Текст книги "Гроза на Москве"

Автор книги: Ал. Алтаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Мигающий свет лампады ярко освещал лицо царевича Федора, бледное, пухлое, некрасивое, с широко раскрытыми голубыми глазами. Губы расплывались в болезненную скорбную улыбку. То было лицо юродивого, лицо несчастного припадочного брата царя князя Юрия. - Боязно... - прошептал Федор, - в подушку зароюсь... плачу... а сказать боюсь... Тебе только скажу, Ваня... - А видал ты их? - спросил Иван. - Батюшкиных лиходеев? Не-не... Боязно... А ты... ты... видал? Губы Ивана задергались, зазмеилась на них злая улыбка. Он наклонился к Федору, к самому его лицу и, впиваясь острым взглядом в голубые, полные ужаса глаза, зашептал: - Я видал... Я с батюшкой ходил... - Туда? - Туда... Батюшка сказывал: лиходеев надо допытать, ворогов проклятых... Я видал! - Голос его зазвучал торжеством. - Клещи... огонь... так и шипит... Как подняли одного, а он весь в крови, и зубы лязгают, а очи... Глаза Федора раскрылись еще шире; губы заплясали на смертельно бледном лице. Опершись руками о плечи брата, он отталкивал его от себя, как призрак ужаса, и вдруг закричал тонким, звенящим голосом: - Не надо, не надо, не надо! Молчи! Со скамьи у двери поднялась заспанная голова мамки царевича Федора Анисьи Вешняковой. - Охтиньки, тошнехонько, - закричала она, - и напужал же ты меня, царевич! Пошто вопишь так, дитятко? Босая, застегивая на ходу сарафан, подбежала она к детской кроватке. На нее из-под полога глядели безумные глаза с расширенными зрачками, слышалось учащенное дыхание. Царевич Иван поднялся, потянулся и лениво молвил все с той же нехорошей усмешкой: - Сон ему худой приснился, мамушка: будто батюшкины лиходеи сюда пришли и кровью его заливают. - Окстись, дитятко, окстись, царевич богоданный! Прочитай молитву: да воскреснет Бог... - Вот сходишь к заутреньке, позвонишь в колокольца Божьи, - говорила мамка по окончании молитвы, натягивая на царевича сапожки из алого сафьяна, - и все как рукой снимет. Сглазили тебя; долго ли до греха, экую красу спортить невиданную?.. Молись усердней, дитятко. Господь все страхи рассеет, всю нечистую силу от отрока своего отгонит; молись усерднее, страдники, лиходеи, пусть живыми гниют по подклетям, - туда им и дорога. Ночь была темна, так темна, что хоть глаз выколи. Только слабо поблескивали звезды в темной бездне неба. Длинная вереница иноков в гробовом молчании тянулась к храму Богоматери, что высился среди двора. У всех в руках были факелы; факелы дымили; красное пламя освещало суровые лица; из-под черных ряс блестело золото и серебро кафтанов опричников. И казалось, что то идут страшные призраки мертвецов. Впереди был царь. Его поддерживали под руки два молодых опричника, а за ним шли царевичи. Длинной лентой протянулось шествие слободской братии. Царевич Федор пугливо косился на молодой сад, темневший кронами деревьев по правую руку. Шелестели ветви, точно рассказывали жуткие сказки-были о том таинственном кирпичном здании с земляной крышей, что протянулось за садом и было похоже на склеп. И помнил он, как, гуляя с братом в саду, видел железные двери подвалов, и часто чудилось ему, или то было на самом деле, слышались за теми железными дверями и стоны, и вопли, и проклятья... Колебалось пламя дымного факела в дрожащих руках царевича Федора, а бледные губы творили молитву... Впереди бесчисленными огнями светилась церковь с раскрытою дверью и слышался знакомый сладкий, волнующий запах ладана. На колокольне, высоко над землею, грешною, проклятою замученными на пытках людьми, стоял царевич Федор. Сняв соболью шапочку, он подставлял голову ветру и раскачивал детской рукою колокола. Колокола звонили тихим, печальным, серебряным звоном. То были чистые голоса, отрешенные от земли. В них не было ни злости, ни укора, один мир и любовь. Колокола звонили: дон-дон, а царевичу чудилось, будто они поют ему ангельскими голосами "Господи помилуй", молят Бога о том, чтобы рассеялись все его страхи, чтобы ушел ужас, ушли кровавые призраки, которыми пугал его батюшка. Они уйдут; не станет лиходеев, и все будут смеяться радостно... Колокола звонили; ночной ветер налетал и во тьме тихо и нежно шевелил прямые