сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Субота взял перстенек и запястья, но покачал головою.
- Я и без того для тебя б сделал, да, вишь ты, медведь их задери, много нас медвежатников да скоморохов, напоить их надо всех допьяна, чтобы медведей не очень стерегли, а я их в те поры и накормлю да и выучу, как человека подмять, а самого целым оставить... а может, и пики князьям-то подброшу али ключ стащу от подклета, где они сидят, - тюремщик-то мне приятель... А то просто: вынесут их, будто мертвых, медведем помятых на пытке, я ж и вынесу голубчиков...
Он видел, как лицо Марфы просияло, глаза заблестели, а на бледных щеках выступил румянец.
- Меня мишки не выдадут, - уверенно сказал Осетр и гордо усмехнулся.
Он вспомнил, как попал в Александровскую слободу медвежатником. Бродячий скоморох, всегда полупьяный, всегда голодный, шатался он по ярмаркам, торгам, веселым деревенским праздникам, терся в Новгороде среди торгового люда, и там, ради забавы, выпустил медведя на приказного. Тот поднял крик, к немалому удовольствию собравшейся толпы; медведь гнал приказного до самого приказа и тем доставил даровую потеху собравшемуся народу. Потеху видел посадник и послал Осетра к самому царю в скоморохи.
Положив запястья и перстень в карман, Осетр снял с головы колпак с поклоном.
- Прощенья просим, боярышня; а ты, бабка, ко мне наведывайся этак дня через три; у Никольской пушки ждать тебя стану, как зазвонят к вечерне...
Войлочный колпак исчез за частоколом; повеселевшая Марфа пошла к себе, где уже давно звала ее проснувшаяся тетка...
Но уходили часы и дни, казавшиеся такими бесконечными, и не приносили ничего нового.
Власьевна все говорила:
- Надо подождать; пока государь Осетра с медведями пытать князей не требовал.
Марфа ждала... Отцвели давно липы и июль близился к концу.
- Власьевна, - с тоскою спрашивала Марфа, карауля часами старушку у частокола, - видала ль ты Осетра; когда же, когда же?
Вздыхала старушка:
- Погоди, ясочка; скоро, сказывают, день казни... простых будут и казнить просто, а кто поименитее, царь тому лютую муку придумает; тогда Субота и постарается: у него, вишь, и с палачом дружба ведется...
И опять ждала, томительно ждала Марфа, и день и ночь думала о Суботе Осетре, и день и ночь молилась о спасении Лыковых...
Накануне 25 июля с вечера Красную площадь окружила стража загородили ее всю кругом бревнами. Застучали молоты плотников, застучали топоры; недоброе предвещали эти стуки, и далеко они были слышны на улицах Москвы.
Вечером же увиделась Марфа с Власьевной.
- Что творится на Москве, Власьевна?
Бледна была Власьевна; глаза ввалились, руки дрожали. Протянула она Марфе перстенек с изумрудом:
- Вот Осетр тебе посылает, ягодка; как справлю службу, сказывает, так и возьму, а сейчас не хочу, чтобы боярышня моя думала, будто я ее обманул: запястье-то уж продал, как поил скоморохов, когда...
- Что творится на Москве, Власьевна?
Отвела глаза Власьевна от молодого бледного лица.
- Завтра на площадь поведут князей, - сказала она медленно.
- Уже?!
- Поведут. Да ты сильно не пугайся: Богу крепче молись. Субота сказывал: распотешит он царя, с медведями, вишь, и он на площади будет, крикнет: "Царь-государь, пущай мишка с князьями поиграет"... Крепись, родная, крепись... Никто, как Бог...
И опять луч надежды мелькнул в девичьем сердце. Пошла она, ни слезинки не выронив, домой, условившись потихоньку на заре уйти на площадь. Чуть брезжил свет; красиво перекликались куранты на Фроловской башне... В алом свете золотились купола московских церквей, сияли резные теремки и вышки.
На Красной площади сверкали белизной нового дерева восемнадцать только что сколоченных виселиц; вокруг нескольких костров копошились люди, приготавливая орудия пытки.
В алом свете зари особенно зловещим казался отблеск костров.
Гул стоял у торговых рядов. Купцы, только что открывшие лавки, показывали на виселицы и громко говорили, что нынче будут жестокие казни. Какой-то досужий человек крикнул:
- А сказывали, государь велит всех на Москве переловить и казнью лютою казнить!
