Текст книги "Короткая жизнь"
Автор книги: Ал Разумихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Первым не выдержал я:
– Посылку я передал.
– Я так и понял.
– Сказал профессору пароль...
– А он?
– Просил передать поклон Петру Петровичу.
– Все правильно.
Продолжать далее разговор на эту тему Ботев не стал. Полагаю, ему не хотелось, чтобы профессор Мечников задерживался в моей памяти.
Гостиница пустовала. Осень вступила в свою дождливую половину. Мне готовы были отвести лучший номер, похожий на приемную зубного врача, с массивной мебелью, со стульями, обитыми зеленым плюшем. Но я выбрал себе комнату поскромнее.
– Что же мне здесь делать? – спросил я Ботева.
– Как что? – удивился он. – Жить.
И ни слова о следующем поручении.
Он посидел со мной, дал оглядеться и пригласил:
– Я теперь на другую работу. Хотите со мной?
Он привел меня в местную типографию, чуть больше той, где печаталась каравеловская "Свобода". Навстречу нам вышел плотный мужчина с коротко подстриженными усами. Он дружески нас приветствовал.
– Господин Паничков, – представил его Ботев и пошутил: – Крупный браиловский капиталист.
Оказалось, типография принадлежала господину Паничкову, он владел и зданием, и всем оборудованием: двумя печатными машинами, станком для резки бумаги и несколькими наборными кассами. Работало у него пять или шесть рабочих. Паничков издавал учебники, сборники песен, календари и обслуживал все местные административные учреждения.
– Здесь я провожу большую часть времени, – объяснил Ботев. – Издаю газету "Слово болгарских эмигрантов". Сам пишу, сам набираю, сам печатаю.
– С нашей помощью, – добавил Паничков. – А вы что же, новый сотрудник?
– Нет, просто мой знакомый, – сказал Ботев. – Зашел посмотреть, как мы работаем.
– Милости просим, – пригласил Паничков. – А я-то подумал, пришло пополнение.
Ботев познакомил меня с одним из наборщиков – симпатичным молодым человеком, русоволосым, загорелым, с веселыми искорками в глазах:
– Семен Шапченко, ваш земляк, тоже из России.
Тем же вечером Шапченко был у меня в гостях. Железнодорожный машинист, он работал на линии Киев-Одесса. Зачитывался Добролюбовым и Писаревым. Сблизился с нигилистами, вступил в Одессе в революционный кружок, привлек к себе внимание полиции. Когда возникла опасность ареста, перешел границу и вот застрял в Браиле, работает в типографии Паничкова. Владельца типографии он хвалил: хорошо относится к рабочим, очень уважает Ботева. Для самого Шапченко Ботев был непререкаемым авторитетом.
– Таких революционеров я лично у нас в России еще не встречал, говорил он о Ботеве. – Умный, образованный, ничего для себя, все для людей.
На это я уже обращал внимание – всех, кто думал не только о собственном благополучии, покоряли чистота и принципиальность Ботева.
На следующий день Шапченко повел меня в кофейню, где по вечерам встречались друзья Ботева.
Тяжелая дубовая дверь вровень с землей, несколько ступенек вниз, темное, плохо освещенное, закопченное помещение, низенькие столики и табуретки, бочки с вином возле прилавка, табачный дым, резкий запах горячего кофе, и в дальнем углу, за сдвинутыми столиками, окруженный внимательными слушателями Ботев, читающий и комментирующий статьи, напечатанные в "Слове болгарских эмигрантов".
Я собрался было присоединиться к слушателям, как заметил Нечаева. Он сидел с таким скучающе-безучастным видом, точно Ботев был его нерадивым учеником, которого он снисходительно выслушивает. Рядом с Нечаевым расположился незнакомый мне человек в широкополой шляпе. Они переговаривались между собой шепотом, почти неслышно, но во всем их поведении ощущалось какое-то неуважение к окружающим.
Надо ли говорить, как я был расстроен этой встречей!
