Текст книги "Кубачинские рассказы"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
СМЕРТЬ МАТЕРИ
Нет, не удержать зарю
Даже куполу минарета.
1
Зима. Куда ни глянешь, всюду снежные сугробы. В ущелье, будто раздуваемый кем-то снизу, набухает и ширится туман. Обычно шумные весной, горные потоки сейчас притихли, натянули ледяной панцирь. Над туманом возвышаются пики гор, похожие на мачты кораблей в море. Солнце по-зимнему лениво, без ласки и тепла, как бы с неохотой поднялось над мрачными вершинами, осветило их неровным светом. И будто из жалости к этой земле, оно уже спешило скрыться за тучей.
Ожили аулы и хутора, гнездящиеся в отрогах скал.
Но аул Кара-Курейш, что расположен за горой Кайдеш, недалеко от Кубачей, еще не проснулся, точнее, не подал никаких признаков жизни, видимо, оттого, что густые черные тучи заволокли над ним небо и не пропускали сюда даже скупых солнечных лучей.
Каменные сакли казались покинутыми жильцами. Вокруг аула много следов скота и птицы, но ни одного следа человеческой ноги. Вот уже два дня, как выпал этот большой снег, и два дня никто не выходил за пределы аула, и никто не входил в него. Он оживал, как всегда, последним, этот некогда еще при арабских шейхах знаменитый, но теперь преданный забвению аул Кара-Курейш.
Прокричал петух, ему откликнулся ишак. Заплакал ребенок.
Крики петуха и ишака вырвались из сакли Рустама – сельского старшины, а плач ребенка донесся из ветхой сакли на окраине аула, где жила семья бедняка Али, который многие годы занимался тем, что заготавливал древесный уголь для кузнеца Амузги, но всем трудом своим не нажил и гроша про запас.
Последние несколько лет самого Али нет в ауле.
Он исчез из этой мрачной, нищенской жизни, исчез, будто и не рожала его мать-горянка, – не вынес издевательств старшины Рустама. Ушел, как он сказал жене и детям, искать, где людям живется хорошо. Обещал и их потом увезти. Так в свое время уходил в скитание его отец Иса. Лучшей доли он не нашел, умер на чужбине, а в ауле стоит только символическая надгробная плита. Иса был такой набожный человек, что, склоняясь в молитве, он продырявил не один ковер-намазник, по милости от аллаха при жизни так и не дождался. Видимо, аллах решил на том свете широко открыть перед ним двери рая.
Два года не было никаких вестей от Али. Семья и родные, да и все сельчане уже считали, что его постигла участь отца, но недавно, недели две-три назад, в ауле останавливался кубачинский мастер Мисрихан, возвращающийся из Астрахани домой, и привез он письмо от Али и даже небольшой узелок для семьи, в котором были всякие диковинные сладости, да жаль только, мало их, совсем мало. Али написал, что он два года находился в царской ссылке в Сибири, а теперь живет с хорошими людьми почти что на свободе, но о возвращении в аул Али ничего не писал. Просил жену беречь детей и себя и несколько раз повторял, что, дескать, скоро наступит весна...
Аул накрыт густым туманом. Свистящий и пронизывающий ветер гуляет по его тесным проулкам. Звуки постепенно стали нарастать. В хор вступили голоса и выкрики людей. На снежной белизне проступающих в тумане плоских крыш то тут, то там появились темные фигуры. Это жители сбрасывали снег. Никто но выгонял скот, подоили коров и снова загнали их в хлев. Задымились трубы.
Если посмотреть со стороны на полуразвалившуюся саклю Али, сразу станет видно, что сюда давно не поднимался человек. Снег лежит здесь толстым слоем, и по пластам можно было бы определить, сколько раз в эту зиму он выпадал.
Тихий скрип. Это чуть приоткрылись ставни, неумело сбитые из необструганных дубовых досок. Высунулась женщина. на лицо ее страшно глянуть. Можно было подумать, что она с рождения не видела света белого или только воскресла из мертвых. Невидящим взглядом женщина посмотрела вдаль, и какая-то тяжелая улыбка озарила ее лицо – так вспыхивает зарница. Через минуту она исчезла, ставни остались полураскрытыми.
