Текст книги "Короткая жизнь"
Автор книги: Ал Разумихин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
Искусно и часто меняя свой облик, он был неуловим для самых ловких ищеек. Созданная им в эту пору из крестьян, ремесленников, учителей, торговцев и священников Внутренняя революционная организация насчитывала свыше пятисот городских и сельских комитетов, объединивших недовольных, протестующих, готовых к борьбе.
Весной 1872 года Левский с несколькими своими соратниками выбираются из полицейского окружения и появляются на заседании Болгарского революционного центрального комитета, избравшего местом своего пребывания Бухарест. Заседания комитета с участием представителей Внутренней организации происходили в период с 29 апреля по 4 мая. Участников этих собраний разделяло множество разногласий. По-разному представляли они дальнейшее развитие событий, и все же итогом долгих споров стало объединение Болгарского революционного центрального комитета и Внутренней революционной организации. Была утверждена общая программа действий. БРЦК счел нужным назначить Димитра Обштия помощником Левского, получившего неограниченные полномочия представлять комитет на территории Болгарии.
Левского назначение помощником именно Обштия не обрадовало. На обязательности подчиниться решению комитета настоял Каравелов, избранный председателем. Левский решение большинства вынужден был принять.
Пройдет два года, Ботев выпустит в свет стенной календарь на 1876 год, напечатает в нем портрет Левского и свое стихотворение, последнее из дошедших до нас, – "Казнь Васила Левского":
О, мать родная, родина милая,
о чем ты плачешь так жалобно, слезно?
Ворон! А ты, проклятая птица,
над чьею могилой каркаешь грозно?
О, знаю, знаю, плачешь, родная,
потому, что черная ты рабыня.
Знаю, родная, твой голос священный
голос беспомощный, голос в пустыне.
О мать-Болгария! Мертвое тело
в граде Софии, на самой окраине,
тяжестью страшной в петле тяготело...
Сын твой казнен был. Рыдай в отчаянье!
Каркает ворон зловеще, грозно,
псы и волки воют в поле...
Детские стоны, женские слезы,
старцев горячее богомолье.
Зима поет свою злую песню,
тернии ветер по полю гоняет,
мороз, и стужа, и плач безнадежный
скорбь на сердце твое навевают!
Смерть – всегда смерть, она не оставляет людей безучастными. Смерть Левского одних сломила, будто вдавила в землю, других обожгла и подняла на борьбу.
Я видел, как гибель Левского отразилась на Каравелове и Ботеве, самых близких мне в ту пору людях. Левский был дорог им обоим, но... Внешне жизнь этих людей продолжалась без изменений. Любен писал статьи, вместе с женой помогал наборщикам их набирать и правил корректуры, по вечерам принимал эмигрантов и даже руководил их бесконечными спорами. Но не было во всем этом того пламени, какое до недавнего времени освещало его деятельность.
Христо вел в школе уроки – детям он отдавал много времени, – писал статьи и тоже участвовал во встречах эмигрантов. Но в нем проявилась какая-то новая черта, определить которую я еще был не в силах.
Любен – тот, все это видели, страдал до такой степени, что у него опустились руки, он поник, ощутил безнадежность борьбы...
Ботев, напротив, читал, писал, думал, могло показаться, что он весь поглощен повседневными делами. Безусловно, он страдал, и еще как, но в то же время, отстранившись от всех, замерев от безысходности, он собирался с силами, чтобы с еще большей отвагой устремиться в бой.
Отнесись к нему обывательски, я бы счел, что утратил его дружбу. И тогда мое собственное одиночество измотало бы меня вконец. Но к этому времени я уже вполне понимал неординарность Ботева и не мерил его общими мерками.
Впрочем, справедливости ради должен сказать, что пережить временное отчуждение Ботева мне помогли еще и личные обстоятельства. Сложилось так, что начало года повергло меня в некоторое беспокойство – я не получил привычного оброка. Мое материальное положение пошатнулось. Я даже отправил Николаю Матвеевичу, бессменному управителю моей Балашовки, депешу – в чем причина задержки?