...В Браиле я освоился довольно быстро. Обычный заштатный городишко с заурядными лавочками, магазинами, кофейнями. Впрочем, была особая гордость горожан – театр, вернее, помещение, приспособленное для театральных представлений, где иногда давали спектакли заезжие труппы. Словом, было все, что требуется для нормальной жизни, только почему-то я не находил в Браиле себе места.
Ботев почти не вмешивался в мою жизнь. И я вынужден был вести бездумное растительное существование, что никак не могло меня удовлетворить. Один Шапченко пытался свести меня с жившими в Браиле болгарами. Наряду с румынами здесь, в Браиле, как и во многих других городах Южной Румынии, обитало много болгар. Но круг знакомых Шапченко был ограничен.
Я уже начал скучать по Бухаресту. Но тут как-то зашел Ботев.
– У меня к вам просьба, – сказал он. – Не могли ли вы одолжить мне на несколько дней свой паспорт?
Не расспрашивая, я вручил ему документ, который через несколько дней получил обратно. С того дня так и повелось: никакая серьезная работа мне не поручалась, но время от времени у меня брали паспорт, иногда просили встретиться с каким-нибудь незнакомцем и передать ему внешне ничего не значащую фразу. Правда, несколько раз меня все же отправляли в Болград, в Вилково, в Одессу с посылками, содержимое которых мне было неизвестно.
– А если кого-нибудь задержат с моим паспортом? – спросил как-то я Ботева.
– Ну и что! Могли вы его утерять? А то, что им кто-то воспользовался... Вы-то тут при чем?
Мною пользовались, обеспечивая в то же время мою безопасность.
С некоторых пор до меня начали доходить слухи о происходящих в городе экспроприациях, насильственном изъятии денег и ценностей у местных состоятельных людей. Что такое "экс", я уже знал из собственного опыта. Поэтому сочувствовал тем, на кого падал выбор грабителей, называвших себя революционерами. Румынская полиция равнодушно взирала на эти грабежи. Ее мало трогала судьба болгарских эмигрантов, пусть даже это были богатые купцы или домовладельцы.
Сперва я грешил на Нечаева. Но когда высказал свое предположение Ботеву, он решительно его отверг:
– Нет, он не станет рисковать вступать в конфликт с румынской администрацией. Чуть что, его вышлют из страны или, хуже того, выдадут русским властям.
Как-то в моем присутствии Ботев и Шапченко в разговоре между собой назвали имя Петраки Симова.
– Негодяй, – говорил Ботев. – Года три назад к нему стекалось немало денег, он сам предложил себя в корреспонденты. Немало богатых болгар из Румынии и России жертвовали через него деньги на вооружение четников.
– А он эти деньги прикарманил? – догадался Шапченко.
– Надо бы их отобрать, – сказал Ботев.
– За чем дело стало?
Дня через четыре разнесся слух, что Петраки Симова ограбили.
Я узнал это от Шапченко, когда он зашел ко мне поболтать.
– Слышали? Симова, говорят, ограбили.
– Это Нечаев гуляет?
– Не думаю, – уклончиво ответил Шапченко. – Потому что Симов – грубиян и Нечаев – грубиян. Нечаев его просто убил бы.
– Симов все-таки отдал?
– С ним поговорили, он и отдал.
– Как поговорили?
– По-хорошему. – Шапченко усмехнулся. – Как и следует говорить с крысой. Подпалили хвост и спросили.
Дальше я не расспрашивал, понял, что с Симовым обошлись довольно круто.
Обычно потерпевшие случившееся с ними сносили втихую. Ничего иного не ожидали и от Симова, тем более сам виноват. Однако Симов поднял шум. Румынская полиция вынуждена была встрепенуться. Заподозрили не кого иного, как Нечаева, – не Нечаева, конечно, Флореску, под чьим именем он жил.
Я ждал, чем все это кончится. Но дело обернулось так, как я и не мог подумать. Захожу днем в типографию Паничкова, я туда частенько захаживал днем. Ботев в роли метранпажа составляет газетную полосу из набранных статей. Весь погружен в работу и все же заметил меня.
– Рождество скоро, Павел.
– Скоро.
– А вам не хочется съездить куда-нибудь на праздники?
Он точно прочел мои мысли. Мне очень даже хотелось проехаться в Бухарест и навестить...