Этого было достаточно. С воплями отхлынула толпа от торговых рядов; бросали лавки незапертыми, давили друг друга, лезли в первые попавшиеся ворота.
Среди этой суматохи на площади появилась маленькая кучка людей, желавших узнать об участи ближних, взятых под стражу, среди них была девушка с низко спущенной на лицо фатою; старуха поддерживала ее под руки и говорила:
- Едут, милушка, крепись...
Девушка встрепенулась.
- Гляди... царь... а с ним Осетр, Власьевна!
Опричники толпою окружили костры и виселицы; раздался звон бубнов; торжественно въезжали на коне царь с царевичем Иваном, окруженный боярами и любимыми опричниками, а за ними бежал, кривляясь, Субота Осетр, в скоморошьей одежде из покромок, звеня бубенцами черкесской шапки и ведя в поводу медведя. Слышен был издали его звонкий голос:
- Эк, жарко здесь будет, государь! А утренники бывают студеные! Вот как мишка мой начнет их здесь катать, ровно яблоки, так со смеху народ помрет!
Царь молчал. Он внимательно осматривал площадь.
- Не очень-то посмеется народ на твои яблоки, - сказал царевич, - тут его днем с огнем не сыщешь.
- Куда стали пугливы! - нахмурился царь и крикнул: - Сгонять народ на площадь!
Опричники бросились вдогонку за убегавшими купцами. Царь погнал своего коня в переулки, крича сам нетерпеливо:
- Народ московский! Чего напужался? Обещаю всем милость...
И на голос царя из погребов, ям, ближних закоулков выползали дрожащие тени людей, нехотя возвращавшихся поглядеть на страшное зрелище...
Царь кричал:
- Народ, увидишь муки и гибель; покараю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?
Робко прозвучало со всех концов площади:
- Да живет многия лета государь великий! Да погибнут изменники!
- Молчи, дитятко, молчи... Не дрожи так... крепись... - шептала старушка молодой девушке.
Но та не слушала. Она тянулась вперед; она жадно искала кого-то глазами среди осужденных.
Их было триста человек разного возраста, но все они, молодые и старые, были одинаково слабы и походили на мертвецов; их глаза давно отвыкли от света в темнице; окровавленные, вывихнутые во время пыток члены не повиновались; падали осужденные и вновь поднимались.
В первом ряду нарочно поставили бывших любимцев царских: отца и сына Басмановых... Князю готовили страшную казнь - кол... Изуродованные, в изорванных одеждах, стояли они спокойно, глядя вперед неподвижным взглядом, и лица их, казалось, окаменели...
- Боже правый! - прошептала Марфа, узнав в окровавленном упавшем старике старого князя Лыкова.
Из толпы выдвинулась вперед к старику знакомая фигура; милое молодое лицо склонилось над упавшим. Князь Иван поднимал дядю слабыми руками.
Марфа откинула фату, и глаза ее встретились с глазами князя Ивана; что-то похожее на улыбку показалось на его бледном лице; глаза говорили так много!.. Опершись на плечо Власьевны, вся дрожа, она не отводила от него очей, полных слез.
- Народ московский! Хочу я показать мою милость, - раздался резкий голос царя, - да умилятся сердца всех! Дарую жизнь ста восьмидесяти холопам моим, дабы, покаявшись, помнили до конца дней своих милость мою!
Он дал список имен помилованных стоявшему рядом с ним Малюте Скуратову, и тот громко вызывал их из толпы осужденных.
У Марфы кружилась голова. Она вся превратилась в слух.
- Крепись, дитятко, крепись; авось Бог смилуется...
Но Бог не смиловался. Из уст Малюты не сорвалось имен князей Лыковых, и их погнали ближе к месту казни.
- Эх, государь! - раздался громкий голос Суботы Осетра. - Дозволь тебя яблочками мишке потешить! Уж так-то я его знатно выучил орехи щелкать: как щелкнет по башке того вон молодца, что буркалы на тебя смеет пялить, аль того старого, что как волк насупился, - только мокрое место будет...
Он указал на Лыковых. Но царю не хотелось шутить. Он досадливо махнул рукою:
- Нешто я сам не ведаю, что тебе приказать, дурак! Поостерегись малость, как бы за докучливость тебя самого не подпекли, ровно яблоко! крикнул он.
Субота безнадежно замолчал.