Вполне отдаю себе отчет в том, что мои личные затруднения мало кого могут интересовать, однако мне, прошу снисхождения, приходится о них говорить ради ясности повествования.
Ответа от управляющего я не получил и снова послал депешу, теперь уже в два адреса – вновь Николаю Матвеевичу и еще Анфисе Ивановне, которая, как вы помните, оставалась в балашовском доме в прежней роли ключницы. Анфисе Ивановне я писал в предположении, что Николай Матвеевич болен или же находится почему-либо в отъезде.
Не скоро я дождался ответа Анфисы Ивановны, – сама она была неграмотна, – по всей видимости, писано было кем-либо под ее диктовку. В письме Анфиса Ивановна извещала меня, что Николай Матвеевич скончался еще на святках, что в деревню нагрянула моя дальняя родня, какие-то Трофимовы, о которых я никогда прежде и не слыхивал, объявили меня в безвестном отсутствии, выгнали Анфису Ивановну из дома, сами расположились в нем и готовятся завладеть всем моим имением. "Приезжай, голубчик батюшка-барин, взывала наперсница покойной матушки, – поторопись, иначе не останется у тебя ни кола ни двора..."
Признаться, только тут до меня дошло, насколько зависим я от своего имения. Мое беспечальное существование полностью определялось скромным доходом, получаемым от родительского наследства. Куда мне деваться без Балашовки? Профессии у меня нет, к коммерции я не способен... Искать службу? Какую? Где? Не в Бухаресте же...
Кинулся за советом к Ботеву.
Когда я вошел, он стоял у стола, перебирал бумаги, был задумчив, сосредоточен. Чувствовалось, что ему не до меня.
– Не помешал? – задал я вопрос, какой всегда задают, когда чувствуют себя помехой.
– Нисколько, – отвечал Ботев. – Пришли прощаться?
Я удивился его проницательности. Еще ничего не решено с отъездом, а он уже провожает меня.
– Как это вы догадались? – удивился я. – Я хочу только посоветоваться...
– А я думал, меня пришли провожать.
– Вы уезжаете?
– В Одессу, а оттуда в Константинополь.
Расспрашивать Ботева я никогда не решался. Правила конспирации он соблюдал неукоснительно и посвящал только в то, что считал возможным или нужным. Поэтому я не стал задавать вопросов, а поведал ему о своих заботах.
– Вам надо ехать, – сказал Ботев без обиняков. – Кто знает, как сложится судьба, а там вы обеспечены куском хлеба.
Этим и объяснялось влияние Ботева на окружающих, он обладал богатым воображением, но никогда, как говорится, не отрывался от земли и рассуждал всегда трезво и дальновидно.
Я было начал произносить какие-то романтические тирады о служении человечеству, о братстве славян, о желании бороться за свободу...
– А что вы будете есть? – перебил меня Ботев. – Такие речи легко произносить на сытый желудок.
– Много ли мне надо? – воскликнул я. – Ломоть хлеба и стакан воды.
– И тех никто не даст бесплатно.
– Неужели я ни на что не пригоден?
– Пригодны, когда есть деньги хотя бы на проездной билет.
Короче, он убедил меня ехать в Россию спасать свое имущество от разграбления.
Единственное, что я позволил себе спросить Ботева, – не могу ли я сопутствовать ему до Одессы?
– Нет, со мной не связывайтесь. Тут особые обстоятельства.
Приходилось уезжать одному.
Я распрощался с Христо, с Любеном, с другими болгарскими друзьями. Особенно трудно было расставаться с Добревыми. Грустно было прощаться с Йорданкой и, что греха таить, невыносимо – с Величкой.
– Не забудешь меня, Величка?
– Ну что ты, Павел!
На большее я не отважился. Мы не давали друг другу никаких обещаний, но про себя я твердо знал, что с ней непременно еще увижусь.
Возвращался я на родину знакомым путем: по Дунаю до Вилково, оттуда морем до Одессы и дальше поездом до Мценска. На станции меня не встретили, хотя я предупредил о своем приезде. Пришлось нанимать обывательских лошадей.