В комнате стояла тишина. У очага, где тлели кизяки, сидели трое: два мальчика и девочка. Девочку можно было отличить от мальчиков только по длинным волосам и по каким-то особенным, большим и грустным глазам. Мать детей, та самая женщина, что выглядывала из окна, лежала слева от очага.
С того дня, как она заболела, прошло много времени. После отъезда мужа ей, чтобы прокормить детей, приходилось браться за любой, самый тяжелый труд. Женщина не выдержала этого и вот уже какой месяц не поднималась с постели. Лицо ее вытянулось, лоб покрыт бороздками морщин, щеки впали и кожа желтая, как восковая бумага. О том, какие она испытывает муки, можно было только догадываться, глядя на ее расширенные остановившиеся глаза. Изредка она сжимала кулаки, скрежетала зубами, сдерживая крик. Женщине было всего-навсего тридцать шесть лет, по выглядела она, как семидесятилетняя старуха! Быстро стареют горянки!
Стены закопчены кизячьим дымом. В сакле пусто, только старая шуба Али да большой ларь для зерна. Но зерна, видать, давненько в нем не бывало: днище стоит в стороне.
Мать лежит на соломе, прикрытая шубой. Дети одеты во что попало: в старьте шубы, рваные пальто. Сидят на полу. Сыро, с крыши капает талая вода. Младший светловолосый, что большая редкость в здешних местах, ему лот пять. Девочка лет восьми, худенькая, в чем душа держится, с миндалевидными большими глазами. И старший брат, тоже худой и бледный, но не потерявший мальчишеского задора. Ему лет двенадцать. На подбородке у него шрам. Как-то он нес соседям молоко. Давно это было – когда отелилась корова, которую уже продали, и нет ее. Вот тогда он упал и ударился подбородком о край медного кувшина.
В последнее время жили тем, что старшие просили милостыню. Только два дня они никуда не выходили и ни к кому не постучались: был сильный мороз.
Солнце недолго светило над аулом, с горных вершин подул свистящий зимний ветер. В воздухе носились заледеневшие снежинки и, как дробь, вонзались в лицо. Приближалась буря. Все живое укрылось в саклях.
Из расщелин скал, со склонов, покрытых лесами, доносились звуки, похожие на стоны раненого человека. Это ветер беспощадно терзал деревья.
Как ласточка в предчувствии приближающейся опасности, собрала мать своих детей вокруг себя и стала рассказывать им самые удивительные сказки, те, что слышала еще от своей бабушки, рассказывала и о том, что делалось и делается сейчас в мире, где зло царствует, как лев в саванах.
Старший сын Юсуф особенно внимательно слушал рассказы матери.
– Мама, а где наш папа? – прервал ее младший.
– Папа? Он далеко. Очень далеко...
– А что он там делает так долго?
– Ищет для вас хорошую жизнь. Одежду добротную и хлеб с сыром.
– И найдет?
– Не знаю, едва ли... А как было бы хорошо, чтобы он сейчас был с нами!
– Он обязательно вернется?
– Обязательно! Вы непременно увидитесь с ним...
– А ты, мама?
– Я?.. Не знаю!
– Не говори так, мама, – сказал Юсуф.
– Картошка испеклась. Хочешь, мама? – спросила дочка, вынимая из золы картошку.
– Дай, девочка моя, одну съем. Остальные поделите менаду собой.
Долгим был этот день, но, как бы долог он ни был, ночь все-таки наступила.
Мать сказала:
– Время спать. Сегодня будет очень холодно, не забудьте укрыться отцовской шубой.
В полночь младший сын, которому стало очень холодно, придвинулся к старшему, пригрелся и спокойно уснул. К ним пододвинулась и сестренка.
Под утро матери стало совсем плохо, боли доконали ее, она тяжело дышала, жадно хватала воздух.
– Сынок, Юсуф, иди ко мне, сынок... – с трудом выговорила она, не поднимая головы. – Ты спишь, сынок?
– Мама, мама, я сейчас! – вскочил Юсуф. Он опустился у изголовья матери на колени.
– Сынок, да пошлет вам аллах радости побольше, чем мне! Будьте счастливы, дети мои! Смотри за младшими, Юсуф. Теперь ты в семье самый старший. Отец вернется... – простонала мать, облизывая шершавым языком сухие губы.
