Текст книги "В августе жену знать не желаю"

Автор книги: Акилле Кампаниле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

XIV

– С сегодняшнего дня, – сказала Сусанна, – начинаю новую жизнь. Хочу чем-нибудь заняться. Буду учить английский.

– Прекрасно, – сказал Гверрандо, – я очень хорошо говорю по-английски. Будем упражняться в разговоре вместе.

Филиппо долго аплодировал.

С тех пор, хотя он по-прежнему был обручен с Эдельвейс, Гверрандо каждый день принимал Сусанну в своей квартире на улице Риволи, чтобы заниматься разговорным английским, de cinq а̀ sept[5]5
  С пяти до семи (фр.).


[Закрыть].

Когда Сусанна возвращалась поздно, Филиппо встречал ее в ярости.

– Где ты была?

– У Гверрандо. Мы говорили три часа.

– Наглая!

– Но, дорогой, мы говорили по-английски!

– А, – отвечал Филиппо, успокаиваясь, – я думал, вы говорили по-итальянски.

– Да что ты!

Иногда за обеденным столом Сусанна говорила:

– Сегодня Гверрандо мне сказал, что я очень аппетитна.

– Негодяй! – кричал Филиппо.

– Но, милый, он сказал мне это по-английски.

Муж успокаивался:

– Ну, тогда совершенно другое дело.

Какое-то время спустя приходил Гверрандо, который всегда проводил у них вечера, и в теплой гостиной все время происходила одна и та же трогательная сцена: разговор не клеился, как это обычно бывает среди людей, который имеют привычку проводить много времени вместе. Жена, сидевшая меж двух мужчин, вела себя так, как будто у нее день рождения. Время от времени она поглаживала мужа, причем муж принимал ласку вполне философски, а между тем, когда тот глядел в другую сторону, смотрела на Гверрандо и складывала губы в поцелуй.

В ответ на это любовник ерзал на стуле, стараясь принять непринужденный вид и, помня об опасности того, что муж все заметит и поймет, он думал: «Блаженная, могла бы и посидеть спокойно». С такой мыслью он старался придать своему лицу выражение чрезвычайной страстности пополам с грустью.

Но, к несчастью, его старания не увенчивались успехом, и его взгляд не выражал надлежащего волнения; тогда женщина придавала своему лицу крайне встревоженный вид и, по-прежнему поглаживая мужа, она подавала любовнику отчаянные знаки глазами, бровями и губами, как будто говоря: «Как? Ты меня больше не любишь?»

Гверрандо старался успокоить ее взглядом, который означал: «Успокойся, дорогая, я тебя люблю, но думаю, что нужно быть более осторожными: помни, что мы на виду у твоего мужа». Но по причине ли чрезмерной осторожности, или из-за слабой выразительности взгляда, получалась вот эта простая фраза: «Сделай одолжение, отвернись в другую сторону». Взгляд Сусанна наполнялся отчаянием – именно отчаянием, – и Гверрандо, припертый к стене, начинал говорить «да, да» кивками головы, а тем временем из предосторожности внимательно смотрел на мужа, который был этим очень доволен, думая, что эти кивки означают согласие с тем, что он говорил.

Пока разворачивались эти немые мимические драмы и во время длинных пауз в разговоре любовник с трепетом наблюдал за движениями мужа, опасаясь, как бы тот не встал и не вышел из гостиной. Он думал: «Будем надеяться, что он не выйдет и не оставит нас одних, иначе мне придется – ох придется! – использовать время его отсутствия. Она будет этого ожидать и будет изумлена и огорчена, если я ничего не стану делать, и моя любовь ничего не будет стоить в ее глазах. То есть мне придется встать, хотя мне прекрасно сидится, произнести пламенным тоном какие-нибудь слова, которые якобы я долго сдерживал в груди, и еще что-то сказать, и нам придется обменяться одним из тех опасливых поцелуев, которые всегда сопровождаются страхом, что вдруг сейчас войдет муж. Пока он здесь, все в порядке».