Вот и Балашовка. Церковь с потускневшим синим куполом, кладбище. Все в весенней зелени, а поодаль полуразрушенные кирпичные ворота, липовая аллея и мой дом... Поднялся по ступенькам крыльца и вошел в сени. Никто не вышел навстречу. Мебель переставлена, зеркало из прихожей убрано, на диване в гостиной валялись пестрые дамские шляпки.
В дверях появился какой-то господин с гусарскими усами, в легкой суконной бекеше и недоуменно уставился на меня.
– Я – Балашов, – подчеркнуто поклонился я. – Павел Петрович.
Сперва он не понял.
– И что же вам...
Потом заморгал глазами и рванулся ко мне:
– Братец! Надолго? А мы вас, ха-ха, давно похоронили!
Не буду рассказывать о встрече с родственниками, полагаю, они безжалостно выставили бы меня прочь, но закон был на моей стороне. Родственниками они, как выяснилось, были мне очень отдаленными: какие-то троюродные кузены, супруги Трофимовы, и две их дочки. Я так и не понял, с кем же я состою в родстве – с супругом или с супругою. Они, вероятно, уверовав в мою смерть и торопясь вступить во владение имением, пока суд да дело, бесцеремонно вселились в мой дом, разогнали старых слуг и пытались прибрать к рукам мое имущество.
Веди они себя приличнее, я, быть может, приютил бы их у себя. Но их явное разочарование тем, что я жив, и неприкрытое стяжательство заставили меня расстаться с ними без сожаления. Я сразу же вернул в дом Анфису Ивановну и опять вручил ей бразды правления.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Хоть претензий к покойному Николаю Матвеевичу у меня не было, однако бухгалтерию вел он весьма примитивно. Предстояло разобраться в его записях, какие-то долги получить, какие-то погасить. Словом, впервые мне пришлось самому заботиться о себе. На устройство дел у меня ушел почти год.
Еще по дороге домой я решил обязательно навестить Анну Васильевну Стахову. Но оказалось, она уже покинула наш бренный мир. Серьги, однако, возвращать ее наследникам я не стал, у меня еще теплилась надежда встретить ее пропавшую дочь.
Вторичный мой отъезд из Балашовки и на этот раз не обошелся без слез. Анфиса Ивановна рыдала так, точно провожала меня на войну. А впрочем, так оно и было, на Балканы ощутимо надвигалась война.
...Странным было мое возвращение в Бухарест! Отсутствовал я около года, а возвращался как к себе домой. Нанял у вокзала фаэтон, назвал адрес, уверенно позвонил у двери, точно был убежден, что меня ждут.
Так оно и оказалось – ждали. Йорданка и Величка встретили как родного. В моей комнате не была переставлена ни одна вещь, можно было подумать, что я отлучался ненадолго.
– Как вы тут без меня?
– Все хорошо, Павел.
Разносолами обед в тот день не отличался, но по случаю моего прибытия были и тушеная баранина, и пирог с творогом, и баклажка доброго красного вина.
У болгар тот же обычай, что и у русских: прежде гостя потчевать, а уж потом докучать расспросами.
– Кушай, Павел, кушай.
Что-то новое проскользнуло в отношении ко мне Йорданки.
– Как съездил?
– Привел в порядок дела и заторопился сюда.
– Мы уж стали думать, что не вернешься.
– Как можно... – и я невольно посмотрел на Величку.
За те два года, что я прожил у Добревых, ничего между нами не было сказано. Но к концу второго года я глаз с нее не спускал. Впрочем, и она иногда, мне казалось, посматривала на меня с большой выразительностью. Могла ведь она за год разлуки выйти замуж, а не вышла. И не в том дело, что не находилось женихов, а в том, что она ждала меня. В пользу такого предположения говорила не моя самонадеянность, а некое чувство, которое не объяснить никакими словами.
Я рассказал о поездке, о том, каким нашел свое поместье, как пришлось разбираться с новоявленными родственниками, как обустраивал дела.
– А как поживает Христо? – задал я наконец вопрос, представлявший для меня наибольший интерес.
