Текст книги "Кубачинские рассказы"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
ПЯТНИЦА – ТВОРЧЕСКИЙ ДЕНЬ
1
Под самый рассвет, в пору глубокой осени, сон особенно сладок. Разбуди меня в этот час, я готов – все это знают – схватиться за отцовский кинжал... Но Заур этого не знает.
– Ну, проснись! Видишь, это я, твой татазив-гал, хороший сынок! – тормошит меня Заур и лепечет еще что-то сразу на двух языках: в горских семьях теперь обычное дело – говорить на родном и на русском.
Просыпаюсь.
Сегодня пятница. Мой творческий день. Сегодня я должен заставить себя сесть и работать. В четверг вечером думаешь: ну завтра я гору сворочу – закончу вчерне повесть, перепишу рассказ, обдумаю новое, так долго лежащее в сердце... Только бы сесть за стол. И чтобы никто не мешал.
Пока глаза мои шарят по столу в поисках шариковой ручки, пальцы уже ухватили непочатую пачку сигарет «Дымок». Нет, не буду курить! Ведь клялся самому себе, что брошу... Марк Твен на что был заядлый курильщик – и то сто раз бросал курить... А я что же? Недолго я боролся с собственной совестью, к рукам мигом прилип коробок спичек с красочной этикеткой и надписью – предложением застраховать свою драгоценную жизнь от пожара, увечья, шаровой молнии и прочих случайностей, коими богата жизнь человека... После трех-четырех затяжек приятно закружилась голова; вот он, тот сладостный миг, которого не вернешь больше, хоть целый день кури сигарету за сигаретой. Ну, в путь, на вершину белоснежного листа!
– К тебе пришли! – в голосе жены слышится торжествующая нота отмщения: еще вчера она просила поехать к ее родственникам, а я снова и снова твердил ей о том, что пятница – мой творческий день, твор-чес-кий, а не день визитов. Наш разговор напоминал финальную сцену из оперы, когда каждый поет свою арию и только одному дирижеру известно, что хочет сказать каждый...
– К тебе гости! – повторила жена, распахивая дверь.
«Только бы не пришли пить! Ладно, пусть выпьют сами, только бы не принуждали!» – подумал я. Проклятый этикет: хоть зарежь буйвола, хоть купи цыпленка, но если не поставишь на стол бутылку – ты плохой хозяин, не умеешь достойно встретить, точнее, напоить гостей. Только никто не говорит: «Он достойно напоил родных, сослуживцев». Всех поят, все пьют, но только называется это «принять гостей». Ладно, не мной это сказано, не мне это зачеркивать...
Я вышел к гостям навстречу.
2
– Входите, входите! – пригласил я старика, стоящего первым.
– Нет, сынок, сначала скажи, ты ли это будешь? Ведь ты писатель?
– В этом доме, отец, живет много писателей, – начал было я, не припоминая, чтобы когда-нибудь встречался со стариком. Начал и тут же одернул себя; как можно обидеть гостя подозрением, что он нежеланный.
– Входите, прошу вас!..
– Салам-алейкум, Мирза, сын Байрама! – сказал старик и посторонился, чтобы вошли остальные.
– Это моя жена, а это наши дети. Не подумайте, что здесь все, дома еще трое остались. Старший, да не минует его счастье, на заводе сепараторов работает лекальщиком. Еще вчера вы по телевизору видели. Дочь – в школе средней, сынок тоже учится. – Старик, говоря это, повесил свое длинное мешковатое пальто с воротником из меха медведя-шатуна прямо на счетчик, сел на пол и начал стаскивать свои грязные сапоги – видать, сегодня они отшагали не мало по осенней слякоти.
Его жена, придерживая одной рукой грудного ребенка, раздевала девочку лет семи и мальчугана, рвущегося из ее рук в комнату, где Заур уже гремел игрушками.
– ...Простите нас, что нанесли столько глины... Живем на окраине, не вини нас сынок, не дотянулись пока руки до наших улиц, а хорошо у тебя дома, сынок, уютно... И твоя жена, я заметил, добрая женщина... Дети у тебя есть?
