заграничный паспорт, повидаться с теми немногими болгарами, которых найду в университете, запастись рекомендательными письмами и тогда лишь... Но прежде необходимо было распрощаться со своими соседями-помещиками по всем правилам хорошего тона. Как то подобает известному в своих краях и благовоспитанному человеку, я должен был оставить о себе хорошую память. Должно было покинуть родные края приятным молодым человеком и добрым сыном своей матери. Я поехал по соседям.
Меня снисходительно спрашивали:
– Куда же вы?
– Не знаю, твердо еще не решил. В Геттинген или Гейдельберг. А может быть, и в Болгарию.
– А в Болгарию-то зачем?
– Все-таки славяне, славянское дело...
– Ах, молодость, молодость! – слышал я в ответ. – Ведь там и убить могут, турки не будут разбирать, болгарин вы или русский.
Я побывал у Дроздовых, у Затуловских, у Булавиных. Следующей была Анна Васильевна Стахова. Собственно, с посещения ее все-то и началось. Визит к ней значительно повлиял на весь ход моей жизни.
Впрочем, настоящая фамилия Анны Васильевны вовсе даже и не Стахова. Почему я ее назвал так, объясню несколько позже.
Стаховы – наши близкие соседи. Их земли граничат с нашими, и, хотя они значительно богаче нас, Анна Васильевна никогда не чинилась ни своим богатством, ни родством с князьями Чикурасовыми. Долгое время Стаховы жили в Москве и вдруг вернулись в деревню. До матушки дошли слухи о каком-то странном замужестве их дочери, после которого дочь уехала с мужем за границу, а Стаховы покинули Москву.
По приезде в деревню Анна Васильевна навестила мою матушку, та сделала ответный визит, и между ними установились добрые отношения, а по смерти супруга Анны Васильевны, Николая Артемьевича Стахова, перешли даже в дружбу. Поэтому миновать Анну Васильевну я не мог из одного уважения к памяти матушки.
Безоблачным июньским вечером въехал я во двор усадьбы Стаховой, передал лошадь подскочившему мужику, поднялся на крыльцо и велел доложить о своем прибытии. Анна Васильевна заспешила мне навстречу.
– Голубчик мой, Павел Петрович, какие тут доклады, вы всегда желанный гость.
Я приложился к ее сморщенной, высохшей руке, и мы прошли в гостиную. Маленькая, худенькая, с тонкими чертами лица, Анна Васильевна показалась мне совсем старушкой, кожа на ее лице покрылась сетью мелких морщин, а голосок звучал, как надтреснутая флейта.
– Совсем забыли старуху. В последний раз мы виделись на похоронах вашей матушки.
Я извинился, сослался на переживания, на заботы.
– А все потому, что один, – попеняла мне Анна Васильевна. – Хотите, найду вам невесту?
Я объяснил, что мне не до невест, уезжаю в Болгарию, решил бороться за освобождение братьев-славян...
Задерживаться у нее не входило в мои планы, как вдруг Анна Васильевна неожиданно спрашивает:
– Павел Петрович, вам приходилось встречать Ивана Сергеевича Тургенева?
– Нет, Анна Васильевна, не довелось, – виновато признался я. – Ведь Иван Сергеевич больше проживает во Франции.
– Он ведь тоже наш, орловский, у него именье под Мценском, – говорит Анна Васильевна. – Я его хорошо помню, как и его маменьку, Варвару Петровну, жестокая была женщина...
Я побоялся, что Анна Васильевна отдастся воспоминаниям, но нет, оказывается, у нее была иная цель.
– А его роман "Накануне" вы читали? – поинтересовалась Анна Васильевна.
– Ну как же! – воскликнул я. – Не только читал, но помню во всех подробностях.
Я ждал, что она скажет дальше, а она хлопнула в ладоши и приказала вошедшей девушке подавать ужин.
– Без ужина я вас не отпущу, – твердо заявила она и распорядилась подать к ужину шампанское. – От Николая Артемьевича осталось, – объяснила она. – Он до него большой был любитель.
Я догадался: шампанское предвещало, что Анна Васильевна собиралась сказать мне нечто такое, что должно быть отмечено как-то особо. Увы, я не ошибся.
Ужин был сервирован соответственно вину: были и холодная индейка, и заливная телятина, и грибы в сметане, и даже принесенная с ледника икра. Мне налили бокал, другой; сама хозяйка лишь пригубила искристый напиток.
– Ваша матушка вам ничего не рассказывала? – спросила наконец Анна Васильевна.
– О чем, собственно? – недоуменно отвечал я. – По правде, я не вполне понимаю...
– А знаете ли вы, любезный Павел Петрович, – продолжила Анна Васильевна, – что роман Ивана Сергеевича списан с нас?
– Как это – с вас? – озадаченно взглянул я на собеседницу.
– В романе, – с волнением в голосе ответила Анна Васильевна, – описано все почти так, как происходило на самом деле: как появился Инсаров, как влюбилась Леночка, как Николай Артемьевич сперва проклял, а потом простил дочь...
