сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
- Да про царевну? Ты ее на свою душу возьмешь, а я тебя озолочу. Видал у меня ларец жемчуга? Ему нет цены. Тот жемчуг тебе. Видал у меня меч турецкой работы? Самому государю хотел поднести! Тебе... Видал у меня в шкафу стопы и ковши чистого золота? Тебе... - Он склонился совсем близко к Грязному. - Бочонок золота еще выкачу, слышишь? Мне самому нельзя: я у царя на примете; я - шурин. Мне и касаться близко нельзя. А ты - царский потешник; куда ни сунься, что с тебя взыщется? К тому ж ты и к девкам вхож... сказывали; о тебе и день и ночь Дуняша чернобровая думает. Пообещай ее замуж взять - чего ни сделает сердце девичье слабое, мягкое, ровно воск, податливое?..
Григорий вскочил. Он едва держался на ногах. В душе его кружились вихрем восторг и ужас. Он представлял себе ясно, как он будет пересыпать из руки в руку золото из бочонка князя Черкасского, как будет держать в руках тяжелый ларец, полный жемчуга, как будет он любоваться мечом, предназначавшимся для самого царя, а главное, как потом будет тешиться в Балчуге... И рядом с этим выплывало, как из тумана, личико Марфы Собакиной, в ее полудетском образе, когда он напал на дом ее тетки. Он видел ее как живую, как она бежит от него из церкви после всенощной, закрываясь фатою, и только раз кидает на него, оборачиваясь, взгляд, полный стыда и ужаса... Теперь эта девочка - царевна, а скоро она будет царицей. Говорят, что государь любит ее крепко, несмотря на то что она ведет себя с ним почти дерзко, встречает холодно, тоскует и все просится в монастырь. Что если царь узнает, кто сгубил ее?
Холодный пот выступил у него на лбу. Он дрожал мелкой дрожью.
- Не... не могу я... не могу, князь, воля твоя... Прощай...
Хмель начинал у него проходить. Князь не спускал с него глаз и вдруг, придвинувшись совсем близко, взял за пуговицу кафтана и прошептал:
- А... на плаху, Гриша, хочешь?
Григорий смотрел на него растерянно.
Жестко звучал голос князя Черкасского, и тяжело падали слова:
- Мне жалеть и терять нечего, Гриша, а тебе есть что. Женись царь сегодня на Марфе - завтра не будет опричнины, и будем мы все там, где теперь Басмановы с Вяземским. Я шурин царский и пойду в первую голову. Ну, Гриша?
- Я... не могу...
Князь усмехнулся.
- Пожалуй, ступай, белоручка; видно, забыл, как пачкался в крови по застенкам? А я пойду к царю и скажу ему, что ты похвалялся сгубить царевну... поглядим, кому вера будет: тебе аль мне, царскому шурину?
Недалекий ум Григория изнемогал. Он провел рукою по лбу.
- Да как же так, князь?.. Я... да как же так, князь?..
Он опустился на лавку и вдруг бессильно заплакал.
- По рукам, что ли, Гриша?
Грязной молчал и только всхлипывал.
- Я долго ждать не люблю! - прикрикнул князь.
Грязной прошептал:
- Бог с тобою, князь, коли так...
Потом они стали советоваться, как извести царевну, и Григорий унес с собою тряпицу с белым порошком, который накануне за большие деньги достал князь у царского лекаря Бомелиуса.
Стоял вечерний туман над слободою. Пахло речной тиною. У плотов возле пруда царские прачки давно уже кончили полоскать белье и ушли с корзинами. Тусклый туман расползался, окутывал слободскую стену, расплывался; чуть заметными очертаниями рисовались в нем стены башни и деревянные домишки; плоты совсем потонули в молочно-белой дымке; вверху слабо поблескивали звезды...
Закутанная в фату и шубку девушка давно терпеливо ждала кого-то у самой воды.
По набережной крался человек в надвинутой на самые глаза шапке, в дорожном кожухе.
- Дуня, ты?
- Я, Гриша!
Девушка бросилась ему на шею, радуясь, что он взглянул на нее ласково, что пришел сюда на свидание, о котором она мечтала день и ночь.
Грязной обнял Дуню, обдав ее запахом вина. Он был сильно навеселе. Прижавшись к нему, девушка шептала ласковые речи, говорила, что любит его без меры, что рада умереть за него, говорила, тихо смеясь и плача от счастья. Тогда Григорий зашептал разнеженной девушке, что ему грозит опала, а может быть, и казнь, что казнь будет беспременно, коли царь женится на Марфе.
Дуня вскочила, топнула ногой и сверкнула глазами.