– Два сына. Старший в школе, а младший, Заур, слышите, уже плачет, что-то не поладил с вашим...
– Эй, цыц! Не обижайте, это же ваш младший брат! – старик уже взялся было расстегивать узкий ремешок на рубахе.
– Ничего, сами разберутся. Скажите, как зовут, отец?
– Жене моей муж, или просто «эй!», детям отец, соседям сосед, а тебе родственник. Звать меня Хажи-Али. Помнишь, был такой род в нижнем ауле – Куцул...[2]2
Куцул – черпалка.
[Закрыть] Зачем прозвали наш род Куцул, когда добра в жизни никто не черпал... Мы, куцулы, все кузнецы или лудильщики; кузнецы ковали чужих лошадей, лудильщики лудили чужие котлы...
В комнату вошла моя жена, поставила на стол чайник, тарелку с хлебом, сыром. Странные эти существа, наши жены: утром хмурилась, а сейчас глаза так и сияют.
– Спасибо, красавица, – сказал старик, обращаясь к моей жене, – лучшей еды я не знаю. Только прошу тебя, дай по куску хлеба с сыром моим шалопаям да жене моей – она будет говорить, что сыта, – не верь ей, ушли утром, не позавтракали, у нее молоко может потеряться...
– А выпить у нас ничего нет? – спросил я у жены, хотя при одном только слове «выпить» – будь то коньяк или слабое сухое – у меня где-то под ребрами начинало все дрожать.
– Есть, дорогой... Что хотите выпить?..
– Спасибо. Я не пью, красавица. Вот только если покурить...
– Пожалуйста, почтенный Хажи-Али, вот пепельница, вот сигареты «Дымок»... – я зажег спичку. И все-таки кем же мне доводится почтенный Хажи-Али? Послушаю, может быть, что прояснится.
Гость достал из старого замасленного кисета табак, скрутил цигарку и запыхтел, пуская клубы дыма.
– Сыр у вас горький, лучше сыра не бывает. Предложи мне жареного фазана – я изберу сыр и хлеб. Недаром один горец сказал: в жизни самое главное – горская брынза и кусок пшеничного хлеба! Мудро сказал!
Он еще что-то продолжал говорить – знаете, когда хурджин продырявится, просо из него сыплется, сыплется, – а я сидел и думал: какое же дело привело почтенного Хажи-Али в мой дом?
– Холодно сегодня, лучше бы крепкий мороз, чем такой промозглый дождь с крупой... Нет у нас хорошей зимы... а ведь шли пешком к тебе. Спросишь, почему не сели в автобус? Разве с ними сядешь – обязательно кто-нибудь потеряется или отстанет... Вот эта моя девочка, косички у нее, как хвостики у козлят, на днях потерялась, ну, совсем исчезла. День искал, ночь искал, тревожился: у меня не так много детей, чтобы разбрасываться. Утром нашлась. Знаешь где? В комнате, в детской комнате милиции. На диване спала себе спокойно. Не дети – звери! Никакой жалости нет к отцу. И все-таки я люблю их...
Прошло уже, наверное, полчаса, но то ли мешок был велик, то ли просо мелко, но из старика все еще сыпалось:
– ...Живем в новом поселке, там, где кончается асфальт. Молодой такой поселок – еще не всем улицам дали имена, потому называют их линиями: первая линия, вторая линия, а я живу в конце седьмой линии...
У старика очень приятный тембр голоса – наверное, в молодости он пел, но сейчас его голос начал меня укачивать, убаюкивать... Фу, стыд какой, еще не хватает заснуть перед гостем. Но как залатать этот хурджин с просом?
– Выпейте еще чаю, отец. Может, жена ваша выйдет к столу, посидит с нами, покушает,– предложил я.
– Что ты, сынок, пусть моя с твоей там, отдельно поворкуют... Боюсь, что в жизни не стало больше порядка, когда женщины получили равноправие... Смеешься? А я убежден в этом. Разве моя дочь могла бы потеряться, если бы не чувствовала себя ровней мальчишкам с нашей седьмой линии? Вот ты, говорят, писатель, сидишь за этим столом и выдумываешь, сочиняешь всякие небылицы...