В то же время жена с нежностью смотрела на любовника и думала: «Будем надеяться, что моему мужу не придет в голову на минутку выйти. Во-первых, мне это неприятно перед любовником, который в конце концов может подумать, что мой муж совсем не ревнивый, либо что муж знает, но ему наплевать; и потом, обязательно что-нибудь произойдет, если муж выйдет. Мой любовник конечно же захочет поцеловать меня, и нас могут застукать. А так, втроем, нам так хорошо!»

Вдруг муж начал щупать карманы своего пиджака, бормоча:

– Где я оставил папиросы? Извините, я на минутку. – Встал и вышел.

Тогда жена и любовник вскочили, как сообщники по условленному сигналу, и бросились в объятия друг к другу.

– Наконец-то! – бормотал он.

– Я не могла уже больше терпеть, – хрипела она.

И они соединили губы в долгом поцелуе, напрягая слух, в надежде скоро услышать спокойные шаги мужа, возвращающегося со своими тонкими русскими папиросами.

Потом все трое перешли в столовую, где они обычно играли партию в карты.

Филиппо садился за ломберный стол необычным образом. Он начинал с того, что подходил к столу, отодвигал стул, занимал его и, усевшись, двигал его вперед; если он чувствовал, что ему неудобно, он покачивался три или четыре раза, пока не находил удобную позицию. Затем он приступал к cдаче карт.

Он cдавал карты необычным способом. Он не затрагивает этого предмета особо в своих великолепных «Мемуарах», но косвенно об этом говорится в шестнадцатом томе указанного сочинения, там, где рассказывает о знаменитой ошибке, когда он сдал все карты при игре в покер одному игроку (которым игроком и был он сам). Из того, что рассказывается в этом томе, можно восстановить, не считая ошибки, его способ сдачи карт. Как явствует из рассказа, этот утонченный господин имел привычку мешать карты, держа колоду в левой руке, и беря из нее правой рукой некоторое число карт, чтобы вставить их затем в уполовиненную колоду. Это он делал в протяжении нескольких минут, затем клал колоду на зеленое сукно и говорил соседу: «Снимите». После чего снова брал колоду и начинал раздачу, которая происходила следующим образом: держа в левой руке колоду, он брал первую карту правой рукой, начиная сверху, и бросал ее рубашкой вверх перед первым игроком; затем брал вторую и бросал ее второму, третью третьему и так далее, пока все, включая и его самого, не получали все свои карты. После этого он клал колоду на стол, и каждый играл в свою игру.

После начала партии Гверрандо делал то, что делает в таких случаях каждый любовник. Что надо делать, знают даже дети. То есть то, что в таких случаях требуют делать женщины: начинать уже с первого робера трогать своей ногой ножку женщины, а, поскольку нельзя же часами тереться ступнями, следует постепенно приближать свою коленку к коленке женщины. Очень постепенно, потому что в этом деле нужно быть крайне осмотрительными – что касается скорости, – иначе уже после первых движений становится непонятно, что же делать дальше. В этих действиях ни мужчина, ни женщина, которые регулярно имеют в своем распоряжении все необходимое время для более свободных, полных и разумных проявлений чувств, реально не нуждаются; но они, тем не менее, необходимы. А иначе для чего женщине любовник?

Однажды вечером Гверрандо, вытянув ногу под столом, начал нежно гладить ею ножку подруги; затем он надавил более по-мужски; после чего, с должной медлительностью и мудро управляя движениями ступни, он завладел пространством настолько, что, после определенного числа роберов, дальше было некуда. Тут он остановился. Делать больше нечего. Он замер в этом положении, которое можно было считать вполне приличным – актом взаимной вежливости. Дальше идти было невозможно, и возвращаться было бы невежливо. Поэтому, продолжая играть и шевелить ногой, Гверрандо размышлял о том, насколько отличалась его ситуация от ситуации мужа, который только благодаря тому, что женат на Сусанне, не обязан трогать ее ножку под столом или касаться ее руки, сдавая карты. А ему каково! Каждый вечер трогать ножку под столом, обмениваться многозначительными взглядами. Все время одно и тоже, вместо того, чтобы, как муж, честно наслаждаться прелестями игры. Как скучно! Как грустно! Как ненужно!

Но вдруг одна карта выпала из рук мужа и упала под стол. Любовники живо убрали свои ноги.

