Текст книги "Кубачинские рассказы"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
ЧЕЛОВЕКУ ДАРЯТ ИМЯ
«Дерхаб!»[3]3
Дерхаб – будь здоров.
[Закрыть] – слово, достойное любой похвалы.
Не упрекайте меня, почтенные, в излишнем пристрастии к этому слову – я готов повторять его при каждой встрече с добрыми людьми. Уж сколько веков оно служит нам, а нисколько не износилось от частого употребления, лишь отполировалось до блеска. На самой скромной свадьбе, на самом пышном торжестве, от бритоголовых вершин Дупе-дага до отвесных скал Цудахара – всюду: и на равнине, и в горах моей страны – звучит и радует слух это доброе даргинское слово, смысл которого составляют самые сердечные, самые светлые пожелания. Слово это полно радостью до краев, как полон рог и бокал с геджухским вином, сопровождающие «Дерхаб!» по обе стороны, как самого почетного гостя.
«Дерхаб!» – этим словом началось торжество в доме кузнеца Асхаба. Поскольку мы с вами немного припозднились, позвольте мне познакомить вас с кузнецом Асхабом из рода Сурхаевых, его милой женой Меседу и гостями. Начнем, как водится, с главы дома. Кузнец... Слышите, сколько упругого звона в этом слове? Скажешь – и сразу видится маленькая сельская кузня с закоптелыми стенами, пропахшими окалиной; старые залатанные мехи раздувают горн; на сплющенную наковальню то присаживаются острокрылые щипцы, чьи губы напоминают птичий клюв, то падает с тяжким уханьем древняя кувалда, за которой в споре с железом всегда остается последнее слово. Кувалда... Слово старое по форме, хотя содержание его стало совершенно иным. Хозяин дома теперь работает на заводе сепараторов, где кузня – ведущий цех: здесь кузнецы не жонглируют кувалдой, а работают пневматическим молотом, который в тысячу раз тяжелее кувалды и на столько же легче для мускулов мастера. Гордое слово – кузнец – обрело в наше время почет и уважение не только за мощные бицепсы, но и за умную голову.
Пятнадцать лет назад кузнец Асхаб женился на дочери хмурого бухгалтера с красивым, как зарница в июле, именем – Меседу. И я скажу, и земляки подтвердят: Меседу по праву носит свое имя: отец красавицы не зря твердил, что готов стать хромым на обе ноги, если кто усомнится в том, что его дочь – самая ладная в ауле, хотя спесь и не лучшее украшение папахи мужчины...
Первые пять лет кузнец прожил с уважением (в отличие от всех горцев, которые любить, ладно уж, согласны, но чтоб уважать – не уговоришь и не заставишь) с женой своей в ауле. Всюду их видели вместе, что немало удивляло тех, кто избегает показываться со своей половиной на улице, не сидят с ней рядом в клубе, хотя бы послушать лекцию о равноправии женщин, я уж не говорю о том, чтобы поддержать под руку мать своих детей, помочь, когда она несет воду или вязанку хвороста. Спросите: а что мешает мужчине самому принести воду или дрова? Отвечу: предрассудок, чтоб его... – ну, ладно, мы люди культурные, будем жить надеждами, что этот самый предрассудок вот-вот сойдет на нет, ну как Сулак в Каспий... – с каждым годом все меньше и меньше... Вах! Мы, кажется, отвлеклись, далеко отошли от праздничного стола в доме кузнеца Асхаба.
Все, казалось, было хорошо в его молодой семье: даже солнце грело на два градуса выше, чем в других саклях; и гости у них бывали, и не за пустой стол садились, только одно обстоятельство омрачало юных супругов. Каждый – втайне от другого – печалился и грустил, горевал и беспокоился. Не было детей.
Родные кузнеца не раз и не два намекали ему, чтобы развелся с бездетной – тут не то что предрассудок, сам закон был на его стороне – и женился на другой. Родственники мужа пытались осторожно втолковать и жене, что все равно без детей крепкой семьи не создашь. Меседу от этих разговоров «по душам» делалась кроткой, молчаливой и на все вопросы отвечала горькими слезами. Но кузнец о разводе и слышать не хотел, даже если на нем окончится прославленный род Сурхаевых.