А осужденные подвигались все ближе к виселицам, к кострам, к крюкам; здесь Басманов, отец с сыном; там Вяземский, красивая черная борода его поседела, он едва волочил ноги; вон любимец царя Висковатый; вон друг его, казначей Фуников; все именитые люди, все сильные любимцы царя... еще, еще... вон подводят к виселицам обоих Лыковых... вот готовят петлю... Дольше нет сил смотреть...
- Ваня! - зазвенел трепетный девичий крик.
- Ишь, бабы развякались! - засмеялся царь.
- Сидели бы за прялками! - подхватил царевич. - А мне нынче таково-то любо!
Власьевна волочила под руки прочь от страшного места обезумевшую Марфу...
Глава XIII
ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА
"...Когда к вам эта грамота наша придет, и у которых из вас будут дочери-девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девок у себя ни под каким видом не таили б. Кто же из вас дочь-девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоты пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу..."
Такая царская "памятка" была разослана в 1571 году по всем городам и вотчинам России. Эта "памятка" дошла и до новгородского купца Василия Степановича Собакина, и он, помня строгий царский наказ, повез дочь к наместнику.
Царь собирался жениться в третий раз, а одновременно женить и своего старшего сына царевича Ивана.
Со дня казни князя Ивана Лыкова сильно изменилась Марфа; долго была она больна, пугалась и плакала по целым дням, а то находил на нее столбняк, не могла слышать колокольного звона, который всегда напоминал ей сигнал к казни.
Но время и молодость взяли свое; вернули краску на щеки Марфы и зажгли огнем ее потухший взгляд; только не вернули прежнего серебряного смеха, который так любил князь Иван; никогда не смеялась уже Марфа. Синие строгие очи ее казались еще ярче; поступь стала величавой: взглянул на Марфу посадник новгородский и сейчас же записал в число девиц, которых надлежало отправить к царю "для его царской радости".
Марфа не перечила: она понимала, что перечить бесполезно, что все равно ее повезут на Москву насильно, и покорилась, как покорялась теперь всему.
Со всей России более двух тысяч девушек привезли в неволю, и начались царские смотры...
Говорили, что царь устал от казней, что новый брак прольет живительный бальзам на его душу, и все ждали, кого изберет он, и молились, чтобы избрал добрую достойную супругу.
В последние годы особенно тяжело жилось на Руси. Терзали ее голод и мор; терзали казни; терзала вражда с соседями.
Король Сигизмунд стал прихварывать, и в тайной беседе вельможи польские сообщили русскому царю, что ему хотят предложить корону польскую, как христианину и сильному государю родственного славянского племени. Мысль стать польским королем крепко засела в душе Ивана.
Плохи были дела его на Западе. Он сумел поссориться со всеми соседями; с Польшей не заключал прочного мира, а довольствовался лишь короткими перемириями, затеял дружбу с юным легкомысленным владетелем Эзеля - датским принцем Магнусом, назвал его королем Ливонии, обещал в невесты дочь казненного князя Старицкого, а Магнус назвал царя своим верховным владыкою. По желанию царя Магнус взял в осаду Ревель, но, простояв под Ревелем тридцать недель, ушел ни с чем. Несколько подобных неудач заставили Магнуса вернуться на свой остров Эзель.
Но царь все еще имел виды на Ливонию... За этими призрачными мечтами он не видел опасности, которая надвигалась на Россию с юга. Девлет-Гирей, могучий хан крымский, разбил тестя царского Темрюка, взял в плен двух его сыновей и требовал грозно дани и восстановления царств Казанского с Астраханским.
После нескольких небольших стычек хан двинулся с стотысячным войском на Москву. Но едва до царя дошли слухи о приближении крымцев, вместо того, чтобы стать во главе войска для защиты отечества, он постыдно бежал.
Вельможи, ставшие защитниками столицы, мужественно встретили неприятеля; 24 мая 1571 года хан подступил к Москве и зажег предместье. Был сильный ветер, и скоро вся Москва пылала. За три часа столица почти вся выгорела; остался невредим один Кремль. Ложный слух о приближении сильного войска под началом Магнуса заставил Девлет-Гирея отступить, увозя в Крым более ста тысяч пленников.
Невесел вернулся царь в Александровскую слободу, не желая видеть развалин Москвы. Он чувствовал себя побежденным и униженным до того, что не находил в себе силы, чтобы ответить на оскорбления Девлет-Гирея, которыми тот осыпал его из Крыма, униженно молил хана о мире и даже обещал уступить ему Астрахань.