Но в этот момент произошло нечто ужасное: ступни не расцеплялись. По злополучному стечению обстоятельств шнурок туфли молодого человека зацепился за пряжку ее туфельки, и сколько ни прилагали они усилий, их ноги оставались самым жалким образом склеены. А в это время муж, оставив на столе свои карты, с трудом согнулся и скрылся под столом.

Гверрандо с отчаянием посмотрел на Сусанну. В одно мгновение он узрел пропасть, разверзающуюся под ними троими: разбитая семья, наверное – выстрелы из пистолета, наверное – женщина, изгнанная из дома; конечно же – конец спокойной жизни для всех троих, и все из-за какого-то шнурка; в буре чувств он со щемящим сердцем ощутил одно, самое ясное и самое невыносимое: бесконечную жалость к этому седому человеку, который стоял на четвереньках под столом и все никак не вылезал. Наконец, муж появился с картой в руке. Он был страшно возмущен. Он посмотрел на любовников.

– Я все видел, – закричал он.

Он разбросал карты по столу.

– Это нечестно, – добавил он, – смотреть мои карты, пока я под столом.

Однажды Филиппо возвратился домой в необычное время и обнаружил, что Гверрандо лежит в его постели.

– Ах ты плут, – закричал он, – ты лежишь в моей постели?

– Мне это предписал доктор, – ответил Гверрандо, не растерявшись.

И это была правда. Незадолго до этого у них был семейный доктор, и Гверрандо, который при сем присутствовал, воспользовался визитом, чтобы показаться врачу; ученый лекарь обнаружил у него начало простуды и сказал:

– Вам надо немедленно лечь в постель.

Услышав все это, Филиппо успокоился.

– Лежи, лежи, – сказал он.

Иногда Гверрандо обнаруживал синяк на руке Сусанны. За этим следовала сцена ревности, которую мы в точности воспроизводим:

СУСАННА: Я ударилась о ручку.

(Это факт, что вокруг дам понавешены странные ручки, о которые они чрезвычайно часто ударяются; более того, эти ручки ударяют женщин по самым странным местам и, что уж совершенно необъяснимо, оставляют следы, которые нельзя отнести к тем, которые может оставить ручка; надо бы ученым заняться этим явлением – влиянием ручек на дам – и, может быть, разработать новый тип ручек для таких дам, либо новый тип дам для таких ручек.)

ГВЕРРАНДО (холодно): Не верю.

СУСАННА: Значит, ты хочешь сказать, что я лгу?

ГВЕРРАНДО: Не знаю. С сегодняшнего дня между нами все кончено.

СУСАННА (саркастически): Для меня все было кончено еще вчера.

ГВЕРРАНДО: Для меня еще позавчера.

СУСАННА: А для меня еще днем раньше.

ГВЕРРАНДО: На неделю раньше.

СУСАННА: Месяц.

ГВЕРРАНДО: Полгода.

СУСАННА: Ах так? (С жестокостью.) Для меня это никогда и не начиналось.

ГВЕРРАНДО (пошатывается; приходит в себя): Прощай. (Медленно идет, ожидая, что его позовут; поскольку Сусанна молчит, он останавливается в дверях, стоя спиной к женщине.)

СУСАННА: Гверрандо!

ГВЕРРАНДО: Что тебе нужно? Зачем ты удерживаешь меня? Дать мне уйти. Я ухожу навсегда. (Садится.)

СУСАННА: Послушай, иди сюда. (Обнимает его.) Ты знаешь, ты такой красивый, а, глупый?

ГВЕРРАНДО (слабым голосом): О нет, нет.

СУСАННА: Я была неправа.

ГВЕРРАНДО (покорно): Неправда, это я был неправ.

СУСАННА: Молчи, неправа была я.

ГВЕРРАНДО: Не возражай, Сусанна. Видишь: я совершенно спокоен. Зачем ты упрямишься?

СУСАННА: Потому что я была неправа, вот. А ты, как всегда, со мной споришь.

ГВЕРРАНДО: Как всегда! Да ведь она всегда права!

СУСАННА: Опять начинаешь!