– Мама, мамочка, что ты говоришь? Не покидай нас, не уходи от нас, мама, не надо!.. – заплакал Юсуф и стал обнимать мать.
– Дети мои, Юсуф, Батыр, Жавхар-р, прощайте!
Это были последние слова матери.
– Мама, мама!.. – закричал Юсуф.
Ответа не было. Испуганный Юсуф пошел прочь от безжизненного тела матери, спрятал голову под шубу и глухо зарыдал.
Мало ли, много ли времени прошло – проснулись Батыр и Жавхар.
– Мамочка, тебе же холодно!.. – сказала девочка и стала поправлять на покойной шубу. Подумала, что мать просто заснула. – Юсуф, Юсуф, вставай, уже рассвело! Сегодня и тумана нет.
Жавхар подошла к старшему брату. Юсуф слышал ее, но не ответил. Притворился спящим. Ему было страшно.
За окном и правда было ясно. Туман исчез, погода переменилась. Светило солнце. Под его лучами согревалась земля.
Младший сын Батыр еще не совсем проснулся, ему хотелось спать. А девочка уже успела разжечь огонь.
Батыр достал спрятанную с вечера картофелину, разломил ее пополам и протянул одну половину матери.
Пламя осветило лицо покойницы. Девочка посмотрела на лицо матери и испугалась.
– Мама!.. Мама!.. Мама! – позвала Жавхар и заплакала.
Заплакал и Батыр. Жавхар бросилась к Юсуфу. Но Юсуф молчал. Жавхар натянула рваненькие носки, вышла из сакли и встала у ворот, не зная, что же дальше делать.
Мимо проходила женщина. Девочка закричала:
– Зазаадай, зайди, пожалуйста, к нам...
Зазаадай была из рода Рустамовых – тех самых, на которых работали многие аульские бедняки. Она даже не взглянула на девочку.
Жавхар всхлипнула и пошла назад в саклю, кулачком утирая глаза. В комнате она еще раз окликнула мать, но мать и теперь не отвечала.
Ребятишки сгрудились в углу, один подле другого, и затихли.
Время шло, никто не заходил к сиротам.
Юсуф, когда первый испуг у него прошел, задумался над тем, что ведь он теперь хозяин этой сакли и самый старший из троих... Он вспомнил, что от холода и голода недавно вымерла вся семья Мусакаевых. И с ними может такое случиться. Вспомнил, как ему тяжело было решиться просить милостыню в первый раз, как подрался с Касумом и как потом родители Касума избили его. «Почему, – думал Юсуф, – у одних есть все, а у других – ничего? На одних дорогая красивая одежда, а на других только овчинные шкуры на голом теле?.. И что теперь делать? Если бы не зима, можно было бы собирать дикие фрукты, а зимой как быть? Я ведь старший, на мне сестренка и брат...»
Время приближалось к полудню, но в саклю так никто и не постучался, будто все забыли о ней и о ее обитателях.
Юсуф и Жавхар молча глядели друг на друга, и некому было их утешить.
Маленький Батыр ничего не понимал, но, глядя на опечаленных брата и сестру, тоже плакал.
– Есть хочется, – сказал он наконец.
– Испеките остатки картошки. Я скоро вернусь, – сказал Юсуф, подпоясывая бечевкой отцовскую шубу, и уже собрался было выйти, как снаружи послышался стук.
Кто-то подошел к двери, толкнул ее ногой и вошел в саклю.
– Хасан-ази[1]1
Ази – дядя.
[Закрыть] идет, Хасан-ази! – обрадовался Батыр.
Хасан-ази от рождения слепой, как говорят горцы – родился в час, когда аллах был сердит. Он двоюродный брат Али. Зная, что жена Али болеет, он частенько приходил проведать семью двоюродного брата, рассказать о своих бедах, послушать об их горе. И теперь он пришел поведать о том, что вчера к нему пришла еще одна беда. Единственного сына искалечила рухнувшая от сырости стена. Хорошо еще, что остался живым.
– Ну что поделываете? Как здоровье, Патимат? – спросил Хасан-ази, входя в комнату.