- Век того не будет, Гриша! Разлюбит ее царь, разлюбит! Черкешенка-то Марья не ей чета была, а и то скоро опротивела!
Григорий шепнул ей еще ласковее, еще тише:
- Эта не опротивеет... эта чары знает... Приколдовала она к себе царя наукой колдовской; нешто видано когда, чтобы цари женились на купеческих дочках, да еще откуда... из Новгорода?
- А она еще ломается! Не хочу, мол, быть царицею! Изведут ее, Гриша, беспременно изведут... не того она поля ягода...
Обхватив Дуню за шею, Григорий шепнул ей на ухо чуть слышно:
- Эх, любушка, пока изведут, с твоего Гриши удалая голова слетит! Не бывать нашей свадьбе, Дуняша!
Он притворно вздохнул.
Дуня заплакала.
- Не снести мне разлуки с тобою, Гришенька... - прошептала она.
- Государь очень гневлив, не ведаю, вишь, за что, а только сказывают, будто говорил он Левкию, что не угодна царевне опричнина, так, вишь, ее он изничтожит, а опричников на плаху, как в те поры, когда новгородцев казнили.
В глазах Дуни застыл ужас.
- Вчера еще государь меня от себя прогнал да чуть щами горячими не облил.
Дуня упала Грязному на грудь.
- Не дам я... не дам тебя... Гришенька... в обиду... сама я... изведу ее... лиходейку...
- Ой ли, Дуня? А греха не побоишься?
- Не побоюсь. Только б зелье найти смертное... только б зелье найти... где достать, ума не приложу...
- Ох и боюсь я за тебя, любушка, - сказал Грязной с притворным испугом. - А как попадешься?
- Ни в жизнь не попадусь. Я ведь во дворце все порядки знаю: с малолетства бывала... только б зелье достать.
Грязной задумался.
- Коли ты удумала, - сказал он со вздохом, - тебя не отговорить. Жаль мне тебя - лучше б я сам помер... Гляжу на тебя - не нагляжусь... тебе бы только царевной быть, а не Марфе, и род твой рода Марфы куда выше...
- Марфины деды у моих дедов в холопах были.
- А и брови у девушки, ровно соболь... А и очи... с поволокою... а и поступь... что лебедушка... Кому только экая краса достанется?
- Тебе, Гриша, тебе...
- Разве выручить мне мою любушку? Есть у меня порошок заветный. Давно, еще от деда достался. Лежал все в палке, что брал дед, как на богомолье хаживал. Как съест его человек, так и начнет сохнуть. И будет сохнуть долго. Берег его дед мой для своего злейшего ворога, коли кто на его честь посягнет, и отцу беречь завещал, а отец - мне. Коль задумала экий грех - за меня пострадать, любушка, я, пожалуй, дам, только на меня не пеняй, я тебя не просил, и жизнь мне недорога: рад за царя жизнь положить на плахе...
- Мой ты, Гриша, мой, и не отдам я тебя никому, не отдам и плахе!
- Так я, пожалуй, тебе принесу завтра зелье об эту пору сюда же. А пока прощай, ясочка, ко всенощной пора... да и тебя, гляди, хватятся...
Через три дня царю доложили, что царевне занедужилось... Говорили, что она сохнет, что мечется по постели в ужасных болях, как будто все внутренности у нее рвут на части... Оставалась всего неделя до царской свадьбы, и в слободе говорили, что царь не женится на недужной Марфе.
Глава XV
СМЕРТЬ ЦАРСКОЙ НЕВЕСТЫ
В царских палатах шел пир уже третий день; справили пир свадебный, на второй день - княжий; назначили и стол от царицы. Не было числа блюдам, не было числа кубкам выпитого вина; не было числа заздравицам.
Но невесело смотрели очи царские на то веселье.
Чуть живая пробыла царица под венцом, едва усидела за свадебным столом...
Белее снега, царица выслушивала уже не одну здравицу от боярынь, сидевших рядами по обеим сторонам двух длинных столов, расставленных буквой П со столом царицы. Боярыня кравчая с отцом царицы следили за тем, чтобы все подавалось по чину; мальчики-стольники в белых с золотом кафтанах быстро двигались с блюдами и чашами между столами. Слышался смех подгулявших боярынь...
А царица сидела, откинувшись на спинку кресла, высоко подняв голову, которую давил тяжелый венец. В ушах ее звенело; голова кружилась; зеленые круги плыли перед глазами, и золотая палата царицына колебалась в тумане; уходили куда-то углы с темною позолотою и стены с историческими сюжетами, сливались воедино: и царица Елена с животворящим крестом, и великая княгиня Ольга со склоненной головою, принимающая благословение константинопольского патриарха... Уплывали куда-то столы с яствами и нестерпимым блеском золотых блюд, и в тумане мелькали только огоньки бесчисленных восковых свечей, раскрашенных, раззолоченных. Казалось царице, что слышит она над ухом тихий робкий голос пятнадцатилетнего мальчика с пухлым нездоровым лицом и странной улыбкой на губах:
- Матушке нехорошо... недужится...