ГВЕРРАНДО: Это ты начинаешь. Так больше нельзя.

СУСАННА: Ну и уходи, уходи! Завтра найду себе другого любовника.

ГВЕРРАНДО: Поклянись, что больше меня не любишь.

СУСАННА: Клянусь.

ГВЕРРАНДО (скептик в сердечных делах): Знаем мы эти женские клятвы.

СУСАННА: Я говорю тебе, что…

В какие дебри ты залез, Автор, описывая жалкие перебранки этих двух несчастных! Брось их, пусть разбираются сами, а ты иди дальше: другие цели указывает тебе судьба твоих героев, все более тесными становятся намеченные рамки повести. Достаточно будет, если ты добавишь, что пять минут спустя, в той же самой гостиной, слышались поцелуи, так что казалось, будто находишься на римском вокзале, когда прибывают поезда из Неаполя; а это означало, что Гверрандо и Сусанна снова помирились; и что римляне и неаполитанцы очень любят друг друга; и это правда; а вот римляне и миланцы тоже любят друг друга, но почти никогда не целуются.

Иногда любовники ходили гулять по пустынной улице, по вечерам, и здесь они соединяли уста в бесконечном поцелуе. Во время которого:

ОН (через несколько мгновений, про себя): Какая странная штука – жизнь! Думаешь, что это должно быть божественно, но уже после первого мгновения наступает разочарование. В сущности, эти бесконечные поцелуи не оправдывают своей славы; испытываешь трепет, когда губы соединяются, потом наступает привычка. Вот как сейчас: я не испытываю особого волнения; да что там, я вообще ничего не чувствую, могу посмотреть вокруг, отвлечься, подумать о своем. Вот, правильно, надо не забыть завтра постричься. Впрочем, я не хочу отрывать губы первым. Она думает, что я в экстазе, и надо поддерживать в ней эту иллюзию. Я не понимаю, что такого женщины находят в этих бесконечных поцелуях. Для них они так важны. Между прочим, у меня сейчас свалится шляпа. Интересно, который час? Однако, пора бы ей уже и решиться заканчивать. Бог мой, нельзя же так стоять бесконечно. Хоть бы полицейский, что ли, подошел, или другая влюбленная парочка, или какой-нибудь прохожий! (Всматривается в темноту.) Никого! Ни одной собаки. Мы одни, нам никто не мешает. И это становится невыносимо.

ОНА (одновременно с ним, про себя): Насколько же мы, женщины, отличаемся от мужчин! Мы испытываем отраженное удовольствие. Мы наслаждаемся радостью, которую приносим сами. Потому что, в сущности, я не была бы искренней, если бы сказала, что этот бесконечный поцелуй меня пьянит. Напротив, после первого мгновения я должна сознаться, что не чувствую больше ничего. Но я не хочу отнимать губы первой. Он думает, что я испытываю те же ощущения, что и он, и ему будет неприятно. Подожду, пока первым отнимет губы он. Но он все не решается, и так дальше не может продолжаться. Господи, как ненасытно он пьет мои губы! Жаль, вокруг ни души! Надо бы найти предлог, чтобы разняться. О, хоть бы пошел дождь! (Влюбленные пребывают некоторое время в затруднительном положении, пока шорох листьев не заставляет их поспешно расклеиться, причем они делают вид, что подумали, будто кто-то идет.)

ОН (пошатывается).

ОНА (сдавленным голосом, проводя рукой по виску): Ты меня убьешь.

XV

Смерть жены глубоко потрясла дона Танкреди. Какое-то время он напрасно верил, что может справиться с горем, но вскоре вынужден был убедиться, что это ему не по силам. И тогда он вспомнил об одной из многочисленных форм избавления от горя и неприятностей, обрушивающихся на богатых людей; об одной из тех организаций, которые кишат в местах, охваченных несчастьями. Читатели, вероятно, уже поняли, что мы говорим о А.Б.П. (Агентстве по беспокойствам и прочему).