– Столько же времени не видели, как и тебя, – отвечала Йорданка. Какие у него могут быть к нам дела? Встретила раз на улице, поздоровались, передал привет Величке, и все. Он человек занятой, в одной школе сколько хлопот, да у него и без школы хватает дел...
Я решил сразу же отправиться к нему.
Тот же храм, тот же вымощенный плитами двор, те же каменные постройки. Даже солнце, пронизывающее ветви старых платанов и белыми бликами падающее на белые плиты, даже оно все то же.
Только сам Христо не тот. Такой же красивый и умный, приветливый и сдержанный – и все ж не тот! Стал собраннее, строже, суровее. В его облике появилась какая-то властность, которая раньше в нем почти не ощущалась. Возникло ощущение, что он за этот год стал намного старше меня. Хотя мы с ним ровесники: мне исполнилось двадцать пять, а ему двадцать шесть. Но у меня такое впечатление, будто он старше меня лет на пятнадцать.
Присматриваясь к нему в течение последующих месяцев, я таки понял происшедшую с ним перемену. Раньше в нем были куда заметнее проявления поэтической натуры. Теперь – полагаю, после гибели Левского – он подчинил натуру жесткой воле и четкому разуму.
В комнате у него прибавилось стульев, резной ореховый шкаф доверху набит книгами. Книг множество: на кровать наброшено синее плюшевое покрывало, но и поверх покрывала тоже книги. Видно, что он обжил квартиру, устроился уютнее, чем обычно.
– Рассказывайте, – первое, что я слышу от него.
И я повторяю все, о чем уже рассказывал Добревым.
Он не перебивает, внимательно слушает, всматривается в меня.
– А вы не изменились, – говорит Ботев. – Я не был уверен, что вы вернетесь. Жизнь засасывает. Что собираетесь делать?
– Снова в вашем распоряжении. – вижу, что он колеблется. – Буду помогать вам.
– Мне?
Он никогда не придавал своей личности исключительного значения.
– Ну, не буквально вам, – лихорадочно ищу я другие слова, – болгарскому народу, славянам...
Последовал неумолимый вопрос:
– Чем?
– Выполнять любые поручения, перевозить литературу, доставлять переписку, оружие, могу вступить в какую-нибудь чету... – я замолкаю, не зная, что сказать еще.
– Чтобы погибнуть при первой же оплошности? – Ботев дружески улыбнулся. – Все теперь сложнее и ответственней, движение вступило в новую стадию. Смею думать, вы не готовы стать солдатом революционной армии. – Он заметил мой протестующий жест. – Пока еще не готовы, – смягчил он свое замечание. – Знаете, что я вам скажу, не обижайтесь только, но вот мой совет: продолжайте встречаться с нашими людьми, при случае оказывайте им ту или иную услугу, но главное – будьте свидетелем нашей борьбы. История нуждается в честных свидетелях не меньше, чем в непосредственных участниках.
Так он определил мою роль в событиях, очевидцем которых мне вскоре довелось стать.
Наступило лето. Все шло заведенным порядком. Я читал, занимался, так сказать, своим самообразованием, переводил из европейских газет заметки и корреспонденции о положении в Болгарии, случалось, составлял для газет обзоры текущих событий, пользуясь не очень-то складными письмами, получаемыми эмигрантами с родины... Ботев поощрял мои связи с болгарскими эмигрантами, и я частенько захаживал в кафе, где они собирались, и присутствовал при их нескончаемых спорах.
Смертью Левского национально-освободительное движение на какое-то время оказалось обезглавленным, но с каждым днем во мне росла уверенность в том, что преемником Левского становится Ботев.
Его самого я видел редко, он был поглощен налаживанием связей с Болгарией, поисками денежных средств, закупками оружия и переговорами с воеводами. Чаще я встречался с Каравеловым. Издаваемая им теперь газета называлась "Независимость", но в ней, на мой взгляд, не было того огня, каким зажигала читателей "Свобода". Ко времени моего возвращения в Бухарест ему исполнилось сорок лет. Он был старше Ботева, был признанным главой Революционного центрального комитета, казалось бы, ему и карты в руки, но в возглавляемом им комитете слов говорилось много, а дел делалось мало.