То голос царевича Федора, бывшего на главном месте посаженым отцом на свадьбе царской. Этот голос уже не раз звучал так правдиво, так участливо... Если ей придется нести свой крест, она сблизится с пасынком, не с тем, со злыми глазами, что был на свадьбе в тысяцких, а с этим кротким, блаженненьким...
Ох, плывет, плывет туман, качаются все стены, и нечем дышать, и не слышно здравиц - только гул идет под сводами, точно там, на Красной площади, где высятся восемнадцать страшных виселиц... Ох, идет гул, шумит толпа и колеблется, а она, Марфа, сейчас упадет на руки Власьевны, не в силах выдержать лютой муки...
Пристально смотрит на дочь Василий Собакин. На нем раззолоченный кафтан; в высокий воротник уходит вся голова и поблескивает на ней низенькая тафья, расшитая золотом и жемчугом. Слышит он шепот боярынь:
- Ох, непрочна царской радости царица!
И от этих слов холод бежит у него по спине и подгибаются колени. Непрочна будет Марфа царской радости - и его ждет лютая опала: в лучшем случае - монастырь, в худшем - казнь.
Бледные, исхудалые руки царицы уже силятся разорвать ожерелье...
- Царице недужно!
Несколько рук подхватывают ее и уносят...
И опять по царской опочивальне плывут непонятные звуки: и смех, и плач, и детская жалоба...
Глухой ночью принимал царь у себя в опочивальне лекаря Бомелиуса. Уже много дней подряд допытывался он, не скажут ли Бомелиусу звезды или тайные чудесные книги, кто сгубил его третью жену, любимую юницу Марфу. Но лекарь хитер; лекарь не хочет сказать правды... Он глядит на звездное небо, качает головою и все повторяет:
- Медведица потускнела; заволокло тучею Венеру-звезду; Млечный путь чуть светится... Воля твоя, государь, не вижу я твоей царской милости ворога, а увижу - скажу... Есть у меня еще наука весьма мудреная, зовется та наука лекономантия, государь. Перед зарею в тишине у себя погляжу я на золотых дощечках да на камнях самоцветных - может, узнаю...
Бомелиус обдумывал, как лучше сделать, чтобы отвести подозрение царя от князя Черкасского. Он хорошо помнил, что давал Мамстрюку отраву, чтоб извести ему надоевшего шута, да так, чтобы шут тот не заметил, будто захворал: потешал, дескать, до того много, службу справлял изрядно, а ныне наскучил. И шут у Михайлы в самом деле через месяц помер и хворал точь-в-точь так же, как хворает теперь царица... Дойдет до розыска, разве не тронут его, Бомелиуса? Отколь взялась отрава у князя Черкасского, спросят...
Однако, сидя в своей опочивальне, слушая сказки бахарей, слушая унылое стрекотание сверчка за печкой, царь думал невеселые думы. Ему было жаль красавицу Марфу с синими очами, но сквозь эту жалость прорывался безумный гнев на судьбу, которая не дала ему, монарху над монархами, могучему властелину земли Русской, найти настоящего ворога и потешиться над ним досыта. Сжимая кулаки, он бросил в полутьму зловещий шепот:
- Найду... найду ворога...
И вдруг, свистнув в серебряный свисток, вскочил.
От резкого движения царской руки свеча в шендане потухла; голос сказочника смолк. Из-за завесы выросла фигура окольничьего.
- Что повелишь, великий государь?
В зеленоватом свете лампады страшно было бледное лицо царя. Он весь дрожал от неслышного смеха:
- Лукьяныча... Лукьяныча... да скорее...
Через малое время на пороге царской опочивальни уже стоял Малюта. Тупо смотрели его маленькие глаза из-под нависших бровей; покорно была склонена толстая воловья шея. И сказочник, и окольничий неслышно скрылись за занавесом.
- Лукьяныч... - прошептал царь, - а шурин мой... любезный князь... Михайло Темрюкович... поди, свадьбе моей рад?
- Знамо, рад, как все холопы твои, государь великий...
- То-то, я говорю, холопы. И он холоп. А где тот холоп мой верный ныне, Лукьяныч?
- Сам, государь великий, изволил ты его послать: шел бы он, князь Черкасский, вслед за крымским ханом.
- А уж он выступил?
- Нынче в полдень.