Речь идет о следующем: подобно тому, как в некоторых странах существует профессия плакальщиц, которым платят за то, чтобы они плакали и убивались вместо других, – точно так же существует профессия того, кто беспокоится о делах и несчастьях других. Этим занимаются работники Агентств по беспокойствам; их работа, если кто не знает, протекает следующим образом: у кого есть какое-нибудь беспокойство и он, имея деньги, не желает это беспокойство испытывать, он обращается в Агентство, ясно излагает причины своего беспокойства, платит определенную сумму, которая варьируется в зависимости от степени беспокойства, и уходит; теперь он спокоен, ему не о чем беспокоиться. Есть кому беспокоиться вместо него.

Итак, Агентство поручает дело какому-либо из своих служащих, с учетом, разумеется, его личных качеств, и он берет на себя беспокойство на период времени, какой пожелает заказчик. И тогда работник принимает озабоченный вид; он часто вздыхает и время от времени вспоминает о причинах своего беспокойства, бормоча про себя подходящую фразу, вроде: «Господи, вот влип!», либо «И как я только из этого выпутаюсь?», и тому подобные; а заказчик, освободившись от переживаний, о них даже и не вспоминает.

Агентство, кроме того, занимается и смежной деятельностью, как например, утешает удрученных, подбадривает робких, подталкивает нерешительных, и так далее. Вы видели хоть раз объявления в газетах, в которых говорится, например: «Требуется энергичный, и пр., и пр.»? Так вот, это наше Агентство ищет работника в отдел Помощи Нерешительным. Наглецы, желающие заработать, могут найти работу в Агентстве, которое направит их в отдел: «Спасем робкого!» Для удрученных наше филантропическое учреждение имеет специальных штат философов, либо, по желанию, очень веселых людей, которых сдает напрокат своим клиентам.

Когда дон Танкреди в сопровождении своей дочери Эдельвейс вошел в грандиозное здание могущественной организации, швейцар попросил их подождать несколько минут и провел их в маленькую приемную. На стенах висели плакаты с надписями:

Вы, у кого неприятности, утешьтесь, потому что у всех неприятности, переживания и заботы: у кого две любовницы, у кого жена и любовница, у кого незаконный ребенок, кому приходится спать и со служанкой и с хозяйкой; у кого дочь – мать-одиночка, кто хочет сделать аборт, – не вешайте нос!

На другом плакате было:

Вниманию завистливых. Когда вы видите красивые элегантные пары на прогулке, не завидуйте им; быть может, он по уши в дерьме; быть может, они больше не любят друг друга; быть может, она ему изменяет; подумайте о том, что за несколько мгновений до выхода, свежие и элегантные, они наговорили друг другу кучу гадостей.

На третьем, под заголовком «Долой волю!» значилось:

Человек, который страдает, плачет и отчаивается, – это человек с сильной волей, потому что это означает, что он не сдается и хотел бы изменить ход событий; безвольный человек не страдает, потому что покоряется ударам враждебной судьбы.

В приемной были и другие ожидающие.

– Вы, – говорил один приставала чрезвычайно чопорному господину, – ищете утешителя?

– Нет, – отвечал господин, – я ищу невежу.

– Чтобы побить его по щекам?

– Ничего подобного. Чтобы выставлять за дверь непрошеных посетителей. Я слишком любезен, и мне приходится терпеть визиты надоедливых гостей. Сколько раз я желал быть хамом, чтобы сказать назойливому посетителю все, что я о нем думаю, и выставить его за дверь! А я в конце концов обхожусь с ним очень вежливо и приветливо. И вот наконец я решился обратиться сюда, где имеется все, чтобы сделать жизнь удобной, и как раз ожидаю прихода требующегося мне хама, которого вызвали уже два часа назад.

– Однако, он не торопится, – заметил его собеседник с усмешкой.

Но чопорный господин довольно улыбнулся.

– Это настоящий хам! – сказал он. – Как раз то, что мне нужно. Как только он придет, я скажу ему, чтобы он избавил меня от вас.

Дверь открылась, и показался какой-то гнусный тип в шляпе.

– Кто этот болван, который меня звал? – крикнул он.

– Сомнений нет, – пробормотал чопорный господин, – это именно он. – И согнулся в почтительном поклоне: – Это я, к вашим услугам, – сказал он с сияющей улыбкой.