Чтобы уберечься от возможных и даже неизбежных распрей, Асхаб решил переехать в большой город, где никто никого толком не знает. А там можно взять ребенка на воспитание: в конце концов не тот отец, кто жизнь дал, а тот, кто воспитал, человеком сделал.
Для работящего всюду дело найдется. В городе кузнецу особенно повезло: вместе с другими рабочими он первым закладывал фундамент завода сепараторов, на котором и теперь кузнецкое дело – не лишнее. Здесь Асхаб обрел верных друзей, завоевал уважение. А в награду за терпение и верность спустя пятнадцать лет после свадьбы Меседу родила сына. Да еще какого! Через месяц младенец улыбался миру четырьмя зубами-жемчужинами. Не верите? Хотите уличить меня в незнании законов природы? А известно ли вам, почтенные, что у природы бывают свои причуды? Захочет – у одной матери из трех сыновей вырастут два мастера-умельца, а третий – доцент. И что поделаешь? Еще не все законы природы нами познаны...
А вы посмотрите, как славно улыбается малыш, которого мать бережно запеленала и уложила в деревянную, изукрашенную выжженными узорами колыбель: это родные кузнеца, как гром среди синего неба, явились с подарками и сразу же, как на пожар, умчались обратно в свой аул – видимо, совесть их грызла, поджаривала за былые попреки, хотя Меседу – гордая, счастливая – уже не помнила зла. Сегодня ее сердце, как говорят горцы, не умещалось на земле, вот он, ее первенец, ее солнышко, смысл и цель жизни. У нее даже голос стал звонче, моложе...
За столом кузнеца собрались самые близкие друзья. Сегодня предстояло торжество особого рода: новорожденный получит имя, с которым ему долго-долго жить, учиться, служить в армии, работать, отзываться на голоса друзей и – так ведь тоже бывает – приводить в трепет врагов...
Имя человека! Не такое это простое дело – выбрать имя. Я знаю: один папаша, тот самый доцент, решил назвать своего сына Электроном – еле дедушка с бабушкой отстояли, а вот за внучкой не углядели – то ли шайтан попутал, то ли аллах не уберег юных родителей, но их младшую дочь, милую, славную аптекаршу, зовут Станей – это сокращенно Станя, а полное имя – Гидроэлектростанция!
Нет, нет, сыну нашего кузнеца подобное не угрожает: сегодня ему дадут имя, достойное рода Сурхаевых, где каждое новое поколение получало в наследство мастеровитые руки и умную голову.
Ну, вот мы и познакомились с хозяевами, а теперь прошу к столу, где дымится в глубоких блюдах мясо черного барана, кость которого разбивать ни при варке, ни во время еды не полагается – иначе новорожденный вырастает хворым на тело и слабым на голову. Предрассудок, скажете? Возможно, но безобидный и благожелательный предрассудок неизбежно превратится со временем в добрый обычай, которыми украшается наша жизнь. Согласны?
– ...Мне говорили: разведись! А я отвечал: не разведусь! – уже не в первый раз вспоминал кузнец. – Вот представьте себе: мог я поддаться уговорам, разрушить семью, потерять Меседу? И сына, значит, не было бы...– в счастливом глубоком голосе кузнеца проступила тревога. Он даже оглянулся на колыбель – там ли его счастье, его отцовская гордость?
– ...Я не разрушил, я сохранил... Верьте, не хвастаюсь... Хорошая у меня жена, порой ей доставалось, ой как трудно...
– Каждой достается от своего мужа, – улыбнулась Меседу, не боясь упрека, что без позволения вмешалась в разговор.
– Дорогой Асхаб! Горцы говорят: у первой жены найдется один недостаток, у второй – обнаружится два, а у третьей – наверняка сыщутся все три повода для развода, – напомнил мастер Максуд.
– Что верно, то верно! – поддерживал мастера молодой кудрявый инженер. – Только вот откуда появилась притча – лишь тот мужчина, кто имеет семь шрамов от боевых ран и семь жен?..
– Семь шрамов, семь жен?.. Ты-то что в этом понимаешь? – вмешалась жена кудрявого. – Смотрите, друзья: вчера женился, а сегодня уже обсуждает житейские проблемы!