– Небось соскучились по Величке?
Я помялся.
– Вот и поезжайте, навестите Добревых.
– А здесь мне не нужно быть?
– Вот то-то и оно, что не нужно. Слышали, жалобу подал Симов?
– Конечно.
– И знаете, на кого пало подозрение?
– Слышал, на Флореску.
– Нет, – говорит Ботев. – Подозрение пало на вас.
Должно быть, я изменился в лице.
– Как на меня?
– Вот и уезжайте на недельку-другую, пока разберутся.
Ботев спасал Нечаева. Но это я понял много позже. Мой отъезд вел полицию по ложному следу. Через какое-то время мое алиби будет установлено. А тем временем...
Я так и поступил – уехал в Бухарест. Праздновал с Добревыми рождество, две недели вздыхал около Велички. И вернулся в Браилу, когда там все угомонилось, подозрение полиции на мой счет было снято.
Но не успокоились хыши, как называли себя бездомные эмигранты. Они не были бродягами в прямом значении этого слова. Хыши и рады были бы жить оседлой жизнью и трудиться на одном месте, но преследования турецких властей лишали их и работы, и крова, и самой родной земли.
Среди болгарских эмигрантов явно наметилось оживление. Все, кто мечтал о возвращении на родину, совершенно очевидно к чему-то деятельно готовились. Все чаще совершались экспроприации. И в городе догадывались, что они производятся отнюдь не в целях личного обогащения.
Что касается меня, то я в такие дела не вовлекался, и ничего мне о них не говорилось. Но по случайно оброненным словам, по некоторым намекам я нередко даже знал о готовящихся операциях.
В серии этих налетов дошла очередь и до Петреску. Это был орумынившийся болгарин, видный браильский богач, предметом поклонения и любви которого являлась несгораемая стальная касса-сейф, выписанная им из Лондона.
Январским солнечным днем – на дворе стоял легкий морозец – четверо в самодельных масках вошли в контору Петреску и, приставив к его горлу кинжал, на глазах владельца взломали хитроумно устроенную кассу, изъяли оттуда всю наличность и скрылись.
Толстый Петреску проявил несвойственную расторопность. Только успели налетчики исчезнуть, как он с не меньшей поспешностью очутился в полицейском управлении, угрожая поднять на ноги все бухарестское начальство. Уже вечером стали известны имена преступников – Владиков, Брычков, Хаджия и Бебровский. А к утру они уже сидели в каталажке. Тут не было особой заслуги полиции. Все тайны в этом провинциальном городке были шиты белыми нитками. "Эксы", внешне выглядевшие, возможно, эффектно, имели множество упущений.
Ограбление Петреску вышло за рамки эмигрантских междоусобиц. Слишком уж он был богат, слишком много было у него в Румынии деловых связей. Следствие пошло полным ходом. Преступников легко изобличили. Да и сами они не очень-то упорствовали в отрицании своего участия в налете. Вина арестованных была столь очевидна, что не прошло двух недель, как состоялся суд.
Суровый приговор висел над головами обвиняемых. Однако подсудимых спасло непредвиденное обстоятельство. На помощь им пришел Ботев. Он подал заявление, что берет на себя защиту четырех подсудимых.
Надо признать, что не было места, где Ботев не пользовался бы огромным авторитетом. Среди болгарских эмигрантов. Среди городских обывателей. Среди румынских чиновников. И даже среди полиции. Стоило ему подать заявление в суд, как весь город заговорил о том, что учитель Ботев не побоялся взять на себя защиту незадачливых разбойников, осмелившихся поднять руку на Петреску.
Ботева, конечно, отговаривали: мол, не надо привлекать к себе внимание. Выражение открытого сочувствия к виновным может вызвать толки о причастности вас самих к ограблениям. Но разве можно было остановить Ботева подобными предостережениями?
– Совесть не позволяет мне оставить наших хышей в беде, – говорил он в кофейне друзьям. – Без помощи им несдобровать. А рисковали они ради общего дела.
Я был на том суде, не мог не пойти. Помещение суда не могло вместить всех желающих. Я пришел заранее. Сидел в первом ряду и внимательно наблюдал за происходящим.