В ответ он услышал только рыдания детей, кинувшихся к нему, как цыплята к наседке.
– Беда, о всесильный, будь же милосердным! – воскликнул Хасан-ази и, передав одному из ребят свою палку, ощупью стал искать место, где лежала покойная жена двоюродного брата.
– Аллах! За что же столько бед ты посылаешь на наши головы, неужели нет предела жестокости и несправедливости на земле?!
Дети немного притихли.
– Юсуф, сходи быстро в мечеть и скажи, что я зову всех сюда, – проговорил после долгого молчания Хасан-ази.
Юсуф вышел и спустя некоторое время вернулся. С ним пришли несколько стариков и женщин. Пришли в надежде, что аллах будет к ним более милостив за то, что в пятницу, в святой день, они помогут сиротам.
Итак, охваченные одним лишь чувством долга и в надежде на милости всевышнего, люди похоронили мать троих детей, которую звали Патимат, ту, что была женой скитальца Али.
Отдав долг, все разошлись по домам. Ушел и Хасан-ази. В сакле опять остались одни только дети. Они сидели сейчас там, где раньше лежала мать.
Батыр все спрашивал:
– А маме нашей там будет лучше, да?..
Юсуф думал о другом, уже как взрослый. «Какая теперь польза от слез, если некому нас пожалеть, если я один теперь хозяин и на мои плечи легли все заботы. Некому нас утешить!»
И он сказал:
– Жавхар, сестричка, Батыр, наверное, проголодался. Достань картошку, она небось давно испеклась.
Девочка послушно поднялась, вынула из золы картошку и достала два куска чурека.
– Это принесли те, что из мечети пришли,– сказала она, подавая кусок побольше Батыру.
Не часто приходилось им в последнее время есть хлеб. Заморив червячка, ребята забрались под отцовскую шубу.
2
Утром следующего дня, едва взошло солнце, Юсуф и Жавхар, оставив спящего под шубой Батыра, вышли из дому и направились просить милостыню. После смерти матери у них и вовсе не было другого способа добыть себе пропитание.
День выдался на редкость ясный и теплый, и это немного снимало печаль и горе с детских сердец. Им даже казалось, что природа сжалилась над ними.
Небо было такое голубое, будто бирюза в дорогом перстне, солнце большое, лучистое, и грело оно по-весеннему. Снег сверкал, как серебро. По узким проулкам, по склонам и обрывам потекли ручейки – и чистые и мутные. Конечно же, дети, пока еще не совсем осознавшие свое великое горе, были рады такому доброму дню.
Куда бы ни постучались в этот день брат с сестрой, всюду им приходили на помощь: то кусок хлеба дадут, то горсть муки, то пирог из кукурузной муки. К вечеру они собрали столько всего, что от радости их маленькие сердца прыгали, как птички в клетке.
Какая великая радость голодному получить хлеб, поймет только тот, кто хоть раз испытал голод! Ребята не шли, они летели, будто их, как на крыльях, несли эти полные сумки. В пути едва не столкнулись со всадником, который с трудом удержал коня. Дети застыли, удивленные и испуганные. Таких коней и таких всадников они никогда не видели, только в сказках мать рассказывала о них.
Конь на тонких высоких ногах, с пеной у узды, со стянутым в узел хвостом. На всаднике добротная черкеска, шапка с красной лентой наискось, блестящие сапоги, будто не из кожи они, а кованные из железа. И оружие! Сабля через плечо, маузер в деревянной кобуре, кинжал с белой ручкой да плеть в руке. А на задней луке седла чем-то наполненные хурджины. Это особенно привлекло внимание детей.
– Юсуф, я попрошу у него, он обязательно подаст нам, – сказала Жавхар.
– Я сам попрошу! – Юсуф решительно подошел к всаднику. – Доброго пути тебе, помоги нам, сиротам, чем можешь, мы будем благодарны и будем за тебя молиться.
Заученные слова были произнесены. Мальчик поднял глаза на всадника. По телу его пробежала непонятная дрожь. Юсуф попятился, будто испугался, но остановился и опять уставился на всадника. Тот тоже с минуту пристально глядел на мальчика, быстро спешился. И в этот миг недоумение их разрешилось криком, который вырвался у Жавхар:
– Папа!