– И не вчера, а два месяца и семь дней! – уточнил инженер и грозно сдвинул угольно-черные брови над смеющимися глазами. – Помолчи, раскрепощенная! Дома поговорим, а в гостях веди себя прилично! Ну, дорогой наш Асхаб, твоя радость – наша радость! Да последуют за первенцем еще сыновья! Дерхаб!
Дав бокалам отзвенеть этот приятный сердцу каждого отца похвальный тост, кузнец с достоинством ответил:
– Пусть плодоносит моя Меседу, как анаровые рощи нашего колхоза! Хотите верьте, хотите нет, только вряд ли кто видел такие гранаты, какие выращивают у нас! В прошлом году председатель привез на выставку анары весом в два килограмма!
Мастер Максуд, поглаживая усы, обожженные серной кислотой, подмигнул соседу-инженеру:
– Наш Асхаб немного похож на акушинца. Когда спросили, что нового в ауле, акушинец ответил: пока все по-старому, новость одна: вырастили такую тыкву, что она заслонила собой солнце; теперь в самый лютый зной жители соседних аулов страдают – у них нет тенистой прохлады, какую дает тыква акушинцев.
Все рассмеялись, а кузнец, немного захмелевший, не столько от вина, сколько от счастья, искренно огорчился:
– Не верите? И я удивлялся: такие гири-гранаты, как удерживаются на тонких ветвях? Во время сбора плодов председатель выдает всем пожарные каски, чтоб люди не получили травму...
Ха-ха-ха! – грянуло за столом.
Мастер, покрутив бурый ус, добавил:
– Вот-вот... и кубачинцы решили помочь соседям: смастерили такой котел для варки акушинской тыквы, что удар молотка по одной ручке котла не слышит клепающий вторую ручку! Неплохие габариты, Асхаб! Под стать твоим гранатам!
– Ну, это ты уже зря, – посерьезнел кузнец. – Я своими глазами анары видел...
– И на вкус пробовал?
– Нет, гранаты стали выращивать уже после моего отъезда в город.
– Ну и шутник! – развеселился мастер. – А ты знаешь, что полагается за приписки?.. На первый раз – взыскание, а там...
Гости смеялись, даже Меседу улыбалась, видя озабоченное лицо мужа: как же ему доказать свою правоту? Как на грех, именно сегодня не было у гостеприимного кузнеца ни одного земляка из родного аула... Он чуть было не грохнул по столу, кулачищем, который вполне мог заменить если не кувалду, то хороший молоток, но вовремя удержался, вспомнив, в честь чего собрал гостей.
Кузнец рассмеялся, не желая отставать от друзей:
– Ладно, придет день, я познакомлю вас и с нашим председателем, и с нашими гранатами! Дерхаб, друзья! Пусть плохим людям живется скучно, зато моим друзьям – сытно да счастливо! Дерхаб!
– Дерхаб! – отозвались сидящие.
В это время в дверь кто-то постучал.
Меседу, всегда встречающая гостей сердечно, приветливо, кинулась к двери:
– Входите!
На пороге стоял молодой парень. Невысокий рост, скуластое, сухощавое лицо, пылающее здоровым деревенским румянцем человека, большую часть суток проводящего под открытым небом, выдавали в нем жителя аула. Из-под черной папахи доверчиво поблескивали живые, чистые глаза; губы, плотно сжатые, уже подчинялись воле и упорству, а светлый шрам на подбородке – след падения с горных лыж – говорил в пользу отважного.
– Простите, извините, не скажете: здесь живет Асхаб Сурхаев? – стеснительно начал парень.
– Входи, входи, дила узи[4]4
Дила узи – брат мой.
[Закрыть], – Меседу улыбалась, будто все пятнадцать лет с нетерпением ждала именно этого гостя.
– Вы, наверное, меня не узнаете...
– Узнала, как не узнать! Проходите к столу!
– ...Когда я... меня вызывали на соревнование по вольной борьбе, мать очень просила, чтобы проведал родственника. Вот... пришел, но у вас гости... простите, извините, если некстати. – Он тщательно вытирал ноги о коврик, а потом решительно сбросил с ног ботинки и остался в одних шерстяных носках домашней вязки.
Меседу, по секрету говоря, большая чистюля, была польщена таким жестом гостя.
– Входите, входите! Грешно разговаривать у порога, когда все ждут за столом... Мы давно уже из аула и многих не узнаем сразу, но рады, очень рады землякам. Папаху можно положить здесь, на столик.