В таком подавленном настроении царь разослал грамоту по всей России о желании своем вступить в третий брак.
Проходили дни за днями. В закрытом возке возили Марфу Собакину почти ежедневно во дворец на царский смотр, а жила она в слободе с отцом в назначенном для этого царем домике. Здесь все казалось чуждым и новым; с непривычки и страха не было времени тосковать; ничто ей не напоминало старого; Москву она миновала, да если бы и заехала, не узнала бы старых мест: все сгорело в дни нашествия хана Девлет-Гирея; ничего не осталось от резных теремков двора Собакиных; ничего не осталось от густых садов и хором князей Лыковых. Равнодушная ко всему, Марфа была уверена, что не понравится царю; она считала себя уже старой и часто подумывала о келье... А жизнь говорила другое: во дворце ахали на ее красу девичью, говорили, будто царь не раз внимательно взглядывал на Марфу, а она опускала синие очи и под этим взглядом стояла ни жива ни мертва.
Уже из двух тысяч девушек царь выбрал дюжину... Отцы этих избранных получали из царской казны особое жалованье и ходили важно... Уже выбрал царь невесту для старшего сына царевича Ивана, купеческую дочку Евдокию Богдановну Сабурову, и во дворце шептали, что скоро в царицы посадят нищенку с паперти аль крестьянку кабальную.
В тусклое осеннее утро в скромный домик, где остановился Василий Степанович Собакин, приехали бояре именитые, приехали царские ближние опричники с царской грамотой. Вышла к ним с отцом Марфа в праздничном, вся в парче, жемчугах, драгоценных камнях, "как икона в окладе", отвесила им большой поклон и, точно во сне, выслушала "памятку" царскую, затейное чтение по длинному свитку с восковой печатью:
"Мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси самодержец, владимирский, московский, новгородский, царь казанский и т. д., и т. д., пожаловал новгородского купца Василия Собакина... Велением Божьим, изволи Бог мне ныне сочетаться законным браком и взять себе в супруги дочь твою, Василий, Марфу..."
Это все было, как в страшном нелепом сне. Марфу одели в дорогие наряды, присланные из дворца, стали величать царевной, усадили в возок и навсегда отправили во дворец.
Туманная была осень; дождлив был весь сентябрь.
Уже неделя, как жила во дворце Марфа Собакина. За нею ухаживали, вздыхали и охали над ее красотою; отец ее, надев боярское платье, бродил по слободе, выпятив живот, с важным видом, и едва кланялся прежним приятелям-купцам... Не смела сказать отцу Марфа, что ей легче умереть, чем стать женою царя, что еще не забыла она, от чьей руки погиб ее единственный любимый, о котором она молилась тайно со слезами по ночам...
Уже неделю жила Марфа во дворце, а еще ни разу не говорила со своим женихом нареченным. И каждый день, ложась спать, она благодарила Бога за то, что он отдалил для нее тягостную встречу...
И опять было хмурое осеннее утро. Дождь стучал в окна; ветер гнул деревья, завывал уныло в поле и в слободских переулках, но в царском тереме было тепло и уютно. В светлице, где год тому назад звучала печальная речь умиравшей царицы, слышался веселый девичий смех.
Царевна Марфа сидела возле того самого узорного столика турецкой работы, за которым так часто сиживала черкешенка Мария; сенные девушки раскладывали пред нею из ларцов монисты, запястья, коруны и поднизи, пропускали между пальцами жемчужные нити и наперебой советовали ей, как лучше одеться, чтобы принять государя.
Она слушала их рассеянно, со всем соглашалась и печально, кротко улыбалась.
Стоя на коленях, Дуня расчесывала Марфе длинную косу. Густые волнистые пряди спадали на девичьи плечи, спускались до самой земли, лежали на алом ковре и, несмотря на тусклый полусвет, горели золотом.
- Как прикажешь, государыня царевна, - тараторила Дуня, - косник взять с лалами аль с алмазом?
- Как хочешь, Дуня, - отвечал равнодушный голос.
- С алмазами-то повиднее, государыня царевна! А гляди, как к твоим волосикам тот косник пристал! Вот уж государь великий порадуется!
- Светишь ты, ровно солнышко светлое, царевна! - пела другая сенная.
- Ровно яхотник аленький! - подхватила третья.
- А косу тебе, государыня царевна, решеткой сплести, с жемчугом, али еще золотых нитей заплесть?..