– Почему же всякие небылицы? Правду, как в жизни...
– Ха! – Он сверкнул крепкими зубами, такими молодыми для своего старого лица. – Если все будут писать правду, как же отличить в жизни кривду? Вот ты, говорят, смешно пишешь. Пиши, сынок, выдумывай. Что поделаешь, каждый по-своему зарабатывает себе хлеб. Я помню, когда работал в Шурагате кузнецом, механизатором меня тогда называли, знал одного парня. Ну, какой чудак! Чтоб насмешить людей, готов был поджечь собственный дом. И случилась однажды беда – сгорел у него дом. Люди прибежали, а он не поверил и – «ха-ха-ха» – залился смехом: «Бросьте, говорит, шутить». Глядя на него, такого веселого, и другие подхватились хохотать...
– Чай, наверное, остыл, почтенный Хажи-Али!
– Выпью, выпью, сынок. – Он глубоко затянулся цигаркой. – ...Что же я хотел сказать? Да, вспомнил: в собесе есть одна добрая русская женщина, такая седая, ну, не волосы, а чистое серебро; говорят, по седине можно определить чистоту души... Вот она сказала мне: «У вас, товарищ, Шихаев, большой стаж на тяжелой работе и выглядите вы старше своих паспортных лет... вам три года не хватает до хорошей пенсии». А моя пенсия сейчас совсем небольшая, по инвалидности – всего сорок рублей на меня, на жену – она у меня очень больная, бедняжка, я на нее кричу, сержусь, а душа болит за нее, у нас шестеро детей, и только старший сын работает, но скоро он пойдет в армию и тогда... Дети растут, нужны учебники, ботинки, тетради... Опять я свернул с главной тропинки. Прости, сынок... Да, года в моем паспорте не совсем точные, там их меньше, а прожил я лет на восемь больше.
Он достал платок, развернул и вытянул из пухлой стопки паспорт.
– ...Беда в том, что, когда я родился, отец сделал только зарубку на столбе у входа в саклю. Но зарубка не метрика, а сейчас мне нужна бумажка, метрика, чтобы собес сосчитал мои годы и дал пенсию, заслуженную возрастом и трудом... Когда же я родился? Сейчас скажу, мать моя, покойная, говорила, я родился в тот год, когда умер ее дедушка, а тот умер в год, когда половодье унесло половину саклей аула Сулевкент, а беда эта случилась в тот год, когда было затмение, а уж год затмения все знают – это было, когда из царской каторги привезли тело фальшивомонетчика Али-Пача... Вот теперь, сынок, тебе ясно, когда я родился?..
Я даже вздрогнул – так неожиданно перестало сыпаться просо. Кончилось, что ли?
В это время из детской комнаты появился сын моего гостя. Он шел на руках, балансируя вытянутыми в струнку ногами. За ним таким же манером, на руках, двигалась девочка («равноправная со всеми мальчишками на седьмой линии»). Шествие замыкал мой Заур, на четвереньках.
– Смотри, смотри, у твоего тоже получается! Так, смелее, выше ногу, отрывайся от пола, ух, джигит!..
– Опле! – крикнул его сын, перевернулся и встал на ноги. Такое же сальто проделала девочка. Повалился на бок и Заур, радуясь больше всех.
– Идите, дети, не мешайте нам. – Хаджи-Али нахмурился, и ребята исчезли; девочка – мигом, его сынок – нехотя, цепляясь за стулья, Заур – вприскочку. – ...Напротив детской парикмахерской есть такая... экспертиза – там дают метрику. А дают эту метрику тем, у кого есть другая бумажка, называется «направление» начальника отдела загса. Я у него был, но и там тоже нужна бумажка из аула, справка, что до Советской власти записи, кто когда родился, не велись. Ездил я в аул. Достал такую справку, как будто здесь не знают, что записи не велись. Я же не виноват, что в ауле революцию не сделали раньше, ну, хотя бы в тот год, когда я родился... Паспорт там выдавали в тридцатых годах, и всем, кроме детей, наш сельсовет – большевик Корхмас, с гордостью писал в паспортах: год рождения двадцатый – именно в этом году, двадцатом, родилась и укрепилась Советская власть в Дагестане.