– Мать записала адрес, а я потерял листок. В городе дали справки на троих Сурхаевых... – продолжал объяснение новый гость уже в комнате.
– Садись, дорогой! Объяснительную записку потом подашь! Меседу, дай еще бокал. – Кузнец подвинул стул и крепко, с какой-то особенной признательностью пожал руку пришедшего: вот теперь, когда появился кунак из его родного аула Банава, пусть только попробует кто-нибудь усомниться в том, что анаровые рощи дают крупные плоды.
– Как твое имя?
– Бахадур!
Должен заметить, почтенные, на нашем наречии Бахадур означает: смелый, храбрый. Как правило, в горах первенцу дают имя или погибшего отца – что случалось в грозные времена былого не так уж редко: сын появлялся на свет, когда отца, сраженного в бою за свободу, за честь рода, уже унесли на кладбище, – или нарекают именем деда. Есть у нас добрый уважительный обычай: давать имя пришедшему в мир человеку в честь кунака, посетившего саклю, где появилась яркая, расписная люлька для новорожденного. В день, когда родился Бахадур, в ворота дома его отца постучался старый верный кунак...
Шло время, Бахадур рос, и все чаще его отец говорил:
– Из этого воробья должен вырасти орел.
Для таких слов были основания: в мальчишке рано проступили черты упорства, воли к победе в спортивных играх, стремление защитить слабого.
Борьба – наш древнейший вид спорта, любимый и почитаемый не менее, чем джигитовка, стрельба на скаку, метание камня. Если первые два вида очень ценятся наставниками наших призывников, то метание камня – его проводят в дни празднеств первой борозды – сочетает в себе приятное с полезным: сколько полей очистили джигиты – об этом знают только груды валунов, сброшенные ловкими, сильными руками, да спелые колосья, выросшие на земле, освобожденной от каменной тяжести. Я так думаю: каждый вид спорта должен вместе с красотой иметь пользу, взрыхлять поле жизни. Вот только не могу додуматься, какое поле взрыхляют конькобежцы-прыгуны через пять, семь, а если чемпионы, то и через десять бочек, уложенных в ряд на ледяной дорожке?..
Ну ладно, пока мы с вами толковали о разных видах спорта, наш воробышек Бахадур успел оглядеться и даже настолько осмелел, что отказался от штрафного бокала вина.
– Понимаете, ну никак нельзя... – Парень покраснел, но решительно накрыл бокал своей крепкой смуглой рукой.
– Почему не можешь? Болит что-нибудь? Врачи но велят?
– Понимаете, вызвали на сборы борцов и сказали... ни капли.
– То-то я вижу, у тебя шея крепкая! – догадался мастер Максуд. – Слышали, интересные предстоят схватки. Ну, если режим, – не будем настаивать. За победу нашего приятеля! Дерхаб!
Бахадур был очень польщен вниманием к себе: первый раз пришел к родственнику и всех, можно сказать, светлым крылом задел, встретили, как родного.
Бахадур поднял бокал и чокнулся со всеми:
– Дерхаб! За вашу радость! Пусть она часто гостит в этом доме!
Кузнец, выждав, пока гость закусит добрым куском баранины, напомнил об анаровых рощах родного аула, где каждый куст – ростом с корабельную сосну, а каждый плод – не меньше арбуза.
Бахадур слушал кузнеца с недоумением, но быстро сообразил, что хозяин решил повеселить гостей и его, Бахадура, приглашает быть партнером в розыгрыше.
– Точно, дядя! – с ходу подхватил юный гость. – У нашего председателя именно такие рощи, если считать орешник за анар, орех – за гранат, а двухпудовую гирю– за штангу в шестьсот килограммов!
Мастер схватился за живот. Инженер поперхнулся так, что жене пришлось постучать своего супруга кулачком по широкой спине.
– Вот тебе и анары, Асхаб! – закатывался мастер Максуд, хлопая в ладоши.
– Что ты говоришь, парень, – вскипел кузнец, – ты что, не видел республиканскую газету, где рощи нашего председателя сравниваются с хвалеными цитрусовыми плантациями?!