Судья – в кресле за столом. Прокурор – за деревянной решеткой, с одной стороны. Адвокат, Ботев – за такой же решеткой, с другой стороны. И чуть повыше – скамья подсудимых.
Судья и прокурор, молодые румынские чиновники, преисполнены чувством и собственного достоинства, и достоинства представляемого ими государства.
Надо сказать, что молодое румынское государство переживало весну своего существования. Немногим более десяти лет, как оно обрело независимость. К тому же в течение первых пяти лет им управлял такой прогрессивный государственный деятель, как Александр Куза. Снисходительное отношение к людям никому еще не вменялось в вину, а стремление соседней Болгарии к независимости вызывало симпатию и уважение.
Подсудимые еще моложе прокурора и судьи. От них веет чем-то деревенским. Юношеская наивность сочетается в них с покорностью обстоятельствам. Да, виноваты. Да, признаем. Не для себя брали, а для таких же бедняков, как сами. Нет, денег у нас нет. Все роздали людям. Каким? А кто попался по дороге. Кому именно? Всех не упомнишь... И, глядя на Петреску:
– Жирная свинья он, а не человек, тьфу!
Судья призывает к порядку, запрещает оскорблять уважаемого человека.
Уважаемый человек держится поближе к прокурору. По мне, так противный тип. Вызывающе наглый, над всеми чувствами в нем заметно преобладает жадность.
И – адвокат. Он заслоняет собой подсудимых. Умело направляет следствие, когда судья предоставляет ему слово.
Всем очевидно, что ни один из подсудимых лично себе не взял ни копейки. Конечно, эти простодушные парни нарушили закон, но ведь не во имя наживы.
Прокурор вовсе не кипит негодованием. Он требует наказания виновных, но не настаивает на каторжных работах, как того хочется пострадавшему.
Судья предоставляет слово адвокату.
Ботев встает.
– Господин судья! – он обращается к судейскому чиновнику, но складывается впечатление, что Ботев адресует свои слова иному, высшему судье. – Где же справедливость? Один сыт, а сотни неимущих голодны.
Ботев поворачивается к находящимся в судебном зале:
– Обвиняемые... Кем обвиняемые? В чем обвиняемые? Как собака на сене, лежал господин Петреску на своих деньгах, а обвиняемые роздали их тем, кто в них нуждался.
Ботев обращается к чувствам молодых чиновников:
– Разве взяли они себе хоть копейку? Хоть дукат? Хоть червонец? Все роздано! Вглядитесь в эти простодушные лица! Полюбите их! Да вы их уже любите...
Ботев говорит что-то уже совсем несообразное, но его слушают.
– Одни берут, другие отдают. Кем предпочли бы быть вы, господин судья? Отнимающим или отдающим? Собственность есть кража! Это не я сказал. Это сказал господин Прудон. Ученый, исследователь, философ. Эта мысль запечатлена в его книге. Кто способен оспорить его утверждение?
Ботев берет со скамьи книгу и протягивает судье. Тот в растерянности не знает, что с ней делать. А Ботев продолжает:
– Господин судья! Похожи ли эти молодые люди на бродяг? Загляните им в глаза! Грех молодости, вот что мы в них видим! Видим молодость, верующую в правду, бескорыстие и справедливость. Видим, что именно бескорыстие толкнуло их на дерзкий поступок. Справедливость побуждает нас оправдать их...
Прокурор снисходительно улыбается, он сам лишь недавно сбросил с себя студенческую форму, он еще не успел очерстветь.
– Святость цели оправдывает недозволенные средства! – заканчивает свою речь защитника Ботев.
Все в зале, затаив дыхание, смотрят на судью. Судья задумывается.
– Не виновны...
Что творилось после этого в зале, трудно себе представить.
После суда мы с Ботевым по каким-то обстоятельствам, не припомню каким, некоторое время не виделись. Затрудняюсь объяснить, но отсутствие рядом Ботева вызывало во мне ощущение одиночества. В сущности, все время, что я жил в Румынии, не так и часто я его видел. Мы встречались от случая к случаю. Но во мне никогда не исчезала потребность его видеть. Общение с ним заполняло во мне некую пустоту. Есть такие люди на свете, которые удивительным образом заряжают жизненной энергией всех, кто с ними соприкасается. Ботев был из их числа.