Жавхар кинулась к отцу. А всадник этот и вправду был не кто-нибудь, а сам Али.
Юсуф постоял в оцепенении, потом его будто лихорадка затрясла. Но до конца он осознал случившееся только тогда, когда отец сказал:
– Сынок, Юсуф мой! – и притянул его к себе.
У Жавхар, когда они бросились к отцу, выпала из рук сумка, и куски хлеба посыпались в разные стороны.
Али поднял сына и дочь на руки, и в глазах его блеснули слезы.
– Дети мои! Как же так... Как же вы дошли до такой бедности? А мама? Что с ней?
– Мама... – всхлипнула дочь, прижимаясь к отцу.
– Умерла наша мама... – сказал Юсуф.
– Не дождалась моя добрая, бедная Патимат! А как я спешил, как хотел застать всех живыми и здоровыми. А Батыр? Где Батыр, что с ним?
– Он дома, он еще спал, когда мы уходили, – сказала Жавхар.
А любопытные тем временем собирались вокруг них. Никто здесь раньше не видал такого всадника. Люди не сразу признали Али.
Юсуф гордо посмотрел на всех и сказал:
– Это наш папа!
Среди собравшихся, конечно же, не было Рустама, того самого, который, как пиявка, тянул из людей все, что мог. Были слухи, будто он еще ночью поспешно покинул аул и забрал с собой всю семью.
Мало-помалу сельчане узнали в этом богатыре своего Али и подходили к нему поприветствовать с возвращением.
– Спасибо, земляки мои! – отвечал Али. – Долгие годы судьба бросала меня в разные края, но я всегда стремился домой: к жене, к моим детям, к вам. Жаль, бедная Патимат не дождалась меня... Я вернулся к вам, люди добрые, не с пустыми руками, добрую весть принес. Нет отныне богатых и бедных, все теперь равны на нашей земле. Пришла Советская власть, наша народная власть!
Пока отец беседовал с сельчанами, окружившими его тесным кольцом, Юсуф сел на его коня, подсадил к себе Жавхар и, как настоящий ездок, направил коня к своей сакле. Ему хотелось поскорее сообщить радостную весть брату Батыру и, конечно же, заглянуть в отцовские хурджины.
1949
КУЛТУМ
Не горюй, не печалься,
Что дочь у тебя родилась,
Слышал я, в одном ауле
Отец дочерью гордился.
1
По отлогому склону горы Катру ́ г, что на юго-западе от аула, стройными рядами сбегают каменные надгробия, древние и новые вперемешку. Тайны многих поколений кубачинцев скрыты под ними. Горцы скупы на выражение своих чувств. И потому мы можем прочесть на памятниках только дату рождения и смерти, да и то лишь там, где время пощадило письмена.
Кладбище – это священное место для горцев. Его бережно охраняют. Буйно растут там дикие фруктовые деревья. Их никто не сажал, никто и не срывает плодов. Не принято это, считается грехом.
Под густой и высокой яблоней, плоды на которой не крупнее грецкого ореха, внимательный взгляд не может не увидеть еще издали белокаменного строения с куполом, похожим на большую луковку, увенчанную шаром. Вместо окон треугольные отверстия, напоминающие крепостные бойницы. Старинные резные двери с медным круглым кольцом-ручкой, вдетым в пасть какого-то диковинного зверя. Это усыпальница святого Хаджи ́ ибн Баммата, о мудрости которого и по сию пору хранятся в народе и передаются из уст в уста легенды и сказки.
Вход в это святилище, по обычаю, дозволен только са ́ мому почтенному из правоверных горцев, – такому, который, усердно совершая все намазы, протер своими коленями не один коврик-намазник.
В ауле Кубачи, в котором около четырех тысяч жителей, почти в каждой семье есть мастер-златокузнец. А вот приверженцев веры в последнее десятилетие очень даже поубавилось. Поэтому и тропа в усыпальницу шейха густо заросла высокой травой. А чтобы не лазили сюда ребятишки, родители пугают их тем, что в усыпальнице будто бы водятся ядовитые змеи и шайтан. Даже днем не услышишь тут ребячьих голосов. Зато голубям раздолье. Они в усыпальнице полные хозяева.