Бахадур и эту шутку оценил по достоинству:
– Верно, дядя! Это только здесь в городе не знают, что наш аул окружен райскими садами: ветви ломятся от плодов; одно дерево по-разному плодоносит: внизу – манго, наверху – бананы, справа – финики, слева – ананасы!
– Замолчи! – рявкнул кузнец. И тут же прихлопнул рот рукой: не следует так вести себя с гостем, хотя он и младше тебя. – Ты, парень, напрасно меня на смех поднимаешь...
– Я?! – изумился Бахадур. – Это вы, дядя, разыгрываете всех нас...
– Нет, ты вспомни, на всю первую страницу газеты был снимок: наш председатель в анаровой роще, – не унимался кузнец.
– Для славы чего не сделаешь, чтоб в газету попасть, наш толстяк мог и в чужой сад залезть!..
– Как ты сказал о нашем председателе? «Наш толстяк»? Кто это?..
– Да наш же, Мустафа, помните, дядя, пришел Мустафа с войны: самый худой и самый длинный. А теперь посмотрели бы: апогей с перигеем сравнялись, очень упитанный стал. Может, и от возраста...
– Мустафа?.. Упитанный? А куда вы дели председателя Алибека? Маленький такой, рванулся в небо на метр сорок вместе с папахой!..
– Не было у нас Алибека... – Парень нахохлился, ну точь-в-точь воробей в дождливый вечер. – Я с детства помню только одного председателя – Мустафу. Толстяка Мустафу.
– Стой, стой, друг! Скажи-ка, ты сам из какого аула?
– Я?!
– Нет, ты!
– Из Гулебки я...
Теперь за столом громче всех хохотал кузнец. Остальные усмехались, понимая, в какое неловкое положение попал воробышек. Кузнец поднялся со своего места, подошел и обнял пария за опущенные плечи:
– Я, дорогой, из аула Банава, есть такой, недалеко от Дербента. Ваши Гулебки – вон они где, в Сирагинских горах, а мой Банава – вон он где, у самого синего Каспия. Ясно?!
Бахадуру все стало ясно: ошибся, ох как ошибся он, сев за чужой стол. Он поднялся, поправил пояс и оглядел собравшихся:
– Простите-извините меня, почтенные. Я виноват и перед вами. Пусть всегда в этом доме будет так тепло и радушно, как сегодня. Мать сказала: не может того быть, чтобы ее брата из рода Сурхаевых не знали в городе; для нее город – такой же аул: все знают каждого, а каждый знает про всех. Вы так любезно встретили... я подумал... конечно, вы и есть мои родственники. Позволил себе шутить, как с односельчанами... Простите-извините, еще раз прошу...
– Ну, ну, пустое говоришь! – успокаивал кузнец гостя.
– Позвольте, я уйду...
– Нет, нет, – вмешалась Меседу. – Гость в такой день – счастье для нас, для нашего маленького. И... даже интересно, как ты здорово поддел моего Асхаба, – засмеялась она молодо, звонко.
– Спасибо. За все я благодарен... но лучше я пойду искать своего родственника. У меня еще два адреса...
– Э, нет, дорогой! Есть дело поважнее, чем анаровые рощи аула: надо моему сыну дать имя. Как можешь уйти?
– Почему это «моему» сыну? – вскинула тонкие дуги бровей Меседу.
– А как надо сказать? – не понял кузнец.
– Поглядите, люди! Работает на заводе, в коллективе, а дома ведет себя единоличником! Что ж, по-твоему, сын только твой? Я, значит, не принимала никакого участия?
– Правильно, Меседу! – поддержал мастер. – Так его, воспитывай, сбивай спесь.
– Хорошо, хорошо, пусть будет – наш сын.
– Пусть – совсем нехорошо! Что значит «пусть»?
– Опять не так сказал? Да, да – наш сын. Теперь довольна? Друзья! – Кузнец обратился ко всем и обнял Бахадура за плечи по-родственному, будто два аула – Гулебки и Банава – испокон веков стоят так близко друг от друга, что уже никто и не может сказать, идет ли он по тропинке Банава или уже спустился на землю Гулебки – День этот запомним по двум событиям: встрече с нашим молодым кунаком Бахадуром и тем, что сегодня дадим нашему сыну имя. Мы тут с Меседу не только спорили, но успели обсудить и решили...
– Что же вы решили? – не дождался конца паузы инженер.