Тут Анна Васильевна залилась слезами. Мне пришлось встать, налить ей воды и утешать, как малого ребенка.
– Вы действительно помните "Накануне"? – сквозь слезы спросила Анна Васильевна еще раз. – Ведь там в точности описано, и как поженились они, и как уехали. Может быть, не совсем все правильно про Венецию, Ивана Сергеевича там не было. Но что Николай Артемьевич ездил и в Венецию, и в Далмацию, это уж точно. Иван Сергеевич сам расспрашивал Николая Артемьевича. И ведь все напрасно. Так Николай Артемьевич ничего больше про Леночку и не узнал, как в воду канула.
Анна Васильевна усилием воли сдержала слезы, сплела пальцы и бросила на меня печальный и умоляющий взгляд.
– Вот зачем задержала я вас, Павел Петрович, – как ребенок лепетала Анна Васильевна. – Я потеряла дочь, потеряла мужа. Его мне не вернуть, а дочь... Вы твердо решились ехать в Болгарию? Поищите там Леночку. Поймите мои страдания, сделайте это в память своей матери, найдите мне дочь...
"Теперь мне уж точно не миновать Болгарии", – подумал я, хотя поиск Елены Николаевны Стаховой представлялся как нечто нереальное и туманное.
– Анна Васильевна, – торжественно сказал я. – Даю вам слово, что буду искать вашу дочь. Найду ее или не найду, я не знаю, но вашу просьбу не забуду ни при каких обстоятельствах.
Я еще раз склонился к ее руке, а она поцеловала меня в макушку. Уже расставаясь, Анна Васильевна задержала меня в дверях и принесла дагерротип прелестной юной девушки. С момента исчезновения дочери прошло около двадцати лет, и теперь, если она еще жива, Елене Николаевне около сорока и она должна сильно измениться. Но говорить об этом я не стал. Дочь в представлении Анны Васильевны оставалась такой, какой была в день своего отъезда с Инсаровым. Мы простились, и я вернулся в свою Балашовку.
......Теперь, думаю, понятно, почему я наделяю Анну Васильевну и ее дочь фамилией, под которой они увековечены Тургеневым. Я только запутал бы всех, кому придется читать мои записки, если назвал бы их подлинную фамилию.
Все последующие дни прошли у меня в предотъездной суете. Я убрал в шкафы матушкины платья, привел в порядок кабинет, расставил по полкам книги, разобрался в своих вещах, уложил чемоданы и по совету Николая Матвеевича приказал Анфисе Ивановне сшить из холста пояс, в который намеревался запрятать и носить при себе деньги.
Накануне отъезда я встретился с Анной Васильевной еще раз. Она сама нагрянула в Балашовку.
– Голубчик, вам, понимаю, не до меня, но уж извините старуху, – начала Анна Васильевна. – Мне надо кое о чем вас попросить...
Мы уединились в кабинете.
– А вдруг вы ее найдете? – сказала Анна Васильевна. – Может быть, она больна, может быть, у нее нет средств, может быть, ей просто не на что выбраться...
Она достала из ридикюля и подала мне крохотный кожаный футляр.
– Что это?
– Серьги.
Она открыла футляр. На белом атласе сверкали два крупных бриллианта.
– Послать с вами деньги? Золото займет слишком много места, а серьги и дороже золота, и не обременят вас... Послать их – самое разумное. Тем более что они Леночке и предназначались.
– Сколько же они стоят? – спросил я не без опасения.
– Тысяч восемь-девять, – неуверенно сказала Анна Васильевна и покраснела. – Предлагали мне как-то за них десять, но я не отдала. Они перешли ко мне от моей матери, а от меня должны были перейти к Леночке, это фамильные камни.
– Я могу их потерять, у меня их могут украсть...
Но она и слышать не желала мои возражения.
– Еще возьмите письмо. Если она не послушает вас, может быть, ее тронет моя просьба.
Пришлось мне взять и письмо, и серьги. Хотя бриллианты эти принесли мне затем одно беспокойство.
В Москве я хотел получить возможно больше советов относительно поездки и своего устройства в Болгарии, добывал рекомендательные письма, хлопотал о паспорте. Остановился в меблированных комнатах на Сретенке. Комната мне нравилась, прислуга тоже, но деньги я все же держал при себе, а со злополучными серьгами не расставался ни на минуту.
Начал я с того, что отправился в университет искать знакомых болгар, и, как и следовало ожидать, никого не нашел. Все поразъехались. Куда? Бог весть! Тогда я отправился к одному своему приятелю, который учился на медицинском факультете и кончал университет в одно время со мной. К счастью, тот никуда не уезжал и вполне преуспевал по лекарской части, служил ординатором в Старо-Екатерининской больнице и проживал там же в казенной квартире. Встретились мы по-приятельски, как и положено, но намерения моего он не одобрил. Однако помог мне найти в университете болгар, было их всего трое – два филолога и один медик: Дичаров, Славейков и Калоянов. Он зазвал их в гости, пригласил к себе на чай. Совсем молодые люди, года на два моложе меня.