И все же ни у кого хоть мало-мальски знакомого с болгарскими делами не возникало сомнений, что близится народное восстание.
Беда заключалась в другом. Созданная Левским организация, охватившая чуть ли не все города и села Болгарии, была фактически разгромлена, и не находилось того, кто мог бы восстановить организацию, направить и возглавить стихию народного возмущения.
Каравелов был и умен, и талантлив, и честен. Когда несколько лет назад его избрали председателем комитета, силы национально-освободительного движения только начинали сплачиваться и оно очень нуждалось в ораторах и глашатаях, Каравелов находился на своем месте. Но теперь, в ситуации приближения народного взрыва, руководство движением было ему не под силу. Он по-прежнему издавал газету, писал статьи, участвовал в спорах, но все это были – слова, слова, слова!
Я часто заходил в знакомый дом, прячущийся в тени высоких каштанов. Каравеловы встречали меня приветливо, но говорить мне было легче с Натальей. Казалось, Любен утратил веру в собственные силы, и разговоры с ним постоянно заканчивались на безрадостной ноте, отчего руки опускались и делать уже ничего не хотелось. Рассуждая о будущем Болгарии, он обычно поминал Левского:
– Васил – и тот не смог ничего добиться. А его знала вся Болгария, и он знал каждого болгарина. Нам далеко до него.
– Он нам пример, – воскликнул как-то при мне Ботев в ответ на очередные минорные рассуждения Каравелова. – Мы идем по его пути и непременно дойдем до цели!
За последнее время Ботев превратился в настоящий сгусток энергии. Если Каравелов только рассуждал, да и рассуждал-то большей частью впустую, то Ботев предпочитал действовать и действовал.
Мне хотелось находиться как можно ближе к Ботеву. Не один раз предлагал я ему свою помощь. И всякий раз мягко, но решительно он ее отвергал. О недоверии не могло быть и речи, поскольку он бывал со мной довольно откровенен. И по-моему, он просто оберегал меня от опасности.
Как-то само собой вышло так, что по возвращении из России образ моей жизни изменился: я меньше проводил времени в бухарестских кафе, прислушиваясь к спорам извечных посетителей, – я уже наперед знал, от кого что услышу. Памятуя совет Ботева наблюдать и записывать, я стал хронистом происходящих в Болгарии событий, а точнее, хронистом деятельности Ботева и окружавших его людей. Конечно, знал я далеко не все, но наблюдал многое, а то, что от меня ускользало, пытался додумать и объяснить.
Вечера стал предпочитать проводить дома на половине хозяек. Нам ярко светила большая, висевшая над столом лампа. На столе стояла бутылка легкого вина. Мои хозяйки склонялись над своими вышивками, а я садился поближе к лампе и читал вслух какую-нибудь повесть или роман. Однажды затеял читать им "Накануне". Я прочел книгу в течение нескольких вечеров и, закончив ее, задал обычный, ничего не значащий вопрос:
– Ну как?
Йорданка ничего не ответила, только грустно улыбнулась. А Величка стиснула кулачки, подперла подбородок, уставилась на меня широко раскрытыми глазами и мечтательно заявила:
– Я тоже буду такой женой... – она вдруг покраснела и повторила с необычным для нее вызовом: – Такой же женой, как Елена.
Ночью, когда я ворочался в кровати, меня вдруг осенило: да ведь это мне – мне! – предназначались эти слова. И я порешил утром же объясниться с Величкой. Утром я, конечно, ничего не решился сказать Величке. Не решился сказать и на следующий день. Прошло еще немало дней, прежде чем мне удалось преодолеть свою робость.
Стояла отличная сухая осень. Было тепло и солнечно, почти как в июле. Рынки в Бухаресте были завалены виноградом, с треском лопалась зеленая оболочка каштанов. Все вокруг: жизнерадостная природа, изобилие фруктов, пенящееся вино нового урожая, – все благоприятствовало любви. И я решился.