– ...Не отступать от доброго горского обычая: в честь нашего юного кунака назвать первенца Бахадуром. Дерхаб!
Все подняли бокалы. Взволнованный Бахадур на этот раз забыл строгие наставления тренера. Да и чем угрожает один бокал вина, выпитый по такому торжественному поводу? Говорят, в одном ауле отец крепко проучил своего сына кизиловой тростью: не за первую рюмку и не за последнюю, а за все те, что были между ними: больше десяти раз, говорят, прогулялся кизиловый сук по спине и бокам выпивохи. Синяки сошли, а память осталась. Так что, если кто не попадет к чародею-врачу, можем предложить курс лечения от пагубной страсти к вину у нас – в горах кизил растет повсеместно.
Первый и единственный бокал за всю свою жизнь осушил Бахадур. Он поблагодарил собравшихся, родителей новорожденного, дал клятву быть старшим братом мальчику, который с этой минуты носит его имя, и закончил свой тост добрым даргинским словом, смысл которого составляют самые светлые, самые сердечные пожелания: – Дерхаб, Бахадур! Дарю тебе имя!
1972
ЗЕМЛЯ
1
Зима в горах выдалась необычно мягкая. И день выдался особенный – располагает поневоле к раздумьям о жизни. Небо похоже на бирюзу с белыми прожилками, и вправлено оно в золотые зубцы улыбчивого солнца. Земля дышит теплом. Кое-где, правда, еще отливается радугой белый снег. Земля... Сколько мудрого и доброго, печального и светлого заключено в этом одном слове, близком каждому человеку. Земля – кормилица наша щедрая, в ней наши песни, наши надежды. Земледелец – разве это слово не звучит так же гордо, как кузнец или поэт.
Очень приметное у старика лицо. Оно похоже на растрескавшуюся под зноем землю, столько морщин и щербин на нем вдоль и поперек и таких глубоких, что кажется, суровые ветры всех времен прошли через него, как через скалы, и избороздили его. Лицо это будто хочет воскликнуть: «Я ли не видело жизнь?!»
Это старик Ирбани из аула Аль-Карах, «что высоко в горах», как добавил бы в рифму поэт. В расстегнутой шубе и в белой лохматой папахе старик, что сидит сейчас на камнях полуразвалившейся изгороди, напоминает единое гранитное изваяние. Сидит он опершись не знавшими покоя руками о сучковатую сырую палку и прижав к этим шершавым рукам угловатый подбородок. Нет бороды у старика, говорят, как только молодые стали их носить, старики остригли.
Глубоко задумался Ирбани, глядя потускневшими, но живыми глазами на молодцеватых, голосистых парней в ватных телогрейках, что поодаль от него на склоне, бывшем некогда террасном поле, роют глубокие ямы. Потом их зальют бетоном под основание все увереннее и все выше в высокогорье поднимающихся ажурных железных опор для высоковольтной линии. Крепкие, как на подбор, ребята, смелые и мужественные, с загорелыми лицами, с которых то и дело они шапками вытирают пот.
А внизу, глубоко в ущелье, шумит река. С этой высоты хорошо заметны притаившиеся в горах обновленные аулы, связанные друг с другом этими ажурными опорами и проводами, несущими людям свет. Над глубоким ущельем парит орел-белохвост с молодым орленком. Вертолет под своим брюхом поднимает на эту высь новую железную опору.
Это склон горы Кацлаку, что значит «хлебное поле». Да, да, на этом вот склоне находились еще до войны обрабатываемые, так называемые террасные поля – лоскутки, которые поднимались на каменных уступах, изгородях прямо от ущелья до самой макушки, где сейчас сидит задумчивый старик. Маленькие клочки земли, земля горцев, земля отцов и дедов. Сколько неимоверного труда было вложено предками, чтобы этот каменистый склон превратить в житницу и назвать хлебным. Сколько им пришлось построить этих каменных подпорок-изгородей, чтоб на склоне удержать плодородную землю, а сколько пришлось предкам нанести сюда в п летенках на своих спинах земли с поймы рек, сколько сноровки и умения приложили люди, чтоб сберечь на этих высотах земли и растить на них хлеб, чтоб сберечь каждый камень в изгороди, каждую травинку, каждый ком пригодной земли.