Но мы, кажется, немного увлеклись, а рассказ наш не об этом строении, хотя во многом с ним связан.
Речь пойдет о девочке по имени Култу ́ м.
Вон она притаилась за усыпальницей, в пестреньком ситцевом платьице. Не по годам высокая и сильная, Култум кажется значительно старше своих одиннадцати лет.
Большое горе легло сегодня на неокрепшие плечи девочки. Она плачет и все смотрит туда, где люди в высоких каракулевых папахах хоронят ее отца – златокузнеца Бахму ́ да.
Все молчат, ничем не нарушают покой умершего.
Отдавая последний долг своему внезапно скончавшемуся другу, люди, как бы придавленные печалью, поникшие, стоят вокруг могильного холмика.
Умер мастер... Единственный мужчина в семье и в роду Икба ́ ла. Осиротели его молодая жена Би ́ ка и дочка Култум. Ушел из жизни мастер, но сельчане никогда не забудут этого доброго человека.
Обряд окончен. Тот, кто старше и, видимо, почтеннее других, – седобородый и седоусый – прочитал несколько глав из Корана, после чего все стали расходиться.
Култум осталась на кладбище одна.
Бросилась она к могиле отца, охватила своими ручонками сырой, холодный холмик и горько-горько зарыдала...
Уже и слезы иссякли, а девочка все не поднималась. Она не могла поверить тому, что никогда больше ее отец, самый дорогой и близкий ей человек, не будет с ней.
А как хорошо им бывало вдвоем...
Когда Култум наконец вернулась домой, она застала там всех друзей отца, которые раньше охотно собирались вечерами в их сакле покоротать время в беседах за чаркой доброго вина.
Сегодня они пришли выразить свое соболезнование вдове.
Горцы скупы на выражения своих чувств, но сейчас на глазах у многих слезы. Бахмуд был сердечным, хорошим человеком, и все очень жалели о нем.
Появления Култум никто не заметил. Все комнаты сакли были полны народа, но девочка чувствовала себя совсем одинокой. Никто не утешил ее, не приласкал, будто маленькое сердце не могло вместить такого же большого горя, как сердце взрослого.
Култум прошла в пустую мастерскую отца. Закрыла за собой дверь и в тоске опустилась на медвежью шкуру у верстака. Она раньше всегда сидела здесь вот так вот у ног отца и наблюдала, как он чеканил металл, гравировал, накладывал чернь или эмаль на ножны для кинжала, на серьги, браслеты и кулоны.
Он работал и рассказывал дочери о славных кубачинских мастерах, об их изделиях, получивших признание во многих странах мира.
Култум любила слушать отца, при этом она часто с готовностью помогала ему, чистила и полировала уже готовое изделие, а порой, случалось, отец давал ей в руки резец и она вырезала какой-нибудь затейливый узор.
Девочка любила расспрашивать отца, что он делает, почему так, а не эдак и зачем, к примеру, ему нужна серебряная проволока. И отец с готовностью отвечал на все ее тысячу «почему», подробно объяснял каждую мелочь. Бика часто силой уводила Култум из мастерской. «Ты мешаешь отцу, – говорила она. – И зачем тебе все знать? Ты же не мальчик! Это ремесло не для девочек! Помоги лучше мне по дому».
Култум недоумевала – почему такая красивая работа не для девочек? Но она тут же вспоминала, что в ауле и правда нет ни одной женщины-златокузнеца. Видно, мать права...
О многом еще вспоминала убитая горем девочка, пока наконец не уснула, свернувшись калачиком. А на медвежьей шкуре в луче лунного света, что падал на пол через окно, искрились серебряные пылинки, некогда слетевшие из-под резца мастера.
Култум провела бы в этой осиротевшей мастерской всю ночь, если бы мать не разыскала ее и не унесла к себе в теплую постель.
2
Мать и дочь проснулись от звука гонга, сзывавшего мастеров на работу в светлое двухэтажное здание художественного комбината.
Бика по привычке вскочила, но тут же вспомнила, что теперь из их сакли уже некому торопиться на работу.
В окно светило яркое горячее солнце, высоко поднявшееся над горой Дупе ́ -даг на ясном бирюзовом небе. Природа будто хотела подбодрить убитых горем женщину и девочку.