Я не переставал удивляться Ботеву. Он был добросовестным учителем и только в исключительных случаях пропускал занятия в школе. Он был издателем, выпускал газету, что требовало поистине каторжного труда и уйму времени. Он был связан со множеством болгарских эмигрантов, руководил их собраниями в Браиле. Он вел обширную переписку, его корреспонденты были разбросаны по всей Румынии. К тому же он получал письма из Белграда, из Женевы, из Парижа, из Лондона. Наконец, он, что было труднее и сложнее, постоянно находился в курсе всего происходившего в Болгарии. Однако, поглощенный болгарскими делами, он умудрялся оказывать помощь еще и русским революционерам, переправляя через границу людей и литературу.
Не знаю, как он успевал, когда ел и спал, но при всем том неизменно был спокоен, ровен, внимателен. Внимателен ко всем.
Меж тем обстановка в Браиле становилась все напряженнее. Нет, ничего особенного не происходило. Разве что участники рассеянных болгарских чет почему-то начинали стекаться именно в Браилу. Они искали и находили здесь друг друга, искали и не находили своих воевод, из которых кто погиб, кто состарился.
Многих в Браилу, предполагал я, привлекал не кто иной, как Ботев. Вокруг сильных и талантливых личностей обычно собираются ищущие и беспокойные люди. Хотя сам Ботев не давал к тому повода.
Не только для меня было несомненно, что он выдающийся человек. Однако Ботев держался с исключительной скромностью. Он не только не стремился стать руководителем людей, готовых признать его своим вождем, напротив, давал понять, что он даже не член Болгарского центрального революционного комитета, во главе которого стоят Любен Каравелов и...
Тут Ботев не договаривал. А почему не договаривал, я понял год спустя.
Помимо болгарских четников, слетались в Браилу довольно случайные и совсем не случайные лица, рассказывающие о себе всякие небылицы и пытающиеся войти в доверие.
Появился как-то такой неожиданный посетитель и в типографии Паничкова. Мне с восторгом рассказал о нем Шапченко:
– Офицер, участник покушения на царя, беглец с сибирской каторги...
– Откуда известно?
– Он сам говорит.
За год, прожитый в Румынии, я научился ставить под сомнение романтические биографии, особенно если их рассказывали сами герои этих жизнеописаний. Но на Шапченко он произвел впечатление.
– Князь-нигилист!
Я так и ахнул:
– Он сам так отрекомендовался?
– Да!
Я отправился искать Ботева.
– Появился князь. Тот, помните, на пароходе? Это не к добру.
Ботев отлично все помнил. Но мои опасения не взволновали его.
Князь Меликов не замедлил нанести мне визит. Появился в гостинице, сказал, что рад возобновить наше знакомство, и попросил ссудить на пару дней пятьдесят рублей.
Я объяснил, что жду перевода из дома и располагаю всего десятью. Он согласился на десять. А вечером сидел в кофейне и угощал на мои деньги своих новых знакомых из типографии.
...Как-то днем за мной прибежал Ангел, славный парнишка, он находился у Паничкова на выучке, его обучали работе на печатной машине.
– Дед Паничков зовет.
Никогда прежде Ангела не посылали за мной, в том не возникало нужды. Появление Ангела означало, что что-то стряслось.
Паничков стоял у наборной кассы.
– Что случилось, Димитр?
Он только указал в глубину типографии. Там находилась каморка с разным инвентарем и стояли деревянные козлы для ночевок непредвиденных посетителей. На козлах на сей раз разбирал какие-то бумаги Ботев.
– Перебираюсь в Галац, – обратился он ко мне без лишних проволочек.Сегодня деда Паничкова пригласили в полицию. Румынам до него дела нет, встретили его два господина из России, предложили четыре тысячи, если выдаст Нечаева.
– И что же дед?
– Если бы согласился, вряд ли я об этом знал.
– А что делать мне?