- Что поторопился, на моей царской радости недолго гулял, Лукьяныч?
- Сказывал, государь, спешить за ханом надобно.
Малюта говорил спокойно, видимо, желая выгородить царского шурина. Малюте был известен давний проект князя Черкасского женить царя на его дочери, и теперь он ненавидел Марфу, разрушившую невольно все его планы.
- Лукьяныч, - сказал царь и опять засмеялся, - а вороти ты моего верного слугу, любимого шурина: негоже ему от радости царской в поле брани спешить; жалею я, не попала бы стрела ханская в верное сердце Темрюковича...
И, держась руками за подушки, весь изогнувшись, смотрел он во мрак, смотрел почти вылезшими из орбит глазами и хрипло смеялся...
Лукьяныч поклонился:
- Как повелишь, царь-государь...
Малюта исполнил в точности приказ царя: князь Черкасский был возвращен в слободу с дороги. Среди празднеств по случаю свадьбы царевича Ивана случилось страшное дело.
Мрачно было в темном кирпичном здании возле пруда, что звался между опричниками "царскими потешными хоромами". В сыром подземелье без света, без пищи, с неделю уже сидел князь Михайло Темрюкович. Самые лютые муки вынес он, но не сказал ни слова о том, как и чем и с кем извел он царицу. Молчал Михайло Темрюкович и на дыбе и на огне, только стонал глухо, как раненый зверь, и все его огромное тело сотрясали вздохи.
Царь спускался ежедневно в подземелье и ежедневно мучил узника сам, а когда тот стонал, он громко и радостно смеялся. Приближая искаженное злобою лицо к смертельно бледному лицу князя, он шептал:
- Так мучается там и царица.
А Малюта, исполнявший роль палача, все тем же спокойным, размеренным голосом спрашивал:
- Поведай государю, с кем во дворце ты сговаривался?
Князь только глухо стонал.
Была ночь. Князь Черкасский лежал ничком на каменном полу и не в силах был подняться.
Все тело его было раздроблено, истерзано, изранено. Под ним чернела лужа крови. Он не приподнял головы даже тогда, когда лязгнул запор, послышался визг отпираемой двери, шаги, говор. С тупою покорностью ждал он новых мук.
Яркий луч света озарил подземелье, ослепил глаза князя. В глубине чернели страшные орудия пыток.
- Привели, - услышал князь голос царя, - узнаешь ли дружка, любезный шурин? Вместе совет имели, вместе работали, вместе и за наградой пришли. Ох и награжу я вас обоих со всей своей царской милостью!
Зазвенели цепи; с трудом поднялась с пола косматая голова Михаила Темрюковича, глянули глаза сквозь опухшие с кровавыми подтеками веки.
Яркий свет факела озарил высокую фигуру царя в черной рясе. Он держал за плечи связанного по рукам и ногам Григория Грязного, совершенно пьяного, в расстегнутом богатом кафтане.
- Узнаешь дружка сердечного, шурин любезный? Прямо из Балчуга привели.
Грязной еще не пришел в себя и таращил на князя осоловелые глаза.
- Не место бы тебе с такими дружками совет держать, - продолжал царь, - в Балчуге-то он казну тряс, а в пьяном виде сболтнул, что деньги те от тебя получил. Я и вздумал, скудоумный: дай, дескать, потешу князеньку, хоть в остатние деньки к нему Гришу приведу, моего старого потешника - пусть дружки не разлучаются...
Он засмеялся коротким смехом.
Из дальних камер подземелья послышался придушенный женский крик.
Григорий начал пробуждаться от пьяного сна. Он провел рукою по лицу и тихо сказал:
- Очень кстати, государь великий, сюда меня привели...
И вдруг он упал на колени и, хватая черную рясу дрожащими руками, заплакал, закричал молящим голосом:
- Смилуйся, государь... холоп я тебе верный... смилуйся...
И больше ничего не могли произнести дрожащие губы.
А царь смеялся:
- Я думал, Гриша, ноги у тебя не ходят от вина, ан нет... ну, потешь нас, потешь, расскажи, каким зельем вы с шурином опоили царицу?
- Зелье то дал мне твой шурин, великий государь... а отколь взял - не ведаю...
Косматая голова поднялась с полу.
- Собака! - рявкнул князь Черкасский, сверкнув глазами, и плюнул в лицо Грязному.
А тот продолжал причитать:
- А дал я то зелье девке, сенной боярышне... обвенчаться обещал...
- Откуда взял зелье, отвечай? - спросил царь, наклоняясь к князю. Лукьяныч, крепкий допрос надобен.
С трудом поднялся и почти сел князь Черкасский и прямо глянул в глаза царю.