Бика, сидя на постели, не спускала глаз с дочери, нежно гладила ее по голове и тихо плакала.
– Милая моя! Как же мы теперь жить с тобой будем? Если бы ты была мальчиком, заняла бы место отца, стала бы златокузнецом... Ты уж, родная, старайся, учись хорошо.
Култум лежала с открытыми глазами и молчала. Она вообще была не очень разговорчивой, только в беседах с отцом менялась, раскрывалась, как цветок. Сейчас девочка слушала мать, а сама наблюдала, как луч солнца поднимался по стене все выше и выше, как купались в нем тысячи невесть откуда взявшихся пылинок. Из комнаты, где обычно отец любил сидеть со своими гостями, донесся бой старинных стенных часов. Их давно еще привез дедушка из какой-то далекой страны. Семь звонких ударов... Надо собираться в школу.
– У меня в ногах такая слабость, я стать на них не могу, – сказала Бика.
– А ты полежи, мамочка, – отозвалась девочка, – я сама согрею чай.
– Не вовремя ты ушел от нас, Бахмуд! – снова заплакала Бика.
Култум готова была тоже разрыдаться, но сдерживалась – ей надо было утешать маму.
– Мамочка, – сказала она, – слезами папу не вернешь. Нам теперь надо с тобой подумать, как мы жить будем.
Бика закивала головой, вытирая краем платка слезы.
– Ты права, моя умница! Ничем не вернуть отца.
Култум прошла в мастерскую. Она с грустью посмотрела на инструменты: резцы, молоточки, клещи – все они разложены на полке в строгом порядке и будто тоже вопрошают, что им теперь делать. Девочка вздохнула, нашла шкатулку, в которой отец хранил свои изделия, и вернулась в комнату к матери. Они открыли шкатулку. В ней оказалось несколько серебряных наперстков, около десятка колец и три пары серег с бирюзой.
– Ненадолго нам хватит этого... – в раздумье сказала Бика, рассматривая содержимое шкатулки. – Может, продать инструменты отца? Зачем они теперь нам?
Култум испуганно посмотрела на мать и робко попросила:
– Мамочка, пожалуйста, не продавай инструменты! Это же память об отце!
– Да, девочка, ты права. Ну да ладно, что-нибудь придумаем. А сейчас и мне пора вставать. Корову надо подоить и выгнать в стадо. Люди будут приходить сегодня, приберусь в доме. И ты, родная, поторопись в школу, не опаздывай.
3
Култум надела черное платье, вышла на террасу, умылась, напилась чаю с хлебом и сыром, взяла сумку и отправилась в школу.
Школа расположена по соседству с художественным комбинатом, где работал мастер Бахмуд. Култум задумалась, глядя из окна школы на комбинат. На глаза ее навернулись слезы. В эту минуту она вдруг услышала свое имя. Учитель вызывал ее к доске – видимо, решил отвлечь девочку от горьких дум.
Был урок рисования.
– Култум, попробуй нарисуй по памяти зайца.
Девочка замешкалась. Она не раз видела живых зайцев. Однажды отец даже принес с охоты двух зайчат. И Култум долго ухаживала за ними, кормила, чистила, пока они не подросли. Потом их отпустили на волю. Не раз ей доводилось видеть зайцев на картинках, в кино. Но сейчас на доске у нее ничего не получалось – какой-то уродец с торчащими ушами.
Учитель подошел и двумя-тремя штрихами подправил рисунок.
– Ничего, – сказал он, – в другой раз лучше нарисуешь. Ты будь наблюдательной, запоминай все, что видишь вокруг.
Учитель говорил очень ласково. И, может, именно оттого у Култум снова навернулись слезы. Она прошла мимо своей парты, где сидела рядом с Мана ́ фом, сыном директора комбината, и молча села на последнюю парту; ей было неловко. Но ребята сделали вид, что ничего не заметили. Даже Манаф, который раньше больше всех дразнил ее, сегодня был совсем другой. Все очень сочувствовали Култум.
Едва прозвенел звонок, Манаф собрал ребят:
– У Култум большое горе. Ей надо помочь...
Култум стояла за дверью и все слышала. Она вихрем влетела в класс и с обидой в голосе сказала:
– Не нужно мне ничьей помощи!