Он сделал шаг в сторону, уступая дорогу вошедшему.

– Вперед! – резко сказал тот.

И когда чопорный господин собирался сказать ему, чтобы тот избавил его от назойливого соседа, который вцепился в него мертвой хваткой, хам дал ему здоровенного пинка под зад.

Какой-то старик молча плакал.

– Вы, – сказал ему дон Танкреди, – наверное, очень несчастны.

– Это так, – воскликнул старик, ища глазами того, кто это сказал.

Дон Танкреди продолжал:

– Можно узнать, почему вы плачете?

– Потому что я не знаю, найду ли я то, чего хочу.

Услышав, что его просят рассказать подробнее, несчастный старик начал:

– Дело в том, что я тоскую по прошлому, не могу примириться с теперешней жизнью и хотел бы вернуть прошлые времена. Чтобы создать хотя бы иллюзию этого, я ищу кого-нибудь, кто бы вечером, когда темнеет, проходил под моими окнами и кричал: «Четвертый выпуск “Трибуны”! Падение правительства Криспи! Умер папа Лев XIII! Изобрели телеграф!» А потом, полчаса спустя, он прошел бы, неся на плечах один из тех длинных шестов, которыми когда-то зажигали газовые фонари.

Некто, стоявший в глубине приемной, услышав разговор, вышел вперед:

– Несчастный старик, успокойся! Ты нашел, кого искал. Это я.

– Как так? – сказал старик. – Вы же были здесь со мной, искали то, чего вам недостает в жизни, а теперь…

– Да, – пояснил тот, – то, чего мне недостает, это возможность громко высказаться среди народа. А вы мне такую возможность даете. Каждый вечер я буду объявлять о смерти Льва XIII, говорить об изобретении телеграфа и о падении правительства Криспи. И потом, я хотел бы попросить вас об одном одолжении.

– Я вас слушаю.

– Если позволите, по четвергам и воскресеньям я хотел бы объявлять о падении правительства Пеллы.

– Хорошо бы! – отозвался старик.

В этот момент выступил еще один человек, который обнял первых двоих:

– Друзья, давайте объединим наши три несчастья и будем счастливы.

– Охотно, – сказал ностальгирующий старик, – но в чем заключается ваше несчастье?

– О почему ты со мной не на «ты»?

– Ладно: в чем заключается твое несчастье?

– Мое несчастье, – объяснил тот, – состоит в том, что я слишком умен, а ничто так не притягивает и не очаровывает ум, как глупость. Об этом говорит и Оскар Уайльд. Я приходил сюда как раз для того, чтобы найти глупца. А нашел двоих. Пойдемте!

– Ур-ра! – закричали двое других.

Трое несчастных, которые теперь стали неразлучными друзьями, взялись под руки и вышли, танцуя неистовый кекуок, а швейцар с галунами уже подходил к Эдельвейс со словами:

– Пожалуйста, пройдемте.

Когда девушка представила своего отца директору Агентства, тот велел принести увеличительное стекло, внимательно рассмотрел нового клиента и промолвил:

– Малюсенький, но изящный.

Дон Танкреди изложил ему свое дело, и директор, как человек, исполненный такта и умудренный опытом, сказал:

– Если вы хотите заглушить муки совести, у нас есть то, что вам нужно; мы можем предоставить вам нашего развратника; он будет держать вас всегда при себе, и отвратительное зрелище его распутств и гнусной жизни будет служить вам большим утешением. Вы можете полностью довериться нашему развратнику – он надежный человек и добросовестный труженик. Да он и просто хороший человек, отец семейства; он отлично выполнит свою работу, он совершенно оскотинится и будет совершать самые мерзкие поступки.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – сказал дон Танкреди, – но это не нужно. Мне хотелось бы, чтобы мне предоставили хорошее средство утешения.

– У нас есть то, что вам требуется, – сказал директор с незапятнанной репутацией. – Это хор из греческих трагедий. Можете взять его напрокат за умеренную плату, потому что в ближайшем будущем представлений в Сиракузском театре не предвидится.

– Да на что он мне? – возразил дон Танкреди.