«...Экспертиза... справка, загс... сельсовет – Корхмас...» – мелькало у меня в голове, кружилось, путалось. Чаю выпить надо, крепкого чаю, иначе до вечера буду слушать гостя и ничего не пойму.
– ...Вот с этой справкой мы пойдем, сынок, сейчас в загс, чтоб меня направили на экспертизу. Спасибо, я вижу, ты хочешь помочь старику. Хадижа! – окликнул гость свою жену. – Я же говорил: в нашем роду настоящие мужчины. Сейчас мы идем с Мирзой по делу, а ты располагайся тут. Помоги хозяйке, может, что постирать надо, обед приготовить... Посмотри, сынок, жена моя красавицей была, да и сейчас выглядит недурно... Трудностей мы пережили с ней много, но и радости не обходили наш дом. Правда, Хадижа?
– Правда. Для радости немного человеку нужно: ласковое слово сказать, и человек в мороз – согрет, голодный сыт... Спасибо вам, Мирза, за приют и угощение, спасибо за доброе слово... Лучше, муж мой, я пойду: дети вернутся из школы... что подумают, никогда мы свой дом не запирали...
– Как пойдешь, Хадижа? С детьми трудно добираться. Ладно, иди, только не растеряй детей. Пошли, сынок... – и он начал одеваться.
3
На улице мой новоявленный родственник говорил так же громко и так же много:
– ...Двадцать лет я работал лудильщиком на заводе сепараторов. Семнадцать молодых рабочих были моими учениками. Мой портрет и сейчас не снимают с Доски почета!.. О чем ты задумался? Ругаешь старика, оторвал тебя от твоего творческого дня – мне сказали, что ты сегодня творишь дела, а я вот пришел, помешал тебе.
– Да нет, скорее помог... жизнь у тебя интересная... О тебе надо писать, отец.
– Обо мне? – просиял старик белозубой улыбкой. И тут же нахмурился: – Зачем смеешься? Кому интересно читать обо мне? Я ведь подвига не совершил, хотя семь раз был ранен на войне с немцами. Выкинь из головы эту мысль, сынок, не трать времени. Вон сколько красивых людей идут нам навстречу и обгоняют нас. Ты пиши о любви... Я молодой красивый был. Сильный. Буйвола хватал за рога и валил на землю. Однажды приволок в аул живого медведя... Да, сынок, было время... Недавно поехал в аул за справкой – никого не узнаю, и меня никто не узнает, пока не объяснил, кто я такой. Только камни не изменились, а все остальное изменилось...
4
В городском отделе загса нас приняли как нельзя лучше. Направление было написано за две минуты. Теперь все дело было только за Эльдаром Мухтаровым: по его указанию врачи осмотрят и установят истинный возраст почтенного Хажи-Али.
Эльдар Мухтаров... были когда-то мы с ним друзьями, был повод у меня разочароваться в этом человеке. Теперь Эльдар Мухтаров подозревает, что на кончик моего пера попадут когда-нибудь его проделки, не предусмотренные уголовным, но осуждаемые моральным кодексом. Мухтаров болтает обо мне черт знает что, громче всех кричит: «Держи вора, держи вора!» – а у самого совесть чернее сажи. Он ненавидит меня авансом, действует по принципу: клевещи, клевещи, что-нибудь да пристанет...
Невеселые мысли увели меня далеко из кабинета заведующего загсом, но зычный голос старика быстро вернул меня в день сегодняшний, в мой творческий день:
– А зачем тебе, сынок, было портить отношения именно с этим Мухтаровым, который сегодня камнем лежит на моей дороге к пенсии? Как ты неосторожен, – горевал почтенный Хажи-Али. – Неужели нельзя было стерпеть, а уже когда получим эту бумажку, я первый тебе помогу справиться с негодяем...