жидкие волосы царевича Федора; было кругом темно, но не жутко... Внизу мирно гудел сад; по земле бежали отсветы огоньков; из церкви слышался говор опричников; на небе кротко сияли звезды и плыли облака грядою, и бледнело небо перед рассветом... А детские руки усердно, радостно раскачивали веревку, бледные губы улыбались бессмысленно-блаженной улыбкой... Глава VIII ЦАРЬ И МИТРОПОЛИТ Весна была ранняя в 1567 году, и обильно цвели яблони. Чудесный воздух пьянил; по лугам под Москвою серебром рассыпались жаворонки; по оврагам бежали радостно ручьи; наливалась молодая травка, наливался цвет яблонь, и в нем гудели пчелы, а по лесам куковала тоскливо и сладко кукушка. В эту пору не такой мрачной казалась и царская слобода Неволя. В верхнем царицыном саду заливались немолчно перепела в медных клетках с оранжевыми сетками, натянутыми на прутья; в других, алых клетках кричали зеленые попугаи, а из-под обсыпанных молочным цветом деревьев, из клеток звучали сладкие, замирающие трели соловьев... В праздничном наряде сидела царица на обтянутом алым бархатом кресле, а возле нее на другом кресле с высокой спинкой, украшенном двуглавым орлом, сидел царь. Он уже не видел жену с месяц, и теперь вспомнил, что в страшные дни Великого поста надо быть милостивым к этой почти брошенной, чуждой ему женщине. Она все еще была очень красива, а в новом платке, шитом серебром, с жемчужными звездами особенно блестели ее мягкие, прекрасные глаза. И хотя царь уже давно не любил ее, ему было приятно сознавать, что у него такая красавица жена. Царь Иван был хорошим хозяином, и ему хотелось осмотреть внимательнее, так ли все сделали в саду царицы, как он велел. Разложив на коленях длинные листы, испещренные каракульками, он водил по ним серебряной указкою и говорил: - Разумеешь, Мария? Царица вспыхивала и шире открывала глаза. Но когда царь передал ей лист, она перевернула его вверх ногами и стала смотреть внимательно большими недоумевающими глазами на черные непонятные значки. Царь усмехнулся. - А я, глядя на красу твою, Мария, было запамятовал про бабью глупость. Спасибо, что напомнила. У бабы волос долог, а ум короток. Царица покраснела еще больше, покраснела до слез и одернула тяжелый шелковый желтый опашень, весь в жемчугах и камнях, с негнущимися складками. Царь продолжал, водя указкою по листу: - Так вот для твоего сада я наказал прислать: одиннадцать яблонь, сорок кустов смородины красной доброй, три лотка да корыто, пучок мочал, пять лубов москворецких, два фунта анису, гороху грецкого, бобов по фунту, полфунта моркови, двадцать кустов крыжовника доброго, сто кустов гвоздики, сирени пятнадцать кустов, розы красной и белой по двадцать кустов, два ящика руты да два куста лилий желтых... - Спасибо на том, государь, - прошептала Мария. - А вчера, сказывал мне плотник Олешка, будто беседку тебе привел в порядок, резь затейную вывел, расписал под мрамор узорно красками всяких цветов да золотцем по верху провел... Он гордился своими затеями, еще больше оттенявшими величие и пышность двора его, как двора единого державного владыки земли Русской. - Ну, дай поглядеть, сколь красна вышла та беседка. Художнику за нее плачено немало: кормовых денег в каждый месяц, почитай, по десять рублей. Он прошел по дорожкам сада, обсыпанным крупным песком и камешками, остановился у расписной беседки с золотыми петушками на крыше, с золочеными столбами, с резными яркими стенами, потом заглянул в маленький прудок со свинцовым дном, куда напускали воду по свинцовым трубам, подошел к стене и заглянул в окошко сада вниз. Сад царицы был устроен на каменных сводах, над палатами и погребами, огорожен каменной стеной с окошками. Царица могла только через железную решетку любоваться из своей благоуханной тюрьмы на мир Божий. Задумчиво смотрела она в воду, где плавали нарочно вертлявые рыбки, сверкая на солнце серебряной чешуей, и искоса поглядывала на царя, стараясь угадать, милостив ли он сегодня. Он обернулся к ней со снисходительной гордой улыбкой. - Дела меня тешат, дела веселят, Мария, - сказал царь величаво, - хан крымский смирен стал, а еще недавно куда как спесив был: не смей, дескать, московский царь, вступать в черкасскую землю*, подай ему, вишь ты, Казань