– Как на что? – ответил директор. – Вы можете прибегнуть к нему с большой пользой: нет ничего более утешительного, чем хор из греческих трагедий; когда вам станет грустно от мысли о трагедии вашей жизни, вам стоит только подать знак: из боковых дверей вашей гостиной выйдут люди в сандалиях с большими белыми бородами, одетые в шкуры, в венках из роз, опираясь на длинные посохи, которыми пользовались пастухи Аттики. По сигналу корифея они возденут глаза к небу, разведут руками и тихим, печальным голосом, исполненным плача, скажут: «О несчастный, несчастный сын! О, жалкий царский род! О, несчастный царский род! Ты тоскуешь по жене, твоя дочь осталась одинокой сиротой, ты сам превратился в развалину. Ну же, плачь, потому что есть у тебя причина, чтобы плакать, о, несчастный, несчастный сын!» В этот момент заиграют невидимые флейты, и умственным взором вы увидите, как горят далекие костры и сверкает синее небо, на исходе ясного летнего дня.

– Да идите вы к черту с вашим хором из греческих трагедий! – воскликнул дон Танкреди. – Я ищу не это. Мне бы лучше кого-нибудь, кто бы мог меня утешить богатствами ума. Философа, чтобы было понятно.

Директор наморщил лоб.

– Философа, – сказал он, – философа. С философами у нас сейчас дефицит. Надо будет заказать новую партию из Германии. Более того, раз уж вы мне об этом напомнили…

Он вызвал секретаря и сказал ему:

– Не забудьте выписать двенадцать философов из Германии, малой скоростью, наложенным платежом.

– Вы знаете, – заметил секретарь, – в настоящий момент Германия может поставить только философов-пессимистов.

– Ай-ай-ай! – проворчал директор. После чего повернулся к клиенту: – А вам подойдет эстет? Хороший эстет-субъективист?

– Не знаю, на что он мне, – сухо отозвался дон Танкреди.

Директор немного помрачнел:

– Был у нас один философ, – сказал он, – прекрасный философ. Гуляка и обжора, который стал крупным философом-пессимистом по причине мозоли, которая доставляла ему много страданий. И что вы думаете учудил этот осел? Не поверите. Приходит он как-то на работу, охваченный смущением и стыдом. «Не могу больше быть философом-пессимистом», – говорит. «Почему?» «Мне удалили мозоль». И все. На днях должен приехать учитель фехтования, с которым у нас договоренность.

– А при чем тут фехтование, если мы говорим о философии? – спросил дон Танкреди.

– Сейчас скажу, – произнес директор. – Это учитель фехтования без учеников.

– Мне кажется, это не такое уж несчастье, если фехтовальщик превратился в великого философа.

– Дело не в несчастье. Этот учитель фехтования сидит в тренировочном зале четыре или пять часов в день; на нем костюм фехтовальщика, он садится и ожидает прихода учеников. Но учеников все нет. Учитель ожидает их, сидя за столом, слегка склонив голову и подперев ее рукой; так вот, пребывая в этой позиции по много часов в день, в ярко освещенном зале, безмолвном, чистом и унылом, потому что пустынном, этот выдающийся шпажист находится как раз в позе мыслящего человека и, таким образом, он скоро станет одним из крупнейших живущих философов.

– Поймите, – сказал дон Танкреди, – я не могу ждать, для своего утешения, пока учитель фехтования станет философом. Мне нужен кто-нибудь сейчас, сегодня же.

– Черт возьми, – ответил директор, – вы такой крохотный, но вам не угодишь.

– Если нет философа, – предложил дон Танкреди, – мне хватило бы и очень веселого человека, который бы поднимал мне настроение.

Директор посовещался в сторонке с секретарем:

– А если мы дадим ему, – пробормотал он, – того молодого человека, которого недавно приняли? Мне кажется, он парень что надо.

Секретарь принял ошеломленный вид.

– Может быть, – сказал он, – он и парень что надо, но мне кажется, он не подойдет этому господину. У этого молодого человека были любовные огорчения; он любит девушку, которая выходит замуж за другого.

– Знаю, знаю, – пробормотал директор, – он только и делает, что плачет и вздыхает. Это ценный работник.