– Величка, мне надо вам что-то сказать.
Мы вышли в сад позади дома.
– Величка... Я хотел бы... Я просил бы... Не знаю, как вам сказать...
– Чтобы я стала вашей женой? – с обезоруживающей простотой спросила Величка.
– Да! – воскликнул я с облегчением. – Да! Да!
– Поговорите с мамой.
– Но вы-то... Что скажете вы сами?
– Поговорите с мамой, – повторила Величка.
Она шагнула ко мне, едва коснулась моей щеки губами и тут же стремительно убежала.
Я неуверенно побрел в дом, точно к моим ногам привязали пудовые гири. Йорданка спешила мне навстречу.
– Мы бедняки, Павел, а вы...
– Да я все готов отдать, лишь бы Величка...
– Вот приедет Дамян, поговорите с ним. Что до меня, я не буду противиться.
С этого дня я считал Величку своей невестой, хотя ни любовных разговоров, ни поцелуев больше у нас не случалось, мы встречались лишь за ужином.
Впрочем, что это я о себе да о себе? Вернусь к хронике событий 1874 года.
Весной Ботев познакомил меня с Николаем Кодреану. Насколько мне известно, сын дьячка, служившего в одном из приходов Кишиневского уезда, наш ровесник, он, не доучившись в Кишиневской семинарии, какое-то время изучал медицину в Петербурге, там сблизился с русскими социалистами и вернулся в Румынию, как он говорил, поработать за идею румынского народа. В то лето вместе с ним мне не раз довелось переправлять недозволенные книги и газеты через румыно-русскую границу. Что удивительно, меня не только ни разу не задержали, но я никогда и ни в ком не вызвал ни малейшего подозрения.
В августе Ботев вошел в состав Болгарского революционного центрального комитета. Он предполагал, что объединение усилий всех руководителей ускорит подготовку всенародного восстания. Но ничто не могло преодолеть безучастность разочарованного, растерянного, безразличного после гибели Левского Каравелова. В сентябре вышел последний номер "Независимости". Каравелов прекратил издание газеты, которая определяла направление борьбы.
Горе согнуло Каравелова и выпрямило Ботева. Ботев намерен выпускать новую газету. Не в силах справиться со всеми обязанностями, которые взвалил на себя, он вынужден расстаться со школой. Тем более что впереди его ждут поездки. Множество поездок. И ближних, и дальних. В октябре Ботев уходит из училища. Свое место учителя он передает младшему брату Стефану.
В декабре выходит первый номер ботевской газеты – выстраданное и выпестованное "Знамя". Он и издатель, и редактор, и автор.
Одновременно Ботев выпускает настенный календарь на 1875 год. Каждая заметка в нем, каждая выделенная дата зовут на борьбу. И конечно – стихи Ботева. Среди них самое яркое посвящено памяти Димитра Хаджи, воеводы одной из болгарских чет, погибшего в 1868 году в бою с турками. "Жив еще, жив он! – восклицает поэт. – Кто в битве пал за свободу, тот не погиб, природа его оплакивает, а люди слагают о нем песни!"
Ранней весной произошло событие, внешне ничем не проявившееся, но я хорошо понимал его глубину. Произошел разрыв между Каравеловым и Ботевым.
Обычно я заходил к Каравеловым если и не каждый день, то через день это точно. Хотя бывать у них в последнее время было не так и приятно. Наташа оставалась приветливой и гостеприимной, но сам Любен становился все нелюдимей и раздражительней. В один из мартовских дней я заглянул к ним. Оба, и Любен, и Наташа, были мрачны. Вопреки обыкновению, она не предложила даже кофе.
– Что с вами? – спросил я ее.
Она не ответила.
– Что-нибудь случилось?
– У нас был Христо, – выговорила она.
– Что с того? – я был в полном недоумении.
Христо захаживал к ним все реже, но все же захаживал. И я не мог понять, почему на сей раз его посещение привело Каравеловых в такое расположение духа.
– У нас нет с ним согласия ни по одному вопросу, – произнес Любен, скорее обращаясь к самому себе, нежели ко мне.