– Помолчи, отец! – невежливо оборвал я старика. – Кажется, есть выход. Будет тебе справка. Ты пойдешь к Мухтарову и начнешь поливать меня всячески. Не бойся сказать лишнего: даже самое плохое будет для него недостаточно! Чтобы заставить ишака подняться на палубу, надо изо всех сил тянуть его от пристани. Пулей влетит, вот увидишь!
– Неплохо, кажется, придумал, – обрадовался заведующий отделом загса, – уж я-то хорошо знаю натуру Мухтарова.
– Как же я могу поносить своего родственника?! – возмутился почтенный Хажи-Али, окутывая клубами дыма кабинет заведующего отделом загса. – Мне нечего сказать о тебе плохого. Ты принял меня, как принимают родственника... А нельзя ли припугнуть Мухтарова?
– Пока Мухтаров испугается – большая волокита пройдет, а тебе, сам говоришь, ждать нельзя, сын в армию уходит...
Хажи-Али притушил окурок и встал.
– Что ж... попробую, хотя за свой язык не уверен... Не очень-то он меня слушается, – он поклонился заведующему, сказал мне, что зайдет ко мне вечером, и неожиданно быстро ушел.
5
Осенью на Кавказе в пять вечера город уже зажигает огни. Кончился день. Мой творческий день, за который не удалось написать ни строки. Как сияла снежной белизной стопа бумаги – так и осталась нетронутой... Что-то очень похожи один на другой мои творческие дни. Вот и сегодня... Впрочем, сегодня у меня на душе нет ни упрека, ни тени недовольства: если в каждый свой творческий день я буду находить по одному родственнику – богаче меня не найти человека.
Довольный собой, в обнимку с собственной совестью я вернулся домой. Жена встретила меня слезами. Нет, она не упрекала – это было бы легче,– а молча повела меня в комнаты, то есть в бывшие комнаты – теперь это были сараи, полные разбитой посуды, разорванных книг и рукописей, перевернутой мебели. Верхом на антенне телевизора, как на лихом скакуне, вылетел мне навстречу сын почтенного Хажи-Али. Поддерживая локтем старую кремневку, он гаркнул:
– Руки вверх!
За ним с игрушечной саблей над головой бежал и кружился, падал и вставал Заур. Он не кричал, а как-то верещал от переполнявшего его восторга. Мальчишки играли в войну.
– Успокойся, родная, – утешал я жену. – Посмотри, наш сынок никогда так не веселился. Наш родственник...
– Нашел родственников! Мало у нас родин!..
– Не я нашел, дорогая, меня нашли. Прошу тебя, не делай драмы... А почему ты не отправила мальчика с его матерью?
– Он отказался... Ему здесь больше нравится. Есть что разбить, найдется, что порвать... Это такой разбойник!..
– Улыбнись, милая. Все пройдет. Сейчас вернется его отец и заберет малыша. А где наш старший?
– Как всегда, во дворе. Пойду к нему.
Жена ухватила под мышку Заура и ушла, нет, зачем лукавить, она сбежала, оставив меня наедине с лихим наездником, который подхватил в другую руку саблю Заура.
То, что он вытворял со мной, не придумает самое буйное воображение писателя-фантаста.
Сын моего нового родственника делал на моей спине стойки, крутил сальто, гонял меня по комнате рысью, переходящей с помощью плетки в галоп; загнав меня на стул, он ловко выдернул его из-под моих ног. Я упал удачно, но успел разбить любимую вазу моей жены. Жалеть о вазе, подумать, какими словами выразит жена свою печаль об утраченном, было некогда: юный джигит поставил меня к стенке и взвел кремневку. Ружье не стреляло – это хоть кого обозлит. Выхватил из ножен кинжал, отважный воин ринулся к моему горлу...
Новый мой родственник позвонил в дверной звонок именно в эту минуту. Его ненаглядный сынок отложил расправу со мной и пошел куролесить по комнатам, добивая то, что осталось целым, дорывая все, что еще не было разорвано.