Здесь, на этих лоскутках, росли чечевица, ячмень и даже кукуруза-скороспелка, овес, картофель и морковь... Не у всех горцев в прошлом была своя земля, большинство земель этих принадлежало меньшинству, и того, кто имел на этом склоне Кацлаку клочок свой, считали удачливым, счастливым. Не сотками и квадратными метрами мерили здесь землю, а чимами-пядями, и стоила здесь земля очень дорого, и не каждый мог за век свой ее приобрести. Иметь клочок земли хотя бы величиной с бурку было мечтой, и мечту эту отец передавал сыну, а сын своему сыну.
А вот лоскуток земли, который на глазах Ирбани перерыли эти верхолазы и которого хватило только на одну ногу могучей железной опоры, был землей этого старика, и приобрел он ее в начале века за очень дорогую цену. Род Кубэар, к которому принадлежал и Ирбани, был безземельным. Ни дед, ни отец Ирбани не смогли за свой век накопить добра, чтоб приобрести такой клочок собственной земли, зато каждый в своем завещании передавал как великое желание – да будет удача в жизни, постарайся приобрести землю. И каждую молитву: «Я был безземельным, дед мой и отец были безземельными, да достанется кусок земли хотя бы моему сыну!» Дорогая была цена земле. На поле такое следовало пригнать весь домашний скот и заполнить все поле животными, прижав их друг к другу, – вот это и была цена земли. Выпала однажды удача Ирбани, и он пригнал на это поле весь свой скот, не пожалел даже отелившуюся корову, барашка, козу и даже облезлого ишака... Но, о горе, животные его не заполнили все поле, осталась незаполненной самая малость с краю... Сердце в груди чуть не разорвалось у Ирбани, и огляделся он с мольбой вокруг, на колени пал перед хозяином, по тот был неумолим. Ирбани посмотрел на свою жену, которая стояла поодаль в окружении детей. А их было девять душ, мал мала меньше. Вскочил Ирбани, подошел к жене и отнял у нее двух старших сыновей, потащил их на незаполненный кусок земли и поставил на четвереньки, прижав их к скоту. Два сына в придачу – только бы не упустить счастливого случая. Сделка состоялась. Слезы были, и радость была. Забрал хозяин тогда и весь скот, и двух старших сыновей к себе в рабство. Но зато теперь Ирбани сам хозяин земли – это вот его земля, да, да, и эти камни, и этот сорный желтый цветочек, и этот ком, что он поднял на руки, как дитя...
2
Вскопал весной Ирбани свое поле, и казалось ему, что счастливее его нет человека под этим голубым ласковым небом. А как пахла эта земля. И раньше пьянел Ирбани от запаха земли, но когда она стала его родной, то этот запах был для него приятнее запаха сена и соломы. Что за чудо эта земля, и что может сравниться с ней. И когда жена принесла ему в тот день похлебку с галушками в узкогорлом кувшине, он, долго не раздумывал, выдавил в борозде ямочку в виде тарелки и, вылив туда похлебку, стал есть. И еда с землей живой была вкусней. Какое это чудо – иметь собственную землю, пусть малую, но свою... Всему этому не могла не порадоваться семья, хотя дорогой ценой она досталась, двух сыновей отдали в рабство, но что же, семеро еще осталось детей – пятеро сыновей и две дочери, пусть они знают, что семья их отныне не безземельная. По всем дорогам и тропинкам, на околице с детьми и женой Ирбани собирал навоз, чтоб удобрить землю, а сколько еще земли он нанес с поймы реки. А какое всегда было поле его ухоженное, каждый стебелек, каждая травинка в отдельности под взором земледельца... и ничто не порадует так человека на земле, как дружный всход на поле, как виды на добрый урожай.
Но прошло несколько лет, и два уже повзрослевших сына Ирбани не выдержали у хозяина унижений, ушли в абреки, даже уговоры отца, который боялся потерять землю, не возымели на них действия. И конечно, хозяин потребовал землю обратно. Как мог бедняк лишиться того, без чего он уже не представлял своей жизни, без земли, с которой он так породнился, которую так полюбил, что она снилась ему ночами, а наяву он только о ней и думал. Но в то время правым оказывался сильный, а сильным был богатый, и шариатский суд вынес приговор в пользу хозяина. Но Ирбани пошел на свое поле и сказал, что живым с этой земли он не уйдет. Плакало вспаханное поле, плакал земледелец...