Я не знал, по какому поводу возникли у них разногласия сегодня. Да и мне ли было быть им судьей. Я, разумеется, промолчал.
– Незачем лезть головой в петлю, – раздраженно сказал Любен. – Вы согласны со мной?
– Не знаю, о чем идет речь, – сказал я, поняв, что отмолчаться не удастся, но стараясь говорить возможно более мирно. – В последнее время вас трудно понять, в то время как Христо...
– Я наперед знаю, у вас прекрасные отношения с Христо и вы будете держать его сторону! Думаю, вам вообще незачем у нас бывать!
Мне отказывали от дома. Жаль было терять Каравеловых. Однако в выборе колебаться не приходилось. Я молча поклонился и повернулся к выходу. Наталья нагнала меня у двери.
– Павел Петрович, голубчик, не обижайтесь, – торопливо заговорила она. – Любену очень плохо, он устал, у него не осталось сил.
Я молча пожал ей руку.
Дома меня ждала Величка.
– Павел, – прошептала она, – приехал отец.
Она отступила, пропуская меня вперед.
Хозяин дома сидел у себя в горнице и лениво попыхивал трубкой.
– С приездом, Дамян Атанасович, – поздоровался я.
В Болгарии не принято называть людей по отчеству, но я узнал от Велички имя ее деда и нарочно так обратился, следуя русскому обычаю.
– Здравствуй, Павел.
Добрый знак. Он обратился ко мне на "ты", значит, не считал меня посторонним.
– Вы слышали?
– Слышал.
– Мы любим друг друга.
– Ты что же, – спросил Дамян, – хочешь увезти ее в Россию?
– Как скажете, – ответил я. – Как вы решите, так мы и поступим.
Моя покорность ему, кажется, не понравилась.
– Решать не мне, а тебе. Теперь ты принимаешь на себя заботу о Величке.
Я растерялся.
– Чего молчишь? – спросил Дамян с усмешкой и тут же определил наше будущее: – Поживете пока в Бухаресте. Освободим Болгарию, тогда будет видно, потянет тебя на родину или нет.
– Значит, вы согласны? – спросил я с замиранием сердца.
– Величка! – в ответ на это позвал Дамян дочь. – Где ты там?
Сперва показалась Йорданка, затем возникла в дверях и смущенная Величка.
– Поближе, – подозвал дочь Дамян, поднимаясь с оттоманки, и приказал жене: – Неси-ка сюда святого Тодора.
Йорданка вынесла из спальни старинную икону.
– На колени, – произнес Дамян.
Величка тотчас опустилась перед отцом и потянула меня за руку.
– Не знаю, веришь ты или нет, сам-то я не очень в него верю, – сказал Дамян. – Но таков обычай. И не нам его нарушать. – Он перекрестил нас иконой. – Да благословит вас Бог!
Величка поцеловала отцу руку, взглянула на меня, приглашая сделать то же. Я смутился.
– Ладно, будь здрав и так.
Я чувствовал себя на седьмом небе. Последнее препятствие на пути к Величке, если только ее отца можно было посчитать за препятствие, преодолено: он, как и Йорданка, дал согласие. Дело оставалось за малым – за свадьбой.
Впрочем, со свадьбой Дамян советовал повременить.
– Потерпите, – сказал он. – Болгария обливается слезами и кровью, Бог даст, жизнь скоро переменится, тогда мы и отпразднуем вашу свадьбу.
Я не спорил. Главное, Величка была мне обещана. Весь день потом я провел в разговорах с будущим тестем. И хотя мне очень хотелось поделиться с Ботевым радостью и заодно рассказать о своей встрече с Каравеловыми, я смог увидеть Христо только на следующий день.
Утром я несся к Ботеву на крыльях любви. Христо сразу заметил, в каком я приподнятом настроении, – чувства мои выплескивались наружу.
– Вы, случаем, не именинник сегодня?
– Конечно, именинник! – воскликнул я. – Добревы отдают за меня Величку!