да Астрахань. Да еще то нелюбо: ноне дружбу я свел с королевной Лизаветой**, посол ее в отъезд спешит; дал я ему грамоту, чтоб торговлю вести с Московской землей без помехи; на Москве, вишь, свой двор те аглицкие купцы завели да по иным городам московским немало тоже; а там, как Ливонию всю возьмем да до моря доберемся, то ли еще будет! _______________ * Ч е р к а с с к а я з е м л я - Малороссия. ** Л и з а в е т а - Английская королева Елизавета. Царь говорил, не обращаясь ни к кому, смотря вдаль и сам любуясь своими словами. Он любил говорить и говорить был мастер - недаром его называли в Московской земле "словесной премудрости ритором". - Такова моя власть. Хочу - возвеличу Русскую землю единым взмахом десницы; счастье помазанника Божьего - ее счастье. А еще смеет негодный раб, пес Курбский, звать меня палачом, будто я холопов своих терзаю. Своею мудростью и заботой о земле святорусской, как о детях, созвал я в прошлом году Собор, и был тот Собор зрелищем неслыханным; то ли еще не запели, не заохали бояре-страдники: "Каково-то нам бедным! Ахти, обесчестили, вишь, нас, на Соборе том сидючи, гости незнатных родов, не княжеских, что своею волею царь созвал. Ахти, нам бедным, царь сравнял всех!" А у меня все в ту пору равны были, только лишь не те, кто в лютеранскую веру, как псы беглые, из нашей веры перебегали, и той лютеровой ереси я не потакаю; лют был он - Лютер, потому так и зовется Лютером: по шерсти кличка. Моя власть, моя воля во всем... - Твоя власть, государь, - раздался робкий, благоговейный голос Марии. - Сам знаю. Захотел спросить у Собора: как быть с Жигмонтом? Воевать аль ему отдать Смоленск да еще чего хочет. Холопы, как и надлежало, отвечали с покорством: "Твое государево дело, а мириться бы не след, коли Жигмонт не уступит; а мы, холопы, если к государственным делам пригодимся, головами своими готовы". Да и с шведским королем тоже властью моею согласие промеж нас стало: согласился, вишь, король Катерину ту, женку, свою невестку, выдать, чтобы я за упрямство ее над ней мог потешиться... В глазах его сверкнула злоба. Он усмехнулся: - Зазорно, вишь, ей было стать русскою царицею! А не зазорно будет в застенке стухнуть? Мария широко раскрыла глаза. - В застенке? - прошептала она. Царь засмеялся. - А ты уж и испужалась. Не бойся, тебя в застенок не возьму. Вот кабы тех, голубчиков сизых, словил, которые крамолу ныне против меня учинили, которых я в печатники на Москву посадил, а они ереси бесовские удумали, тех бы... На Литву бежали; гнева моего испужались, а кары небесной не боятся: от земного Бога бегут! Он нахмурился. - Так я стал мудрым, благодарю Бога. Узнал, как завистников своих да недругов распознать. Царь задумался, водя посохом по песку, потом медленно пошел обратно и опустился на свое золоченое кресло. Качались от ветра ветки цветущей яблони; шептались белые цветы, а царю слышались в этом шепоте зловещие слова. Он прищурился и хитро подмигнул царице на серенькую птичку, усевшуюся на дорожке и махавшую серебристым хвостиком. - Вот как та пташка хвостом вертит, так вертятся крамольники... Языком лгут, а за спиною шипят, аки змеи лютые... Один из них там, - он показал рукою в сторону тюрьмы, - а и дорого заплачу я ему за речи сладкие, медовые... - Кто, государь мой, осмелился говорить против тебя? - все так же робко спросила царица. Иван склонился к самому лицу ее, и глаза его расширились, ноздри затрепетали, губы задергались в нехорошей усмешке. - С Жигмонтом затеял, вишь, пересуды да всякое озорное писание! У меня, вишь, стало на Москве жить тесно! Шутник, право! Сперва, когда тешились мы на пиру, ему плясать с нами да тешиться было зазорно. Мне не зазорно, а ему, вишь, зазорно. - О смерде скорбеть тебе ли, государь? - Сам знаю. А за ним не нашел я измену, как нашел письма Жигмонта к нему да еще к трем другим моим холопам*, зовет их в Литву; чего ни сулит... Думал меня тот Ванька Федоров провести: грамотку Жигмонта кажет; другие бояре тоже. Невиновны мы, вишь ты, государь. Да те, может, и невиновны, а этот злое замыслил. Я ему не забыл его измену. Показал Жигмонтову грамотку, а в ней писано, чтобы спасался он в землю Литовскую, будто гнев я в сердце держу на него, на