– Для нас, – продолжал секретарь вполголоса, – поскольку мы его взяли как противовес слишком веселым людям. Но чтобы он служил утешителем – это нет!

– Попробуем, – сказал директор, – дадим ему премию.

Он повернулся к дону Танкреди.

– У меня есть то, что вам нужно! – воскликнул он.

Он позвонил в звонок и отдал распоряжение швейцару. Минуту спустя в кабинет входил молодой человек с улыбкой на губах и печалью на сердце.

– Солнечный Луч! – воскликнула Эдельвейс.

И упала в обморок.

К счастью, никто этого не заметил.

Очень трогательная сцена разыгралась между девушкой, доном Танкреди и вновь пришедшим, который был именно Баттистой и о котором Эдельвейс больше ничего не слышала после возвращения с гор.

– Хорошо, – сказал сияющий директор дону Танкреди. – Видите, вы в конце концов нашли то, что хотели. Можете его забирать. Мы потом сами его вернем.

Трое друзей вышли, разговаривая о том о сем. Солнечный Луч имел озабоченный вид.

– Что с вами, что вас так беспокоит? – спросил дон Танкреди.

– Понижение курса франка, – ответил молодой человек.

– Вы играете на бирже? – восхищенно спросила Эдельвейс.

– Нет, – ответил Баттиста. – Играет один наш клиент, а я должен беспокоиться по этому поводу весь сегодняшний и завтрашний день. Послезавтра у меня болезнь одной певички, а до конца недели любовные переживания одного виноторговца.

– Сколько забот!

– И не говорите. Представляете, у меня ни минуты свободного времени, чтобы побеспокоиться о своих делах.

– Но как вам пришло в голову взяться за подобное ремесло?

Баттиста потупил взор.

– Призвание, – сказал он.

– И хорошая это работа?

– Семь часов в день беспокойства, при полном запрете беспокоиться о собственных делах.

– Скучновато. И много беспокойств?

– Не продохнуть. Нас тут три тысячи человек, и целыми днями беспокоимся. Клиенты идут беспрерывно: жизнь дорожает, жилья не хватает, интеллектуальный театр, безработица – для нас все это золотое дно. И потом, сейчас зима, все беспокоятся из-за простуд, а для нас это означает много работы. Да, тут дела хватает! Но вам я признаюсь, что подумываю поменять работу.

– А зачем, если все так хорошо?

– Хорошо-то хорошо, но сколько беспокойства!

В дверях Баттиста приветливо поздоровался с учтивого вида господином, который поспешно выходил.

– Кто это? – спросила Эдельвейс.

– Один мой коллега, – ответил Солнечный Луч, – сотрудник нашего Агентства. Но он здесь большая величина. Он из тех, кто провожает на вокзале.

– Как это? – спросил дон Танкреди.

– Это, – объяснил Баттиста, – специальный отдел Агентства. У многих пассажиров нет друзей или родственников, которые могли бы прийти на вокзал. По желанию, за небольшую плату они могут заручиться проводами приличного, на вид очень любящего человека, как вот этот мой коллега. Тут свои тарифы. Поллиры за простой жест. Одна лира за фразу: «Как только приедешь, пошли открытку!» Далее, по два сольдо за каждое слово, можно получить и такие фразы как: «Сразу же сообщи что-нибудь», «Потом завтра…», «О, если тебе что-нибудь понадобится, обращайся к Пеппино, я ему уже написал». И так далее, и тому подобное. Разумеется, никакого Пеппино не существует. Эта фраза говорится для публики вокруг; чтобы не показать, что ни одна собака не пришла тебя проводить. Пять лир за объятие в окно и по три лиры за штуку поцелуй мужчинам. За поцелуй молодым и красивым женщинам скидка пятьдесят процентов. Поцелуй старухе стоит пятьдесят лир. За тысячу лир – бег за отходящим поездом на расстояние в сто метров, хватаясь за двери вагона, подвергаясь опасности свалиться под колеса, с криком: «Не уезжай, не уезжай, умоляю!» Но такой шик могут себе позволить только пассажиры скорых международных поездов.

– Счастливчики! – пробормотал дон Танкреди.