Манаф смутился, попробовал что-то объяснить:
– У тебя умер отец...
– Но у меня есть мама, и я сама уже не маленькая! – перебила его Култум и вся в слезах выбежала из школы.
Дома она сразу направилась в мастерскую. Ее потянуло на любимую медвежью шкуру. но на двери мастерской висел замок. Култум удивилась – ведь дверь никогда не запиралась.
– Это ты закрыла, мама? – спросила она.
– Да, доченька, тяжело мне входить туда. А ключ я убрала в отцовскую шкатулку. Он нужен тебе? – спросила Бика, обнимая дочку.
– Да нет, – ответила девочка, – я просто так.
4
С тех пор не один гром прогремел над Сирагинскими горами, не раз выпадал снег, дважды зацветали альпийские луга, и могила мастера Бахмуда поросла травой. Вместо учебников для четвертого класса в сумке Култум уже лежали те, что для шестиклассников.
И снова в школе урок рисования. У доски Култум. На этот раз учитель просит ее нарисовать какой-нибудь из кубачинских узоров. В ауле мастеров есть три традиционных рисунка: «мархарай», что значит заросли; это – сложное сплетение цветов и листьев; «тутта» – продолговатый, похожий на букет рисунок, и «тамга» – центр всякого украшения, вроде печатки.
Что выберет Култум? Наверное, «тутта» – этот проще других: нарисует стебелек, от него завьет кудряшки веточек с маленькими причудливыми листочками...
Так думали ребята в классе. Но чем дольше смотрели они на доску, тем больше удивлялись: Култум легко и свободно рисовала самый сложный и тонкий рисунок – «мархарай». И только учитель знал, что она удивительно точно воспроизвела прекрасный узор знаменитого Уста-Тубчи ́ – того самого, чье мастерство еще в прошлом веке прославило умельцев аула Кубачи на всю Европу.
А Култум вдруг окончательно поразила класс и вызвала улыбку учителя: она вплела в этот сложный узор еще и зайчонка с морковкой в передних лапках.
– Да!.. – многозначительно сказал учитель. – Ну садись, Култум. Спасибо... – И, уже обращаясь к классу, добавил: – Вот вам и задание. К следующему уроку пусть каждый из вас попробует нарисовать «мархарай». Можете и зайца нарисовать.
Это было наивысшей похвалой. Култум зарделась. Сердце у нее забилось от радости.
После занятий к ней подошел Манаф и подал крышку от табакерки, на которой кто-то уже выгравировал узор, а чернь еще не наложил.
– Я принес то, что ты просила, – сказал мальчик.
– Спасибо.
Култум стала внимательно рассматривать орнамент. Через минуту она вынула из кармана блокнотик и быстро зарисовала редкий узор.
– Не пойму я тебя, – сказал Манаф, – уже сколько узоров перерисовала! И что ты будешь с ними делать?
– Я учусь, – улыбнулась Култум.
– А зачем? Ведь это занятие не для девочек.
– Где сказано, что оно не для девочек? – нахмурилась Култум.
– Нигде не сказано, но...
– Тогда и не спрашивай больше, зачем я собираю узоры.
Она взмахнула косичками и пошла.
5
Култум к тому времени собрала в своем заветном блокноте множество орнаментов самых лучших хабичу ́ -уста ́ – так в ауле называли мастеров-граверов.
Она уже могла с первого взгляда отличить, кому из мастеров принадлежит увиденный ею узор, древний он или современный...
Можно было только удивляться энергии и упорству Култум: времени для рисования у нее оставалось очень мало. Мать ее, Бика, часто болела, и девочке приходилось, кроме занятий в школе, вести еще и хозяйство: прибирать в доме, готовить обед, корову доить...
Бика давно заметила, что после смерти отца дочка очень изменилась: стала заботливой, не по годам серьезной. Она и раньше не была особенно говорливой, а теперь и вовсе все больше молчала.
Прежде Култум боялась темноты и редко оставалась одна. А сейчас, едва закончив дела по хозяйству, уходила в комнату для гостей, там уроки готовила, там и спала. Мать тревожно наблюдала за девочкой. Но ничего особенного не замечала.