Хажи-Али осмотрел меня, улыбнулся и вдруг расхохотался, да так, что закашлялся... Еще бы! Я бы тоже не удержался от смеха, увидев такого растерзанного, потного, задохнувшегося человека, каким я видел себя в зеркале, чудом уцелевшем после всех гражданских и мировых войн, в которые сегодня играли дети. Сегодня, в мой творческий день!..
– ...Не рассматривай себя, я смеюсь над тем, что произошло со мной, – еле выговорил мой гость.
– Значит, все в порядке, Хажи-Али?
– Можешь считать, что так...
– Честно говоря, не ожидал даже, что все так быстро сладится.
– А я решил – чего тянуть? Пришел и сказал...
– Пожалуйста, по порядку, как пришел, что он ответил, что ты...
– Я начал, как ты, сынок, посоветовал: «Це-це-це, совести у людей нет!..» Мухтаров поднял голову и так высокомерно спрашивает: «О ком ты, старик?.. О Мирзе Байрамове, что ли?..» А я отвечаю: «О ком же еще, неважный оказался у меня родственник. Велел сказать своей жене, что его нет дома, а когда я еще раз вернулся, чтобы передать гостинец детям, сам открыл дверь...» Тут Мухтаров прошелся по кабинету и начал: «Лучше бы я не знал этого подлеца! И как его терпит земля? Это дьявол, а не человек! Мешок грязи и лжи! Родного отца убьет – не охнет, только бы клясться его же могилой!..»
– Какой негодяй! – вырвалось у меня. – Это что же, он серьезно тебе все сказал?
– Серьезно, сынок, он так обозлился, побелел с лица, зубами скрежещет, кулаками машет. И тут, сынок, меня прорвало. Забыл я, зачем к нему пришел, обо всех своих бумажках забыл, встал, да как хвачу кулаком по столу, да как рявкну: «Эй, собачий сын, заткни свой язык, псина, а не то придется твоей же экспертизе твои раны считать!» Он сразу свой рот захлопнул, успел только прошипеть по-змеиному: «Ты же сам только что поносил своего родственчика...» А я гляжу прямо в его воловьи глаза, такие большие отрастил глаза, подлец, а ничего в жизни не видит; гляжу в его глаза и говорю: «Да, поносил. Я имею право – это мой родственник, но ты, сын облезлой вороны, причем ты здесь?! Разве у мужчины, носящего папаху на голове, может быть такой грязный рот, полный злобы? Сегодня даже в самом глухом ауле не найдешь такой грязной сплетницы, как ты!..» Он забежал за свой широкий стол и уже оттуда начал грозить, что вызовет постового, если я не уберусь со своими бумажками. Я только засмеялся ему в лицо; негде ему занять благородства, чтобы решить мой вопрос достойно, а своего у него от рождения не было. Так ему и сказал. И еще добавил: «Ты, сопляк, что же, решил, что из-за этих бумажек я совесть потеряю, позволю оскорблять доброго родственника, пусть даже он совсем мне чужой человек?!» – «Как чужой?! Мирза Байрамов тебе чужой? А кто талдычил мне, что он твой, чертов старик, твой родственник? Что ты меня путаешь?! Что ты себя путаешь? Убирайся вон, чтобы духу твоего здесь не было!» – так он мне сказал. Это я точно запомнил.
– И ты ушел?
– А что было еще там делать? Все, что надо было сказать, я сказал, все, что мог услышать, услышал...
Да, если в молодости человек валил буйвола на землю и живьем волок медведя в аул – его ничего не укротит: ни годы, ни обстоятельства.
– Ах, почтенный Хажи-Али! Ты же все потерял, вместо того чтобы приобрести то, что тебе нужно!..
– Нет, дорогой, я приобрел больше, чем потерял. Я нашел человека, а это для меня всего дороже.
Старик встал, пожал мою руку, подхватил своего сынишку и – был таков. Ушел домой, к семье. Ушел, одержав для себя победу, выказав достоинство, которого я пожелал бы многим...
1969