– Пока ничего. Задержитесь на некоторое время в Браиле. Ведите обычный образ жизни. И ни с кем никаких разговоров. Спросят обо мне, скажете, что я уехал вместе с Флореску в Галац.
Вечером кофейня наша опустела. Лишь пятеро или шестеро эмигрантов прихлебывали кофе. Я присоединился к ним. Все были не в настроении. Разговоры, начавшись, тут же сами собой увядали.
Позже возник князь. Пододвинул стул к моему столу и без приглашения сел. Заказал вина.
– Выпьем за Россию? – неожиданно предложил он. – Что-то сегодня народу мало. А где Ботев? – с напускным безразличием поинтересовался князь.
– Уехал, – спокойно ответил я.
– А Флореску?
– Тоже уехал.
– Далеко? – заволновался князь.
– В Галац.
– Вы не ошибаетесь?
– При мне нанимали пролетку.
Князь задумчиво уставился в середину стола, встал.
– Пойду, – сказал он. – Что-то ночью мне плохо спалось.
– Весна, всем не спится, – посочувствовал я.
Меликов помедлил ради приличия и удалился. Так и не довелось нам с ним выпить за Россию. В тот вечер, слава Богу, он исчез для меня навсегда.
Несколько дней до меня не доходили никакие новости. Я коротал время за чтением. От книг меня оторвал Ангел.
– К деду?
Он кивнул, и я поспешил в типографию.
Паничков покусывал усы.
– Посадили нашего Христо, арестовали в Галаце.
– Так он действительно уехал в Галац? – удивился я.
– А зачем ему врать? – пристыдил меня Паничков. – Христо вранья не терпит.
– Что же делать? – разволновался я. – Ехать в Бухарест, искать хорошего адвоката?
– Христо сам себе адвокат, – возразил Паничков. – Все образуется.
Паничков прищурился. Он, показалось мне, хитрил, но я так и не разобрался, знает ли он больше того, что говорит.
Вскоре он сообщил, что Ботев переведен в Фокшаны, в более надежную тюрьму. И опять посоветовал ждать дальнейших вестей.
И вести не замедлили прийти. Хотя и не оттуда, откуда я их ожидал. Меня вызвали в полицию.
Разговаривал со мной полицейский чиновник, смазливый мужчина, больше похожий на актера, чем на полицейского.
– Павел Петрович, я – следователь Бибулеску. Позвольте поинтересоваться, вы давно живете в Румынии?
– Около года.
– Извините, и что вас здесь у нас держит?
– Мне нравится Румыния.
– Простите, а что вас привело в Браилу?
– Желание ближе познакомиться с бытом и культурой вашей страны.
Он задал еще несколько вопросов и, наконец, тот, который его интересовал, надо полагать, больше других:
– Вы встречались здесь с господином Флореску?
– О да!
– И давно с ним знакомы?
– Несколько месяцев.
– А где познакомились?
– В Бухаресте.
– Что его привело в Браилу?
– Не имею понятия.
– А чем он здесь занимался?
– Ни малейшего представления.
– Но вы же знакомы с господином Флореску?
– Как с завсегдатаем кофейни, в которой мы оба бывали по вечерам.
Мой собеседник посмотрел на меня с укоризной:
– У нас к вам просьба. Не проедете ли вы со мной в Фокшаны? Господин Флореску содержится в фокшанской тюрьме. Это опасный преступник. Русское правительство требует его выдачи, и мы хотим возможно точнее установить его личность.
Я подумал, что раздражать румынскую полицию не стоит, и согласился на поездку в Фокшаны.
Всю дорогу я мучительно думал о предстоящем свидании: надо или не надо узнавать Нечаева и не поврежу ли я чем-нибудь Ботеву, ведь их часто видели вместе. Признать Флореску – подтвердить догадки полиции. Не признать рискованно, найдутся люди, которые уличат меня. Я терялся, не зная, как мне поступить. Узнать – Нечаева разыскивает царская охранка, его отправят в Россию, где его ждут каторга или смертная казнь. Но... ведь я уже сказал, что знаю Флореску. Скажу, что это не тот Флореску, которого я знаю, когда приведут Нечаева. А если Нечаев признался, что знаком со мной? И все же я склонялся к мысли, что лучше Флореску мне не узнавать.