– Поздравляю, – сказал Христо со всей сердечностью, на какую он был способен. – Только мне немного удивительно...
– Что?
– Согласие Дамяна.
Я, видимо, настолько опешил, что он поспешил объяснить:
– Ему сейчас, насколько я знаю, совсем не до свадьбы.
– Он и советует отложить свадьбу.
– Тогда все в порядке. Ведь ему надо возвращаться в Болгарию – сейчас дорог каждый день, иначе можно упустить победу.
– А вы верите в победу?
– Как в то, что я болгарин, а не янычар!
Я рассказал ему о последней встрече с Каравеловым.
Ботев живо заинтересовался:
– Что он вам говорил?
– Сказал, что не верит в возможность добиться чего-нибудь силой.
– Не верит! – Ботев иронически хмыкнул. – Его никто и не просит верить. Надо знать и предвидеть. – Он нахмурился, отвернулся к окну. – Жаль, жаль...
– Каравелова? – попытался я досказать его мысль.
– А!.. – махнул рукой Ботев. – Многое жаль. Жаль, что нити, связывавшие нас, порваны. Жаль терять Каравелова. Им руководит инстинкт самосохранения. И мне его жаль. Честный человек не имеет права убегать от опасности.
Ботеву нелегко было говорить, он помолчал, указал мне на стул и сел напротив.
– Чем талантливее человек, тем меньше у него прав уклоняться от борьбы, – продолжал Ботев. – Каравелов талантлив, очень талантлив, но позволил отчаянию овладеть собой. Когда талантливый человек отрекается от дела, которое составляло его жизнь, он становится изменником, прежде всего изменником самому себе. Он – писатель, публицист, воспитанник Московского университета, некогда друг Левского, – подумать только, не верит. А простой болгарский крестьянин Дамян, мелкий торговец, необразованный человек, продолжает изо дня в день рисковать головой, ведет бродячую жизнь, месяцами не видит жену и дочь, каждый вырученный пиастр жертвует на приобретение оружия, и все это ради отечества! Что, можно сравнить его нечеловеческое существование со спокойной и размеренной жизнью Каравелова? Но признанный вождь, видите ли, разочарован! Уж не тем ли, – Ботев взял какой-то листок со стола, – что только в последнее время в Тырново – пятнадцать убийств и свыше полутораста ограблений! В Дарвише – вырезаны два семейства. Близ Рущука напали на болгарскую семью и после бесчеловечных истязаний разграбили все их имущество. Возле Пазарджика банда турецких разбойников ворвалась в село Приберене и ограбила все население. Другая банда напала на пассажирский поезд вблизи Варны. Во Враце местные власти истязают болгар, только заподозренных в неповиновении. В селе Пянджар повешена семья крестьянина Минчто Радчева. В селе Игнатице вырезана семья Ватю Стойчева. В Оряхове власти сажают неплательщиков податей в яму с водой... – спазм перехватил голос Ботева. – И в такое время отказываться от борьбы?! – Он подошел ко мне, обнял за плечи и сказал с необычной даже для него теплотой: – Любите, любите Величку. Вы входите в хорошую семью.
...Кого-то удивит, что я мало пишу о собственно революционной деятельности Ботева, не привожу ярких подробностей – где? когда? с кем? как? – подготовки к восстанию болгарского народа. То, что она шла, мог увидеть и слепой. Но чем сильней накалялась обстановка в Болгарии, чем ближе было восстание, тем строже соблюдались правила конспирации – слишком много было позади казней, чтобы руководители движения не старались обезопасить от провалов тысячи связанных с движением людей.
Да, именно в это время он, знаю, неоднократно был в Кишиневе, Одессе, Николаеве, ездит по румынским городам, он то в Яссах, то в Браиле, заглядывает он и по ту сторону Дуная. Он встречается с десятками, рискую сказать – сотнями людей, в Браиле уговаривает старого гайдуцкого воеводу Христо Македонского снова взяться за оружие... Но меня там рядом не было. И мне остается лишь констатировать: Ботев захвачен подготовкой восстания, множество практических дел поглощают все его внимание.