– Вот, собираюсь в Болгарию.
– Что же вы там будете делать?
– Сражаться за свободу.
– Жизнь вам дорога?
– Дорога, но я готов погибнуть за святое дело!
– И нам не жалко отдать жизнь за святое дело, – продолжал один из них. – Для того мы и учимся. Но нет ничего хуже глупой смерти. Турки не щадят никого. Мы уважаем ваше намерение, но хотим предостеречь. Не успеете появиться по ту сторону Дуная, как очутитесь в тюрьме. Лучшие наши люди находятся сейчас в эмиграции, накапливают силы для решительного сражения. Поезжайте в Бухарест, обратитесь к ним, они не отвергнут вашу помощь...
Молодые люди, как говорится, окатили меня холодным душем. Нет, они не ослабили мой порыв, но заставили призадуматься. Я поинтересовался, как они сами представляют свое будущее. К моему удивлению, они представляли его вполне ясно, и один из них ответил за всех троих:
– Мы вернемся на родину и понесем в народ просвещение. Двое из нас станут учителями, я стану лекарем.
Тут я, признаюсь, произнес высокопарную тираду о восстаниях и боях... На что тот же собеседник возразил:
– Много ли пользы принесла русскому мужику крестьянская реформа? Обрекла на еще больший голод, чем при крепостном праве. Конечно, мужики кое-где бунтуют, но действия их не столь осознанны, сколь эмоциональны. Болгарский народ так же, как и русский, нуждается в образовании. Мне как-то довелось слышать речи одного польского вельможи. Он говорил: крестьянин что лошадь для дворянина, образовывать крестьянина равносильно тому, что обучать лошадь сбрасывать всадника, ее уже не обуздать; если дать крестьянам образование, они свергнут помещиков.
– Но пока крестьяне получат образование, вымрет не одно поколение...
Мы так и не смогли переубедить друг друга. В том, что говорили мои собеседники, мне виделась одна робкая осторожность.
Я задал им простой вопрос:
– К кому мне обратиться в Бухаресте?
– К Каравелову! – в один голос вскричали все трое. – Только к Любену Каравелову!
Позже уже, в разговорах с самим Каравеловым, я заметил, что в речах моих собеседников звучали отголоски его, Каравелова, воззрений.
– А кто он такой, ваш Каравелов? – поинтересовался я.
Мои собеседники заметно оживились, глаза их заблестели.
– Писатель, журналист, публицист. Выдающийся человек. Вокруг него группируются все передовые болгары. В Бухаресте он издает газету.
– Вы можете написать ему письмо?
– Мы его знаем, а он нас нет, – отвечали мне. – Возьмите лучше письмо к нему от его московских друзей.
– А кто у него в Москве друзья?
– Он прожил в Москве десять лет. Приехал поступать в военное училище, хотел стать офицером, передумал, поступил вольнослушателем в университет, печатался в "Московских ведомостях". Был близок к Аксакову. Вот вам от него взять бы письмо!
Я воспользовался старыми связями моей матушки. Мне устроили прием у сына Аксакова, Ивана Сергеевича.
Так как велено было прийти пораньше, мол, Иван Сергеевич встает вместе с петухами, шел я к нему, когда московские старухи возвращались после заутрени.
Позвонил, назвался, лакей покачал головой и отправился докладывать о неурочном посетителе.
Иван Сергеевич вышел в переднюю в ковровом халате, в шлепанцах на босу ногу, всклокоченный, заспанный.
– Павел Петрович Балашов?
Я поклонился.
– Сосед Ивана Сергеевича Тургенева?
– Скорее земляк.
– Так чем могу быть полезен?
Аксаков был не слишком любезен, я смешался, сказал, что собираюсь в Болгарию, пролепетал о письме Каравелову.
Услышав о цели моего визита, Иван Сергеевич несколько переменился.
– Что ж мы стоим в прихожей, прошу...
Он пригласил меня в кабинет.
На кожаных диванах вперемешку с книгами валялись принадлежности его туалета.
– Садитесь, – примирительно сказал хозяин. – Я думал, вы за какой протекцией или со стихами, а вы, оказывается, сторонник славянского дела... – Еще раз переспросил: – Так чем могу?
Я объяснил, что почел своим долгом принять участие в борьбе болгар за свое освобождение, собираюсь в Бухарест и хотел бы получить рекомендательное письмо к господину Каравелову.
– Благородный порыв, – одобрил Аксаков. – Каравелов был постоянным посетителем моих пятниц. Почему же не написать... – И тут же занялся письмом к Каравелову. – Он примет вас с распростертыми объятиями... – Задумался, спросил: – Вы знакомы с Михаилом Никифоровичем Катковым, редактором "Московских ведомостей"?
Я сказал, что знаю Каткова только заочно, будучи подписчиком его газеты.
– А вы сходите к нему, – посоветовал Аксаков. – Каравелов печатался в "Московских ведомостях". Возьмите и у Каткова письмо. Я ему сейчас напишу.