Фокшаны понравились мне меньше Браилы – совсем захолустный городок. Но фокшанская тюрьма, массивное двухэтажное здание, где содержались преступники со всей Восточной Румынии, украсила бы и более цивилизованный город.
В тюрьму нас пропустили без труда, проводили в канцелярию. Бибулеску оставил меня на попечение начальника тюрьмы и на некоторое время исчез. Пока он отсутствовал, начальник тюрьмы занимал меня разговорами о собаках, он оказался любителем комнатных собачек.
Бибулеску появился с извинениями.
– Я надеюсь на вас, – сказал он. – Сейчас принесут.
Принесут? Если он избит или ранен, почему бы меня не отвести к нему?
Унылый надзиратель внес в комнату и поставил передо мной обитый серебристой жестью сундучок с металлической ручкой на крышке.
– Узнаете?
– Нет, – обескураженно ответил я.
Бибулеску пытливо взглянул на меня.
– Знаете, что в нем находится?
– Откуда? – пожал я плечами.
Я и в самом деле не знал, что находится в сундучке.
Бибулеску откинул крышку. В сундучке лежали слесарные инструменты: отвертки, стамески, плоскогубцы.
– Орудия для взлома, вот что это такое, – сказал Бибулеску, глядя мне в лицо, вздохнул и приказал надзирателю: – Привести!
Его ввели два надзирателя...
Ну какой же это Флореску?! Это же Меледин. Из русских революционеров, обретавшихся в Браиле, он, пожалуй, был мне симпатичнее других. Интеллигентный человек, подобно мне, находившийся под обаянием Ботева.
Ботев меня с ним и познакомил:
– Николай Филиппович Меледин. Революционер, социалист, милый человек, вы понравитесь друг другу.
И вот такая неожиданная встреча. Почему его приняли за Флореску? Меледина я сразу решил не узнавать. Тем более что его задержали с орудиями для взлома.
– Вы знакомы? – обратился ко мне Бибулеску.
"Нет" уже чуть было не сорвалось у меня с языка. Однако успел заметить, что Меледин вдруг усиленно заморгал. Веки его опускались, поднимались и опять опускались, явно что-то сигнализируя мне. Меледина, надо понимать, почему-то принимали за Флореску, но он просил меня отвечать "да".
– Да, – сказал я. – Мы знакомы с господином Флореску.
– Вы уверены, что это господин Флореску? – спросил Бибулеску.
– Мы выпили с ним не одну чашку кофе, – объяснил я. – Это тот самый господин Флореску, с которым я знаком почти год.
Бибулеску задумчиво посмотрел на меня, потом повернулся к Меледину и неожиданно завопил:
– Для чего вам понадобились эти инструменты?
– Я же говорил уже, хочу открыть в Галаце слесарную мастерскую, спокойно отвечал Меледин. – Нужно же мне как-то зарабатывать на жизнь.
– Какую еще мастерскую, голодранец!
– Слесарную, господин хороший...
Бибулеску, совершенно выведенный из себя, пнул сундучок носком ботинка и заорал надзирателям:
– Увести!!!
Меледина увели, а сундучок так и остался посреди комнаты.
– Подпишите протокол опознания и можете отправляться на все четыре стороны, – сказал Бибулеску. – Я задержал Флореску, и вы подтверждаете, что это Флореску, – теперь следователь чувствовал себя обескураженным, – но это не тот Флореску, который нужен русской полиции!
Нечаев появлялся и исчезал на моих глазах с ловкостью иллюзиониста. Я порадовался за него, хотя лично мне он был несимпатичен.
По возвращении в Браилу я отправился в типографию.
Паничков испытующе глянул на меня:
– Далеко вас возили?
– В Фокшаны, в тюрьму.
– На очную ставку?
– Полиция хотела, чтобы я опознал Флореску.
В голосе Паничкова прозвучала тревога:
– И вы... опознали?
– Опознал. – я не удержался и спросил: – Но ведь это же не Флореску?
– Вы же сами сказали, что опознали Флореску.