Федорова. Хе, хе, хе! Так от гнева ли царского, что как Божья гроза распаляется, бежать? Голову положи, коли ты холоп верный, да и кабы на Литву жалобы не отписывал, отколь бы тот гнев мой Жигмонт ведал? _______________ * Бельский, Мстиславский, Воротынский. По лицу его пробежала зловещая улыбка. - Отписал Федоров, вишь, Жигмонту, отвод сделал: "Как мог ты помыслить, чтобы я, занося ногу в гроб, вздумал погубить душу гнусной изменой? Что мне у тебя делать? Водить полки твои я не в силах, пиры не люблю, веселить тебя не умею, пляскам вашим не учился!" Дивно! Перехитрить меня вздумал! Царь засмеялся тонким, дробным смехом, от которого дрожь пробежала по телу царицы. Но он не сказал ей, что сам писал эти письма, подделываясь под Сигизмунда, чтобы выведать намерения бояр, да, пожалуй, и забыл об этом. Яркая фантазия всегда уносила его далеко в мир вымысла; теперь эта фантазия под влиянием страхов становилась все ярче, все острее, и часто царь Иван начинал верить в сказки, которые сам выдумал. Сжимая посох, весь трепеща, страстно шептал он: - Я измену Федорову припомню! Я погляжу, и впрямь научен ли он скоморошьим хитростям! Дана мне от Бога прозорливость: в душах людей читаю, ровно в книге. Захотел, вишь, друг Ваня с Жигмонтом меня с престола дедов моих свергнуть... Хе, хе, хе! Не трудись, друг, я тебя и сам посажу. Сперва только там, в темнице, на муках мученических побудешь, ну а после и в светлость... Мучили его изрядно, Мария... - Огнем пытали? - спросила, вся замирая, царица. - И огнем, и иглою, да мало ли чем? Все разве вспомнишь? А светлость-то, царство небесное, впереди... Впереди, Марья; я его к царю небесному на пир пошлю... Призову к себе, грешному, на престол посажу, а на главу ему венец наложу, и державу дам в руки, и царское оплечье надену: "Здрав будь, великий царь земли Русской! Принял ты от меня честь, тобою желаемую! Но имея власть тебя царем поставить, могу с престола и свергнуть!" Так скажу, коли все ему во дворце царском земно поклоняться, и я, грешный, и я, грешный, хе, хе, хе... Ну, а после... - А после, государь? Мария вся дрожала, и глаза ее пылали. - А после, государь? - А после - кончина праведная. - Ножом заколешь? Глаза Марии светились недобрым блеском. - Нишкни, что ты знаешь!.. То еще, что будет после чести, - я сам не ведаю, а придумаю зело добро... Он закрыл глаза, рисуя в воображении ужасную картину издевательства над несчастным боярином Федоровым. И уже верил он, что Федоров - настоящий крамольник и что казнь его должна быть необыкновенной, что она должна внушить страх окружающим, чтобы и мысли не было ни у кого поднять руку на священную власть земного Бога - царя. - А как кончу с ним, в поминальную книжку запишу, - христианской душе надо поминание, а за грехи его, Ваньки, попы отмолят... Вишь ты, я добр, я добр, Мария... Он, смеясь, погладил ее по лицу. - А ты уж испугалась? Не бабье, видно, это дело, про казнь да про крамольников слушать. Сиди себе за пяльцами. А хочешь слона диковинного поглядеть? От кызылбашского шаха... спереди рука у носа, а рука та фырчит... А мне недосуг. Прощай. Мария смотрела на царя, не отрываясь, с восторгом. Лицо ее было бледно; ноздри трепетали; глаза стали громадными, и в них застыла жуткая тьма. - Государь, - прошептала она, - дозволь мне увидеть тех крамольников, что на жизнь твою, и здоровье, и власть, от Бога данную, умысел держат. Царь засмеялся. - Для че то, Марьюшка? Она приблизила к нему бледное лицо. - Я бы пытала их сама, государь; я бы их огнем; я бы взяла у палача веревку да клещи... Царь даже попятился. Ему показалось, что у нее лицо дьяволицы. Ему стало страшно. - Свят, свят, свят, - забормотал он, - правду сказывают: что есть женщина? Гнездо ехидны... Отыди от меня, сатана... Он помолчал. Молчала и царица. - Крестись, - сказал он устало. - Это ли бабьи затеи? Грех. - Он вздохнул. - Настя-голубушка только плакала да Богу молилась о моем здравии, и тебе то должно. "Я бы пытала их сама". Эки слова вымолвила! Нынче лишних сто поклонов положи... молись паче... Я иду. Он простился с ней холодно и чувствовал отвращение, касаясь губами ее лба; и когда ушел, его все продолжали преследовать ее глаза, "очи ведьмы-чаровницы" - страшные и злые.