Весной восемнадцатого года в этот далекий аул вместе с Советской властью пришел «Декрет о земле» – это было пусть арабским алфавитом написанное, но первое письменное произведение на родном даргинском языке. «Декрет о земле», подписанный Лениным, привез к отцу его старший сын, бывший абрек, а позже красный партизан. И старик Ирбани не мог поверить, что такое может быть на свете, что так просто раздадут землю крестьянам без выкупа... А когда же ему выделили не только то поле, что он приобрел некогда, но еще столько же земли рядом, он от радости не находил себе места. Ходил и каждому показывал вчетверо сложенную бумажку с декретом, хотя читать сам не мог, но всем говорил:
– Закон такой есть! Самый справедливый закон из всех законов, какие слышали когда-либо люди. И говорят, тот, кто издал такой закон, сам из безземельных... добрый человек... из наших... вот он потому и понимает нас.
Но недолгой оказалась радость Ирбани – еще не окрепшей в горах Советской власти пришлось отступить на время под натиском всевозможных врагов: и местных мироедов, и турок, и англичан, и деникинцев. Все они хотели вернуть в горы старые законы. Вызвали Ирбани в канцелярию, где восседали новые хозяева, офицер с золотыми погонами и его солдаты.
– Ты обязан вернуть не только землю, но и собрать с нее для хозяина хороший урожай.
– Нет, – сказал Ирбани, – не отдам я никому землю. И ни одного зернышка.
– Мы тебе по-хорошему, гляди, будет хуже, знаем, чей ты отец и кого ты вырастил.
– Не отдам. У меня закон есть. Закон! – И Ирбани достал из внутреннего кармана вчетверо сложенный лист и гордо сует под нос офицеру.
– Таким законам пришел конец! – И золотопогонник хотел было порвать бумагу, но Ирбани, опередив, вырвал документ из его рук и сунул себе в карман.
– Не смей! Это наш закон!
Семнадцать кинжальных ран было на теле у Ирбани, когда подоспевшие сыновья внесли его в саклю. И подумал Ирбани, что конец близок, и сыновьям передал ту окровавленную бумажку с декретом о земле.
– За такой закон, сыны мои, за имя того, кто подписал этот закон, идите воевать. В добрый час, сыны мои! Если умереть придется, то достойно примите смерть. Только земле поклонитесь! Прощайте!
И дети ушли, попрощавшись с отцом, ушли пятеро, а вернулись трое, вернулись в двадцатом, с вестью о победе Советской власти, вернулись и привезли на арбе покрытых черными бурками двух своих братьев... И похоронил их Ирбани не на кладбище, а у дороги на перекрестке, чтоб помнил о них каждый путник. И положил Ирбани бумажку ту с пятнами крови под стекло и поныне хранит рядом с фотографиями семьи. Дорогой ценой заплатил Ирбани за землю эту. Породнилась она и с горем, и со слезами, и с кровью. А земля добрая, благодарная, всегда чувствует ласку и любовь. И вновь руки Ирбани обласкали землю, и она расцвела, улыбнулась улыбкой каравая, хрустящей корочкой и солнечным светом.
3
Стали лоскутки соединять друг с другом. Изгороди убирали, поля расширяли, жизнь новая пришла и сказала: «Живите, люди, не в тесноте, широко распахнитесь». В колхоз объединились, земля вся вокруг аула стала колхозной, общей. Уже не лопаткой копали, а плугом пахали, детей растили, урожай собирали. И вскоре колхоз трактор приобрел. Помнит Ирбани, как его сын на тракторе приехал и как всем аулом встречали «железного быка», глядя на которого люди восклицали: «Пусть попробует теперь волк одолеть этого бугая!» Помнит, как мать вынесла сено для «железного быка» и не разобралась, где у этого быка рога, а где хвост. Правда, работы этому могучему «быку» найти было нелегко, трудно ему развернуться на этих, хотя и расширившихся за последние годы, террасных полях. И так трактор этот без дела стоял во дворе правления, под специально построенным навесом, и показывали его соседям и приезжим корреспондентам, и с сожалением разводили руками: «Эх, поле бы ему бескрайнее, ровное!»