– А настоящий, ну, тот, другой Флореску?
– Не понимаю... Но это не важно. Пока же мне поручено передать, что вы можете возвращаться в Бухарест.
...И я вновь очутился у Добревых. Йорданка и Величка встретили меня как родного. Все в моей комнате находилось на месте. Верхняя одежда – на вешалке, белье постирано и выглажено, книги аккуратно сложены, обувь начищена и поставлена у стены.
Следом за мной зашла Йорданка, узнать, все ли нашел я в порядке.
– О! – только и смог я сказать.
– Набойки бы надо набить, – сказала она, заметив мой взгляд, брошенный на стоптанные ботинки. – Хотела отдать их сапожнику, да засомневалась, будете ли вы их носить.
У меня даже сердце защемило.
– Я их почти не ношу, но они дороги мне как воспоминание, – сочинил я.
Долго ли еще придется мне хранить стаховские бриллианты?! Я швырнул ботинки на дно баула и отправился с визитом к Каравеловым.
Они встретили меня с неизменной приветливостью. Но сам Любен выглядел озабоченнее, чем обычно.
– Вам еще не наскучило здесь? – спросил он, имея в виду мое затянувшееся пребывание в Румынии.
– Нисколько, – возразил я. – Хотя мне еще больше хочется побывать в Болгарии.
Каравеловы расспросили меня о Браиле, о настроениях живущих там болгар, о Ботеве.
Я поделился впечатлениями, не распространяясь о поручениях Ботева, которые довелось выполнять.
Как и раньше, вечером в этом доме оказалось многолюдно. Разные люди сошлись в столовой, по-прежнему пили крепкий турецкий кофе и дешевое крестьянское вино, по-прежнему среди гостей то и дело возникали и гасли споры. Гости, и даже не гости, а собиравшиеся у Каравелова единомышленники вели себя как и шесть или семь месяцев ранее и, должно быть, как два или три года назад. В то же время чем-то нынешнее собрание все же отличалось от предыдущих. Мне показалось, в воздухе над присутствующими висело ощущение приближающейся грозы.
Каравеловых я покидал, когда расходились самые засидевшиеся посетители. Шел по опустевшим улицам ночного города и уже никого не боялся. Я привык к Бухаресту.
...Безделье располагало ко сну, проснулся я поздно. За окном сиял весенний день. Вскочил с кровати, распахнул оконные рамы, и в лицо повеяло слабым ароматом отцветающих абрикосов. По всей улице, где я жил, за каждым домом росли абрикосы, и каждой весной розовая пена цветов разливалась по всему Бухаресту.
Неодетый, в нижнем белье, я стоял у окна, когда в дверь ко мне постучали. Я поспешно нырнул под одеяло.
– Павел, – раздался за дверью глуховатый нежный голос Велички, но тут же она поправилась и назвала меня на русский лад, – Павел Петрович, доброго утра! К вам гость...
Она спешила меня предупредить, но гость уже сам появился передо мной. Христо! Вот уж кого не ждал!
– Одевайтесь!
Но я и сам вскочил, было стыдно, что меня застали в постели в столь поздний час.
– Господи, как я рад, – бормотал я, просовывая руки в рукава рубашки. Как вам удалось выбраться из тюрьмы? Не думал, что вас так скоро выпустят...
– А за что им меня задерживать? – весело отвечал Ботев. – Я не совершил никакого преступления.
– Но ведь за что-то вас посадили!
Ботев рассмеялся:
– Превентивный арест. С той стороны границы за мной следят ревностнее, чем местная полиция. Русские агенты уверяли своих румынских коллег, что опаснейшие преступники ускользают от них лишь благодаря мне.
– Они имели в виду Нечаева?
– Флореску! Не так уж трудно было установить подлинное имя владельца этого паспорта.
– Но Флореску, которого мне показали в тюрьме, оказался Мелединым.
– Теперь он владеет паспортом Флореску.
– И его выдадут русской полиции вместо Нечаева?
– Зачем? Меледина освободили вместе со мной. Этот Флореску им не нужен. Он даже в Одессу съездит по этому паспорту, чтобы успокоить полицию.
